Письма Уильяма Берроуза

Оливер Харрис

Письма Уильяма Берроуза

Благодарности

Я хотел бы поблагодарить:

Джеймса Грауэрхольца – за всестороннюю редакторскую и просто человеческую поддержку; Уильяма Берроуза и Аллена Гинзберга – за бесценный материал; наследников Джека Керуака; Грегори Корсо; Дэвида Стэнфорда из «Viking Penguin» и моего агента Дебору Роджерс.

Благодарю Роберта Джексона, Джеймса Муссера и Гэри Нарги – за предоставленные копии рукописей писем из их частных коллекций.

Благодарю персонал университетских библиотек, предоставивших копии рукописей писем: Мэрилин Вурцбергер, главу Архива особых документов из университета штата Аризона (в городе Темпе); Бернарда Кристала, помощника заведующего отделом рукописей в библиотеке Батлера Колумбийского университета; и Синтию Фарар, сотрудника библиотеки центра гуманитарных исследований Гарри Рэнсома при университете штата Техас (в городе Остин).

Спасибо Рону Пэджетту и Анне Уолдман, редакторам издания «Письма Аллену Гинзбергу. 1953–1957 гг.».

Благодарю издательство «Grove Press» – за разрешение цитировать из «Голого завтрака»; издательство «City Lights Books» – за разрешение цитировать из «Писем яхе»; издательство «Viking Penguin» – за разрешение цитировать из «Джанки», «Гомосека» и «Интерзоны».

И спасибо Алану Ансену и Люсьену Карру, Питеру Элвинсу, Теренсу Маккенне, Барри Майлзу, Роджеру Скаддеру и Тао Элвинсу Вольфу – за любезно предоставленную помощь и ценную информацию.

Отдельное спасибо Иену Макфэдьену – за то, что делился знаниями, энтузиазмом и поддерживал. Но больше всех я обязан Дженни, Элле и Мие: благодаря им тяжелая работа и бессонные ночи не пропали даром.

Оливер Харрис

Введение

Что делает письма Уильяма Берроуза особенными? Эпистолярное наследие раннего периода творчества писателя интересно по нескольким причинам. Во – первых, мы получаем некое подобие черновой автобиографии, своеобразный дневник начала литературной карьеры, массу сырого материала, отражающего опыт автора. Во – вторых, уже в этих письмах заметно, как формируется стиль, авторский голос.

Письма, включенные в этот сборник, ни по одному из пунктов не разочаруют. Голос Уильяма Берроуза узнается сразу: неспешная речь, глубокая мудрость и хипстерский юмор. Письма Берроуза чертовски смешны оттого, что весельем писатель глушит отчаяние, душевные муки. Хохма помогает ему найти упоение в наводненной бедами жизни. Его послания невероятно звучны, изумительны, богаты не столько объемом или числом, сколько чувствами. Почти каждое написано второпях, однако вместе они создают экзотический мир, где всякое событие, новое знакомство или обстановка – не важно, насколько они красочны или убоги, – отмечены авторской печатью исключительности. Берроуз драматизирует пережитые приключения – физические и эмоциональные, – позволяя узнать о собственной жизни. Тем самым он дает ключ к пониманию своих произведений. Однако содержание писем – не просто хроники событий, их стиль не просто впечатляет. В целокупности письма Берроуза – нечто большее, нежели сумма неизменно оригинальных и зачастую необыкновенных кусков мозаики.

Письма Уильяма Берроуза потому столь особенные, исключительные – как сама жизнь Берроуза или его творения, – что и в жизни автора, и в его творчестве сыграли центральную роль.

За полтора десятилетия (1945–1955) письма не раз становились участниками событий. В апреле 1949–го полиция Нового Орлеана перехватила инкриминирующие письма; десять лет спустя, в апреле 1959–го, письма того же рода достались полиции танжерской. В посланиях середины 1950–х Берроуз оттачивал изобретенную им технику «зарисовок» и позднее использовал эти материалы в своих произведениях. Он слал письма за океан, словно бы наводя дорогу жизни, превращая одиночество зависимости и изгнания в творческую мастерскую. Случалось творить и мертворожденные письма – те возвращались без ответа, и тогда Берроуз впадал в отчаяние. Временами только письмами он и жил, именно в них он становился литератором.

Письма не просто дают контекст, они сами по себе образуют полноценную прозу: в период с 1945 по 1959 год интенсивность написания писем отражает ход творческого процесса автора. Роман в письмах, который получался в середине этого отрезка времени (около 1953–го), воплощает стремительное слияние жизни, писем и литературы. Двумя годами позже, разбирая и редактируя письма, Берроуз обнаружил, что они уже содержат необходимую связность и прекрасно подходят в качестве каркаса текущей работы: «Забавно, как письма срастаются. Беру одно предложение, а оно за собой целую страницу текста утягивает», – пишет он.

В результате – любопытный парадокс. Сборник писем, пусть даже самого что ни на есть писателя, – это не книга как таковая; читатель видит перед собой разрозненные фрагменты, и последовательность событий не требуется. В случае с письмами Берроуза все не так: они привели к созданию фрагментарного антиромана, «Голого завтрака», помогли выработать технику, определившую методологию его безумия, «нарезок». И потому письма Берроуза просто необходимо читать в хронологическом порядке. Они рассказывают или, скорее, показывают историю того, как Берроуз начал с линейного повествования и пришел к нелинейному. Идя тропой Берроуза, понимаешь, сколько творческих сил он вкладывал в написание писем.

В середине этого тома есть обращение: «Однако может статься, настоящий роман – это мои письма к тебе…» Тогда Берроуз думал об одном конкретном читателе, теперь же обращается ко всем. Письма постепенно образуют линию повествования, принимая в конце концов собственную значимую форму. Редактор вмешался лишь однажды – решив, какое письмо станет последним. Что касается остальных писем – тут он себя не ограничивал, брал любое качественное и представительное (позволяя себе лишь изредка править некоторые фрагменты)[1]. Первым в сборнике стало самое ранее из доступных.

24 июля 1945 года Уильям Сьюард Берроуз написал из Сент – Луиса в Нью – Йорк Ирвину Аллену Гинзбергу, приложив к письму практически идентичное послание для Жан – Луи Керуака. Троица совершенно разных по возрасту и происхождению людей – тридцатиоднолетний американец со Среднего Запада, «белая кость», девятнадцатилетний еврей с Восточного побережья и двадцатитрехлетний католик, канадец французского происхождения – Берроуз, Гинзберг и Керуак к тому моменту были знакомы уже около полугода. Втроем снимали квартиру в Нью – Йорке, где Берроуз для друзей проводил сеансы любительского психоанализа, знакомил их с эзотерической литературой и романтикой уличной жизни. И хотя впоследствии этим троим никогда уже не доведется пробыть вместе дольше нескольких месяцев в пределах одной страны (не говоря уже об одном доме), они на всю оставшуюся жизнь сохранят узы дружбы. Остается целых пять лет до первой публикации, до того времени, когда Керуак наконец убедит Берроуза начать писать, а Гинзберг возьмет на себя роль литагента Берроуза (а заодно и его музы). Но уже в те дни втроем они заложили литературные основы того, что позднее назовут разбитым поколением.

Рождение этой дружбы стало началом карьеры Берроуза – писателя. Он все больше отдалялся от друзей, общаясь с ними только через письма. Потому-то момент расставания редактор и выбрал отправным пунктом для сборника: 24 июля 1945 года, менее двух недель до ядерной бомбардировки Хиросимы.

Написанное в 1945–м на грани перелома – личного и мирового, литературного и исторического – письмо к Гинзбергу на удивление сдержанно. Оба послания – и Гинзбергу, и Керуаку – высокопарны, почти формальны, а прощание на французском смахивает скорее на манерность, нежели является проявлением истинных чувств. В сборнике они единственные не подписаны «С любовью», «Всегда твой» или собственным именем Берроуза (в любом его варианте). Только в последнем письме, из Парижа, 29 октября 1959 года, Берроуз подписывается не признанием в любви или преданности; он подписывается полным своим именем – в строчных буквах: «уильям сьюард берроуз». Первое и последнее письма Гинзбергу – будто форзац и нахзац книги. Отстоящие далеко друг от друга, словно чужаки, они в то же время одинаковы в своей безличности и некоем стремлении заключить промеж себя период, освещенный в других письмах.

Неудивительно, что большинство писем адресовано Аллену Гинзбергу: до начала 1960–х, когда Берроуз активно обрывал связи с прошлым, именно Гинзберг оставался не только основным адресатом, но и самым преданным хранителем корреспонденции. Не прояви он подобной бережливости, не смотри он постоянно в будущее, многое из писем Берроуза просто – напросто потерялось бы в хаосе обстоятельств, при которых они рождались на свет. Писать Гинзбергу стало одной из двух постоянных привычек Берроуза. Половина единственного постоянного, стремительного потока перемен отражена в них. Вторым же спутником, тень которого преследовала Берроуза до самого конца, стал джанк, наркотики.

В предисловии к «Джанки» (1953 года)[2] Берроуз описывает свою жизнь до 1945–го. Это рассказ об отсутствии мотивов, направления, желания – и о попытке отыскать их. Подростком Берроуз «отправился в одиночное плавание», рисковал, как многие юноши, ища приключений. Поступил в Гарвард на факультет английской литературы, потому что «интереса ко всему остальному не испытывал». Затем «около года колесил по Европе», «шатался по Америке, изучая психологию и дзю – дзюцу», «заигрывал с криминалом». В повествовании о середине 1940–х нет ни одного упоминания о литературе и писателях, о дружбе с Гинзбергом и Керуаком, об отношениях с Джоан Воллмер. Все сводится к поискам и обладанию одним – единственным: «Наркоманом становишься, если нет достаточно сильного интереса к чему-то иному […] Я ширялся, когда получалось достать дозу, и вот я на игле […] К зависимости не стремятся сознательно». Дни бесцельного блуждании по жизни завершились, цель была найдена, «особое желание» определено, и появилось направление – строго по наклонной вниз, – которому Берроуз и следовал.

Первые письма этого сборника относятся к периоду в жизни Берроуза, когда писатель уже пристрастился к наркотикам. Во втором письме (от 1 сентября 1946 года) он заверяет друзей, что завязал с дурманом, и завязал наглухо. Подобные обещания в письмах прозвучат неоднократно. С каждым годом, с каждым переездом – из одного штата в другой, потом с континента на континент, – они звучат все решительней и отчаянней. Через два года Берроуз придумает оригинальный способ завязать с привычкой: «…смотаюсь в другой город, и мне будут присылать дрянь по почте – с каждым разом все меньше и меньше». Идея лечиться по почте так же, как и мысль заработать на санаторий, выращивая морковь, в чем-то даже забавна, однако смеешься над ней сквозь слезы, как и читая о событиях 1954–го: Берроуз платил друзьям, чтобы они прятали от него одежду и не выпускали из дома. (Про этот метод, которым якобы пользовался Кольридж, Берроуз узнал из произведений Де Куинси.) Больше десяти лет пройдет до прорыва. И тогда зависимость станет уже не постоянной темой писем, а их матрицей.

Последние пять лет 1940–х показывают вынужденные (по причине конфликта с законом) перемещения Берроуза: из Нью – Йорка в Новый Орлеан, оттуда – в Восточный Техас, из Техаса, наконец, за границу, в Мексику. Из Мексики Джоан пришлет Гинзбергу следующее наблюдение, со ссылкой на приятеля: «Уж лучше наблюдать за этим со стороны, чем жить в самой гуще событий»[3]. Письма того периода написаны посторонним, оказавшимся в гуще событий: профессиональный фермер и семьянин, земле– и домовладелец, Берроуз в то же время держался особняком. «Интересных людей нет, а если и есть, я их не видел», – пишет он в 1948–м. Загадывая на будущее, желая посмотреть на «Центральную и Южную Америку или даже Северную Африку», Берроуз сверхъестественным образом предсказывает свой маршрут на следующие десять лет скитаний.

Тем временем разочарование в Америке приводит к конфликту с бюрократией и острому неприятию законов и культурных норм. Не обошлось без последствий. Берроуз активно и четко выражает жизненную позицию и политические взгляды, направленные против сложившегося порядка.

Наркотическая зависимость – грубый, но эффективный метод измерить степень социальной интерференции, однако Берроуз предпочел обозначить свою позицию, ссылаясь на личности противоречивые, скандально известные и, тем самым, обособленные. Он заимствовал и использовал постулаты Вильгельма Райха и Альфреда Коржибски, чьи психосексуальные и семантические открытия шли вразрез с общепринятым мнением. Именно их учениями Берроуз вооружался, когда ругал Гинзберга за взгляды на язык, социализм, этику, медицину и мистицизм. «Аллен, сделай одолжение – найди и прочти книгу Коржибски «Наука и здравомыслие». Каждый юноша, прежде чем поступить в колледж или еще куда, должен усвоить основные принципы общей семантики», – пишет он. Оспаривает опыт видений Гинзберга, настаивая на семантической ясности, конкретных примерах, знаниях, полученных на опыте и отражающих его собственную убежденность в необходимости экспериментального подтверждения всего: «Мистицизм – лишь слово. Мне же интересны факты, факты, получаемые из всякого опыта». Тон, с которым Берроуз поучает друга, типичен скорее для нетерпеливого учителя, наставляющего ленивого ученика. Но поражает еще и требование хирургической точности, четкости – оно пугает и смешит одновременно: «Смертный, Аллен, это определение; прискорбно, когда его используют в качестве существительного».

Берроуз не щадил друзей – пусть даже юных и неопытных, к тому же балансирующих над пропастью безумия – и осыпал их ударами словесных розог.

Но есть в броне неизменного цинизма и ранние бреши, особенно заметные в моменты, когда рядом с остротой пера соседствует мягкосердечие. Берроуз критикует поведение Нила Кэсседи, говорит, что «люди так не поступают», и одновременно с этим защищает «честную, добропорядочную, воспитанную евреечку вроде Хелен [Хинкль]». «Если б мне пришлось выбирать, я бы вышвырнул из дома Нила», – пишет он в письме Аллену Гинзбергу. Каким бы ни был Берроуз мизантропом, женоненавистником и антисемитом он станет позже.

Новое десятилетие, 1950–е, Берроуз встретил в Мексике, которая напоминала ему «Америку 1880–х», задавая дальнейший путь – в Центральную и Южную Америку. Углубляясь на юг, Берроуз словно бы уходил в прошлое в поисках более древних культур, тепла и мифического «славного фронтирского наследия». Хотя по правде, за границу вынудил уйти закон, а дальше двигаться побудила трагическая ошибка.

Поначалу Мексика была «прекрасной, свободной страной», где человек вроде Берроуза жил спокойно, как не мог жить в стране родной. По иронии судьбы статус Берроуза перевернулся с ног на голову: из неугодного обществу наркомана и гомосексуалиста он вновь стал представителем верхушки среднего класса – в стране, где «например, если ты прилично одет, то коп видит в тебе человека выше себя и уже не посмеет останавливать и спрашивать о чем-либо». Духом свободы, отсутствием страха (которые долго не продлятся) насыщено и первое серьезное литературное произведение Берроуза.

Из Мексики Берроуз только и пишет друзьям, что о покупке земли, о фермерстве, об открытии бара. Лишь в 1950–м, получив экземпляр книги Керуака, он заикается о том, что сам сел за роман. Берроуз сомневается в успехе книги (получившей название «Джанк»), особенно коммерческом: в ней он «обхаивает отдел по борьбе с наркотиками». Так и хочется разглядеть между строк симптомы писательского мандража и тщеславия. Берроуз если и выражает надежды на успех, то скромные. И с творческими планами не торопится.

Проработав год над рукописью, он сделал самое важное замечание о мексиканском духе книги: «Никого и ничего я не оправдываю. Моя книга – самый точный отчет о переживании кошмара наркозависимости из всех, что я видел […] В Мексике понятие «оправдания» бессмысленно! Хотя куда тебе знать, ты в Штатах живешь». Берроуз не защищается, не нападает, не ищет оправданий и не пытается отвратить от себя кого бы то ни было – его интересует сам рассказ. Переписывая роман, он решил изъять из него все теоретизирование, все внутрисемейные отношения, «держаться в рамках простого повествования», как солдат в скучном однообразии казарм. Через год Берроуз обрадуется, что издатели «хоть саму книгу не завернули» – за целую эпоху от того момента, когда, семь лет спустя, он с безумным восторгом «водилы этого в доску упитого и обкуренного вагона» встретит конец вынужденного простоя в создании «Голого завтрака».

В 1965–м Берроуз вспоминал: когда он только начал писать «Джанки», то «в принципе особой мотивации не испытывал […] Никто писать не заставлял. Просто делать было нечего». Писательский дебют пришелся на период полного отсутствия воли, которое, можно сказать, и определило наркотическую стезю. Двумя годами позже ситуация повторилась: Берроуз взялся за «Гомосека»: «Маркера нет, и нет вообще никого, с кем поговорить, поэтому я решил отвлечься и поработал над новым романом». В следующем письме эхом прозвучали те же строки: «Маркера нет, и вот я снова пристрастился к наркотикам», выдавая больше, чем хотел бы открыть друзьям сам Берроуз. На сей раз он подсел на другой наркотик. Перефразируя его же слова: «К зависимости не стремятся сознательно», можно сказать: «К писательству не стремятся сознательно».

Позже Берроуз говорил так: «Если «Джанки» написал я, то «Гомосек» уже сам написал меня». Переход от роли активной к роли пассивной совпадает с моментом, когда меняется и манера написания писем. Новый стиль поначалу незаметен, в переписке с Гинзбергом содержатся только отвлеченные намеки на подобное изменение, однако письма преображаются вместе с творчеством Берроуза: сухой, выверенный, безличный тон «Джанка» сменяется открытостью и беззащитностью «Гомосека». Перемена отражает и одержимость наркотиками, которая при этом не трансформируется в нужду сексуальную – как поверхностно предполагают заглавия книг, – а переходит в творческую зависимость.

В мае 1952–го Берроуз пишет по поводу одной из зарисовок: …я записывал текст, словно под диктовку. Тогда и понял: успех почти у меня в кармане. Не пробудись во мне такое безудержное веселье, каким наполнены зарисовки, Маркер и не подумал бы ехать со мной в Южную Америку». Еще один факт – якобы зарисовки Берроуз «записывал, словно бы под диктовку» – одновременно и подтверждается, и осложняет ситуацию в одном из эпизодов «Гомосека»: «Ли остановился. Зарисовку ему будто бы диктовали […] Мэри и Аллертон ушли, он остался в баре один. Монолог продолжался». Текст опубликован, и неудача становится важнее успеха, отсутствие – важнее присутствия. Зарисовка автономна, обрела независимость от автора и читателя, как и любой другой текст. Аллертон, то есть Маркер, – только предлог. Значит, настоящая потребность создавать зарисовки заключалась в чем-то ином.

Что разделяет «Джанки» и «Гомосека»? Почему Берроуз от романа, в котором изложил историю собственной зависимости, перешел к роману, написание которого само напоминало зависимость от наркотиков? Ответ: из-за убийства жены. Вклад Джоан виден лишь в одном из писем, написанных Берроузом незадолго до ее гибели, где она карандашом сделала приписку относительно сексуальной жизни мужа. Карандашом – «дабы он мог стереть мои комментарии, если сочтет нужным». Трудно представить жест, столь сильно обезличивающий и в то же время оставляющий неизгладимый след. Нельзя постичь более безнадежного входа и выхода одновременно[4].

До нас дошли только заметки о трагедии, которые Берроуз сделал три с половиной года спустя, находясь за тысячи миль от места убийства. Писал он о том, что значило это событие для него самого, и ни словом не обмолвился о юридической стороне дела. В предисловии к «Джанку» (изданному в 1985–м) Берроуз признавался: на написание книги его подвигло «трагическое событие, в книге никак не упоминаемое, скорее даже избегаемое – случайное убийство супруги, Джоан, в сентябре 1951 года».

До убийства жизнь Берроуза напоминает бухгалтерский отчет, в котором каждое новое событие систематически заносится в колонку «дебет». Гибель жены стала поворотным моментом, после которого жизнь Берроуза превратилась в роман – однако в роман, какой не каждый захочет написать, да жизнью такой никто, пожалуй, кроме самого Берроуза, жить бы не смог. Просто не выжил бы. Берроуз открывает для себя в письмах и в творчестве нечто новое, значимое: самостоятельность и взаимозависимость. На простейшем уровне он начинает предвидеть будущее. «Письма мои сохрани, – писал он Гинзбергу в апреле 1952–го. – Может, получится составить из них книгу, когда стану матерым автором».

Двумя месяцами позже, не получив ответных писем от Маркера, Берроуз впадает в такое отчаяние, что спасение приносит лишь писательство: «Да, я практикую черную магию […] Я ему пять или шесть писем отправил – с зарисовками, самыми лучшими. Не отвечает […] Я написал Маркеру: ответа на каждое письмо не жду и письма мои – лишь способ общения, способ поговорить». Зарисовки в его письмах стали некой извращенной формой ухаживания, признаниями в любви и одновременно шантажом. Когда же уход Маркера показался окончательным, Берроуз всерьез решил забросить сочинительство. Но герой «Гомосека» добивается расположения Аллертона – анонимного слушателя внутри повествования – именно потому, что отказ неизбежен. Когда же Аллертон покидает книгу, Уильям Ли превращается в старого моряка из поэмы Кольриджа, который ищет своего слушателя – гостя, спешащего на свадьбу. И находит того, чье отсутствие принимается как должное. Зарисовки поступают как монолог, как письменное представление для читателя. Словно предваряя рождение «Голого завтрака», комедия навязывается зрителю, становится нежелательной и омерзительной: «Милый читатель, я бы и пожалел тебя, но перо мое обладает волей, какая вела старого моряка».

Через два года (а это середина сборника) Берроуз вновь впадает в отчаяние: адресат не отвечает и письма возвращаются невостребованными. И в таком состоянии он пишет. В апреле 1954–го умоляет Керуака: «Отказ от него еще больней, чем отказ от Маркера. Ломает – жуть, от абстяга спасет лишь письмо. Будь другом, заставь Аллена прислать мне эпистолярную дозу. Я будто умер, писать не могу, ничего не интересно». Да, в этот раз Берроуз писал Аллену Гинзбергу, и зарисовки для Гинзберга стали ранними эпизодами «Голого завтрака». Письма постепенно обретают уникальный эротический характер, в них любовь практически становится предлогом. «Когда я, влюбленный, не встречаю ответных чувств, – пишет Берроуз в том же письме Керуаку, – зарисовки остаются моим единственным прибежищем и утешением». Зависимый как от Гинзберга, так и от наркотиков, Берроуз превращает написание зарисовок в процесс жатвы – когда урожай собирает смерть его чувств и вожделения. Он посылает письма, словно вестников, к тому, от кого ждет признания, с кем он, как Уитмен, был братом, в кого влюбился, но выходило все как у мелвиллского писца Бартлби: «Посланные по заданию жизни, они неслись навстречу смерти».

В 1959–м, когда уже издали «Голый завтрак», Берроуз начал обрывать человеческие связи между писателем и читателем – посредством механического способа письма по методу «нарезки». Привычка писать Гинзбергу пройдет, однако привычка писать останется.

Важность писем Берроуза прежде всего определяется физическим расстоянием между самим Берроузом, Гинзбергом или еще кем-то, с кем писатель мог продуктивно общаться. Берроуз ни разу не выказывает сожаления о том, что покинул Америку, хотя признает: цену за это он заплатил немалую… намекая в то же время на неизбежное одиночество странника. Изгнание Берроуза, совпавшее с периодом творчества, лишь отчасти вызвано проблемами с законом, обществом, героином и сексуальной ориентацией. Конечно, случались исключения: Керуак, например, навещал друга в Мексике в 1952–м. Впрочем, Берроуз характеризует его как параноика и страшного гостя, крадущего у хозяина последний кусок хлеба. Визит друга не удался. Как, собственно, не удалось избавиться и от статуса «опасного иммигранта».

Бежав от мексиканского правосудия, Берроуз приезжает в Америку, но не в Нью – Йорк к друзьям, а во Флориду, откуда стартует дальше, в Центральную Америку, цитируя в письме Шекспира: «Не спорь, но предоставь самой судьбе осуществить ее предначертанья». Берроуз предпочел не встречаться с Гинзбергом. Напротив, отдалился от друга, описав события последующих шести месяцев в первой части эпистолярной новеллы «Письма яхе» (1963 г.), под названием «В поисках яхе».

При сравнении двух текстов видно: большая часть новеллы содержится в письмах сборника. Сравнение подтверждает, как мало изменил Берроуз исходный материал при создании рассказа о странствиях. Антропологические, политические и эротические случаи из его жизни во всей своей полноте и остроте на самом деле живут в письмах. И эти письма – наряду со многим из того, что еще будет создано, – не просто писательская корреспонденция. Они – часть самой работы писателя. Чем больше Берроуз углубляется в их написание, тем больше они напоминают повествовательную прозу. Письма и жизнь автора сливаются.

К поискам яхе – наркотика, якобы усиливающего телепатический дар, Берроуз готовится уже в заключительных строках «Джанки», где (еще неуверенно) говорит, будто бы яхе дарует «переломный приход». Переписывая путевые заметки, Берроуз кое-что удалил, пытаясь провести границу между приключениями и простой охотой за наркотиком. «Да, – писал он, – яхе меняет тебя капитально. Примешь его – и не быть тебе прежним. Буквально». Однако позже автор вырезал открытие из текста, потому как осознал: его ботанический Грааль не станет достойным заключением поисков преобразующего знания. Как пишет сам Берроуз, лозу яхе с собой никуда не возьмешь. Химическое просветление, к которому писатель так стремился в 1953–м, когда появились «Письма яхе», будет вытеснено процессом письма – посредством дополнительных текстов, намного радикальнее перепахавших тексты старые, проиллюстрировав тем самым метод работы Берроуза с «нарезками».

Также из оригинальных писем о поисках яхе были удалены параллельные, но неуспешные попытки Берроуза описать свои злоключения. Важность писем лежит в их отличии от предыдущих творений автора. Опубликованные «Джанки», «Гомосек» и «Яхе» следуют в строгой хронологической последовательности, что лишний раз подчеркивает их формальное различие. Первая книга написана от первого лица, вторая – от третьего, третья – вообще в форме писем. В бесплодных попытках найти то, что сам Берроуз называл «идеальным средством выражения мысли», он прибег к уже привычной методе – к письмам.

Взявшись за «Гомосека», Берроуз поначалу думал создать линейное повествование, как в «Джанки», однако понял: изменив рассказчика и соскочив с иглы, он дал дорогу безумным зарисовкам, которые ворвались в его творчество, сменив несловоохотливого, замкнутого в себе наркомана. Фрагментарная структура текста, обязанная своим рождением прорезавшемуся голосу Берроуза, сделала язык книги более разговорным, свойственным письмам. Повествование стало таким же эпизодическим. Живость новой внутренней аудитории «Гомосека» породила структуру «В поисках яхе», воспроизводившую условия создания самой книги: оторванность от далекого читателя, связь с которым поддерживалась через письма. Говоря словами Вольтера о Боге, если бы Гинзберга не было, его следовало бы придумать. Год спустя Берроуз неосознанно выдает поразительную фразу, поменявшую письма и творчество местами: «Может статься, настоящий роман – это мои письма к тебе».

Перечитывая послания Берроуза к Гинзбергу до августа 1953–го, поражаешься: ведь более шести лет их отношения строились по переписке. Когда же друзья наконец встретились в Нью – Йорке в сентябре того же года и в четыре руки начали редактировать «Яхе», Гинзберг описал результат как «великий союз душ»: «Его болтливость – это нечто, чего мне не дано, – говорил Гинзберг Нилу Кэсседи. – Билл раскрылся. Чувство такое, что он страдает – страдает ужасно и постоянно»[5].

Хочется верить, что выход страсти стал возможен не вопреки, но благодаря тому, что отношения Гинзберга и Берроуза столь долго продолжались на бумаге. На это намекают подписи. В апреле 1952–го после долгих размышлений Берроуз стал подписываться псевдонимом Уильям Ли. (Сам по себе этот шаг имел двойственную природу: Берроуз хотел скрыть от матери, в девичестве Ли, свое авторство, ему нравилось восточное, однако он не мог избавиться от англосаксонского имени.) В следующем году Берроуз подписывался просто «Билл». Билл Берроуз? Или Билл Ли? Неясно. Впрочем, с мая 1953–го половина его корреспонденции помечена псевдонимом «Вилли Ли». Можно бесхитростно предположить, что эти письма предназначались к использованию в романе. Впрочем, очень личное письмо от 17 августа, последнее перед тем, как Берроуз приехал в Нью – Йорк, также подписано именем вымышленного персонажа.

Неизвестно, как отнесся Гинзберг к проблеме выбора имени, однако самого Берроуза она сбивала с толку определенно. Пройдет четыре года, прежде чем Керуак напишет: «…он, Берроуз (никаких больше «Ли»)»[6]. Как бы там ни было, в конце шестилетней географической разобщенности с Гинзбергом возникает лакуна, которая, как видно из этого сборника, длилась с августа по декабрь 1953–го, когда Берроуз, наконец, возобновляет письма, находясь на полпути в Европу. И тогда же союз его и Гинзберга умов прервался внезапным физическим разрывом.

Поток посланий продолжается из Рима: Берроуз, проклиная холод, сидит у себя в комнатушке и готовится отплыть в Танжер, читая «Человека – невидимку» Уэллса. Какой еще знак после отсылок к «Стране слепых» (в Перу) и «Машине времени» (при поисках яхе) мог бы стать более точным и зловещим в определении будущего? Как будто следующая глава жизни уже была написана, и Берроуз знал ее сюжет. В «Голом завтраке» говорится: «Испанские мальчики зовут меня El Hombre Invisible, «Человек – невидимка»…»

Сначала Рим, а затем и Танжер вызывают у бывалого путника бурные приступы отвращения, замешанные каждый раз на «обещаниях» других американских писателей: «поганого брехуна» Гора Видала, с которым Берроуз незадолго до того коротко пообщался в Нью – Йорке, и Пола Боулза («бесстыжего вруна»), чью книгу о Танжере «Пусть падет» он определенно читал. Девять месяцев спустя Берроуз по – прежнему жалуется, что «как-то его холодно принимают в Европе и Танжере», словно бы начинающего писателя везде предполагается встречать с красной ковровой дорожкой и салютом. Его суждение об иных краях, как и о людях, можно назвать капризным, если бы оно не являлось частью личности писателя. Определяя для себя позицию того или иного человека – по первому впечатлению или даже без него, – Берроуз неизменно жёсток. Хотя Боулз, например, при непосредственном знакомстве предстал перед ним совсем в ином свете. Случалось кому-то согрешить особенно тяжко – не ответить на письмо, и такого человека Берроуз проклинал. Некоторым, впрочем, удавалось пережить экзекуцию.

Приехав в Рим, Берроуз не застал там ни самого Алана Ансена, ни сообщения от него. Из Италии задумал ехать дальше в Африку и написал, открещиваясь от Ансена: «Что до него, то надеюсь, мы там – или еще где-нибудь – не встретимся […] Чья это идея – нам с Ансеном ехать вместе? Джека, да? Он всегда умел нечаянно обломать малину». Тремя днями позже Берроуз с Ансеном уже «помирились».

Жесткость, с какой Берроуз выносил суждения о людях, повлекла за собой многочисленные редакторские правки в материале предыдущего сборника. Читатель, знакомый с «Письмами Аллену Гинзбергу. 1953–1957 гг.» (где процитированное выше письмо появляется в выправленной форме), заметит, как много существенных упущений восполнено здесь. К тому же здесь исправлены ошибки, допущенные в предыдущих изданиях: неверная датировка или опечатки. (И, надеемся, новых ошибок мы сами не привнесли.) Кроме того, редактура писем Уильяма Берроуза – та еще задача для любого редактора, учитывая, в каких условиях они писались. Когда у Берроуза ломалась очередная пишущая машинка, то перо обязательно допускало промахи в руке одурманенного наркотиками писателя. Вдобавок, многие письма снабжены обильными примечаниями автора, где-то что-то вырезано, а статус некоторых, в виду привычки Берроуза составлять из них главы для романа, определению не поддается вовсе. Даже самые личные послания играли роль записной книжки писателя, дневника безнадежной зависимости и безнадежного лечения писательством, своеобразного «Дневника чумного года» XX века.

Когда Берроуз прибыл в Северную Африку под новый, 1954 год, Танжер был интернациональной зоной, свободным портом, и территорией Марокко не являлся. В то время, как остальную часть страны поделили между собой Франция и Испания, Танжер оставался уникален – колонизированный восемью завистливыми и в то же время безучастными державами. Этакий гибрид – ни западный, ни африканский город «со множеством лиц и потому безликий»[7]. Одновременно коллаж – и ничейная земля, привлекающая точно таких же неприкаянных людей. «Нарики, гомосеки, алкаши. Прямо как в Мексике, – пишет Берроуз о товарищах по изгнанию. – Многим пришлось покинуть родину по очевидным причинам». На юге простирались пустыни Черного континента, но Танжер, лежащий так близко от Гибралтара и материка Европы, не относился к вотчине Иностранного легиона. Тем не менее Берроуз, в поисках обретенной и утраченной в Мексике свободы, отделил себя от Гинзберга Атлантическим океаном.

Спустя всего четыре месяца в Танжере Берроуз вновь сильно пристрастился к наркотикам. Он буквально завалил немногих друзей потоком писем лишь потому, что не отвечал один – единственный, самый дорогой из всех. Нил Кэсседи просил Гинзберга: «Бога ради, Аллен, напиши ты ему. Мне почти каждый день приходят от него послания, в которых он воет, будто ты бросил его. Поверь, Аллен, он в отчаянии»[8]. За день до того Берроуз, охваченный гневом короля Лира, зачеркивал – но не вычеркивал, не убирал совсем – в письме строки: «Невнимание Аллена заставляет меня мыслить нерационально. Дождется, что я совершу нечто страшное. И это будет нечто, ужаснее всего, что видел свет». У Шекспира по тексту должен был «вздрогнуть мир». У Берроуза мир не вздрогнул, все обошлось. «Не волнуйся о Билле, – писал Гинзберг в ответ Кэсседи. – Он просто не получил моих писем, вот и завелся, навоображал себе всяческих ужасов. Он одинок или считает себя таковым, и потому у него временами едет крыша»[9]. По его словам, случился «ничем не обоснованный кризис», обычное стечение обстоятельств: потерянные письма и разрыв связи. Как бы искренне ни тревожился Берроуз за безопасность друга, он выдает свою боязнь за то, что может потерять единственного слушателя. Того, кому непрестанно шлет послания.

Двумя годами позже мало что изменилось: «За всю неделю я написал только одно это письмо. В сером аду наркозависимости нет больше никого, кроме тебя, на кого я мог бы положиться в страхе утратить связь с миром. Лишь к тебе я по – прежнему чувствую что-то». И, цитируя ответ Керуака на письмо от 22 апреля, Берроуз соглашается, что «в мире осталось не так уж и много дорогих людей», и ставит вопрос так: «Если я люблю Аллена, то отчего не вернусь и не заживу вместе с ним?»

В Танжере Берроуз оставался до сентября 1954–го, просаживая на наркотики двести долларов родительских денег ежемесячно, оставаясь на грани бедности и болезни. Крайность жизненных условий умножалась, находя отражение в письмах и зарисовках, словно перебивая реальность в жесткости. Отвлекаясь на свои комедии, Берроуз пытался найти лекарство. Июльский приступ болезни привел к головокружительному падению, начавшемуся с физических страданий и исчезновения старого друга, Келлса Элвинса: «…боль с каждой минутой сильней и сильней. И Келлс умотал, именно когда нужен больше всего. Эрик, впрочем, пережил втрое больше…»

Далее одна за другой следуют три истории о грубых врачебных ошибках, одна страшнее другой, которые почти дословно перекочевали в «Голый завтрак», отлученные, правда, от личностных страхов, их породивших, и вычлененные из родного контекста. Излишества в пародиях вполне могли служить упреком Гинзбергу, однако читатель, инстинктивно разделяющий злую иронию Берроуза, понимает: то была необходимая терапия, прописанная автором самому себе. «Продолжаю писать просто, чтобы погасить чувство собственного ничтожества, – говорит он в письме, датированном следующим месяцем. – Ведь стоит отойти от листа бумаги, и оно возвратится. Оно тут, караулит меня…»

Обычно романист создает новый мир и населяет его выдуманными персонажами. В Танжере Берроуз нашел готовую вселенную, готовых персонажей, однако противоречивые свойства города, искусственное наполнение культурными смесями делает его непригодным для помещения в роман. Столь многонациональный и в то же время небольшой, Танжер с легкостью лишал человека прошлого, не давая полноценного настоящего и не помогая строить будущего. Результат, доставшийся Берроузу, очень точно описывает Пол Боулз: «Это место – подделка, транзитный зал ожидания, пункт пересадки с одного пути бытия на другой, который в тот момент стать путем никак не мог»[10].

Тем временем, отвергнутый даже Боулзом, Берроуз – несмотря на визиты друзей – описывает ежедневную жизнь как череду разнообразных основных рутин, включая работу с самими письмами. По утрам он шел извилистыми улочками старого Танжера в дипломатическое представительство США, где забирал почту, если таковая имелась. Затем пересекал Сокко – Чико с ее переполненными кафе, отправлял письмо Гинзбергу в отделении испанской почтовой службы. Или же брал иное направление – через рынки Сокко – Гранде, к отделению британской почтовой службы, услуги которой были куда эффективней. Наконец, возвращался в дом, стоящий в конце кривой улочки, где соседи – кто умел – читали справа налево. Там Берроуз садился за пишущую машинку и писал или переписывал очередное послание Гинзбергу. А с ближайшего минарета зазывал на молитву муэдзин: его пение влетало в открытое окно с единственным и неизменным видом – на тупик.

В письмах Берроуз забывался. «Когда рядом нет порядочного, умного собеседника – это настоящая мука, лишение, – пишет он. – Я тут разрабатываю теории, а поделиться-то не с кем. Что ж, ладно, расписался я, надо заканчивать». Зарисовкам требовался немедленный получатель, человек, аудитория. И Берроуз, словно артист, отчаянно искал слушателя, выворачивая себя наизнанку, потому что, как он писал Керуаку в сентябре того года, не был «самодостаточен». Осенью 1954–го Берроуз возвращается в Штаты, но безрезультатно: Гинзберг вновь отвергает его – посредством письма. В октябрьском ответном письме Берроуз говорит о странной, замкнутой силе переписки: описывает, как, перечитав письмо, он увидел «невероятный сон», первая часть которого – о письмах. Сновидение, настойчиво требуя толкования, являет образ презрения к собственной гомосексуальности и страха за тайну переписки: письма вскрыты и перемешаны, сновидец ищет их окончания, подписи, но не находит. В кошмаре Берроуз не мог определиться, кто он, и заодно сбылись его опасения – переписка прервалась, а все вместе, по иронии судьбы, предсказало рождение метода «нарезок».

Вернувшись в Танжер, Берроуз пишет Гинзбергу: «Как ты мне нужен! Без тебя временами меня терзает острая боль. Не из-за секса, нет – дело в письме». Перенос эротического желания на бумагу делает агонию тоски еще острей, ведь она-то и необходима для письма. Осознав, что творчество – это одновременно и путь к излечению, и путь к награде, Берроуз решает уединиться еще на год, дабы избавиться от пагубного пристрастия. Неудивительно, что свой роман он составляет из писем – у них имеется свой читатель!

В письмах от октября 1955–го видно, что наступила кратковременная и в то же время результативная творческая ремиссия. К сожалению, точно определить последовательность написания писем, помеченных «А», «В» и «С», не представляется возможным. Отчасти – потому, что эти длинные послания активно перерабатывались и первоначальные тексты не сохранились. Отчасти – потому, что первое («А») недавно было издано в подборке и здесь не представлено. Ясно одно: масштаб собственной редакторской обработки не только обеспечивал Берроуза материалом для романа, но и помогал организовать структуру, развить творческую стратегию.

Описывая простенькую «фишку» в работе с текстом, позволяющую включить в роман все письма, «…даже любовные, …неполный материал – словом, все», Берроуз признает создание мозаичной композиции. Неизбежно возникают вопросы эстетического характера, потому как «мозаичная композиция свойственна больше живописи, нежели прозе»[11]. Берроуз в одной из картин Пауля Клее замечает то, что будто бы видел, «закрыв глаза, под приходом от яхе». Вспоминается письмо от 8 июня 1953 года из Пукальпы: «Эффект словами не описать […] Будь я живописцем, изобразил бы это на полотне». Галлюцинации, в свою очередь, относятся к «таинственному значению композиции», примененной к главе – подборке из писем; сюда же – фраза из «Голого завтрака»: «Так – с, место мы себе расчистили. Займемся Живым словом. Однако слово нельзя выразить прямо». Иначе говоря, Берроуз работал над тем, как посредством ссылок перевести словесное творчество в визуальное. Обрабатывая письма, он создает коллажи, похожие на те, которые получаются при использовании метода «нарезок». В 1955–м эта линия творчества пресеклась из-за отсутствия художественного сырья и контекста. А еще – вернулись наркотики.

В 1956–м Берроуз приехал в Англию, где прошел курс лечения апоморфином, потому что понимал: эта наркотическая зависимость, своего рода смерть при жизни, должна прерваться. «Я дойду до конца, – пишет он, – даже ценой жизни». Лечение не убило его, напротив – возродило. Вернувшись в Танжер, Берроуз напишет: «Я не думаю, что мы поменялись ролями. Наши роли скорее расширились и изменились сами по себе. У меня сейчас период перемен, куда более значимый, нежели период созревания и раннего детства». Внезапно наступает прорыв по всем направлениям. Энергия бьет из Берроуза ключом, фонтанирует, рвется наружу, словно поток воды из пробитой плотины: «Интерзону» мне будто диктуют. Не успеваю записывать». К себе писатель больше не относится, как к изгою: Танжер становится городом мечты, а про себя Берроуз говорит, будто получил откровение. В следующей зарисовке, переняв динамичную хипстерскую манеру письма Лорда Бакли, Берроуз уничтожает религиозных лидеров, расчищая дорогу для «старика Ли, вашего друга – пророка Билла».

В то время как сам Танжер терял независимость (всего через несколько дней город утратит статус интернациональной зоны), Берроуз обрел свой «прекраснейший город на свете». Он пишет о Танжере: «По крайней мере, для меня он всегда будет юн и красив». Единственное, чего не хватало писателю – это его друзей, Гинзберга и Керуака. Они приедут к нему через четыре месяца, вместе с Питером Орловски и Аланом Ансеном.

С их визитом весной 1957–го в переписке Берроуза с друзьями возникает очередной перерыв. Вместе они работают над рукописью романа, на который Берроуз и нацеливает свой поток энергии.

Первым прибыл Керуак. Поселился в отеле «Мунирия», заняв комнату над Берроузом, и пустил в ход свои способности скоростной печати. Однако скоро ему начали сниться кошмары, поскольку поведение Берроуза, как и его письмо, сделалось чрезвычайно похожим на самопародию и в равной степени отталкивающим. Неудивительно, что Керуак затосковал по дому и покинул Танжер вскоре после приезда Гинзберга с Орловски, которые заняли освобожденный им номер в гостинице.

По шесть часов в день Гинзберг работал над хаотичными текстами: используя свое уникальное знакомство с материалом, он набирал дополнения из материала трехлетней переписки. Свою лепту добавил и Ансен, присовокупив к общему труду академические знания. В результате из мешанины текстов родилась двухсотстраничная рукопись.

Недолгое воссоединение с Керуаком и Гинзбергом вызвало эмоциональное напряжение: Берроуз признался Керуаку, что использовал его как передатчик в связи с Гинзбергом. Не могло не сказаться и присутствие юного любовника Гинзберга, Питера Орловски. Все же это воссоединение напомнило, о чем Берроуз тосковал в 1950–х и будет тосковать дальше. Сила битников росла, они захватывали все больше внимания общественности и получали все больше признания в литературе. Разбитое поколение поднимало в США свой флаг, но Берроуз не видел, как Гинзберг в Сан – Франциско читал «Вой»; не будет его и в Нью – Йорке, когда все газеты бурно обсуждали публикацию романа Керуака «На дороге».

Покинув Танжер, Керуак и Гинзберг поехали по Европе и после вернулись в Нью – Йорк. Берроуз, съездив в Европу, возвратился в Танжер.

Поначалу поездки в Лондон и в Копенгаген казались ошибкой, однако позже кусочки мозаики заняли положенные им места. Пересматривая свою работу, Берроуз понял: места в ней для писем и прочих эпистолярных форм не осталось. В сентябре 1957–го он довольно резко реагирует на предложение Гинзберга продолжить линейное повествование: «…Пробовать организовать материал в хронологическом порядке нечего и пытаться, дохлый номер». Берроуз отказался от точного хронологического единства частей романа, потому как искусственный, традиционный способ построения повествования с его литературными временем, историей и стилем ему не интересен. Требовалось воссоздать восприятие Танжера и одновременно с этим – процесс работы над романом: усиленное наркотиками восприятие странного коллажа из историй и культур, выливающихся во внезапное, обостренное пересечение в городе глюков и реальности; слияние и перестановка прошлого и будущего, фактов и вымыслов, приходящих из переписки, нарезки и подборки из массы фрагментарного материала.

Двумя годами ранее Берроуз писал, что «Джанк», «Гомосек» и «Яхе» воссоздают его прошлое. «Голый завтрак», с его резкими переходами и противоречиями, работал от обратного: время и стиль скачут сквозь процесс шизофренической деконструкции. Отсюда и важность развития в нем теории, дающей «ключ к пониманию зависимости, рака и шизофрении», помогающей если не объяснить, то организовать новый материал. Многие из размышлений Берроуза, медицинских теорий – из тех, которые не были лишены смысла, – предугадывали научные открытия. В «Голом завтраке» есть такие строки: «– Я это уже три сотни лет назад придумал. – Твои планы и тогда не работали, и сейчас бесполезны… Как чертежи летательной машины Леонардо да Винчи…»

На творческом уровне готовность писателя сделать неотъемлемой частью романа любую научную теорию, пусть и неприменимую на практике, позднее привела к сдвигу – к прорыву от содержания к технике.

После трех месяцев безумного процесса письма и самоанализа Берроуз зимой 1957–го в Танжере сбросил старую шкуру. «Я теперь совсем другой человек. Почти готов оставить Танжер». Обещание стать новым человеком предполагало смену обстановки, разрыв с прошлым. Как пишет биограф Берроуза, это был «первый раз, когда он покидал насиженное место добровольно, не из страха перед силами закона и порядка»[12].

В январе 1958–го Берроуз направился в Париж: надо было окончательно определиться в отношениях с Гинзбергом, который жил во Франции с сентября предыдущего года, и возобновить сеансы психоанализа. Гинзберг поразился новому Берроузу: «Старый сатанинский Билл предстал передо мной ангелом!»[13], – писал он. Именно такой встречи – как друзья – ждали они долгие годы. Тяжесть эмоций и травм Берроуз спокойно перенес на кушетку в кабинете доктора. Узнав об этом, Грегори Корсо написал: «Они убьют тебя. Впрочем, ты этого, наверное, и ждешь, потому что писать больше не хочешь»[14].

Чего бы ни желал Берроуз, нормализация отношений с Гинзбергом, столь необходимых для творчества, совпала с успешным лечением у психоаналитика и отвлекла Берроуза от написания писем и прозы. В октябре 1958–го он привязывает дальнейший радикальный прогресс в психоанализе с не менее радикальным прорывом в творчестве: «Психоанализ поднимает меня на сказочные высоты! Я жутко разочарован собственной писаниной и ремеслом вообще». Всего за месяц до того Берроуз объединил усилия с Корсо, желая создавать журнал, однако затея провалилась – и провалилась, среди прочего, по очень наглядной причине.

Проект был обречен на провал, потому что, как сам Корсо писал Гинзбергу, содержание планировалось «наимерзейшее, наигнуснейшее, наивульгарнейшее и наипошлейшее» – а эта тема для Берроуза уже устарела. За год до того, в Танжере, Гинзбергу и Керуаку снились кошмары от материалов Берроуза. А слова героя Булла Хаббарда из «Ангелов разрушения»: «Все дело в достижении катарсиса: я выдаю наигнуснейшие вещи, принимаю самую страшную, грязную, унизительную позу – а к тому времени, как закончу эту книгу, я очищусь и обернусь ангелом…» – становятся пророческими. В плане содержания Берроуз благополучно достиг предела. В следующий месяц, несмотря на огромные успехи в других областях жизни, он признается: «По – прежнему ни строчки не написал…» И в том же письме рассказывает о соседе по парижскому отелю, художнике: «В его картинах мне видится ментальный пейзаж моих собственных работ. Он пишет на полотнах то, что я пытаюсь изложить на бумаге».

Соседа звали Брайон Гайсин.

Тем летом Гинзберг уехал из Парижа, а Берроуз сдружился с тем, кто холодно отнесся к нему в Танжере, и кого он сам окрестил «сучкой из сучек, параноиком» – с Брайоном Гайсином. Но прежде чем они достигли того, что сам Гайсин определил «душевным симбиозом»[15], Берроуз повстречал еще одного невероятного человека – Жака Стерна. Страстно восхваляя Стерна, Берроуз как будто бы готовился петь дифирамбы Гайсину, представляя Стерна то великим писателем, то мастером мистических техник терапии. К тому же Берроузу срочно понадобилось развернуть психологию и литературную сторону «Голого завтрака» за пределы своего наркотического опыта. Проще говоря, требовался новый источник идей, новая фокусировка. Стерн вскоре отойдет в сторону, а творческую потребность удовлетворит Гайсин.

Берроуз хотел писать «вещи столь же опасные и напряженные, сколь и коррида», чтобы во время создания он, как и Гайсин, рисковал «жизнью и рассудком». Сразу вспоминаются более ранние разговоры об отождествлении собственных целей с целями другого живописца: «Я, будто Клее, пытаюсь создать нечто, что жило бы само по себе, что угрожало бы мне – по – настоящему; эту угрозу я охотно бы принял»[16]. Ровно три года спустя оказалось, что возбуждение Берроуза, прямо и интуитивно отождествлявшего свои работы с работами Гайсина, имело и оборотную сторону: очевидный успех живописца только подчеркнул затянувшийся творческий кризис Берроуза, как и предполагало различие между ним и Гайсином. Гайсин уже «писал», а Берроуз еще только «пытался». Тем временем началась публикация отрывков из «Голого завтрака».

Есть некая доля иронии в событиях, приведших к выходу в свет самой известной книги Берроуза. В то время опубликовать ее могли только в Париже, и единственным издателем, которого она могла бы заинтересовать, был Морис Жиродье из «Olympia Press». Однако он отказал Берроузу еще до прибытия писателя во Францию, поэтому в апреле 1958–го пришлось обращаться в Сан – Франциско, в «City Lights». Хотя Берроуз и разрешил Лоуренсу Ферлингетти не «публиковать самых «грязных» моментов, дабы избежать в дальнейшем затруднений юридического характера», тот все равно отклонил роман. Только когда отрывки из «Голого завтрака» появились в американских журналах и привлекли внимание прессы, Морис Жиродье решился наконец на публикацию книги целиком. Из-за беспорядочной организации материала, ее части пошли друг за другом в том порядке, в каком попали к типографщикам. Этот финальный этап Берроуз позже окрестит «случайной сборкой»[17].

К моменту публикации «Голого завтрака» Берроуз двигался вперед, наполненный свежей «силой и уверенностью в себе», готовый войти в период новых кардинальных перемен. С конца 1958–го от письма к письму становится видно, как росла сила, копилась энергия преображения, назревала душевная буря… В последующих литературных текстах это предстает плодом воображения, однако письма предполагают обратное. Сразу после выхода «Голого завтрака» Берроуз писал: «Сейчас я поднимаюсь, а то, что излагаю на бумаге, отражает процесс. И ни фига это не продукт воображения, все описанное мною реально […] И потому, в самом что ни на есть буквальном смысле, моя писанина опасна».

Публикация «Голого завтрака» стала вехой, концом эпохи «грязи и поражений», вслед за которыми пришел успех. «Претерпев миллион падений и неудач, назад я не собираюсь», – писал Берроуз. Однако наш сборник этим не заканчивается, потому что всего через несколько месяцев Берроуз забудет старые связи, приведшие его в Париж, открыв новые, которые продержат его во Франции до 1959–го. Началась новая большая дружба, равная той, которую Берроуз оставил в предыдущем десятилетии, а заодно и новая форма терапии, долговременное сотрудничество с профессиональным психоаналитиком. Начало обоих знакомств совпало с переломным моментом в творчестве писателя. Берроуз одним плавным движением закрыл страницу своего прошлого и начал новую книгу.

В финальном послании Гинзбергу он пишет о создании «нового метода письма» – «нарезок», которые станут прототипом для целого ряда способов творчества, и Берроуз потратит на его активное изучение следующее десятилетие. В этом томе мы не станем раскрывать практического применения «нарезок», однако ключевой элемент их происхождения, обычно игнорируемый, здесь раскрыт. Когда Брайон Гайсин показал пробную «нарезку» Берроузу, он имел на то две причины: «Я-то думал, он разразится диким хохотом, как и я. Однако Билл снял очки, проглядел текст внимательней и выдал: «Брайон, ты создал прелюбопытную вещь» […] В моей пробной «нарезке» он отыскал нечто чрезвычайно для себя важное»[18].

Причина первая: Берроуз восхищался познаниями и опытом Гайсина. Тот изучал японскую и арабскую каллиграфию, присутствовал при создании военных фротажей Макса Эрнста, а в 1935–м Андре Бретон изгнал Гайсина из сообщества сюрреалистов. Гайсин был хорошо знаком с историей движений художников, использующих в работе несколько видов искусств, и с техниками таких парижских мэтров, как Марсель Дюшамп, Мэн Рей, Анри Мишо, Бенжамин Пере и Тристан Цара – с ними Берроуз (вместе с Гинзбергом и Корсо) познакомился в июне 1958–го. В Танжере у Берроуза и Гайсина общего нашлось мало, однако в Париже Гайсин открыл целую художественную среду, которую Берроуз знал весьма поверхностно. Общение с Гайсином – не говоря уже о методах дадаистов и сюрреалистов – в письмах не упоминается, но все равно заметно, как сильно повлияло изобразительное искусство Гайсина на Берроуза. Он ведь даже решил попробовать силы в рисунке. Как художник, Берроуз станет известен только через тридцать лет, хотя для первого издания «Голого завтрака» обложку нарисует сам. В апреле 1959–го Берроуз уверял, что его рисунки «определенно живые», а в мае советовал «накуриться», и тогда «смысл рисунков проявится сам собой». Это вновь напоминает о чувстве родства с Клее и его визионерскими работами и вытекающем из этого мозаичном построении подборки из писем. И все же, как бы ни желал Берроуз открыть для себя новый вид искусства, он не мог творить кистью Гайсина. Однако, вооружившись ножницами, он рискнул применить к своим текстам метод работы с графическим материалом.

Причина вторая: Гайсин не просто повлиял на открытие Берроузом нового метода работы, но и помог раскрыть его терапевтический эффект. Изначально метод «нарезок» у Берроуза относился напрямую к «науке об умственном здоровье» Рона Хаббарда, так называемой сайентологии – кардинально простому, если не сказать примитивному учению, которое, тем не менее, поставило крест на дальнейшем лечении у психоаналитика, приносившем очевидные плоды. Дианетика Хаббарда природу имела механистическую и потому позволила Берроузу развить новый метод, совместивший в себе художественный, терапевтический и научный уровни предыдущих работ. Прежде всего, дианетика предлагала самодостаточность. Следующей книгой Берроуза стал написанный в соавторстве памфлет «Уходящие минуты», который продвигал метод «нарезок» в качестве лекарства, средства творческого развития. Предлагался простой путь, как превратить пациентов во врачей, читателей – в писателей. «Сделай сам!» – призывал Берроуз.

Внезапное совмещение художественного и терапевтического направлений, выведенных из наработок Гайсина, должно было, по идее, отдалить Гинзберга от Берроуза. «Принципы этого метода объяснять тебе не стану, – пишет Берроуз, – пока ты не пройдешь обучения». Однако последние два письма дают понять: новые пути в творчестве сопровождались более глубоким, личностным отчуждением.

«Автобиографическая» заметка в предпоследнем письме предваряется ремаркой, будто бы Гинзберг стал путать Берроуза «с человеком, которого больше на свете-то нет». Берроуз начинает ее с отрицания своей прошлой жизни: «Прошлого у меня нет […] Помните?» – спрашивает он и сам же отвечает в манере писца Бартлби: «Я же хочу забыть». Отражая суть «его» биографической заметки, последнее письмо написано «не лично» Гинзбергу: «На вышесказанное внимания не обращай», – говорит Берроуз. Спустя столько лет, наполненных не просто желанием, а реальными попытками обрести аудиторию, Берроуз направляет энергию своих последних писем в сторону, противоположную предыдущим творческим усилиям, принимается нападать на всякий носитель письменного текста и отвергает самого близкого читателя как раз в момент «смерти автора», которая никогда еще не проявлялась столь буквально.

В последний раз, когда Берроуз составлял «автобиографическую заметку» – в апреле 1952–го, – он подписал ее новообретенным псевдонимом и глубоко личным признанием Гинзбергу: «Океан любви тебе от Вилли Ли – торчащего пейсателя Билла». Семь лет, начиная с 1945–го, Берроуз с Гинзбергом переписывались, сближаясь и сближаясь. И могли бы сблизиться еще больше. Следующие семь лет Берроуз подписывался одним и тем же безличным именем, заключающим «нарезанную» «биографическую экзегезу» от третьего лица. Ею же он заканчивает свое последнее в этом томе письмо к Гинзбергу. Автобиографическая, эпистолярная и творческая линии сходятся. Цикл писем, их круг замыкается.

Оливер Харрис,

Англия, Оксфордшир

Август 1991 г.

1945

Аллену Гинзбергу

Штат Миссури, Клейтон,

Саут – Прайс – роуд, 700[19]

24 июля 1945 г.

Дорогой Аллен!

Я только вернулся из деловой поездки в Чикаго и получил твою открытку. Очень приятно, спасибо.

Твое начальство, похоже, решило, что может проявить к тебе снисходительность. Или же посчитало, будто неправилен ты аж на физическом уровне[20].

Теперь скажи: где ты брал К.[21]? Мои запасы крайне скудны.

С работой в торговом флоте задержек все больше: требуют еще документ – заключение армейской медкомиссии, а его надо запрашивать в Центре хранения дел уволенных в запас, это в Северной Каролине. Quelle Blague alors! [22] Посылаю через тебя письмо Джеку [Керуаку] – он же не додумался указать на конверте свой обратный адрес[23].

Veuilles acceptez mes sentiments de plus cordials. Je vive a te revoir[24],

Уильям Берроуз

1946

Аллену Гинзбергу

Штат Миссури, Сент – Луис,

Конуэй – роуд, 10036[25]

1 сентября 1946 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо за письма, я очень рад получить весточку от тебя. Значит, соседствуешь с Гольдштейнами[26]? Понимаю, скука смертная. В Колумбийском тебя восстановят, даже не сомневайся, Макнайт просто выделывается, притворяется правильным[27].

Наркоту я забросил, и, ты знаешь, совершенно не хочется к ней возвращаться. С головой ушел в коммерцию, хочу продавать запатентованные лекарства и бытовую технику, есть куча планов. Но черт бы побрал санэпидемстанцию! Не дают продавать таблетки с фтором – от кариеса. «Лекарство для зубов и косточек от Билли из округа Здоровых зубов»[28]. Думал состряпать афродизиак, так его уж точно не пропустят.

Не теряйся, пиши.

Всегда твой,

Билл

Что там, кстати, по делу Люсьена[29]?

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Миссури, Сент – Луис,

Конуэй – роуд 10036[30]

10 октября 1946 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо, что рассказал о Джоан[31]. Я выслал ей деньги почтовым переводом на имя Гарвера[32]. Увидишь ее, передай: в Нью – Йорке буду ближе к концу месяца и, может, заберу ее с собой в Техас, где и перезимуем. Там деньги просто заработать – легче, чем фрукты на плантациях собирать. Этакие грейпфруты. За зиму надеюсь выручить тонн десять долларов чистыми на отправке цитрусовых почтой. Но сначала смотаюсь в Сент – Луис: разведусь с женой[33], возьму деньжат у родителей.

Люсьену от меня наилучшие пожелания.

Увидимся в конце месяца. И достань адрес Джоан!

Всегда твой,

Билл

1947

Аллену Гинзбергу

Штат Техас, Нью – Уэйверли

19 февраля 1947 г.

Дорогой Аллен!

Получил твое письмо, рад за вас с Кэсседи[34].

Мнение мозгоправов, будто у тебя проблемы с головой, меня нисколько не удивляет. Им, козлам, лишь бы упечь кого-нибудь, вроде тебя, в психушку. Для них нормальный, угодный человек – это зачуханная кабинетная крыса, которой мерещится, что ее все ненавидят. Человек, абсолютно забитый, от кого не дождешься ничего, в чем мозгоправ найдет непорядок. Обратись лучше к ученикам Райха, они ребята клевые[35].

Мне бы немного ганджи. Прилагаю двадцать баксов. Аллен, это очень важно. Прошу, как прикупишь травы, посмотри, нет ли семян; если есть – сохрани. Обязательно. Если берете крупные партии, друзей попроси о том же. Да, и разузнай цены на семена. Те, которые я купил, похоже, стерилизованы. Вот низость, скотство! Ты представляешь! Клятые бюрократы! Присылай мне все семена, какие сумеешь достать. Тут Вики их собирает[36].

Присылай траву осторожно. На конверте имя и обратный адрес ставь фальшивые.

Гарвер отмазался, придумал вполне себе правдоподобную легенду, так что нас с Ханке почти не задело[37].

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Техас, Нью – Уэйверли

11 марта 1947 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо, что написал.

Гарверу я больше не доверяю. Попросту не могу. Гаденыш посмел оскорбиться, когда я засомневался в его «честности» и не высылал денег, пока он сам не отправил мне лекарства на те десять баксов, что я заплатил ему в последний раз. (В ответ на письмо с деньгами Ханке написал, будто высылает мне настойку[38], а сам хрен что отправил.) По – моему, чувак совсем плох.

Я не болен, честно, не волнуйся обо мне. Спасибо за заботу, но помощь не нужна.

Вряд ли семена мака стерилизуют, иначе не стали бы их поставлять прямо в садоводческие магазины. Только не надо их килограммами закупать. Идиотство, натуральное идиотство – эти бюрократы из-за ганджи бесятся больше, чем из-за опия. В Техасе хранение плана – тяжкое преступление, и светит за него годика два. Вообще много, что с планом связанное, считается преступлением.

Достать семян конопли ты, конечно, не сможешь. Жаль. Говорю ведь, мои семена пустые. Мак растет, а ганджубас не показывается. Уверен, что вообще не покажется. Я все-таки зависну тут, чтобы расходы оправдать, поэтому пришли мне семян, пожалуйста.

С ответом не затягивай. У нас самое настоящее лето; кругом здоровенные скорпионы ползают, тарантулы, от клещей и комаров спасу нет. Только вчера я убил десять скорпионов. И потом – крысы, кошмар, наводнили весь дом. Огромные, сволочи, как опоссумы. Подстрелил одну, самую жирную – все смылись, одна эта застряла в дыре, задница не пролезла. Да, крыс тут немерено. Не завести ли хорька?

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Техас, Нью – Уэйверли

8 августа 1947 г.[39]

Дорогой Аллен!

Рад получить весточку от тебя. О твоих бедах узнаю с печалью, но нисколько им не удивлен. Посылаю тебе десять долларов на первое время[40].

Пришло два пустяковых письма, я перенаправил их тебе в Денвер. Еще письмо принесли сегодня – с ним поступил так же. Один конверт я вскрыл, подумал, это от Норманна[41]. Оказалось, от Чарли. Кто такой? На фига оно мне? Норман, боюсь, не ответит, очко у парня играет. Ладно, пусть, трава-то растет, и то, что я собрал на пробу – вовсе не дурно. Может, получится обойтись без очкуна Норманна[42], переживу как-нибудь.

Приезжали родители, и, прикинь, все хорошо. Даже помогли мне, очень неслабо.

Твоя поэма мне очень понравилась[43].

Пиши обо всем новом. Боюсь одного: как бы не случилось с тобой беды.

Всегда твой,

Билл

P. S. Купил весы. Конверт с твоим новым адресом потерял, так что буду писать на старый, пока не ответишь.

1948

Аллену Гинзбергу

Штат Техас, округ Уид[44]

День кочующего нужника[45]

20 февраля 1948 г.

Дорогой Эл!

Я пару недель как вернулся и чувствую себя наконец хорошо. Лечился в Лексингтоне. Две недели там провалялся, а потом еще три больной ходил. К черту все, друг мой, к черту[46]!

Подсчитай, пожалуйста, сколько тебе понадобится денег на то, чтобы упаковать морфий и прислать мне. Затраты на упаковку и, может даже, доплату за срочность запиши на мой счет. Как узнаешь, сколько нужно денег, – пиши, я пришлю.

А пока я успешно провел парочку опытов с концентратами травки. Могу еще похимичить, если достанешь селекционных семян. Нужна кварта, по двадцать пять баксов за пинту. Как узнаешь, сколько можно взять и по какой цене – дай знать. И будь осторожен.

Еще: не внушают мне доверия эти ребята из школы Райха, слишком они прямые, чересчур натуральные. Вспомни Бенни Графа. Говорят, если мужик слишком правильный, то значит, он извращенец[47].

Ты передал мой подарочек на Рождество Ханке и Филу[48], нет? Вот бы назад его.

Ну, и раз уж я в такой дыре обретаюсь, придется жестко экономить. Завел двух хряков – буду помоями кормить, пусть жиреют. Скоро думаю цыплят разводить. Волков, правда, здесь до одури… пришли из дремучего леса к северу от Пайн – Вэлли.

От Гарвера прибыл подарочек. Надо же. Передай ему привет и всего – всего наилучшего. И еще кому-нибудь того же передай, кого встретишь. Не скупись на приветы – они же стоят совсем ничего.

Честный свинопас,

Уилл Берроуз

P. S. Пришли свой адрес, я потерял его[49].

* * *

Джеку Керуаку и Аллену Гинзбергу

Новый Орлеан

5 июня 1948 г.

Дорогие Джек и Аллен!

Рад наконец получить письмишко от вас обоих, а заодно узнать, что роман успешно закончен[50]. Я послал письмо на старый адрес – Двадцать седьмая улица. Его мне вернут, уверен[51].

Новостей в вашем письме, конечно, кот наплакал, хотелось бы больше: про Гарвера, Карлоса, Ханке, Фила, Хэла, Люсьена и про самих себя рассказали бы[52].

Свое имущество в Нью – Уэйверли я распродаю и перебираюсь в Новый Орлеан, где купил фермочку в долине Рио – Гранде. Думаю срубить там немало деньжат, когда придет пора собирать хлопок. Только найду компаньона.

В Техасе за вождение в пьяном виде и аморальное поведение отобрали права[53]. Фигово в Техасе, скажу я вам. Вот получу гражданство луизианское и возвращаться сюда буду лишь за тем, чтобы проведать, как мои вклады. Из Уэйверли уезжаю, в гости никого принять не смогу – дома пока нет, хотя я начал общаться с нужными людьми по этому поводу. Ну, и надо же где-то пристроить своих спиногрызов[54]. А куплю дом – тогда и в гости приезжайте.

На ферме остается кое – какой урожай. Через недельку, наверное, приеду собрать, хотя это опасно. Ну ладно, пишите да с ответом не затягивайте! Мой новый адрес: штат Луизиана, Новый Орлеан, 20, Трансконтинентал – драйв, 111.

Пробуду здесь, пожалуй, еще несколько неделек.

Всегда ваш,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

14 октября 1948 г.

Дорогой Аллен!

По поводу расходов на посылку я написал твоему брату. Ответа так и не получил[55].

Фермерство мое процветает. Я вроде даже писал тебе, как мы с Келлсом [Элвинсом] скооперировались, купили на пару нужные инструменты и наняли управляющего. Через месяц подоспеет первый урожай. Если цены хотя бы на полгодика останутся прежними, мы прилично наваримся: выйдет по пятнадцать тонн баксов на брата.

Могу прислать травки – скажи куда. От привычки я не избавился, но ничего – вот скоплю деньжат с первого урожая и лягу подлечиться. Джоан передает тебе большой привет.

Всегда твой,

Билл

Ханке, по – моему, с Даргином в жизни не рассчитается[56]. Мои же потакания его слабостям все только ухудшат, причем очень сильно: опять этот жулик будет ныть и пытаться меня надуть.

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

9 ноября 1948 г.

Дорогой Аллен!

Рад, что ты написал.

С деньгами порядок. При нынешней инфляции лучшего и пожелать нельзя. Где-то через недельку подоспеет первый урожай гороха. С него получим тысяч пять грязными. Дальше ждем салат – латук и морковку. К Рождеству буду купаться в деньгах. Но то, что по – настоящему принесет нам прибыль (хлопок и помидоры), поспеет только весной – летом. Еще хочу замутить дельце с нефтью, на ней подняться можно очень быстро.

Условия жизни тут паршивые. В округе интересных людей нет, а если и есть, я их не видел. Пытаюсь придумать способ, как избавиться от зависимости. Родилась мысля: в Новом Орлеане опиум достать слишком легко, надо смотаться в другой город, и пусть мне присылают дрянь по почте – с каждым разом все меньше и меньше.

Может, уеду в Центральную Америку или Южную, а то и вовсе в Африку. Или осяду в окрестностях Нью – Йорка…

Да, работу найти – хоть за какую плату – сейчас дело гиблое[57]. Везде нужны техники, интеллигенция не в фаворе. (Это я про тебя говорю, мне-то работу искать не приходится.)

Посылаю тебе энное количество травки. Передай, пожалуйста, немного (косяков на десять) Бранденбергу[58]. К весне хочу вырастить дури для собственных нужд, потом – на продажу. Мой девиз: делай деньги на всем. Под посадку ганджи ищу дешевую землицу поблизости.

Гилмор пусть не возмущается, он и сам хорош чеки подделывать. Неужто думает, будто полностью излечился?[59] Салливан и вполовину не так хорош, как его Гилмор хвалит. Салливан прославился – чем? Только тем, что внес свою лепту в копилку зубодробильных терминов[60]. Салливан, по – моему, из породы наивных дураков, убежденных, будто человека можно подвергнуть «полному анализу» и на выходе получится покладистый либерал.

Ты сам-то как, походы к психиатру возобновил? Попытай счастья у спецов Вашингтонской школы. Я сам думаю провозгласить рождение новой философии под названием «фактуализм». Все вокруг нами командуют, но это же бред и бессмыслица. На всех уровнях существует лишь факт, и чем больше кто-то что-то доказывает, спорит, морализирует, тем больше притупляется его чувство факта. Само собой, никаких постулатов прописывать я не стану. Болтовня с фактуализмом несовместима.

Джеку надо познакомиться и сдружиться с профессиональным писателем, с тем, кто знает, что к чему, и умеет редактировать; кто сумеет подсушить писанину Джека до размеров продавабельной вещи.

Рад, что у тебя с Люсьеном все складывается. Всем привет.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

30 ноября 1948 г.

Дорогой Аллен!

Рад снова получить от тебя письмо. Через пару дней уезжаю в Рио – Гранде проверить, как там ферма, и, может, заскочу в Мехико. Во время поездки планирую избавиться от привычки: беру с собой пинту Б. У. и большой запас колесиков, дозы которых буду постепенно сокращать[61]. Вдобавок прихвачу ширева на двадцать раз вмазаться и много – много травы. Кстати, о птичках – обещанное вышлю тебе до отъезда.

По – моему, слово «преступление» ты употребляешь неверно. Давай разберемся: преступление есть действие, поставленное вне закона культурой определенного общества. Связи между преступлением и этикой не существует; в действиях СС нет ничего преступного – ложь и нарушение законов не связаны. По сути, понятие «постоянной работы» вмещает в себя лжи больше, чем «преступление», оно требует притворства. Сильнее всего необходимость прятать истинную свою личность – во время радиопередач, в рекламе и, конечно, на телевидении. С точки зрения этики гонять джанк по вене намного безопасней и безвредней для окружающих. (Сам знаешь, я и «журналистом» работал, и рекламщиком.) Со времен войны граница между законным и незаконным стерлась: то и дело нарушают закон бизнесмены. Хоть на нас посмотри: мы – фермеры, и наше дело целиком зависит от труда нелегалов из Мексики. Они лезут к нам в страну с нашей помощью и с нашего попустительства. Их «гражданские права и свободы» ущемляются постоянно; хлопок они часто собирают под дулом ружья (хозяева их так поторапливают, ведь чуть промедлишь со сбором – и пропал урожай). Тех, кто думает бежать, убивают. (Я сам видел, не раз.) Короче, в этическом смысле, мой статус добропорядочного гражданина нынче еще более шаток, чем когда я вмазывался джанком. Сейчас я тоже нарушаю закон, однако продажные власти спускают мне подобное с рук.

Всерьез подумываю бежать из Штатов. Куда-нибудь в Южную Америку или даже в Африку. Надо бы осмотреться, приглядеть местечко. Если что глянется, переберусь туда и семью заберу.

Покупаю участок под дом на болоте возле Нового Орлеана. У Джоан все хорошо, она передает тебе огромный привет. Вилли уже разговаривает[62].

Вики, похоже, совсем опустилась[63]. Бить людей ради того, чтобы просто их бить, а не добывать себе средства к существованию – последнее дело. Насилие во имя насилия отвратительно и указывает на мелочный, невыдержанный характер. Передавай привет Люсьену, Бранденбергу и всем остальным. Надо бы чиркнуть пару строк Джеку.

Всегда твой,

Билл

P. S. Передай, пожалуйста, Бранденбергу немного травы.

* * *

Джеку Керуаку

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

30 ноября 1948 г.

Дорогой Джек!

Прости, что так долго не отвечал на твое письмо.

Аллен говорит, что близится момент, когда ты продашь наконец свой роман[64]. Молодец, сделаешь себе имя, и дальше пойдет легче. Так держать. Используй все связи, и рано или поздно издатель отыщется.

Я тут развел хозяйство, дожидаюсь урожая. Горох поспеет со дня на день (его у меня сто акров). Следом должны подоспеть салат – латук и морковка. Скоро собираюсь съездить в Рио – Гранде, по пути, может быть, зарулю в Мехико. Планирую держаться от Нового Орлеана как можно дальше – пока не скину с плеч бабуина. (В смысле, завяжу с наркотой.)

Назревает натуральная войнушка с соседями. Окопались неподалеку чурканы, ни дать ни взять термиты в гнезде. По ходу дела, осталось недолго, скоро стреляться начнем. Ну и ладно, я-то готов, ружбаек хватит, осаду как-нибудь выдержу. В стрельбе тренируюсь постоянно, иначе время занять просто нечем.

Приезжай, когда захочешь, места в доме всем хватит. Строю себе еще один домик на болоте. Будет у меня типа охотничья хижина.

Если весь урожай поспеет точно в срок, то к началу сбора хлопка я буду купаться в деньгах. Помешать мне может только […] власти обязательно постараются отхватить жирный кусок от моего пирога, от того, что мы, дети земли, взрастили. Порядки в Штатах остопротивели, и я в любой момент готов сорваться в Южную Америку или в Африку вместе с семьей. Туда, где без гемора, по – человечески можно жить на свои кровные. В Штатах постоянно приходится жопиться, и не важно, сколько ты зарабатываешь. И куда деньги уходят? Тают на глазах. Ничего достать невозможно, работать никто не хочет. Либералы! Профсоюзы! Все из-за них, я тебе говорю!

[Письмо не подписано; возможно, не закончено.]

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

2 декабря 1948 г.

Дорогой Аллен!

Из твоего письма я так и не понял, куда посылать тебе почту. «Йорк – авеню» – адрес не совсем конкретный[65].

Ну так что, тебе план прислать? Все упаковано, только адреса не хватает.

Туговато с работой, да? Понимаю, кругом одни техники нужны. Частный бизнес – единственный выход. Через годик, если все пойдет путем, смогу взять тебя в долю. Заодно вложусь в недвижимость, если удастся денег скопить. Помню, мечтал заиметь в Нью – Йорке многоквартирную хату и сдавать комнаты. Вот бы осуществить эту задумку. А ты мне поможешь, подыщешь местечко.

К письму прилагаю статейку о рынке труда в Техасе, почитай на досуге. Такое впечатление, будто дешевый труд сохранился исключительно в Рио – Гранде (бакса по два за двенадцать часов эксплуатации). Если не использовать его, остается механизация. Но надо ой – ой – ой как вложиться: оборудование дорогое, зараза, и возни – будь здоров. Одна хлопкоуборочная машина стоит триста тонн. Если б фермеры в Рио – Гранде платили работникам по – человечески, то разорились бы. Профсоюз фермерских работников – мой кошмар. Благородным рыцарям, мечтающим отдать жизнь за правое дело, прямая дорога в техасские фермеры. Вот бы Джерри Рауха на такую работу[66].

Всегда твой,

Билл

Не подумай, будто мы с Келлсом сидим тут под навесом из пальмовых листьев с ружбайками наготове да отстреливаем нерадивых рабов. Нет, большую часть работы за нас выполняют специальные маклеры. Вот смотри: нужно мне собрать томаты – плачу трудовому посреднику столько, сколько стоит собрать помидоры и отправить их посреднику, который помидоры у меня купит. (Бывает, конечно, что овощной маклер нанимает собственных сборщиков.) Трудовой маклер тогда ведет грузовик в Рио – Гранде, на границу, а там уже и нелегалы подоспели, вплавь и вброд пересекают пограничную реку. Набирает маклер работников и везет ко мне вкалывать. Кто-то из маклеров с нелегалами обращается круто, прочие – нет. Один рассказывал, как при нем «бригадир кокнул двоих нелегалов», но сам я чист, правда – правда.

1949

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

10 января 1949 г.

Дорогой Аллен!

Всю прошлую неделю у нас провела миссис Хинкль[67], как та жена – «храня сурово свой гнев, как пламя очага, чтоб мужа встретить, как врага»[68] (Р. Бернс, «Тэм О’Шантер»).

Нет, лично ее винить не в чем. Но что за мужик такой этот Хинкль?! Бросил женушку без денег, не посвятив в свои планы! Не окажись меня под рукой, бедной женщине пришлось бы вернуться в Сан – Франциско. Какая безответственность, уму непостижимо! Люди вроде Хинкля всегда перекладывают заботы со своей больной головы на чужую здоровую. Миссис Хинкль пусть остается, я не против, к тому же она добросовестна и за постой платила, пока деньги не кончились. Только, черт возьми, Хинкль обязан вернуться за ней! Немедленно. Нет ему прощения, ведь он знал, что Нил и Джек уезжают надолго.

Первый урожай гороха вымерз – за пять дней до жатвы. Эх, пять штук баксов пропало. То есть пропало-то триста баксов, уплаченных за семена и за труд, но прибыль составила бы целых пять тысяч! Клятые заморозки…

С латуком повезло больше: продали восемь акров по двести пятьдесят зелененьких за акр, итого получили две штуки, из которых мне досталась половина. Неплохо. Сейчас хотим задвинуть еще четыре акра; выйдет по полторы тысячи на брата. Если, конечно, дело выгорит. Потом загоним морковку – ее у нас тридцать акров. А дальше хлопок и помидоры; вот на них-то мы и поднимемся.

Сидеть и ждать устал до смерти. Были бы свободные деньги, открыл бы лавку питейную. Запущу-ка пробные шары на местный рынок джанка. Его здесь много и никто его не давит, поэтому деньги он приносит большие и быстрые. Только в Новом Орлеане так много нариков. Они сами дешевле джанка, потому и завязать с ним не могут. Наркотик искать не приходится – он за наркошей приходит сам. Стоит убрать одного толкача (а такое часто случается, подсадные утки – на каждом шагу), как на его месте возникают двое. Такая вот наркогидра.

Очень прошу, напиши поскорей. И это, ты план получил? Если да – ответь обязательно. Если нет – тоже! Посылку я отправил на адрес по Сто четырнадцатой улице[69].

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

16 января 1949 г.

Дорогой Аллен!

Я отправил тебе телеграмму и письмо на адрес по Йорк – авеню. Ответа нет (а ведь послания очень срочные), и я так понял, что ты по тому адресу не живешь. Поэтому пишу сейчас через твоего брата.

Что с путешествием Хинкля – Керуака – Кэсседи? Этот Хинкль, похоже, думает оставить жену насовсем. Повесить заботу о ней на меня. Образец наглости! Мы с ним ни разу не виделись, но у меня накопилось много ласковых слов. Все ему выскажу! Не предупредил, не извинился перед женой – уехал и как в воду канул.

Миссис Хинкль у меня живет две недели. За это время ее благоверный ни разу по собственной воле с ней не связался. Жена тратит силы, нервы и кучу денег, лишь бы узнать, как он там – за три манды от нее! Выехал ли из Нью – Йорка?! Она неделю назад послала ему десять баксов (последних) в помощь на «добраться до дому». Хинкль обещал сразу вернуться, да только ни самого Хинкля, ни слуху о нем.

Не мое дело, как уживаются Хинкли, однако теперь миссис Хинкль у меня на попечении. Супруг бросил ее абсолютно без денег (мне она платила не из мужнина кошелька). Ждет, наверное, что о бедной женщине станут заботиться, пока сам он не упарится блядовать в Нью – Йорке. Тут я перестаю быть третьим лишним. Миссис Хинкль гость, бесспорно, каких мало: платила за постой, а сейчас помогает в хозяйстве. Ее мужа это, впрочем, не извиняет. Пиздюк безответственный!

Увидишь его, так и передай. Не вздумай смягчать слов, понял? Пусть он немедленно приезжает и сам заботиться о семье. Она – его, не моя!

Между прочим, наша троица не в беде ли? Нил, новая машина – наводит на мысли[70]. Дай знать о себе и с письмом не затягивай!

Всегда твой,

Билл

P. S. Ты план получил, нет[71]?

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

30 января 1949 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо, что написал.

Нил, Джек и Луанна уехали два дня назад. Направляются во Фриско через Таксон. Там хотят выцыганить бабок у Харрингтона[72]. Эл с женой пока остаются здесь, в Новом Орлеане, на месячишко – другой. Эл завтра выходит на работу.

Не могу не сказать пару слов о наших странниках. Они затеяли поход совершенно бессмысленный, и как тут не вспомнить исход индейцев майя… Пересечь континент, просто чтобы проводить Джека до Фриско, где он пробудет дня три, а потом снова в Нью – Йорк… М – да, «цель» выбрана с явным расчетом показать бесцельность похода.

Душа отряда – Нил. Ведет компанию в никуда. Он – Лидер, он решителен, убежден и готов пожертвовать семьей, друзьями, даже машиной ради банального переезда из одного места в другое. Жена и ребенок пусть голодают, друзья для него – источник бабла на бензин. Главное – двигаться. Если же без метафор, то дело обстоит так: Нил берет тысячу баксов (которых хватило бы на первичный взнос за дом) и вносит их в залог за машину, оставив жену с сыном без гроша. Подбивает еще двоих (Луанну, Керуака) внести энную сумму, как личный вклад в дело, тогда как сам и палец о палец не ударит (жене и то письмо не напишет). Недавно заявляется ко мне и оборзело просит денег на продолжение треклятого путешествия. Случилось, правда, мне к тому времени быть на мели. Впрочем, купайся я в бабках, и цента не дал бы. Из принципа.

Увидев, что пользы от меня – как с козла молока, Нил тут же ко мне охладел. Да и так ясно: в Большом Странствии от меня проку мало. Эл тоже подвел командира, придержав тридцать баксов, которые семья прислала ему переводом. Джек, напротив, написал домой, чтобы прислали двадцать пять баксов (лучше б он их спрятал и в Новом Орлеане остался), и вот у отряда появились бензин и масло, и путь продолжился дальше. Далеко ли? Не знаю. Ездят они слишком долго, лихачат, машина уже вся разболтанная, а на ремонт уйдет баксов сто. Нил скорей всего машину потеряет, когда не сможет больше выплачивать по ней кредит. Он и так должен за нее две тонны, только вряд ли тачка стоит теперь таких денег. Эх, останется Нил без машины да еще на штуку баксов попадет.

Если я правильно понимаю, Эл (с подстрекательства Нила) женился на Хелен из-за денег, необходимых для странствия. Деньги, правда, им не достались или достались, но в меньшем количестве. Вот они и решили бросить ставшую бесполезной Хелен в Таксоне. Ужас, люди так не поступают. Честная, добропорядочная, воспитанная евреечка вроде Хелен уж точно подобного обращения не заслужила. Если б мне пришлось выбирать, я бы вышвырнул из дома Нила: все время, что Хелен прожила у меня, она честнейшим образом, пока могла, платила за постой, а как деньги закончились, стала помогать по хозяйству, сидела с детьми и выполняла нехитрые поручения. Сейчас, похоже, обеспечивать ее возьмется Эл (оказалось, он типок неплохой). Хелен ему даже вроде как нравится. Хм, приятный сюрприз.

Джек Керуак в этот раз мне понравился больше. Куда разумней стал, уверенней в себе. За полгода он сильно изменился – в лучшую сторону. Я и не ожидал.

За предложение погостить у тебя в Нью – Йорке спасибо. В Райкерс – Айленд предлагают (или предлагали) наркозависимым остаться в больничке на месяц. Там не лечат, но и наркотиков не дают, чисто отсидка: заехал – и раньше, чем через месяц, не выйдешь. Я думал, ты про эту методу знаешь, Берт[73] и Фил Уайт (и еще многие) с ней уже познакомились. Я сам подумывал лечь туда, однако попытаюсь в последний раз избавиться от привычки сам. К тому же денег в дальние края перебираться пока нет. О шести месяцах в Лексингтоне и речи быть не может, частные клиники чересчур дорогие – в неделю требуют от ста баксов и больше.

Творится какое-то вопиющие беззаконие, по улицам разгуливают толпы совершенно диких людей и нападают на безобидных прохожих (это я про случай на Шестой авеню). Приходится пистолет с собой таскать. Хотя бить – убивать я никого не намерен… Даже хулиганов сопливых. Джоан передает тебе большой привет.

Всегда твой,

Билл

P. S. Получил письмо от тебя с посылкой для наших странников. Но я уже написал: они уехали. Луанна и Керуак – жуткие слабаки, раз позволили увезти себя во Фриско. Прибыли туда без единого цента и поняли, что надо как-то и где-то раздобыть денег на обратный путь. Если не проявят больше твердости, Нил так и будет доить из них бабки. Ты знаешь, он за машину еще не до конца расплатился. Если хочешь, дай мне их адрес во Фриско, я все перешлю туда. Хотя лучше будет, если напишешь им сам. Твой план с Ханке я, мягко говоря, считаю неудачным[74]. Если сумеешь заставить его найти честную работу, это будет чудом и памятный день отметят на календаре. Однако фокус вот в чем: чем больше Ханке становится кому-то обязан, чем больше кто-то помогает ему, тем скорей он обкрадет благодетеля или воспользуется им как-то иначе. Я даже алгебраическую функцию вывел: делаешь ему (Х) добро + вызываешь (Y) чувство вины и обиды = у тебя воруется все ценное. Думай сам.

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

7 февраля 1949 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо за письмо.

Сдается мне, что касательно фермерства у тебя в голове одни штампы. Простым незнанием предмета такое невежество не объяснить.

Думаешь, один – единственный январский заморозок нас разорил? Между прочим, в этой географической зоне урожай собирают два, а то и три раза в год. Объясняю: основная надежда на заработок – хлопок – не ляжет в землю раньше марта. У меня во владении пятьдесят акров лучшей земли в долине, и каждый акр сейчас может уйти по четыреста баксов, да при этом цены на землю постоянно растут. Нет, дорогой Аллен, вовсе мы не разорились: заморозки сработали нам на руку, спасибо моему партнеру Келлсу. Как только температура упала, он, не дожидаясь предупреждения Гидрометцентра (оно, кстати, на полдня запоздало), собрал работников – нелегалов и с ними выехал прямиком в поле. Там накрыл (в смысле, запахал) двадцать пять акров томатных посадок (всего их у нас пятьдесят). Так мы спасли вторую половину посадки томатов. Они теперь стоят столько же, сколько изначальные пятьдесят стоили бы, если бы не заморозки. А может, и больше. Кроме Келлса спасти помидоры успели всего несколько фермеров. Свои пропавшие двадцать пять акров засеем хлопком: он стоит от двухсот до четырехсот баксов за акр. Тридцать акров моркови не пострадали. Мы, по ходу дела, Божьи помазанники – заимеем аж полторы сотни акров хлопка.

С Нилом я бы разобрался по – люсьеновски, однако, из уважения к твоей чувствительности, не стал разрешать дело столь грубо. Его компашка давно уехала, да и времени порезвиться им тут не хватило бы. Я же писал: Нил приехал сюда в надежде развести меня на бабки. Фиг ему, а без денег быстро он отсюда смотаться не смог. Ха, еще обвинял, будто я заманил его сюда, ложно посулив помощь. Попытался, конечно, воззвать к моей «щедрой, человечной натуре», раскрыть для меня самого мои «чары». Напрасно.

Эл с Хелен [Хинкль] переместились в квартирку на Эспланейд – авеню. Оба устроились на работу и, вроде, поживают неплохо. Может, останутся вместе насовсем.

Насчет Луанны ровным счетом ничего не знаю. Говорят, она собирается назад в Нью – Йорк, с Джеком. Как по мне, так она ни за что не бросит Нила и Фриско.

Сегодня от Джека и Нила пришла открытка; адрес на ней: Фриско, Либерти – стрит, 109.

Рад, что у Люсьена все хорошо. Передай ему от меня привет и всего наилучшего. Ханке, я так понимаю, клал на твой ультиматум? Погоди, то ли еще будет, когда его из клиники выпишут.

Прикинь, меня судят сразу по двум делам[75]. Но ты будь спок: хрен им, а не старина Билл. Надо будет – слиняю из Луизианы.

Всегда твой,

Билл

P. S. Утешься тем, что Нил разводит не только «разочарованных жизнью лохов» или влюбленных особ женского пола. Ему кто угодно сойдет. Он сильно опустился по сравнению с нашей с ним последней встречи в Нью – Йорке. Совсем стыд потерял и не скрывает своих устремлений. По – моему, он вообще не представляет, каким его видят окружающие. Для него мы, наверное, все глупее глупого. Иначе не скажешь.

* * *

Джеку Керуаку

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

15 марта 1949 г.

Дорогой Джек!

Спасибо за письмо. Я долго не отвечал, потому что очень – очень занят, а точнее переезжаю. Присмотрел местечко во Французском квартале: купил два домика с патио. В одном буду жить, второй – задний – сдам. Задний дом я отремонтировал, придал, так сказать, товарный вид. Где-то через месяц впущу постояльцев или продам, а сам переберусь в передний.

Интересную историю ты рассказал о Ниле. Что в нем особенного? Ведь ничего же. Если Нил не признает ответственности за других, то он просто – напросто эгоист. Не имеет Нил никакого права требовать чего-либо от людей на условиях, им самим выдуманных.

По – моему, Нил не понимает смысла «ответственности». Ему чудится, будто остальные связаны неким мистическим долгом помогать ему. Тот же бред исповедуют прочие закоренелые мошенники: сами не признают никакой ответственности ни перед кем («мы никому не обязаны», по Ханке), а от нас требуют всесторонней поддержки. Типа это наш моральный долг. Однако же «обязательство», как термин, подразумевает определенную форму человеческих отношений. Иначе оно теряет смысл – требуется добровольное выражение спонтанного чувства. Между «обязательством» и подобным чувством конфликта быть не должно. Принцип морального долга таков: делать надо то, что делать хочется. К тому же ведет психоанализ, хотя многие, кто практикует его, стараются избегать этого финального, неизбежного шага. Сделав его, люди начнут поступать так, как на самом деле хотят. В противном случае мы – человеческий вид – исчезнем, утухнем. В иное я просто не верю.

Как Ханке? Привет ему. Послание от Аллена, которое ты вложил в свой конверт, довольно странное. Честное слово, я сомневаюсь, здоров ли Аллен головой. Что там Нил?[76] Хинкль с женой наконец перебрались во Фриско.

У меня назревают проблемы с жильцами. В заднем домике у себя я поселил парочку настоящих козлов. Однако поразительно – и возмутительно – не это, а то, что я не могу выселить их, не перестав сдавать жилье в принципе. Говорю же, мы погрязли в болоте социалистической бюрократии.

Ладно, пиши, не забывай.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

18 марта 1949 г.

Дорогой Аллен!

Я готовлюсь к переезду. Прикупил во Французском квартале участок с двумя домиками и патио. В переднем доме буду жить, а задний уже сдал двум придуркам. Поздравь меня: я теперь душой и телом домовладелец. Все бы хорошо, если б не сраные нормативы арендной платы… Моя собственность, что хочу, то и делаю. Социалисты душат Америку! Они бессовестно распахнули дверь в закрома государства, и красные шавки готовы скоммуниздить запасы Америки. Мои постояльцы разжирели и обнаглели, но погодите – придет тридцать первое марта, наступит ДОДНАП (День окончания действия нормативов по арендной плате), и я встану у их двери с секундомером, мол, платите больше или выметывайтесь!

Я этот домишко вылизал, покрасил, приготовил, будто старую шлюху, которую намереваюсь выдать за молодую и сексапильную. Рассчитываю срубить на нем тысяч девять.

Фермочка моя ничего, плодородит. Скоро поспеет тридцать акров морковки, за них думаю срубить две штуки как минимум. Потом на время отойду от дел и стану ждать, когда созреет настоящий денежный урожай – хлопок и томаты. (Только что звонили из Макаллена[77] – мне причитается пять сотен баксов. И то ладно. Моркови не везет: многим фермерам пришлось запахать посевы.)

Аллен, сделай одолжение – найди и прочти книгу Коржибски «Наука и здравомыслие»[78]. Каждый юноша, прежде чем поступить в колледж или еще куда, должен усвоить основные принципы общей семантики. Представь: доктор говорит, будто «твой мистический опыт – всего лишь галлюцинация»[79]. Ты автоматически начинаешь полагать, будто он сказал тебе нечто эдакое. Но задумайся: объяснил ли доктор суть этой галлюцинации? Нет! Он того сам не знает. И никто не знает. Твой доктор всего – навсего исторг вербальный шлак.

Если вкратце, то я сам сомневался (и по сей день сомневаюсь), в чем природа твоего мистического опыта, потому как характер его мне не ясен. Я с подозрением отношусь ко всяким там «силам Вселенной». Естественно, они существуют, однако познать их мы можем исключительно на конкретных примерах и через определенные операции. Взять, ради интереса, время… Телепатия независима от времени так же, как и от пространства. (Время и пространство, само собой, неразделимы.) Таким образом, всем и каждому доступна любая мысль, какую кто-либо когда-либо подумал или еще только подумает… Прошлое и будущее, получается, понятия чисто условные.

Ну да ладно, что там Герберт [Ханке] поделывает, кроме того, что объедает тебя? Если он и зарабатывает бабки, то будь уверен: ты их увидишь в последнюю очередь.

Малыш Джек – это, в смысле, Малыш Джек Мелоди[80]? Да, помню его. Несгибаемый тип. Кстати, как Вики [Рассел]? Все не завяжет? Я тоже. Думал отправиться в санаторий деньков на десять, расплатиться деньгами с морковки. Обломалась затея. В конце концов запасусь колесиками и Б. У., сяду на поезд куда-нибудь в захолустье. Отсижусь в далеком местечке, пока не слезу с наркотиков. Толкачи недавно выбросили на рынок типа лекарство; говорят, помогает при снижении доз. У меня зависимость не такая уж сильная… если лактоза эту зависимость не формирует. Может быть, вернусь в бизнес, хотя напрямую толкать товар не стану[81]. Бог видит, мне деньги нужны. А кроме наркотиков, еще надо бросить привычку покупать пистолеты.

Завтра вышлю тебе травы.

Дальше – про нас с Джоан. Безумие какое-то, я никогда в жизни не притворялся, будто мне нравятся только женщины. О какой лжи ты говоришь?[82] Я ни разу не обещал никому ничего подобного! Как мог я обещать то, чего дать не в состоянии? Я не отвечаю за сексуальные чувства Джоан, да и не отвечал никогда – с какой стати? И никуда мы с ней не влипли, хотя, если по правде, между нами есть и были с самого начала такие терки, от которых никак не избавиться.

Рад слышать, что у Джека возможен успех[83]. Герберт, кстати, написал отличную картину вселенной, сумел отразить собственную позицию – типа частица движется в пространстве, соударяясь с другими частицами. Люсьен поражает талантами, ему бы в цирке с животными выступать. Где он набрался такого? Он реально умеет разговаривать с лошадьми?

Всегда твой,

Билл

P. S. Как обстоят дела с травкой в Нью – Йорке? У нас хороший планчик можно приобрести по тридцать баксов за фунт. Сможешь быстренько провернуть аферу? Мы бы с тобой недурно поднялись.

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Луизиана, Алжир,

Вагнер – стрит, 509

16 апреля 1949 г.

Дорогой Аллен!

Я попал. Эти педрилы шьют мне хранение наркоты и хотят упечь в тюрьму штата в городишке Ангола, одну из самых страшных на Юге.

Копы перерыли дом и отыскали нашу с тобой переписку (письма, в которых упоминается ганджа). Письма достались федералам, и те меня кололи бог знает сколько. В конце концов, правда, доперли, что крупными партиями тут и не пахнет. Единственное – могут накапать нью – йоркской полиции, пробить тебя по адресам с конвертов. Но ты не тревожься: волей случая федералы не нашли твой нынешний адрес с последнего письма и о твоем толкачестве не подозревают. Однако держи руки чистыми. И помни: в любой момент может зайти Граф, если делать ему больше будет нечего. Кстати, объясни ситуацию Малышу Джеку [Мелоди], если он надумает оставаться в городе, – я не желаю ни за чью беду отвечать.

Сам я в жопе. Впрочем, мой адвокат требует остановить производство дела: копы – вот идиоты! – вломились ко мне в дом без ордера на обыск, и федералы теперь не хотят за меня браться. Пока есть способ отмазаться, свою судьбу присяжным я вверять не намерен. Если меня признают виновным, то сяду лет на пять, а тюряга в Анголе – это тебе не загородный клуб.

Но пока дело не закрыто, придется осторожничать. Один косяк, один чек – и все, засадят меня на семь лет как рецидивиста. (В этом штате прямо-таки накопительная система сроков за наркотические преступления.) Опять дружу с зеленым змием – вроде бы отвык от ганджи, пока сидел в окружной тюрьме. (Врагу такого не пожелаешь – только агенту из отдела по борьбе с наркотиками.) Прилег еще на недельку в санаторий и теперь как новенький[84].

На ближайшее время планов стараюсь не строить, но здесь вряд ли задержусь – меня в покое не оставят. Копы имеют право всегда и по любому поводу допрашивать всякого, у кого есть приводы за наркотики. Тип, который проходил по делу вместе со мной, снова попался, и на него повесили еще больше обвинений. Меня могут обыскать и упрятать на трое суток в окружную тюрягу уже за то, что стою на углу. И не только меня – всех, кто окажется рядом.

А все знаешь, почему? Потому что ехал сраный коп в патрульной машине по улице и увидел, кто сидит со мной в тачке. Типчика легавый узнал, да только его отпустили без предъяв, и тот спокойно гуляет себе на свободе[85].

Передай Джеку мои поздравления. Я бы сам написал, если б мог.

Ответь мне поскорей. Всем – всем – всем – держите руки чистыми!

Всегда твой,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

[Штат Техас, Фарр][86]

27 мая 1949 г.

Дорогой Джек!

Получил письмо от тебя, очень рад.

Я тебе, как профессиональный фермер, скажу пару умных вещей о покупке земли[87]. Задачу надо ставить ясно с самого начала: ты ищешь (1) землю под дом? или (2) под бизнес? Если выбираешь вариант номер раз, то хорошую землю брать незачем. Если вариант номер два, то имей в виду: цены на труд, инструменты и всякое такое прочее постоянно поднимаются, а на продукты – падают и падают непредсказуемо. Закон спроса и предложения больше не действует; редкость товара цены не повышает. В будущем фиг я чего посажу из того, на что нет гарантированной государством цены. Деньги здесь можно заработать, только если пашешь на лучшей в мире земле и рабам своим платишь по пятнадцать центов за час труда. Но даже так в Рио – Гранде много кто разоряется, за последние два года куча фермеров бросили дело. Поэтому к бизнесу приступай и веди его осторожно. Хорошая земля стоит дорого.

Насчет скотоводства сказать ничего не могу, разве лишь это: скотину разводить под силу богатым и очень – очень богатым. Если планируешь начать с нуля и обзавестись в конце концов полноценным стадом, то ты играешь с судьбой в лотерею.

Хочется побольше (а лучше вообще все) узнать об «L’affaire Ginsberg»[88] и обо всех наших в Нью – Йорке или где они еще обретаются[89].

Мои-то дела постоянно в движении. Пробуду здесь (живу на съемной хате), пока не соберем хлопок (сбор начнется где-то первого сентября) и пока не получу денежки. Дальше – quien sabe[90]? Поеду по Мексике, через Центральную Америку, посмотрю на майянские руины. Может, на некоторое время зависну там, поживу задешево. А может, в Нью – Йорк вернусь или в Анголу отправлюсь. (В сентябре снова в суд.)

Очень тебя прошу, не затягивай с ответом. Скукота жуткая, и у меня даже тачки нет – арестовала ее налоговая в Новом Орлеане, и все тут. Сволочи, хотят конфисковать. Но мой адвокат, надеюсь, спасет машинку из их грязных, липких лап. Пока же я заперт и обездвижен в знойной долине смертной тоски.

Всегда твой,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

Штат Техас, Фарр,

1–я магистраль

24 июня 1949 г.

Дорогой Джек!

Спасибо за письмо. Чего там Эл вещает о гневе Божьем?[91] Ему крышу сорвало? Пусть успокоится. Гнев Господень если на кого и пал, так это на нас: нагрянул пограничный контроль и увел все рабочие руки, да еще понабежали чиновники из министерства сельского хозяйства – учат, что, где и когда сажать. Просто мы, фермеры, называем вещи своими именами: если придурки – чиновники думают, будто мы станем сидеть сложа руки и тупо позволим гневу Господнему порушить наши дела, то хрен им, мы не либералы!

Будь я на месте Эла, я бы так и сказал: «Ага, вперед, обвиняйте меня, если есть в чем». Задрочат же парня. Представь, что над тобой трясутся старые соплежуи типа Луиса Гинзберга и Ван Дорена[92]. И вообще, непонятно, чего Ван Дорен высовывается? Сопливый либеральный лох. (Кстати, ты заметил, как эти жмуры – либералы начинают кусаться, когда им что-то не удается? Собаки паршивые. Мстительные и подлые крохоборы.) Из затеи с медцентром тоже ничего не выйдет, я думаю. Толку-то от неофрейдистов[93]… Я бы их не то что до мозгов своих не допустил – царапину бы не доверил осматривать.

Прочел «Биопатию рака»[94] Вильгельма Райха. Говорю тебе, Джек, из всей породы аналитиков Райх – точно в теме. Я по инструкции в его книге смастерил себе оргоновый аккумулятор, и знаешь что? Фигулина работает! Ни хера он не псих этот Райх. Он гений. Гений, мать его так!

Хлопок должен уродиться на славу. Числа первого июля начнем собирать. Мы бы наварились на пятнадцать кусков, да только говнососы – чиновники сдерут с нас шесть кусков, типа на нужды сельского хозяйства. Ага, надо же им на что-то кормить своих бюрократов…

Тачку так и не вернули. Адвокат давит на какую-то оговорку в законе об изъятии, судья назначил дату предварительного слушания и проч., и проч. Ублюдофные фукины дети[95]. Нарушают же конституцию! Будь у меня бабло, я бы обратился в Верховный суд. Подонки, порвали бы сразу конституцию в клочья. Безобразие на официальном уровне. Для Эла они, может, и гнев Божий, но по мне, так они кучка бюрократов, получающих незаслуженно уйму бабок. Раковая опухоль на теле страны, более не принадлежащей своим гражданам.

Впрочем, ладно, увидимся – либо в Нью – Йорке, либо здесь. Приезжай, когда хочешь, места в доме полно. Напиши мне скорее. И что там с твоей книгой?

Всегда твой,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

Штат Техас, Фарр,

1–я магистраль,

Келлсу Элвинсу

26 сентября 1949 г.

Дорогой Джек!

Рассказ о поведении Нила, признаюсь, шокирует. Чувак полностью соответствует идеальной модели абсолютной импульсивности[96].

Я только что вернулся из Мексики, где готовил к переезду снятый дом; хочу перебраться туда с семьей[97]. Мексика – страна дешевая. В Мехико можно жить на два доллара в день да еще спиртным заливаться; в любом другом городе – вообще на один бакс, прикинь. Публичные дома и рестораны – просто сказка! Тут огромная колония иностранцев. Хочешь – вот тебе бои петушиные, хочешь – коррида, в любом мыслимом виде. Обязательно приезжай. Дом у меня большой, и тебя поселю, и Нила. Он тоже пусть подгребает, если подкован. Мне бы только деньги поэкономней расходовать. В Мексике полно соблазнов, а я пить завязал.

Не пойму, чего Аллен присосался к либералам? Он вообще с головой дружит, нет? А как там Ханке, Гарвер и остальные? Что Люсьен?

Джек, я попрошу тебя об одном одолжении. Знаешь ведь, Райх придумал фигулину, аккумулятором обозвал. Выясни, пожалуйста – у Эла или еще у кого, – что она собой представляет? Особенно мне интересна форма, есть у прибора окошко или нет? И как внутрь забираться?

С ответом не затягивай. Если уеду в Мексику – твое письмо мне туда переправят. Аккуратней с тем, что пишешь, конверт могут вскрыть. Не вздумай писать о траве или джанке, усек?

Всегда твой,

Билл

P. S. Что нынче с жильем в Нью – Йорке?

* * *

Аллену Гинзбергу

[Мехико]

13 октября 1949 г.

Дорогой Аллен!

Рад получить письмо от тебя и узнать, что с головой у тебя все в порядке.

В Нью – Йорк я бы приехал, но пока об этом и речи быть не может. С чего Джек вообще взял, будто мои хождения по судам в Новом Орлеане закончились? Ничего подобного, на двадцать седьмое число сего месяца назначено слушание, и скорее всего, закончится не в мою пользу.

С хлопком вышло недурно, однако расходы на сбор урожая и технику почти съели доход. Месяца через два подоспеют осенние овощи.

Мехико – сказочный город, цены тут – треть от штатовских. Жить бы здесь не тужить, да и смогу ли обитать еще где, не представляю… Раньше двадцать седьмого октября решение принять не получится.

Жизнь писателя, если наладить ее, без сомнений, идеальна. Жду не дождусь прочесть роман Джека. Вот бы его самого выдернуть из Нью – Йорка, если позже удастся сюда возвратиться. Уверен, Джека ждет успех во всех смыслах этого слова. Только пусть приготовится: скоро ему иметь дело с подоходным налогом (в Мексике – три процента).

Джоан поразительно легко пережила отказ от лекарства и чувствует себя лучше, чем прежде[98]. Я же плотно сижу на спиртяге. Достать могу все, что угодно, – просто не хочется, тем более надо бы экономить бабосы.

Гилмор по – прежнему в Нью – Йорке – недавно узнал о нем. Жаль Ханке и компанию, как-то плохо с ним вышло[99]. Кстати, ты получил мое предупреждение? Ну, я просил быть осторожней, сразу, как меня самого запалили. Я прокололся на том, что имел глупость хранить письма в доме, и бумаги достались властям. Ладно, приморгались, умнее будем.

Обратного адреса не даю, твое письмо может меня по нему не застать. Какое-то время писать тебе не смогу, а пока – привет всем – всем – всем.

Всегда твой,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

[Мехико]

2 ноября 1949 г.

Дорогой Джек!

Спасибо за письмо. Эл уже написал мне, и я рад, что крышей он не поехал.

Дело мое в Новом Орлеане так безнадежно, что я решил в суд не являться. Отсижусь тут, в Мексике, пока его лет через пять не закроют – за истечением срока давности. Фермерствовать можно и здесь, а еще бар открыть – американский, да на границе. (С мексиканской стороны, конечно же. Американской стороны я no sabe[100].)

Здорово, что ты добился успеха, честно. Тусуешься теперь с мате – е-ерыми пейсателями […] Каков, кстати, из себя Видал?

Буду безмерно рад тебя видеть. Приезжай, не прогадаешь. Мексика – волшебная страна, где много всего и продается оно задешево. Редкое место, живи не хочу.

Ты меня премного обяжешь, если выяснишь, где в Мехико получится достать те аккумуляторы. Никак не найду их. Ладно, всем привет, пишите письма – на адрес Келлса, в Техас, город Фарр.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

[Мехико]

24 декабря 1949 г.

Дорогой Аллен!

Сейчас буду ругаться. Чего ты мне Штаты хвалишь? В Америке все хуже некуда. Вы полным ходом несетесь к социализму, и будет у вас полицейское государство наподобие Англии. Или вообще как у русских. Я вовремя смылся и от души себя поздравляю: какая бы весть ни пришла из Америки, она еще больше укрепляет меня в моей правоте. В Мексике люди хотя бы не исповедуют дебильный культ «благосостояния», и чем дольше я тут нахожусь, тем больше эта страна мне по нраву. Я наконец-то расслабился, никто не лезет в мое дело и не пытается указывать, как вести его правильно. На улице ко мне не пристанет борзый коп. Борзые копы – только у вас, раздуваются пузырем от власти, на словах данной истеричными придурками из правоохранительных органов. В Мексике легавый – что трамвайный кондуктор: знает свое место и с него не сходит.

Насчет лидера профсоюза – надеюсь, ты пошутил? Знаешь, о лидерах профсоюзов я приблизительно того же мнения, что и Уэстбрук Пеглер, а свою точку зрения он выражает умело и живо. Пеглер, по – моему, единственный обозреватель, в чьих словах сохраняется зерно истины[101].

Кстати, то, что официальная медицина и психиатры там разные противятся открытиям доктора Райха – это, мягко говоря, не очень весомый довод. Если я снова прибегну к услугам психотерапевта, то ни часа своего времени, ни доллара из своих денег не потрачу на иного специалиста, кроме вегетотерапевта или схожего практика. «Слушай, маленький человек»[102] я не читал. Политические теории Райха и его полемики утомляют. Интересны мне только практические открытия Райха, особенно применение аккумулятора для лечения рака. «Биопатия рака», к слову, неизмеримо ценна. Я сам поэкспериментировал и убедился: многие выводы Райха верны.

Думаю купить ранчо или наладить какой-никакой бизнес. Не важно, просто хочу остаться в Мексике. В Техасе фермы поживают неплохо, но там проблемы с рабочими руками. Келлс и я хотим прикупить землицу здесь – поимеем выгоды двух национальных экономик. Надо будет еще оформить гражданство, иначе бизнесом не заняться.

Джек написал, будто сможет приехать сюда в феврале. Надеюсь, не брешет.

Я нашел общину хиппи. Она почти такая же, как и в Штатах. Встретил старого знакомого – знавал его, пока жил на Сто третьей, недалеко от Бродвея. Мне сразу подумалось: как Гарвер? Эх, ему бы сюда. Он прижился бы. Жалко, пальто мексиканцы носят нечасто[103]. Сейчас, например, почти лето, а весна начинается в середине января.

Как насчет тебя самого? Приезжай и ты ко мне в Мехико! Избавишься наконец от заразы социализма, подлечишь голову. Поверь, дружок, социализм и коммунизм – это синонимы, оба они – воплощенное зло. И государство всеобщего благосостояния – на самом деле троянский конь.

Всегда твой и только твой,

Билл

1950

Джеку Керуаку

[Мехико]

1 января 1950 г.

Дорогой Джек!

Каждый раз, получая новости из Америки, я все больше радуюсь, что слинял в Мексику. Законы о ниггерах, значит, да? Вот и расплата. А мы тут легавым пятки не лижем[104]. Застрелишь кого – тебе самое большее дадут восемь лет. Коп здесь приравнен к трамвайному кондуктору.

Надеюсь, ты точно приедешь в феврале. Тебе понравится, обещаю. Сейчас в Мексике настоящее лето. Я набрел на коммуну хиппи – живут себе и не парятся. Никто их не трогает. Вряд ли я когда-то вернусь в Соединенные Штаты. Говорят, вы полным ходом несетесь к социализму, и значит, не миновать гражданам вмешательства в частную жизнь. Ей – ей, задрочат бедняг. Что стало с нашим фронтирским наследием? Где принцип «живи и дай жить другим»? Покоритель Дикого Запада измельчал, усох до размеров бюрократишки – либерала, всюду сующего свой нос. Аллен пропал: либералы вывернули ему мозги, и теперь наш друг собирается стать лидером профсоюза, прикинь! Я-то высказал ему свое мнение о профсоюзах и либералах. Может, стоило выражаться помягче, но я человек прямой, как всем известно[105]. Аллен связался с раковой опухолью, которая задушит всякую свободу в Штатах. Заметил, как либеральная пресса рьяно поддерживает каждое нововведение, позволяющее вмешиваться в частную жизнь? (Типа законы о запрете на оружие, против секса, против драк.) Само слово «либерализм» становится синонимом тирании, самой ужасной и отвратительной – тирании сопливых краснобаев и бюрократов, социальных работников, мозгоправов и чиновников. Мир «1984–го» не за горами, меньше тридцати лет осталось.

Планы пока не оформились. Если бар открывать – то на границе, и значит, двигаю туда. Как бы там ни было, я еще в Мехико. Потом отправлюсь в тур по Мексике, присмотрюсь к разным местам, хочу решить, где осяду. Мехико – замечательный город, однако попробовать надо все. До сих пор ничего плохого не повстречал. Если конкретно говорить, то смотри: напился – падай прямо на тротуар, спи, копы не потревожат. Носи оружие – всегда и везде, это дозволено. Зашли как-то копы в бар, надрались и айда палить по завсегдатаям. Так их замочили местные отморозки. На лапу можно дать любому чиновнику; детей мексиканцы просто обожают – если при тебе бэбик, в комнате не откажут; подоходный налог на уровне плинтуса; лечение в клиниках бессовестно дешевое, потому что врачи конкурируют и цены периодически режут. Сифак лечится за два бакса сорок центов, или покупаешь пенициллин и вмазываешься самостоятельно – не возбраняется, иглы и шприцы продаются на каждом шагу. Вот тебе всего несколько примеров того, как здесь свободно дышится.

Как твоя книга[106]? Обязосом пришли мне авторский экземпляр. Передавай всем привет. Жду тебя в гости в следующем месяце.

Всегда твой,

Билл

Пиши на адрес Келлса Элвинса в Техас, город Фарр.

* * *

Джеку Керуаку

[Мехико]

22 января 1950 г.

Дорогой Джек!

Спасибо за письмо. До тебя мои послания, наверное, уже добрались?

Если хочешь достойно жить на деньги, что заработал, лучше Мексики места не сыскать. Одиночка живет здесь шикарно, плюс заливается любым алкоголем, который может позволить себе на сто долларов в месяц. На эту сотню даже Б. Гарвер с его-то запросами не жужжал бы. В Мексике удовольствие от жизни получаешь по полной программе, никто кайф не обломит. Признайся, в Нью – Йорке тебе явно недостает живой беседы со мной.

Когда пришлешь авторский своего романа? Я тут собираюсь в местный колледж по льготной программе для дембельнутых[107]. Ах, эта сладкая халява!

Джек, Джек! Поверь старине Биллу: дешевых билетов на корабли не бывает! Не дай развести себя как лоха и втянуть в опасную бодягу. Дешевые билеты на пароход – это подстава. Путешествие морем – самое дорогое из удовольствий.

Соседи нам попались зажиточные, респектабельные, не лезут в наши дела, и мы не суемся к ним. Кайфово. Любопытство не в чести, окружающие забивают на тебя, даже домохозяйке плевать, чем ты занимаешься. Вилли и Жюли вовсю играют с соседскими ребятишками – эти воспитаны хорошо, на европейский манер. В трущобы местные я не вселюсь никогда, ты что! Они сродни азиатским: те же грязь и нищета; тротуаров нет, люди срут прямо на улице и в дерьме же дрыхнут, мухи ползают по ним, как по говну. Торговцы (почти все – прокаженные) сидят на углах, разводят костры и куховарят; хрючило то еще, но его покупают.

Так когда тебя ждать? Чего тянуть вообще? Айда, приезжай прямо сейчас! Что тебя в Нью – Йорке держит?

Еще новости есть? Сколько лет схлопотал Герберт [Ханке]?

Я почти гражданин Мексики. Осталось уладить парочку формальностей.

Кстати, вот тебе забавная цитата из воскресного приложения одной газетенки, об отвратительном состоянии парка Аламеда (местный аналог Центрального парка в Нью – Йорке): «На газонах лежат, развалившись, злобные люди, пьют текилу и курят марихуану. Они выкрикивают ругательства в адрес проходящих мимо стражей порядка». В Нью – Йорке такого не встретишь, согласен?

Хочу купить себе ранчеро[108]. Может, на пару с Келлсом Элвинсом, моим техасским партнером и совладельцем бизнеса. Нужно местечко за городом, где получится спокойно охотиться и рыбачить. Надо, правда, держаться ближе к городу или к соседним ранчо (они объединяются в целях безопасности) – почти везде валандаются шайки бандитов, человек по тридцать – сорок. Позже планирую купить ранчо и дом в Мехико.

Хотелось бы прочесть новую книгу Селина[109]. Говорят, он очень достоверно описывает жизнь в Дании. Особенно в пассаже, где боится, будто легавые, завидев людей, спорящих из-за денег, умотают со станции.

Ну, пиши.

Всегда твой,

Билл

[…]

* * *

Джеку Керуаку

[Мехико]

10 марта 1950 г.

Дорогой Джек!

Получил наконец твою книгу. Мне очень понравилось, вышло намного лучше, чем я ожидал. Гениальный ход назвать Гарвера «невзрачной личностью», а Дэйва лишить руки[110]. В Дэйве действительно было что-то от калеки.

Как соберешься ко мне – сразу напиши, потому что я могу дней на десять уехать в Масатлан. Мой адрес: Мехико, Лерма, 26. Только живу я на Реформа 210, дом 8 (Paseo de [la] Reforma, вот как). Или отправь письмо Бернабе Хурадо[111], он живет в Мехико на Мадеро, 17. Это мой адвокат.

Я почти уже гражданин Мексики. Наконец-то! Избавился от США и живу в прекрасной свободной стране! У меня есть лицензия на ношение оружия – с пистолетом мне никто не страшен. Впрочем, на меня здесь тоже всем чхать. В Мехико в баре нет быков – вышибал. С тех пор, как я сюда переехал, ни с кем не поссорился, не поругался. И чего я раньше в Мексику не слинял?

Собственность в Техасе продаю и покупаю дом в Мехико. За шесть косых можно приобрести кирпичный дом с четырьмя спальнями, в центре города. А за восемь – настоящий дворец.

Я начал писать роман о джанке[112]. Вместе, пожалуй, состряпаем нечто стоящее. Я знаю, в Мексике тебе понравится, здесь можно оттянуться, и недорого. Жду ответа, пиши.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Штат Техас, Фарр,

1–я магистраль,

Келлсу Элвинсу

1 мая 1950 г.

Дорогой Аллен!

Я прочел два твоих последних письма и, по долгу дружбы, обязан кое-что высказать.

Ты верно подумал, в Техасе есть движуха. Сам вижу. Всего нескольких техасских и мексиканских богатеев «обработали» нужных людей в парламенте и теперь жиреют еще больше. Но в выгоде только они.

Перечисляю факты: (1) в Мексике работники – мексиканцы за полевые работы получают по два песо (двадцать пять центов) в день. (2) Они пехом преодолевают сотни миль по суше, затем вплавь перебираются через пограничную реку, потому что в Техасе можно заработать от трех до семи американских долларов. (3) Нелегалов обманывать стали реже. Обращаются с ними намного лучше: фермеры обеспечивают им бесплатное жилье и медицинское обслуживание для всей семьи и берут на себя юридические издержки. Я сам лично отвозил мексиканских детишек к врачу, выплачивал из своего кармана залог за работников и заботился о семьях тех работников, которых государство всеобщего благосостояния депортировало.

Говоришь, государство всеобщего благосостояния всем выплачивает прожиточный минимум? Ну да, только фермеры – не государство. Если разорятся – новых денег не напечатают. Только нанимая работников за определенную плату, можно сделать деньги. Если денег нет, то ни за какую плату работников не наймешь.

Потом землю у фермера отнимает банк. А какой в Рио – Гранде банк? «Бенсон бразерс». Это – новый вид развода. У них ни энергии, ни ума. Они сидят и спокойно ждут, пока вся долина Рио – Гранде не окажется у них в руках. Пройдет несколько лет, и банк свое захапает. Из всех, кто в Америке получает выгоду от труда нелегалов, банки жиреют больше остальных.

Что твое государство всеобщего благосостояния делает для нелегалов? Пограничники их отлавливают, а тех мексиканцев, которых не успели «обработать», посылают в окружную тюрьму. Оттуда их депортируют назад в Мексику, где им разрешается вкалывать за два песо в день и умирать с голоду. Семьи таких работников никак не обеспечиваются. (На всякий случай поясню: приезжая в Штаты, нелегал обычно привозит с собой всю семью.) Когда же дело доходит до разборок с низшим сословием, государство всеобщего благосостояния использовать оружие не стесняется.

Кто выживет в подобных условиях? Жирный богач. Мелкие фермы загибаются только так.

Довольны американской политикой крупные мексиканские землевладельцы – им-то на руку, если рабочая сила не утекает из Мексики.

Вы, либералы – наивные дурачки, не просекаете истинной сути того, как гнобят нелегалов. Коммунист или фашист сделает хитрый ход под ковром, и либерал ни фига не заметит.

Вы не знаете правды и метафизически неустойчивы. Каждая система этики имеет две базы: (1) аристократический кодекс и (2) религию. Либералы и то, и другое отвергли, оставшись ни с чем. Получается эгоизм, в котором «узлов» нет. Противопоставь этому кодекс поведения, если хочешь, или свою веру в некий космический порядок. Человек, не исповедующий кодекс религии, поставит чужие интересы над своими разве что из пустого предпочтения. Зачем ему мыслить «шире во времени», выходя за пределы собственной жизни? Какое дело ему до «сложных проблем» или «падения человечества»? Отчего не пользовать других?

Не мое это. Я только рад буду поделиться плодами трудов со всеми, кто вложил в них силы – каждому достанется по заслугам. (Наши работники участвуют в прибыли.) Теперь же нам перекрыли кислород, и делиться попросту нечем – остались одни акры запаханных овощей. Приходится землю распродавать.

Государство всеобщего благосостояния готовится стать коммунистическим. Значит, скоро оно превратится в полицейское – под ярмом бюрократов.

В последнем письме ты пишешь, будто «к Райху относишься настороженно, потому как многие отзываются о нем отрицательно». Ты сам понял, что написал?! Подумаешь, кому-то Райх не понравился! Прислушайся к собственным чувствам и мыслям. Значит, если б ты жил в Германии, стал бы нацистом только потому, что за Гитлера проголосовало большинство?

Надо тебе прочистить мозги. Сходи на курс лекций по общей семантике, а то рассуждаешь о зле, будто бесполая матка, готовая родить плоды несогласия. (О как завернул!) Однако к сути: что, по – твоему, значит зло? Что оно по твоим стандартам? А что есть гармония и почему она предпочтительна? Что, кстати говоря, есть несогласие в политическом и экономическом смысле? Откуда возьмется «необходимость»? Что такое, прости, Господи, «мир без идей»? Это, наверное, когда кто-то отождествляет себя с устрицей, да?

Ты вещаешь мне, аки пророк, о «зле» и «необходимости», но на чем тогда в мире без идей ты хочешь построить свой моральный дискурс, если никому не приходится смотреть за пределы своей «не – сверхчувствительной реальности»? Я не глумлюсь, просто никак не пойму, о чем ты толкуешь.

И кто такие представители «низшего сословия»? Работники физического труда? Сантехники, плотники, маляры, каменщики и проч., проч.? Они, к твоему сведению, зарабатывают втрое больше среднего белого воротничка. Поконкретней, пожалуйста.

Вот ты говоришь, будто осознал себя смертным, как и все остальные. Смертный, Аллен, это определение; прискорбно, когда его используют в качестве существительного. К тому же подобное утверждение слишком пространно и потому бессмысленно: все смертные имеют общие черты, поскольку относятся к одному биологическому виду. Самая важная черта смертных, которую социальные планировщики часто игнорируют, это безграничное умение быть разными.

Моей собственной картине мира термин «не – сверхчувствительная реальность» претит. Я провел достаточно экспериментов и убедился: телепатия и предсказание будущего – вполне доказуемые явления, факты, которые может подтвердить любой, кто потрудиться поставить соответствующие опыты. И сии факты подтверждают возможность существования сознания вне тела, загробной жизни и жизни еще до рождения здесь. Телепатия – независима от времени и пространства. Я не согласен, будто данные факты бесполезны и не имеют «жизненно важного значения». Почему смотреть в будущее «бесполезно и ненадежно»? Чего ты боишься, Аллен? Откуда такая ограниченность «не – сверхчувствительной реальностью» и «осязаемыми предметами»? Откуда страх опыта, лежащего за пределами условных (и к тому же навязанных другими) границ?! Мистицизм – лишь слово. Мне же интересны факты, факты, получаемые из всякого опыта.

Сомневаюсь, будто преодолеть гомосексуальность поможет программа «тщательной, навроде профессионального обучения, работы». Не так все просто, поверь. Факт в том, что никто из ныне живущих не понимает сути нашего состояния. Понимают одни психиатры, да и то если им верить. Для понимания необходим некий архиважный факт, который отсутствует[113].

Надеюсь, ты поймешь, что это письмо – не шутка, и что я пишу на полном серьезе. Не говори мне больше подобных глупостей – ты для такого слишком умен. Чем дальше простирается диктат государства, тем ближе тоталитарный строй. Хуже бюрократии придумать ничего нельзя – она самый негибкий, а значит, самый мертвый из политических инструментов. Единственное решение проблемы – кооперативная система, но любая попытка ее установить пресекается производителями и профсоюзами. Сегодняшние профсоюзы – отростки государственной бюрократии, так же как и сами производители.

От Джека – ни слова, значит, в гости он не приедет.

Я все никак не получу мексиканское гражданство, местную иммиграционную службу будто Кафка сочинил. К счастью, мне помогает опытный адвокат, который к тому же разбирается в хитросплетениях иммиграционной бюрократии.

Как только продам собственность в Техасе, сразу куплю дом в Мехико – прелестный двуспальный домишко в центре города, из кирпича. Стоит четыре косых. Собираюсь поступить в колледж по программе для дембелей: мне оплатят учебу, дадут денег на книги и назначат стипендию – семьдесят пять баксов в месяц. Начал изучать язык майя и их кодексы. Да, Мексика – мой второй дом. Хочу жить здесь и детей вырастить. В США не вернусь ни за что.

Местная культура – восточного типа (восемьдесят процентов населения – индейцы). Здешние люди развили искусство не лезть не в свое дело. Хочешь носить монокль и ходить с тростью – пожалуйста, никто на тебя косо не взглянет. Мальчики и юноши ходят по улицам чуть ли не в обнимку. Нет, никому не плевать на мнение окружающих, просто мексиканцу в голову не придет, что кто-то осудит его. Сам он тоже никого судить не станет.

Пишу роман о джанке. Почти закончил и надеюсь выручить за него денежку. Хотя вряд ли кто-то опубликует его – в нем я обхаиваю Департамент по борьбе с наркотиками.

И само собой, аккумуляторы по схемам Райха я собрал. Три штуки. Поэкспериментировал и убедился: оргоны существуют. А так называемые ученые крутят носом и талдычат, мол, Райх сумасшедший, и не думают рассматривать его открытия.

Кто-то обязан знать, куда делся Ханке. Джек – мелодия еще пожалеет, что попал не в тюрьму, а в психушку[114]. Где Гарвер? Встретишь его – передай: на его пособие тут можно жить припеваючи.

Почему я встретил только один отзыв на книгу Джека в «Нью – Йорк таймс»? Роман же вроде имеет успех. Какие еще были отзывы? […]

Как дела у Гилмора? Давно не слышал о нем. И что там за книгу ты пишешь?

Джоан передает тебе большой привет. Она все так же заморочена по поводу атомных испытаний. Даже меня убедила, будто в ее дурости есть здоровенная доля истины[115]. Еще Джоан просит сказать: ко всему сказанному выше она присоединяется.

Всегда твой,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

Мехико,

Керрада-де – Меделин, 37

18 сентября [1950 г.]

Дорогой Джек!

Ты молод, здоров и не имеешь вредных привычек. Почему не проявляешь больше активности? Вот что я имел в виду, когда писал о тебе Аллену[116]. Вмазавшись, я сижу дома, и жизни мне не хватает. В Мехико ее больше, чем в Штатах, потому как здесь никто тебе ни в чем не препятствует. Мне прекрасно известно, сколько жизни крадет джанк, и поэтому я стремлюсь завязать. Но ты-то – ты не сидишь на игле, так что живи, действуй! Сидеть на жопе и твердить, мол, «весь мир во мне» – такое себе могут позволить только тибетские буддисты, которые замуровывают себя в тесных кельях, куда еду им просовывают через щелочку в двери – пока не помрут. Так вот, знай: это не есть хорошо, не мой стиль.

Приезжал Люсьен[117]. Как ни крути, а он в хорошей форме. Было приятно повидаться с ним, жаль только, что гостил он недолго. По – моему, Люсьен познал суть прихода, на всех его уровнях. Люсьен знает куда больше того же Аллена, который намеренно от всего закрывается.

Мне совесть не позволила настоять, чтобы Люсьен взял с собой товар в дорогу. Я только предупредил его, что, мол, в дороге всего не предвидишь – вдруг машина сломается и проч., и проч. – а может, и ничего не случится. Решай, дескать, сам. Он сказал: нет. Ну да и денег у него было мало.

То, как Эл разделяет «обычную жизнь» и видения, не просто излишне, но и неточно. В смысле, деления вообще нет. «Либо… либо» – формула неточная. Есть бесконечное число уровней, на которых существуют факты, и ни один факт другого не исключает. Безумие – это смешение уровней. Видения безумцев не стоят того, чтобы выслушивать рассказы о них, потому как сами безумцы боятся жить. Они буквально помешаны на «обычной жизни», на процессах вроде: пожрать, поспать, поебаться, переварить съеденное, не заболеть да произвести на окружающих хорошее впечатление. Эти «жизненные факты» пугают безумцев, а человек не в состоянии отойти от своих страхов. Получается, видения сумасшедших невыразимо скучны и банальны.

Райх, кстати, установил, что оргоновая энергия прибывает и убывает волнообразно и что в последнее время наблюдается ее отлив[118].

Ты поступишь в высшей степени благоразумно, если поселишься в Мексике. Сам я в Штаты ни ногой. Ну, если только закончатся в США «грязные делишки», как ты говоришь. А пока пусть кого-то другого пропустят через «железные кольца».

Джоан и дети передают тебе большой привет.

Всегда твой,

Билл

1951

Аллену Гинзбергу

Мехико,

Керрада – [де] – Меделин, 37

1 января 195[1 г.]

Дорогой Аллен!

Давно уже надо было ответить на твои письма, но я много работаю. Почтой заняться не получалось.

Я готов ехать на юг – в Панаму или Эквадор. Есть много стран, где только и ждут американцев, желающих заняться фермерством. Зачем сидеть в стране, которой американские иммигранты не нужны на хрен? Вернусь ненадолго в Соединенные Штаты за туристической карточкой, потом приеду снова в Мексику – подлечусь и тогда рвану, куда решу ехать.

Думаю, фермерство в тех странах – идеальное занятие: миллионы акров бесхозной земли, а еду ввозят из-за границы. Можно начать с нуля и подняться за парочку лет. Охота и рыбалка там замечательные: живя на ранчо, о еде беспокоиться не придется. Одна беда – с наличными туго. Собственность в Техасе я продал, вот только покупатель выплачивает причитающуюся сумму не разом, а частями. Похоже, мне, как истинному первопроходцу, дело предстоит начинать копеечное, без размаха.

Отправил Люсьену рукопись своего романа, попросил пристроить ее куда-нибудь, желательно за хорошие деньги. Было бы круто задвинуть книжку за штуку баксов, хотя, боюсь, продать ее не получиться вовсе. Кто знает…

Люсьен пишет, будто ты превратился в натурального сатира – полукозла из греческих мифов, которому постоянно хотца и хотца, а не в того, который Жан – Поль Сартр, экзистенциалист. Молодца, так держать и ни шагу назад.

Говорят, Ханке придется еще год сидеть, хорошего впечатления на комиссию по досрочке ему вряд ли произвести. Малыш Джек [Мелоди] – продума#н, извернулся и уже на свободе.

С ответом, пожалуйста, не затягивай. В Мексике я пробуду еще месяц или около того.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Мехико,

Керрада – [де] – Меделин, 37

11 января 1951 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо за письмо. Делать дело с Petit Jaque[119] буду только рад. Смело давай ему мой адрес, если он того пожелает. В бизнес я возвращаюсь, но торговать стану оптом. Розничная торговля в Мексике? Увольте. Здесь либо работаешь на высшем уровне – с адвокатами, бизнесменами, шефами полиции и губернаторами штатов, – либо с пропойцами и бомжами без галстуков, пиджаков и носков. Последние сдадут тебя врагу за пятерочку баксов. Сейчас у меня на руках энное количество черного[120] – взял по сорок баксов за фунт; планирую сбыть в ближайшие дни.

В Нью – Йорк возвращаться не стану – куплю туристическую карточку на границе и вернусь сюда тем же днем. Если Джеку приспичит поговорить со мной – пусть в Мехико заезжает или хотя бы на границу. Лучше, конечно, в Мехико, там попрохладней, к тому же паровозом от границы до города съездить стоит всего пятнадцать баксов. Запросто могу наладить экспорт товара в Штаты, в любом количестве.

Устал я мотаться по инстанциям и выбивать себе гражданство, так что останусь в Мексике как турист. Вдобавок тут есть законы, ограничивающие иммигрантов в правах на владение землей. Правило, конечно, можно обойти, но я лучше осяду, где американцев ждут и готовы отдать им сколько угодно земли, лишь бы работали. (Я ранчо хочу, ранчо!) Буду работать в стране, чье правительство меня не станет ограничивать и не заберет на законных основаниях ферму, когда развернусь хорошенько. Правда, из Мексики уехать я не готов. Нужны бабки, лечение, и дела тут закончить неплохо бы. Если подвернется денежная работенка – само собой, я уцеплюсь за нее.

Люсьена в долю возьму – на десять процентов[121]. Не хочу задаром грузить на него проблемы, тем более знаю, каковы они в таком деле.

Передай, пожалуйста, ему эти слова от меня.

Да, Бозо[122] я помню. Он, вроде, газом траванулся, или как? Тут у нас в колледже, ну, где мне стипендию выдают (семьдесят пять баксов в месяц), окочурился один профессор – гомосек из Миссури[123], декан факультета антропологии. Наглотался каликов. Утром его нашли в спальне, заблеванного. Сказали, самоубийство. Ага, как же. Передоз, самый натуральный передозняк барбитуратами.

Про фирму Вассермана[124] ничего не знаю, но за работу, если предложишь, возьмусь. Надеюсь, будет интересно, к тому же деньги к деньгам идут. Старый империализм уже ничего не решает. Сомневаюсь я, что твои работодатели заставят тебя делать нечто такое, что вызовет угрызения твоей либеральной совести. Если хочешь по – настоящему разбогатеть и жить так, как американцы не жили с 1914–го, поезжай на юг Рио – Гранде, юноша! Тут такие возможности, такая свобода! Эти страны (Мексика целиком и государства дальше на юге) напоминают Америку 1880–х. Сколько угодно назову тебе занятий, могущих сделать богатым любого, кто в Мексике усердно поработает лет эдак десять.

Лично я выбираю фермерство. Почти все страны Центральной Америки еду импортируют, а ведь у самих миллионы акров чудесной земли. Бесхозной! Просят два бакса за акр – такой земли в Штатах и по пять сотен за акр не купишь. Можно зарабатывать бабки и жить на ранчо, катаясь как сыр в масле. Охотиться, рыбачить, содержать фазенду, полную слуг, и расходы притом – нулевые […] Занимайся чем угодно, живи как угодно. Нет, если и покину я Мексику, то поеду только на юг. В Штаты вернуться? Хрен вам! Недолго пожил здесь и уже привыкаешь ко многим благам. Например, если ты прилично одет, то коп видит в тебе человека выше себя и уже не посмеет останавливать и спрашивать о чем-либо. Ничего не стоит купить разрешение на оружие, на наркотики… да на все! И за скромную плату. Как подумаю, с какой херней мирятся американцы, так поражаюсь: чего я раньше сюда не уехал?!

Всегда твой,

Билл

P. S. Напишу Люсьену, чтобы выжал из страховой фирмы все до капли. Со страховыми компаниями иначе нельзя, они при любой возможности пытаются отмазаться от выплаты компенсаций. Компания – безликое существо, ведомое единственным принципом прибыли, а потому не имеет права рассуждать о морали. Любые действующие нормы поведения основаны на взаимоотношениях между людьми. Доверьте мне деньги, и я не украду их, даже если мне за это ничего не будет. Компания же всеми силами старается задушить в себе человека, не доверяя никому и ничему. Поэтому обманывать компании – дело честное, и я бы взялся за него без сомнений. На месте Люсьена я бы тряс страховщиков как грушу.

На мне ответственность не только за себя, но и за Джоан с детьми. Интересы семьи я ставлю превыше всего. С таким иском, как у Люсьена, я б страховщиков ободрал как липку – в противном случае считал бы себя виновным в преступной халатности.

У меня есть не только полное право, но и святая обязанность вооружиться и защищать себя и семью, дабы никто не лишил их полагающейся им поддержки.

* * *

Джеку Керуаку

Мехико,

Керрада – [де] – Меделин, 37

28 января 1951 г.

Дорогой Джек!

Рад, что «Джанк» тебе понравился. Я уже писал Лю[сьену]: там все на месте, и последняя строка действительно звучит так: «Хочешь заторчать?», и последняя глава действительно состоит из одной страницы. Поэтому ты прав.

Да, на две с половиной штуки здесь протянешь долго, а работу и правда трудно найти. Лучше искать сразу в Штатах. Большая часть американцев, работающих в Мексике, нанимались в Америке.

Венесуэла – единственная страна в Южной Америке, куда я ни за что не поеду. Дорого и людей слишком много. Лучше присмотреться к Панаме, куда и отправлюсь в ближайшее время. Если мне там понравится и если сумею раздобыть денег, то переберусь туда насовсем, ранчо куплю. Панама не особенно далеко от Мексики – временами смогу наведываться сюда.

Келлс тут, со мной. Может, войдет в долю и поедет в Панаму. Ну, а с рукописью, думаю, вы справитесь. Пристройте ее куда-нибудь; ты ж опытный, и я тебе во всем доверяю.

Да, о Бобе Б[ранденберге] и Малыше Джеке Мелоди узнать буду рад. У меня завязалось несколько знакомств, и если в Штатах все выйдет на мази, то сумею неплохо подняться. Например, куплю черного по полторы сотни за фунт. Мне просто любопытно, что у них на уме. И как Джек сумел выбраться из дурдома? Так быстро! Пробкой вылетел!

Джоан и дети передают тебе всего наилучшего. Напиши поскорей.

Всегда твой,

Билл

P. S. Просто не понимаю страсти Нила к путешествиям. При таких обстоятельствах-то, какие сейчас в Америке! На что он живет? Ему бы здесь пришлось неплохо. Многие американцы в Мексике работают гидами или бомбят, неплохо при этом зарабатывая. Нил бы с такой работенкой справился. Сто песо в день, верное дело.

* * *

Люсьену Карру

Мехико,

Керрада-де – Меделин

15 марта 1951 г.

Дорогой Люсьен!

Я вылечился по китайскому методу[125] и завязал. С письмом отправляю тебе главу, которую надо вставить в роман, а вместе с ней – главы, которые идут до и после нее, чтобы ты сориентировался. Ну, и кое – какие правки по мелочи, с точным указанием, куда их внести.

Я подумал, капелька секса не помешает, к тому же Лафлину[126] голубизна вполне может прийтись по вкусу. […]

Ответь поскорее. Джоан передает тебе большой привет.

Всегда твой,

Билл

P. S. То, что я тебе посылаю – это лишь пример. В голове у меня дополнений еще больше. Секс и наркотики связаны неразрывно и к книге имеют самое непосредственное отношение. Оригинальная рукопись писалась, когда я употреблял. Можно даже было написать две книги: одну в период зависимости, а вторую – после соскока. Или так: половину книги – пока я сидел на игле, и вторую половину – когда завязал. Короче, высылаю этот отрывок в качестве образца, чтобы потенциальный издатель заценил, какого рода исправления и дополнения я готов сделать, если ему захочется исправленной версии. С дополнениями книга Лафлину может глянуться больше, ему отправь обязательно! Хотя, если издатель – сам трубочист, я могу перед ним и облажаться.

* * *

Джеку Керуаку

Мехико,

Керрада-де – Меделин, 37

24 апреля 1951 г.

Дорогой Джек!

Спасибо за письмо. Люсьен куда-то пропал. Я отправил ему новую главу к роману, а он не ответил. Не знаю, дошло ли мое послание. Удачи тебе с новой книгой[127].

Я соскочил и, думаю, соскочил навсегда, потому как бросил ширяться, живя на улице, где наркотой можно затариться когда угодно и в любом количестве. Месяц пил, не просыхая, потерял два пистолета (конфисковали) и чуть не помер от уремического отравления. Вернулся к диете «по три коктейля в день».

Если говорить об отъезде из Мексики, то здесь все зависит от бабок. Никакой бизнес наладить не получается, так что сваливаю на юг. В Штаты хрен вернусь. От Малыша Джека ни слуху ни духу, а вот Боб Б[ранденберг] письмецо чиркнул – насчет одного дельца, в котором все расходы и риски на мне. Письмо я убрал к прочим бумагам с пометкой «Забыть». Нью – Йорк в списке моих клиентов не значится. Американскую сторону границы я no sabe.

Спроси, пожалуйста, у Люсьена, получил он ту главу или нет. Я сам дописываю мексиканскую часть[128] для своего романа. В планах есть еще изменения: например, убрать всякую теорию, не имеющую прямого отношения к сюжету. Вырежу и все упоминания о Райхе. […] Хэл Чейз в Салина – Круз якобы строит лодку с золотистыми парусами, в тон своим волосам. Тошнотина, фу. Но чем скорей он отчалит в закат, тем лучше. Ты сам догадался, наверное: Хэл мне разонравился.

Джоан передает тебе привет. Напиши поскорее.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Мехико,

Керрада-де – Меделин, 37

5 мая 1951 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо за то, что помогаешь с книгой. Собираюсь дописать новую версию романа, из которой Райха исключу полностью. Мексиканская часть «Джанка» еще не готова. Ох, и намучаюсь с ней – там есть секс, его описывать труднее всего.

С джанком я завязал, причем завязал, живя на улице, где вмазываться можно когда и сколько угодно: доктора соблазняли бесплатными рецептами, а барыги совали ширево в окна и щель под дверью.

В общем, завязал я железно и снова сесть на иглу не получится. Даже если захочу. Когда бросаешь ширяться по собственной воле, к наркотику не возвращаешься. (Раз в неделю покуриваю О. От ширева он отличается: пользы больше. Риск привыкания почти никакой.)

Скажи на милость, с чего ты взял, будто в романе я «оправдываю себя и свою пагубную привычку»? Никого и ничего я не оправдываю. Моя книга – самый точный отчет о переживании кошмара наркозависимости из всех, что я видел. Ни оправданий, ни запугиваний, ничего в таком духе, только голая исповедь наркомана. Вроде доклада о путешествии. Начинается роман с моего первого знакомства с джанком и заканчивается моментом, когда наркотики я больше принимать не могу. Всю теорию, без которой можно обойтись, вычеркну, ограничусь прямым повествованием. Говорю тебе, нет в романе никаких оправданий. Где ты их откопал? В Мексике понятие «оправдания» бессмысленно! Хотя куда тебе знать, ты в Штатах живешь.

Какого хрена было напоминать, что когда-то мне в голову взбрело пострелять копов! Удивляюсь тебе. Припомнил ты это так, словно руки у меня до сих пор чешутся. Кто вообще додумается стрелять мексиканских легавых?! С тем же успехом можно отстреливать лифтеров в гостиницах. В Мексике копы – не символ власти. Но не для тех, кто безнадежно туп и закован в броню. Живя в Мексике, полностью расслабляешься, в смысле перестаешь отгораживаться от других.

Еще кое-что: в колледже со мной учатся студенты, которым неплохо удается писать на продажу. Хочу скорешиться с кем-нибудь из них, пусть отредактируют мой роман, придадут ему товарный вид. Вряд ли я сам сумею выдать нечто, способное продаваться.

Месяц не просыхал и чуть не помер от уремического отравления. Помнишь, как я раньше синячил, по три «мартини» после обеда, не больше? Сейчас я такой же калдырь. Если говорить о разнице между копами нашими и вашими, то вот пример: как-то в баре я разосрался с одним мужиком и направил на него пушку. Коп схватил меня за руку. Я возмущаюсь, говорю: «Че ты лезешь?!» Упираю ствол ему в пузо, и тут меня за локоточек придерживает бармен. Коп берет меня за свободную руку, вежливо так произносит: «Vаmonos, Seсor»[129], выводит и провожает до автобусной остановки. Пушку, естественно, отобрали. В другой раз легавый отнял у меня незаряженный пистолет и сразу вернул. А помнишь, как одна сволочь в форме на ровном месте вывихнула руку Люсьену? Получается, разница – большая и жирная. Если честно, то среди моих друзей имеются полицейские.

Хэл Чейз, когда вернется в Штаты – если вернется, конечно, – станет, наверное, трындеть, будто я пытался залезть к нему в штаны, будто он отшил меня, и я из-за этого страдал. Ну, первая часть сплетни – чистая правда. Намеки были, не скрою (на словах, ведь даже в какашку пьяный я не стану руки распускать, если согласие не получено), однако терзаться по поводу отказа не думал. Меня много кто из лучших друзей отвергал, ни на кого зла не держу. Чтобы я на Хэла обиделся, ему надо отпиздить меня по – черному (справедливости ради скажу: силенок у Хэла немало), в присутствии третьей стороны. Хотя вряд ли он быстро сыщет свидетеля. Мужик сам себя опускает, когда бьет кого-либо без причины. Становится вроде тех уебков с Сорок второй улицы: чувак лежит без сознания, а они – нет бы обшарить карманы да смыться – стоят и пинают его. Совершающий подобное – полный ноль, и физически, и психологически. Мне бы заранее догадаться насчет Чейза, да куда мне, я же не просыхал; по утрам и то просыпался пьянущим. Похмелье, ломка – они меня извиняют на грубом уровне физеологии. (Тьфу, словечко, все время забываю, как пишется.) В смысле, я могу найти себе оправдание, однако фактуализм такого не терпит. Оправдания, алиби – не мое. В принципе, за поиски алиби я и не люблю психоанализ. Как мог я действовать иначе, при всех-то моих травмах и комплексах? Пьяный ли, трезвый ли – я вел себя дурак дураком. Доказательство тому – длинный список неудач и провалов. Даже действуй я осторожно, по дебильным правилам соблазнения, результат не стоил бы затраченных усилий: с умом удалось бы провернуть дельце на холодную голову, без сердечного желания соблазнить. Зачем тогда вообще париться? Ладно, хватит, не стану утомлять тебя без нужды[130].

Кстати, у меня на тебя зуб, и давно. В одном из писем ты, зануда, писал: «На самом деле ты не хочешь, чтобы я излечился от гомосексуальности. Изучи психологию получше – сам поймешь»[131]. Если бы мой любимый начал спать с женщинами, я бы за него только порадовался, трахайся он с ними по – настоящему, не обманывая себя самого. Запомни: зависть или обида возникают, если не можешь определить собственного положения во времени и пространстве. Большинство американцев не видят собственного места в мире и потому завидуют окружающим. И зависть их – не универсальный закон, как сказал бы твой док (который будто бы изучил меня, за глаза). Мой же постулат и есть закон, исключений для которого я не встречал. Вот тебе наглядный пример: может ли человек в спасательной шлюпке завидовать кому-то, кто где-то попивает шампанское? Нет. Человек в шлюпке знает свое место. Всякая зависть сводиться к словам: «Почему не мне?» Я свое место во времени и пространстве вижу ясно, как вижу физические предметы, и не покину его – не могу и не хочу покидать. Нисколько не сомневаюсь в возможности обращения гомосека в натурала. Успешный анализ вполне может помочь. Я лишь хотел сказать, что знаю многих, которые твердят, мол, они теперь трахают исключительно женщин. На деле же гомосеков они в себе не убили. Проблемы геев мне очень хорошо известны – гораздо лучше, чем тебе. Как ты говоришь, это «умножает проблемы». В том-то и суть: мой человек в спасательной шлюпке прекрасно осознает плачевность своего положения. Однако осознание себя в беде делу не помогает. Проблема вовсе не в твоем недовольстве собственной голубизной. Вопрос: получаешь ты от женщины то, чего хочешь, или нет? Пока не будешь готов – не отвечай. Впрочем, предполагаю, что ты уже здорово попотел над вопросом, и ответ мне бы узнать хотелось.

Спросишь, чего это я расписался? Да просто в лом работать над мексиканской частью романа. Надеюсь, не утомил тебя писаниной?

По ходу дела, в Мексику ломятся все. В августе на каникулы приедет Люсьен. Ты тоже хочешь приехать? Серьезно? Деньги за землю в Техасе я так и не получил. Они есть, по идее – земля-то продана, но свои башли я хочу видеть! Получу их – сразу рвану в Панаму или еще куда в Южную Америку. Мексика по мне, да только вдруг есть местечко, которое больше понравится? Не хочу спешить с выбором. К тому же возни в случае чего предстоит – ого – го! Иммиграционная служба тут – сущий кошмар, все впечатление от страны портит. Пиши, не забывай и не затягивай с ответом. Переделанную рукопись, как закончу, пришлю. Меня осенило: соскочив, я решил, что больше не хочу джанка ни в каком виде. Дело не в совести или морали, нет. Если хочешь попробовать – пробуй, я так думал и думаю до сих пор. Просто джанк не любит тех, кто бросает его. А если джанк тебя невзлюбил, то держись от него подальше.

Всегда твой,

Билл

P. S. Малыш Джек пропал. Как я ответил Бобу Б[ранденбергу], что в Нью – Йорк больше ничего не отправлю (и не стану покупаться на дешевые уловки его дружков – макаронников, вроде поддельных чеков и проч.), так он больше писем не присылал. Говорю же: между мною и джанком все кончено.

* * *

Аллену Гинзбергу

[Мехико,

Керрада-де – Меделин, 37.

Май 1951 г.]

Дорогой Аллен!

После редактуры моя рукопись похудела на шесть страниц. Мексиканская часть так и недоработана. Если издателю рукопись не понравится, переписанная версия не понравится тем паче[132].

Ты никак не допетришь, в чем разница между мексиканскими и американскими копами. Не допетришь, к чему я веду. Ну конечно, выйти на улицу с пушкой и начать валить всех подряд – это такая национальная мексиканская забава: копы, военные и обыватели нажираются в зюзю и убивают всякого, кто просто имел глупость оказаться поблизости. Не надо ля – ля про символического отца. Мексиканский легавый, если напьется, теряет себя в винных парах и никакого отца для него не существует, даже символически; алкоголь у стража порядка разъедает все, кроме случайных частиц раздраженной протоплазмы. Так уж получается, что единственный действенный способ избежать укуса ядовитой змеи – застрелить ее, как только заметишь. Или ты знал? Пойми, в Мексике дешевле и безопаснее замочить копа, чем спорить с ним. Так практичней. Зачем тратить силы на того, кто практично мыслить не способен?

Определения типа «неврастеничный гетеросексуал с сильными гомосексуальными наклонностями» признавать отказываюсь[133]. Ха – ха! Трахнуть бабу еще не значит стать натуралом. Я пятнадцать лет трахаюсь с бабами и ни разу с их стороны жалоб не слышал (1). Просто сливал кислятину, когда яйца лопались, вот и все. Если мальчика не найти, то, по мне, и в рыбу кончить не западло. Перепихнусь я с одной, перепихнусь с тысячей – и что? Только сильнее уверюсь: женщины – не в моем вкусе. Да, лучше, чем ничего, однако в голод и тортильи – еда. Могу слопать их сколько угодно, и все равно хотеться будет стейка (2). А этот твой нормальный мужик, который якобы достигает полового созревания только к тридцати годам, – вообще байда. Он так и останется неполовозрелым, и это утверждение справедливо в отношении девяноста процентов американских мужиков.

Медленные перемены, говоришь? Бред. Любые базовые изменения спонтанны. Как у меня, когда я завязывал. Медленные изменения – отмазка аналитика, его алиби. Дело твое, однако признай: сказав, будто результатов тебе придется ждать лет семнадцать, доктор дал маху. Нет, ну если б тебе было всего лет двенадцать, и у тебя еще даже прыщи не полезли… Учти, я не на пустом месте возмущаюсь. Пять лет меня самого подвергали анализу. Не то чтобы совсем не помогает, просто сегодня я психоаналитику и полдоллара в час не заплачу. Пользу принесла лишь небольшая часть времени, проведенная на кушетке у доктора. И если бы пришлось повторить курс лечения, я бы сразу определил срок и спросил врача: «Поможете или нет?» Вот ты все анализируешься, анализируешься… Лучше в Мексику приезжай, и то проку больше. Ну ладно, решать тебе. Я, может, на месяц уеду из Мехико или переберусь за город.

С побережья вернулся Хэл [Чейз]. У него малярия и ипохондрия – тяжелей случая я не видел. С теми, кто сопровождал его в путешествии, Хэл, естественно, не разговаривает, зато меня кормит бесконечными байками о том, какие лохи эти его компаньоны, и еще более бесконечным перечислением симптомов типа: «Ой, Билл, давление у меня, давление…» Сейчас якобы обнаружил у себя тубик и обвиняет докторов во лжи. Короче, мы с Хэлом снова друзья, и, по ходу дела, он не помнит никакой ссоры. Ну, понятно, я тогда пьяный был, а пьяному мелкие ссоры дикими кажутся. С другой стороны, Хэл обидит человека и не заметит. Или забудет, если помнить об этом ему неприятно. В общем, прошлое дело закрыто. В какой-то мере Хэл подобрел, и в какой именно – я запомню (3). Буду тебе очень признателен, если не станешь упоминать нашей терки в присутствии тех, кто может передать разговор Хэлу. Мне оно выйдет боком. Джеффрису я, разумеется, ни о каких интимностях рассказывать не стал бы[134]. Хотя они с Хэлом и не общаются больше. Ко мне же Хэл относится вполне сносно.

Хэлен Паркер пробыла здесь всего полчаса, поэтому я ничего толком не понял[135].

Буду благодарен, если побольше расскажешь о Филе[136]. Кошмар прямо, я ведь всегда был о нем высокого мнения.

Всегда твой,

Билл

P. S. Я вполне способен смотреть своей гомосексуальности в лицо.

P. P. S. Попался иммиграционной полиции – я, видите ли, в черном списке. Пришлось забашлять этим хапугам двести баксов.

(1) – Совершенно верно!

(2) – Числа двадцатого сего месяца пришлось затянуть пояса потуже и перейти на тортильи.

(3) – Если сможет.

Продолжаю заглядывать через плечо.

Джоан

(Пишу карандашом, дабы он мог стереть мои комментарии, если сочтет нужным.)

* * *

Джеку Керуаку

[Мехико,

Керрада-де – Меделин, 37

Май 1951 г.]

Дорогой Джек!

Вижу, о Мексике ты ничего не знаешь. Умел бы я рисовать, показал бы тебе, чем кончаются эти «идиллические долгие вечера за ужином в кругу семьи». Народ пьет и хавает с заката и до одурения, так что все выползают из-за стола отупевшие и вусмерть пьяные, и в таком вот состоянии с ножами, мачете и «розочками» забираются к соседям, где трех – четырех человек наверняка укокошат. Потом вломится пьянющий коп и шмальнет еще троих – четверых или больше, и только позже сообразит, что попал совсем не в тот дом, и убитые им – вовсе не те, кто когда-то увел у него шмару, уже пять лет как мертвую (вот так-то пьяным шататься по улице).

Мексика отнюдь не проста, не весела, и у нас не идиллия. Это тебе не Канада, это – восток: его правила вобрали в себя две тысячи лет эпидемий, бедности, деградации, маразма, рабства, жестокости, психического и физического угнетения. Мексика – мрачное место, похожее на бредовый кошмар. Мне она нравится, но нравиться всем она не обязана. Тут не Лоуэлл[137]. Люди в Мексике совсем не такие, как в Америке прошлого века – не спокойные и не мирные. Соседи друг о друге не знают ни духопера лысого. Если мексиканцу случается замочить кого-либо (а здесь самый высокий уровень смертоубийств), то замочит он, скорее всего, лучшего друга. Местные вообще жмутся к друзьям, а чужих боятся до усрачки.

Уеду в Панаму или еще куда, потому что здесь бизнес вести нереально. В недвижимость я бы не вложил ни гроша. Хурадо говорит: «Не доверяй этим подонкам». Вот пример: как-то в восемь утра стучат ко мне в дверь. Я в пижаме иду открывать, а на пороге – инспектор из иммиграционной службы. Говорит: «Одевайся. Ты арестован». Типа соседка стуканула на меня из-за пьяных дебошей, документы не в порядке, и вообще – почему я до сих пор не женился на мексиканке?! Или может, я двоеженец? Короче, кидают меня в тюремную камеру, как неугодного, ожидать депортации. Но, оказывается, все можно уладить за бабки, оказывается, инспектор этот – глава службы и жить он хочет достойно. Плати, говорит, двести баксов. Представляю, сколько он потребовал бы, заимей я тут собственность.

Еще пример. Трое моих знакомых американцев открыли в Мехико бар. К ним постоянно заходят перекусить полицейские, потом – санинспекторы, потом еще больше копов, дико голодных. Они хватают официанта, начинают избивать его. Мол, где вы спрятали тело Келли? А сколько баб изнасиловали в кабаке? Кто приносит траву? И проч., и проч. Келли ранили в этом кабаке полгода назад, но он поправился и теперь служит в армии Штатов. Ни одной женщины здесь не насиловали, траву не курят. И сколько вот так можно продолжать бизнес?

А рабочая виза вообще ничего не значит. Ты, должно быть, ни разу не имел дела с мексиканскими бюрократами, если советуешь обратиться к «правильному человеку». Так ведь нет его, правильного человека! Иммиграционная служба просто не хочет допускать до бизнеса иностранцев. Тебя гнобят изо всех сил, гоняют по инстанциям, пока сам не пошлешь все к чертям. Вот в Панаме американцы нужны. И в Эквадоре, и в Бразилии, и в Коста – Рике. Там сразу все документы выправят без вопросов. Негры в Панаме не заправляют – дискриминация в стране еще та.

С Дэйвом мы разошлись. Надеюсь никогда больше не видеть его наркоманской рожи[138]. Он, правда, прихватил триста песо моих кровных денег. Обещал купить разрешение на торговлю наркотой и продать мою половину товара за пять сотен песо. Пропал с концами. Ну и ладно, я все равно завязал, и Дэйв мне не нужен.

Внес поправки в рукопись: Райха удалил из романа совсем, он там не при делах. Итого текст похудел на семь страниц.

С Хэлом [Чейзом] все в общем-то гладко. Просто он возвратился с побережья и трахает меня в мозг своей ипохондрией. Про нашу с ним ссору я позабыл, и мы с Хэлом по крайней мере не враги. Вот если б он не выискивал у себя болячки и не приставал ко мне с ними!..

Не знаю, сколько еще пробуду в Мехико. Надо дождаться денег за землю в Техасе. Как получу их, сразу умотаю дальше на юг. А пока исследую окрестности Мехико; на следующей неделе пойду охотиться на ягуара.

Всегда твой,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

20 июня 1951 г.[139]

Дорогой Джек!

Я сменил адрес, теперь пиши письма на Орисаба, 210, квартира 8. Или лучше на имя Дж. Хили – Монтерей, бар «Баунти», 122.

P. S. Своего адреса я никому больше не оставил.

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

[Мехико]

Орисаба 210, [квартира 5[140]]

5 ноября 1951 г.

Дорогой Эл!

Мое дело еще не закрыто, но адвокат уверяет: больше гемора не будет. Келлс спросил, могут ли меня снова упрятать в тюрягу, и Хурадо[141] возмутился: «Что – о? Мистера Берроуза снова в тюрьму?! Моя репутация мне дорога!» Когда я сел за убийство, он вытащил меня в рекордные сроки, вот тебе наглядный пример его мастерства. Каждый раз при встрече адвокат угощает меня выпивкой и зовет своих будущих клиентов, хвастает: «А вот и Берроуз! Вышел через тринадцать дней! Быстрее всех в Мексике!»

Жалко, что ты не увидел дополненную рукопись, поправки небольшие, но очень важные[142]. Ладно, дай знать, если что-то на этом фронте изменится. Я пока причешу текст и начну рассылать его по журналам.

Хэл окончательно поддался своей ипохондрии и замучил меня. Какое счастье, что он отказался со мной поехать, я б тогда не выжил. Хэл убежден, что не обойдется без операции; все деньги спустил на врачей, анализы и больницы: однажды месяц провел в клинике, проходя тест за тестом по списку. Результат – нулевой. Зануда. Надоел! С Хэлом я больше не общаюсь, и вряд ли общается кто-то еще. Беспричинная злоба и бесконечный нудеж отвратили от него всех друзей и знакомых. Может, его засосало в новую компашку… Говорю же, я с ним больше не общаюсь – и не намерен.

Мальчик[143], с которым мы ездили в Эквадор, теперь повсюду со мной. Может, снова Эквадор вместе поедем. Познакомились поближе, и он мне нравится даже сильней. Надо было раньше от Хэла отвязаться. Я верно поступил, переключив внимание на этого паренька. Он безмерно помог, когда я попал в тюрьму. Если честно, то именно его показания освободили меня. Надо ли говорить, что Хэл не позвонил и открытки не прислал? Тюрьмы в Мексике режиму не следуют, к заключенным приходит кто угодно, и можно со спокойной душой присылать письма (почту не проверяют).

Кстати, Люсьен писал Джоан, будто переводом отправил ей деньги из Нью – Йорка, но ничего не пришло. Спроси его, будь добр, в чем дело, пусть он докопается до причины. Я вроде просил Люсьена об этом в прошлом письме.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Мехико,

Орисаба, 210, квартира 5

20 декабря 1951 г.[144]

Дорогой Аллен!

Я так понимаю, насчет рукописи все остается по – прежнему? Дохлый номер? Не хочу ругаться с тобой, но ведь ты писатель и должен понимать: даже малейшие изменения в тексте важны. Еще повычитываю текст и на следующей неделе вышлю тебе окончательный вариант. Если получится пристроить его в издательство, то хорошо – денежка мне пригодится.

Я Мексике пробуду самое большее месяц. Дольше и не получится – меня готовятся вышвырнуть из страны, как «опасного иммигранта». Я всех до ручки довел. Если буду продолжать в таком духе, то скоро окажусь в Тьера – дель – Фуэго.

Маркер – паренек, который ездил со мной в Эквадор, – лежит у меня в комнате с острой желтухой. Я тоже ею переболел. По ходу дела, эта дрянь заразна, только врачи понятия не имеют, как она передается. (Мы с Маркером, кажется, перепробовали все возможные способы передачи.)

Аллен, проблемы и трудности гомосексуальных отношений, на которые ты жалуешься, не являются неотъемлемой характеристикой гомосексуализма, а возникают в результате влияния извне, а именно воздействия социального окружения (наихудшего!), среднего класса США. В Мексике в чужое дело никто не вмешивается, здесь нет цензуры, и поэтому на «проблемы» я не жалуюсь. Хотя мой круг общения – вовсе не богема, не интеллектуалы, не отдельная группа людей, воплощающих в себе терпимость. Они бывшие бармены, связисты, даже копы, несколько отошедших от дел бандитов, но больше всего – демобилизованных солдат, моряков военного и торгового флота. Мои друзья не «толерантны», просто им плевать на мою личную жизнь. Я два года прожил в Мексике, и для меня дико, если кто-то лезет в мою жизнь или, узнав о ней, меняет свое ко мне отношение. (Само собой, кореша, или кто обо мне слышал, знают о моих наклонностях и зависимости.) Говорю тебе, тут ни на кого не давят, в чужие дела не лезут. У нас «проблем» нет.

В тюрьме поразила мягкость и обходительность полицейских. Достойные люди. Во время предварительного допроса подсказывали, что говорить: «Это отрицайте, признавайте вот это». Сокамерник одолжил мне одно из одеял; поверь, по ночам на жестяных нарах жутко холодно. Мексиканским копам вообще не в кайф людей арестовывать. Они не добрые, если надо, могут очень сильно озлобиться, – просто им плевать на всех.

Какие планы на будущее? Как продвигается твоя нормализация? Напиши о себе поподробней; я пока тут на пару недель задержусь.

Кстати, мне удалось вот уж полгода обходиться без джанка. В Мексике это проще, именно потому, что джанк здесь достать легче. Сам решаешь – колоться или нет, без давления сверху, как у вас, в США. Нет, я, конечно, временами закидываюсь герычем или опием с кофе, курю ганджубас до потери пульса. В Панаме, кстати, ганджубасом и не пахнет. Хотелось бы узнать подробности о Филе Уайте, он был хорошим человеком. […]

Всегда твой,

Билл

1952

Аллену Гинзбергу

Мехико,

210 Орисаба, квартира 5

19 января 1952 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо, что написал. Всегда рад получить весточку от тебя. И тем более спасибо за очень интересное письмо!

Как такое могло произойти с Филом [Уайтом]?! Он ненавидел стукачей. «Откуда у стукача совесть?» – это же его фраза. Чистейший человек! Даже если он стучал и потому повесился, я своего мнения о нем не изменю.

Люсьенчик наш, похоже, как ушел в издательство, так и не выходит. Славно пристроился – прям семейная идиллия какая-то. Поздравь его за меня. Я отослал ему окончательный, исправленный вариант рукописи моего романа, еще не зная о свадьбе. Сомневаюсь, что Лафлин примет «Джанк», поэтому нет смысла показывать ему переписанную версию. Если, конечно, он сам не захочет с ней ознакомиться.

Получил письмо от Гарвера. Ответил ему, что соскочил, закрылся для старых знакомых и вообще многого от меня ждать не следует. Он, наверное, сильно обидится. Сам посуди: мой связной, Дэйв, уже два месяца как исчез. (А соскочил я давно, восемь месяцев назад.) Я искал Дэйва в обезьяннике и повсюду, да только он, как солдат на войне – пропал без вести. Сам же я то и дело вмазываюсь; у меня полно знакомых врачей, однако все равно приходится бегать с рецептом до опупения. Бумагу легко получить (не как в Штатах), но трудно отоварить. Короче, сваливаю отсюда, и как можно скорее.

Мой мальчик уехал во Флориду к предкам[145], мы встретимся с ним где-то через месяц, уже в Эквадоре. Странно, разом пропали все, кто мне нравится. Умираю от скуки. Надо по – быстрому уладить все и смыться.

Напиши поскорее. Всем привет.

Всегда твой,

Билл

P. S. Напомни, пожалуйста, Люсьену, чтобы он прислал мне ту стошку баксов. Противно напоминать, но деньги могут срочно понадобиться при отъезде.

* * *

Аллену Гинзбергу

[Мехико,

210 Орисаба, квартира 5

5 марта 1952 г.]

Дорогой Аллен!

Спасибо, что написал. Идея с карманным форматом для книги – отпад! Надо роман еще подрезать: двадцать седьмую главу удалить полностью, кроме нескольких абзацев в конце. Из главы двадцать девятой сохранить лишь первый абзац и перенести его в начало следующей главы. Смысл таков – оставить линейное повествование.

Хурадо установил рекорд, вытащив меня из тюряги так быстро. Рекорд, точно знаю – я перетер с легавыми в обезьяннике (меня двое сторожили), и все как один заверяли: сидеть мне два месяца минимум. Люди с деньгами и связями, совершившие куда менее тяжкие проступки, ждут решения по своим делам два, три, а то и все четыре месяца. Да, Хурадо берет дорого, но цену оправдывает. О нем слава ходит, что он, мол, три шкуры сдирает, да только другим адвокатам отстегивают гонорары втрое больше, а они так ничего и не добиваются. Один тут перебрал десять законников, истратил пять штук зеленых и до сих пор не вышел. Забашлил бы две штуки Хурадо и уже год гулял бы свободным. В посольстве моему брату[146] так и сказали: «Хурадо – лучший в Мексике, поэтому высокую плату просит оправданно. Хотите результата – нанимайте его». Заплатил я, кстати, по фиксированной таксе, лишнего получилось триста баксов – ушли на карман четырем экспертам по баллистике. Больше Хурадо не наварился бы. Болтают, мол, он с меня последнюю рубашку снимет. Достали! Я не лох и Мексику знаю. Если Лу[147] такой умный, пусть придумает способ дешевле.

В Эквадоре с фермерством, похоже, полный порядок. Лучшая земля простаивает без дела. Три года назад два дембеля приехали в Эквадор с двумя штуками баксов в кармане и теперь живут как короли: владеют огромной банановой плантацией и фазендой. Лесозаготовки, фермерство, импорт – экспорт, контрабанда – выбирай на вкус, заниматься ими легко, а риск практически нулевой. Если собираешься что-нибудь производить, то легко заручиться поддержкой правительства; в Эквадоре нет «предприятия номер один». Там живется дешевле, чем где-либо: в Пуйо (это на краю джунглей Амазонки) нам в день хватало семидесяти пяти центов на брата. Еще дешевле получится, если заиметь собственный дом.

О Хоффмане[148] не слыхал. Маркер сейчас во Флориде и на север не собирается; денег у него мало, к тому же холод он терпеть не может. Зато Маркер купил лодку, и мы, наверное, поплывем на ней в Эквадор. (Там так и так лодка нужна.)

Я не сумел найти яхе, Bannisteria caapi, телепатин, айяваска – как ни называй, наркотик один, и, похоже, его держат в глубокой тайне, засекретили. Русские ищут его, и Штаты, стало быть, тоже. Советы затарились яхе по самое не могу, проводят эксперименты по выработке у своих граждан «автоматического подчинения». Создают нацию рабов. Ну ничего, из следующей поездки без яхе не вернусь. А в джунглях, между прочим, поразительно прохладно (я был на высоте две тысячи футов), невероятно красиво: лианы, мох, кристально – чистая вода в реках, деревья уходят на двести футов в небо…

От Гарвера – ни слова. Я поклевываю помаленьку вот уже с год, но прочно не подсаживаюсь. Достать дозу легко, а потому бросить или не колоться вообще труда не составляет. В любое время можно без рецепта вмазаться кодой.

Ты мог бы надыбать информации по яхе? Уолберг[149] искал и ничего не нашел, написав мне затем: «Вокруг этого наркотика слишком много тайны». […]

Люблю,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Мехико,

Орисаба, 210 – квартира 5

20 марта 1952 г.

Дорогой Аллен!

Маркера нет, и нет вообще никого, с кем можно поговорить, поэтому я решил отвлечься и поработал над новым романом. Считай его продолжением «Джанка» (каковым он, в принципе, и является – от и до). Повествование – от третьего лица, но герой тот же – Деннисон[150]. В центре – его отношения с юношей по имени Аллертон (Деннисон – это я, Аллертон – Маркер, однако не считай их списанными с нас полностью; персонажи скорее созданы на основе наших с Маркером характеров). Сюжет линеен, как и в «Джанке». Думаю включить в новую работу какие-нибудь элементы из предыдущей, вдруг да станет интересно кому-то, кто прочтет «Джанк». (Само собой, те издатели, которые отвергли «Джанк» по причине аморальности книги, вряд ли загорятся купить права на нынешний труд. И все-таки в нем говорится о преображении: как и почему Деннисон соскочил.) Надеюсь, ты, как мой литагент, примешь свой процент с выручки, если удастся задвинуть роман издателю? В конце концов, работу ты делаешь немалую, и я ее очень ценю. […]

О Хоффмане никто не слышал. Кстати, симптомы отравления мескалином похожи на приступ полиомиелита.

«Джанк», если его когда-то опубликуют, посвящаю Филу Уайту (под его настоящим именем). Следующий роман, наверное, – А. Л.М. (Альберту Льюису Маркеру)[151]. Привет Лю.

Гарвер так и не объявился. Пусть уж не избегает меня, и покажется, хоть как. Поскорей напиши мне.

Я, кстати, пролистал книжку «Гомосексуализм в Америке»[152]. Меня чуть не вырвало; автор пишет, якобы гомосеки сносят унижение – получив удар по одной щеке, подставляют другую и на ненависть отвечают любовью. Он сам-то себе верит? Умник нашелся. Я никогда в ответ на удар не подставляю другой щеки и ненавижу козлов, которые лезут в мою личную жизнь. Сдохните, падлы, я и глазом не моргну. Мне есть дело лишь до немногих, остальные пусть катятся к черту. Умрут и ладно, как там в песне поется: «Со своею бедою справляйтесь-ка сами»[153]. Поэтому либералом я и не стану, разве что в обществе, практически целиком состоящем из милых моему сердцу людей. Но тогда не будет и проблем, возникающих по причине человеческой глупости и безвольности. (Мои аргументы не без изъяна, если вы не заметили, юноша.)

С любовью,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

Мехико,

ОРИСАБА, 210 – квартира 5

26 марта 1952 г.

Дорогой Джек!

Не знаю, сколько еще здесь пробуду. Иммиграционная служба сочла меня «опасным» и готовится депортировать, однако формальности уладят не раньше, чем через три недели. Когда точно буду готов, то отправлюсь на юг – в Эквадор; может быть, мы с Маркером даже поплывем туда на его двадцатитрехфутовом шлюне[154] (что за хрень такая – шлюн?..) […]

Говоришь, твой роман прогрессирует? Отрадно, отрадно. Аллен пытается издать мою книженцию в карманном формате[155], а я, пока делать не хрена, строчу вторую – линейный сюжет, тот же главный герой, Деннисон, только на этот раз повествование ведется от третьего лица, и замут истории чисто о геях. Сомневаюсь, что твой издатель ей заинтересуется, однако, чую, эту книгу толкать выгодней, и читателю она будет интереснее. В ней больше чувств, хотя вторую без первой читать не стоит, ведь они связаны. Первая часть – о наркотиках, вторая – о жизни после соскока.

Позвольте попенять вам, юноша, я вовсе не «оставил своей сексуальности где-то на опиумной тропе». Ох, и задела меня эта фраза. Посему не могу не спросить заранее, введете ли вы меня в свой новый опус? И если да, то, смею надеяться, что введете должным образом экипированным? В смысле мужского достоинства.

Чувак, ну господи ты боже мой, везет же тебе на стервоз! Разумеется, я не солью твой адрес жене Келлса[156]. Мы с ней не разговариваем. Она вообще невзлюбила меня. Как и все замужние дамы. Ладно, пиши, не забывай. Определишься с планами – дай знать.

Привет Нилу.

Всегда твой,

Билл

P. S. Что за имя ты дал мне в романе? Старик Бухало – Билл! Ты соображаешь, какие ассоциации возникнут в мозгу у читателя?! И вообще, какой я тебе старик? Билл Берроуз ни разу не старый! Давай, еще седым меня сделай.

В новой работе заменю имя Деннисон на другое. Видишь ли, моя мамуля прочла твою книгу и узнала сыночку. Так что Деннисон примелькался. Трудновато придется, от имени просто так не избавишься: хотел назвать героя Себертом Ли, но Себерт звучит как Сьюард, а Ли – девичья фамилия моей матери. Хотя сойдет, наверное.

* * *

Джеку Керуаку

Мехико,

Орисаба, 210 – квартира 5

3 апреля 1952 г.

Дорогой Джек!

Даже не знаю, что с тобой делать. Ну не знаю я, когда и как уеду из Мексики. Определюсь – сразу напишу[157]. Сколько я еще пробуду в Мексике, тоже не мне решать. Как только иммиграционная служба уладит формальности, мне дадут пять дней собрать манатки и свалить из страны. Если задержусь, меня насильно вытурят в США. […]

Спасибо, что убил Старика Бухало – Билла и ввел вместо него Билла Хаббарда. Свой роман я почти завершил, осталось месяца два или три, потому как не получается высасывать сюжет из пальца. Коли уж писать – так просто записывать настоящие события. Отрывки из твоей книги обалденные[158]. Разумеется, стиль а – ля «Поминки по Финнегану» полностью оценить можно будет только в контексте целой работы, которая, в силу особенностей написания, будет выглядеть этаким амебообразным созданием.

Маркера нет, и вот я снова пристрастился к наркотикам. Ведь честно хотел подлечиться после желтухи, завязав на месяц с бухлом… Завтра же начну отвыкать по методу снижения дозы. Коды у меня хоть обколись, соскочу как не фиг делать. А что, за последние два года пять раз так соскакивал.

Насмотрелся на корриду. Офигенное зрелище. Сегодня вечером пойду на петушиные бои. Жестоко, кроваво, бесчеловечно… В общем, пальчики оближешь.

Тебе обязательно приезжать сюда восемнадцатого числа? Дурацкая дата. Айда прямо сейчас, не тяни. Пока Страстная неделя, как нарочно, суд не работает. Я еще спросил у секретаря, отчего так, и она мне запросто выдала: «Мы же христиане». (Не то что некоторые безымянные сволочи.)

В суд мне только в понедельник. Если эксперты – баллистики явятся, если судья не свалит в Акапулько и если Хурадо покажется, то примут наконец хоть какое-то решение: оправдают, посадят или еще что…

От Аллена ни слова. Нилу привет.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Мехико,

Орисаба, 210 – квартира 5

5 апреля 1952 г.

Дорогой Аллен!

Ты прелесть, мой сладкий! Расцеловал бы! Нам с тобой надо за правило взять обращаться друг к другу «мой сладкий». Да, писатель с литагентом так и общаются, однако я говорю искренне и от всего сердца. Непременно оставь себе десять процентов от выручки, не то обижусь. Финансы полностью доверяю тебе. Хочу направить письмо Уину[159], только не знаю, как точно адресовать. А тебе вышлю доверенность – на всякий пожарный; знать бы еще, как ее составить. Ну ничего, в посольстве подскажут.

Касательно второго романа – он сложнее «Джанка», и мне трудно оценить его самому. Перед тем, как показывать рукопись издателю, прошу, глянь на нее сам. Повествование от третьего лица – на самом деле повествование от лица первого, то есть рассказ от имени Ли. (Деннисона больше нет, потому что матушка прочла книгу Керуака. Теперь фамилия главгера Ли, а имя – Уильям, хотя оно тоже узнаваемо.) Если кто-то выходит из помещения, в котором находится Ли, об этом персонаже речи больше не идет. Речи не идет ни о чем, чего Ли не видит, как при рассказе от первого лица. Временами так писать очень удобно, временами – просто необходимо. Например, в отрывке, когда Ли раздевается, готовясь переспать с индейцем: «И хотя лет ему было под сорок, фигуру Ли сохранил почти что мальчишескую».

Да, я сохранил в свои годы фигуру как в восемнадцать. Сам о себе такого не скажешь, глупо как-то. Но если скажу подобное о герое – выйдет неплохо. Впрочем, я еще поэкспериментирую с повествованием от первого лица.

«Джанк», конечно, закончен и без второй части, однако вместе они создают более полную картину. Насчет нового романа у меня есть опасения: трудно писать о сексе и любви. Критическая способность автора притупляется, и то, что интересно мне, может быть неинтересно другим.

Исправленная версия, которую я тебе посылал, мне самому нравится гораздо больше изначальной. Места, где я рассуждаю о Райхе и философии, вообще к сюжету не относятся и все путают. Их надо перенести во введение или в послесловие, в виде заметок на разные темы. Поступлю вот как: перелопачу вырезанные места и составлю из этого шлака постскриптум, разбавив последующими выводами. Потом перечитаю «Джанк», вдруг придется его дополнить или где-то подправить. Вот бы тебя сюда в качестве моего консультанта, твой свежий взгляд очень помог бы.

Рад за твои успехи в поэзии[160]. То, что ты прислал – великолепно! Жду еще. […]

Собираюсь поехать в Панаму и думаю там выращивать с Маркером свиней. Цены на еду как в США, но земля жирная, дешевая и ее много. Люди на фермах работать не хотят, все прут в город, желая стать сутенерами. Сам бог велел туда ехать. Куплю себе ферму, а ты будешь приезжать ко мне в гости. До Панамы морем добираться – всего пятьдесят баксов из Нового Орлеана, рейсовые пароходы из Эквадора. Или за тот же полтинник самолетом из Майями.

К письму прилагаю пока неофициальную доверенность для передачи Уину. Еще раз спасибо за помощь, Аллен. Я почти уже отчаялся, а ведь мне заботиться о Вилли. Хочу всегда видеть его рядом – ну, и Маркера тоже.

Люблю,

Билл

[…]

* * *

Джеку Керуаку

[Мехико,

210 Орисаба, квартира 5

Апрель 1952 г.]

Дорогой Джек!

Я пробуду тут до двадцать второго числа, так что можешь приезжать. Если мне придется отбыть раньше, то оставлю соответствующие распоряжения Келлсу Элвинсу в «Терф клаб». Завтра мне в суд. Как говорил Бессмертный бард: «Бесчисленные «завтра», «завтра», «завтра»…»[161].

Примечания

1

В датах и адресах редакторские вставки даны в квадратных скобках. – Примеч. О. Харриса.

2

В 1977 году роман «Джанки»* был переиздан в новой редакции**, и все цитаты из него приводятся по позднейшему изданию. – Примеч. О. Харриса.

* Под заглавием «Junkie». – Примеч. пер.

** Под заглавием «Junky». – Примеч. пер.

3

Джоан Воллмер Берроуз – Аллену Гинзбергу, письмо от 31 октября 1949 г., Мехико (из архива Гинзберга в Колумбийском университете, в Нью – Йорке). – Примеч. О. Харриса.

4

Аллюзия на известную фразу Берроуза: «Лучший выход – это вход». – Примеч. пер.

5

Аллен Гинзберг – Нилу Кэсседи, письмо от 4 сентября 1954 г. (из «Всегда твой. Избранные письма Аллена Гинзберга и Нила Кэсседи» под редакцией Барри Гиффорда; «Creative Arts Books», Беркли, 1977). – Примеч. О. Харриса.

6

Джек Керуак – Люсьену и Чессе Каррам, письмо от 28 февраля 1957 г. (из архива Карра в Колумбийском университете). – Примеч. О. Харриса.

7

Ричард Паттерсон, «Внешний мир. Сочинения пола Боулза» («University of Texas Press», Остин, 1987). – Примеч. О. Харриса.

8

Кэсседи – Гинзбергу, письмо от 23 апреля 1954 г. (из «Всегда твой»). – Примеч. О. Харриса.

9

Гинзберг – Кэсседи, письмо от 12 мая 1954 г. (из «Всегда твой»). – Примеч. О. Харриса.

10

Пол Боулз, «Пусть падет» («John Lehmann», Лондон, 1952; «Peter Owen», Лондон, 1984). – Примеч. О. Харриса.

11

«Интерзона» («Viking Penguin», Нью – Йорк, 1989). Строка из неопубликованного здесь письма от 20 октября 1955 г. – Примеч. О. Харриса.

12

Тед Морган, «Писатель и преступник. Жизнь и времена Уильяма Берроуза» («Henry Holt», Нью – Йорк, 1988). – Примеч. О. Харриса.

13

Гинзберг – Питеру Орловски, 20 января 1958 г., «Отрада искренних Сердец. Любовные стихи и избранные письма с 1947 по 1980 г.» под редакцией Уинстона Лейланда («Gay Sunshine», Сан – Франциско, 1980). – Примеч. О. Харриса.

14

Грегори Корсо – Берроузу и Гинзбергу, письмо от февраля 1958 г., из Венеции (из архива Гинзберга в Колумбийском университете). – Примеч. О. Харриса.

15

Брайон Гайсин и Терри Уилсон, «Здесь, чтобы уйти: планета R-101» («Re/Search Publications», Сан – Франциско, 1982). – Примеч. О. Харриса.

16

«Интерзона». – Примеч. О. Харриса.

17

Из «Интервью с Уильямом Берроузом» (Джон Тайтелл, март 1974–го), включенного в «Дневник разбитого поколения» под редакцией Артура и Кит Найт (Калифорния, штат Пенсильвания, 1977 г.). – Примеч. О. Харриса.

18

Брайон Гайсин, «Здесь, чтобы уйти». – Примеч. О. Харриса.

19

Адрес родителей Берроуза (с 1926 г.). – Примеч. О. Харриса.

20

Начальство: руководство Колумбийского университета. Гинзберг оставил на окне в Ливингстон – холле граффити оскорбительного содержания. Утром 17 марта 1945–го к нему в комнату студенческого общежития наведался декан Фермин и обнаружил там Керуака, которому вход на территорию кампуса был запрещен. После психиатрического обследования Гинзберга отстранили от занятий. – Примеч. О. Харриса.

21

К. – кокаин. – Примеч. О. Харриса.

22

Что за бред! (фр.) – Примеч. пер.

23

В письме Керуаку Берроуз одобрил план друга об устройстве моряком на торговый флот. Однако под давлением родителей план Керуака провалился, и Берроуз стал работать продавцом содовой в аптеке, расположенной под квартирой родителей в Озон – парк. Берроуз и Керуак встретились в Нью – Йорке в августе того же года, в день победы над Японией. – Примеч. О. Харриса.

24

Искренне твой, живу надеждой на встречу (фр.).

25

Адрес сувенирного магазина, принадлежавшего родителям Берроуза; лавка находилась недалеко от их квартиры на Саут – Прайс – роуд. В июне судья, ведший дело Берроуза, за употребление наркотиков приговорил его к домашнему аресту на все лето. Историю ареста Берроуз описывает в романе «Джанки». – Примеч. О. Харриса.

26

Соседство с Гольдштейнами: Гинзберг обосновался на верхнем этаже дома по Девяносто второй улице; на одном с ним этаже снимали комнату бывшая супруга популярного автора Гарри Голдена и ее сын. В том же доме жил писатель Чарльз Питерс. – Примеч. О. Харриса.

27

Николас Макнайт – декан Колумбийского университета, отстранивший Гинзберга от учебы. Гинзберг немедленно подал апелляцию, и Макнайт, получив результаты психиатрического обследования, к началу осеннего семестра допустил Гинзберга до занятий. – Примеч. О. Харриса.

28

Округ Диф – Смит, недалеко от города Амарилло в Техасе. Есть мнение, что местная вода, богатая известью и фосфатом, лечит кариес. Говорят даже: «Пей местную водицу, и сначала известь скопится у тебя под пломбами, а потом и вовсе их вытолкнет». – Примеч. О. Харриса.

29

Люсьен Карр был выпущен на свободу, отбыв два года в исправительной колонии для несовершеннолетних (г. Эльмира, штат Нью – Йорк) за убийство Дэвида Камеррера в 1944–м. Берроуз и Керуак проходили свидетелями по его делу; Берроуз знал и Карра, и Камеррера еще с Сент – Луиса. – Примеч. О. Харриса.

30

Адрес в шапке письма неверен, писал Берроуз из города Фарр в Техасе. – Примеч. О. Харриса.

31

Джоан Волмер – Берроуз, гражданская жена Берроуза с начала 1946–го; к ноябрю она уже называла себя миссис У. С. Берроуз. В октябре ее поместили в психиатрическую лечебницу Беллвью. Когда письмо к Джоан вернулось, Берроуз не на шутку обеспокоился; тридцать первого числа он забрал ее из больницы и привез в Техас. Поначалу они жили в доме с Келлсом Элвинсом (с ним Берроуз дружил еще с детства и с ним же арендовал домик в Фарре). Элвинс вел хозяйство в долине Рио – Гранде, а Берроуз купил на родительские деньги пятьдесят акров земли неподалеку. Далее Берроуз с Джоан обзавелись собственным хозяйством в девяносто девять акров неподалеку от Нью – Уэйверли, на западе Техаса, в сорока милях от Хьюстона. – Примеч. О. Харриса.

32

Уильям Мэйнард Гарвер познакомился с Берроузом через Герберта Ханке (Гарвер и Ханке вместе отбывали срок в тюрьме Райкерс – Айленд). Гарвер, чтобы достать деньги на героин, воровал и потом сдавал в ломбард пальто. В романе «Джанки» он фигурирует под именем Билла Гейнза. – Примеч. О. Харриса.

33

Под «женой» Берроуз подразумевает Ильзу Херцфельд Клаппер. Брак с ней был заключен по расчету – в Афинах 1937–го, дабы помочь Ильзе, немецкой еврейке, бежать от фашистов. Он познакомился с Ильзой в Дубровнике, когда путешествовал по Европе в 1936–м. – Примеч. О. Харриса.

34

За месяц до того Гинзберг повстречал и влюбился в Нила Кэсседи. – Примеч. О. Харриса.

35

11 марта Гинзберг написал Вильгельму Райху о своих «проблемах с психикой» – гомосексуальных наклонностях – и просил посоветовать специалиста. Он также писал, что Берроуз, не имеющий диплома специалиста в соответствующей области медицины, сам его обследовал (за год до этого) и беседа «не принесла изменений, только разрушила часть «брони характера», дыры в которой заделать нечем». (Письмо опубликовано в монографии Барри Майлза «Гинзберг» [ «Simon & Shuster», Нью – Йорк, 1989].) – Примеч. О. Харриса.

36

Вики Рассел, она же Присцилла Арминджер, дочь детройтского судьи и подружка Герберта Ханке. В «Джанки» фигурирует под именем Мария. – Примеч. О. Харриса.

37

Герберт Ханке (род. 1916 г., штат Массачусетс, г. Гринфилд), известный наркоман и хипстер с Таймс – сквер. У Берроузов он поселился в январе и прожил с ними до сентября. В «Джанки» фигурирует под именем Герман.

38

Настойка: возможно, болеутоляющее средство, слабая настойка опиума на камфорном масле. – Примеч. О. Харриса.

39

Берроуз датировал это письмо 10 июля, однако штемпель на конверте сообщает о другой дате – 8 августа 1947 г. Кроме того, родители, Морт и Лора, навестили Берроуза после рождения внука Уильяма Берроуза III (сына Уильяма Берроуза и Джоан Волмер) 21 июля 1947 г. в Техасе, городе Конрой. – Примеч. О. Харриса.

40

Закончив семестр в Колумбийском университете, Гинзберг автобусом отправился в Денвер, чтобы провести лето с Нилом Кэсседи. Тот как раз начал сожительствовать с Каролиной Робинсон (позднее Кэсседи), будучи женатым и делящим супружеское ложе с Луанной Сандерсон. Несмотря на финансовые затруднения в самом начале, Гинзберг вскоре нашел работу и жилье. – Примеч. О. Харриса.

41

Норман, с ним Берроуз познакомился через их общего друга, Джека Андерсона, который, как и Норман, работал в нью – йоркских доках. Именно от Нормана в январе 1945–го Берроуз получил несколько шприцов, заправленных морфием. В романе «Джанки» Норман фигурирует под именем Нортон. – Примеч. О. Харриса.

42

«Без очкуна Нормана», в смысле без его советов по поводу того, как заготавливать марихуану.

43

В честь рождения сына Берроуза Гинзберг написал оду – рифмованный стих, который сочинил за шесть дней где-то в конце июля. – Примеч. О. Харриса.

44

Округ Уид – Нью – Уэйверли. – Примеч. О. Харриса.

45

История происхождения этого «праздника» точно не известна, однако есть предположение, будто день назван в честь старого наружного нужника, который хозяева дома за ненадобностью передают соседям. – Примеч. пер.

46

Берроуз лег в Федеральную лечебницу для наркозависимых в Кентукки – после зимы в Нью – Йорке, где Билл Гарвер и подсадил его на наркотики. Опыт пребывания в Лексингтоне описан в романе «Джанки». – Примеч. О. Харриса.

47

Зимой Гинзберг стал дважды в неделю посещать специалиста, рекомендованного Райхом, доктора Алана Кота, в Ньюарке. Курс лечения длился три месяца. Бенни Граф, пациент другого райхианца, позднее стал наркоманом и полицейским осведомителем. – Примеч. О. Харриса.

48

Фил Уайт: вор и наркоман из Теннесси. В романе «Джанки» фигурирует под именем Рой. С Уайтом и Ханке Берроуз познакомился во время своего первого наркотического опыта в 1945–м. Уайт незадолго до того вернулся из рейса, и к нему пристало прозвище Моряк. Вместе с Моряком Берроуз «обрабатывал дырку», то есть промышлял карманным воровством в подземке. Под «подарочком на Рождество» Берроуз скорее всего подразумевает шарики опиума домашней выделки, из мака, выращенного им самим; Гинзберг забрал их в августе 1947–го, когда навещал друга в Нью – Уэйверли. – Примеч. О. Харриса.

49

В то время Гинзберг снимал комнату в доме 536 на Западной Сто четырнадцатой улице, напротив Колумбийского университета. – Примеч. О. Харриса.

50

«Городок и город», черновик которого Керуак закончил в мае. – Примеч. О. Харриса.

51

Осенью 1947–го Гинзберг снимал комнату в доме на Западной Двадцать седьмой улице, однако на момент написания данного письма перебрался в другой дом – на Западной Сто четырнадцатой улице. – Примеч. О. Харриса.

52

С Хэлом Чейзом, уроженцем Денвера, Берроуза познакомила Джоан в 1944 году. Хэл изучал антропологию в Колумбийском университете. Карлос прежде покупал у Берроуза наркотики. – Примеч. О. Харриса.

53

Берроуза вместе с супругой, Джоан, арестовали за аморальное поведение: патруль застал их в припаркованном неподалеку от Бивилля автомобиле. Берроуз заплатил штраф в сто семьдесят три доллара и был выпущен под залог (внесенный родителями) после ночи, проведенной в тюремной камере. – Примеч. О. Харриса.

54

Спиногрызы: Жюли Адамс, трехлетняя дочь Джоан от предыдущего брака, и Билли, сын самого Берроуза. – Примеч. О. Харриса.

55

Старший брат Гинзберга, Юджин Брукс. – Примеч. О. Харриса.

56

В мае Гинзберг перебрался в дом 321 на Восточной Сто двадцать первой улице, в Гарлем, где снимал комнату у Рассела Даргина, студента – теолога Колумбийского университета. Гинзберг имел неосторожность приютить Ханке, а тот украл и продал собрание ценных книг из коллекции Даргина. Данный инцидент отражен в романе Джона Клеллона Холмса «Иди» (1952 г.), в котором Даргин фигурирует под именем Вергер, Ханке становится Анке, и Гинзберг – Стофским. – Примеч. О. Харриса.

57

Окончив Колумбийский университет, Гинзберг долго не мог найти работу: на выбор предлагали только должности курьера или уборщика. – Примеч. О. Харриса.

58

Боб Бранденберг: мелкий хулиган, который познакомил Берроуза со своими соседями по квартире Ханке и Уайтом. В романе «Джанки» он фигурирует под именем Джек. – Примеч. О. Харриса.

59

Уильям Скотт Гилмор (род. 1911): Берроуз дружил с ним в 1930–е, когда учился в Гарварде. Лечился Гилмор либо от психоза, либо от гомосексуальных наклонностей. – Примеч. О. Харриса.

60

Неофрейдист Гарри Стэк Салливан, умерший в январе 1949 г. – Примеч. О. Харриса.

61

Б. У. – болеутоляющее. Колеса – таблетки нембутала, барбитураты. – Примеч. О. Харриса.

62

Уильяму Берроузу III на тот момент исполнился год и четыре месяца. – Примеч. О. Харриса.

63

До Берроуза доходили слухи, что Вики Рассел принимает участие в побоях. – Примеч. О. Харриса.

64

Роман Керуака «Городок и город». – Примеч. О. Харриса.

65

Начиная с октября Гинзберг жил в доме 1401 по Йорк – авеню, в трехкомнатной квартире без горячего водоснабжения, принадлежащей Уолтеру Адамсу. – Примеч. О. Харриса.

66

Джерри Раух – сосед Гинзберга по общежитию в Колумбийском университете зимой 1943 г. – Примеч. О. Харриса.

67

Хелен Хинкль приехала в Новый Орлеан на медовый месяц. Муж бросил Хелен в борделе, откуда Берроуз ее и выручил. У него миссис Хинкль дожидалась, пока супруг вместе с Нилом Кэсседи не вернется из путешествия по стране. Керуак ввел ее в роман «На дороге» под именем Галатея Дункель. – Примеч. О. Харриса.

68

Перевод С. Маршака. – Примеч. пер.

69

Предыдущее место жительство Гинзберга – дом 536 на Западной Сто четырнадцатой улице. – Примеч. О. Харриса.

70

Кэсседи купил новенький бордовый «гудзон» на сбережения Кэролайн. – Примеч. О. Харриса.

71

В ответном письме Гинзберг объяснил Берроузу, что за поступки Хинкля не отвечает, и попросил выслать еще марихуаны – предыдущую «партию» они с Керуаком и Нилом успели выкурить. – Примеч. О. Харриса.

72

Алан Харрингтон: друг Керуака, начинающий писатель, через которого Керуак предыдущим летом в Нью – Йорке познакомился с Джоном Клеллоном Холмсом. – Примеч. О. Харриса.

73

Берт, приятель – наркоман Гарвера и бывший клиент Берроуза из Нью – Йорка. В романе «Джанки» он появляется под именем Старина Берт. – Примеч. О. Харриса.

74

Гинзберг задумал приютить у себя бездомного Ханке, который заканчивал срок отсидки в тюрьме Райкерс – Айленд – с условием, чтобы Ханке нашел себе работу. – Примеч. О. Харриса.

75

Одно или же оба этих дела, возможно, возникли из-за «проблем с жильцами», упомянутых в следующем письме от 15 марта 1949–го. – Примеч. О. Харриса.

76

Навестив Кэсседи в Денвере, Керуак на месяц вернулся в Нью – Йорк. – Примеч. О. Харриса.

77

Макаллен, городок в Техасе недалеко от Фарра, где обосновался Келлс Элвинс. – Примеч. О. Харриса.

78

Граф Альфред Хэдбэнк Коржибски, «Наука и здравомыслие. Введение в неаристотелевы системы и общую семантику» (Пенсильвания, Ланкастер: «International Non-Aristotelian Publishing Со.», 1933). В 1939–м Берроуз посетил ряд лекций в недавно открывшемся Чикагском институте общей семантики. Читал лекции сам Коржибски, умерший в 1950–м. – Примеч. О. Харриса.

79

Летом 1948–го Гинзберга посетило видение, в котором богоподобный голос читал ему вслух стихотворения Уильяма Блейка. – Примеч. О. Харриса.

80

Малыш Джек Мелоди, гангстер, бойфренд Вики Рассел. Берроуз познакомился с ним, пока обретался на Генри – стрит в Нью – Йорке 1945–го. – Примеч. О. Харриса.

81

Вскоре Берроуз через знакомых в Новом Орлеане стал продавать героин. – Примеч. О. Харриса.

82

Гинзберг обвинил Берроуза, будто бы, живя с Джоан, тот пытается отрицать свои гомосексуальные наклонности. – Примеч. О. Харриса.

83

29 марта 1949 г. роман Керуака «Городок и город» принял издатель Робер Жиру из «Harcourt Brace», заплатив Керуаку авансом тысячу долларов. – Примеч. О. Харриса.

84

Адвокат Берроуза (в «Джанки» появляется под именем Тайдж) организовал клиенту лечение в санатории сразу после освобождения того из тюрьмы. По словам Джоан, отец Берроуза «чуть не примчался из Сент – Луиса, меча громы и молнии, с твердым намерением пристроить Билла на лечение в какое-нибудь иное место, самое меньшее на полгода». (Из архива Аллена Гинзберга в Колумбийском университете; запись от 14 апреля 1949 г.) – Примеч. О. Харриса.

85

6 апреля Берроуза на краденой машине задержала полиция у Ли – Секл, в Новом Орлеане. Данный эпизод упомянут в романе «Джанки», где друг Берроуза, которого полиция опознала, получает имя Пэт, а второй друг становится Коулом. – Примеч. О. Харриса.

86

В начале мая Берроуз с семьей перебрался на съемное жилье в Фарр. – Примеч. О. Харриса.

87

Керуак и Кэсседи вынашивали план купить на двоих ранчо. – Примеч. О. Харриса.

88

Дело Гинзберга (фр.). – Примеч. пер.

89

Гинзберга арестовали 21 апреля по делу об угоне автомобиля. На этот раз Гинзберг оказался вместе с Вики Рассел в машине, полной краденой одежды, а вел угнанный транспорт Малыш Джек Мелоди, условно осужденный и без водительских прав. – Примеч. О. Харриса.

90

Кто его знает (исп.). – Примеч. пер.

91

По словам Керуака, Гинзберг решил, будто после ареста и неприятностей в Колумбийском университете на него обрушился гнев Божий. – Примеч. О. Харриса.

92

Луис – отец Аллена. Марк Ван Дорен – один из преподавателей Аллена, поставивший перед молодым поэтом выбор: либо он живет в обществе, как все, либо же присоединяется к криминальному миру. – Примеч. О. Харриса.

93

Гинзберг принял совет университетских профессоров и объявил о собственном безумии, угодив в Колумбийский пресвитерианский центр психического здоровья на Западной Сто шестьдесят восьмой улице, откуда вышел только в феврале 1950–го. – Примеч. О. Харриса.

94

«Биопатия рака», переведена на английский Теодором Вульфом (Нью – Йорк, «Orgone Institute Press», 1948). Впервые Райх собрал аккумулятор оргоновой энергии в порядке исследований т. н. оргона (термин – неологизм, составленный из двух других: «оргазм» и «организм»), однако впоследствии обнаружил потенциал прибора в лечении различных заболеваний. Ящик, обшитый изнутри металлом и органическим материалом снаружи, стал предметом длительных разбирательств, начатых Комиссией по надзору за качеством продуктов и лекарственных препаратов осенью 1947–го. Комиссия не нашла разочарованных и недовольных пользователей прибора, тем не менее Райх был дискредитирован, а производство аккумулятора запретили. – Примеч. О. Харриса.

95

Имитация речи страдавшего сифилисом Поллита, отца Келлса. – Примеч. О. Харриса.

96

Кэсседи тем летом и осенью вел себя совершенно безрассудно. – Примеч. О. Харриса.

97

Берроуз, скорее всего, имеет в виду дом 26 на Рио – Лерма, в Мехико (см. также письмо от 10 марта 1950 г.). – Примеч. О. Харриса.

98

«Лекарство»: ежедневная доза Джоан составляла содержимое двух ингаляторов бензедрина. В Мексике она попросту не могла его достать, зато вдоволь упивалась текилой, которая стоила сорок центов за кварту. Джоан так и писала Гинзбергу: «В принципе, чувствую себя замечательно, только успеваю часам где-то к восьми нализаться […] Не стану описывать ужасы, пережитые мною в первые три недели, когда закончился бензедрин, но с помощью йода в таблетках, Райха и веры я таки справилась» (письмо от 31 октября 1949–го, из архива Гинзберга в Колумбийском университете). – Примеч. О. Харриса.

99

Ханке схлопотал пять лет тюремного заключения. – Примеч. О. Харриса.

100

Здесь: знать не желаю (исп.). – Примеч. пер.

101

Авторская колонка Уэстбрука Пеглера пользовалась большой популярностью благодаря статьям правого, антикоммунистического толка и приверженности автора принципу свободы слова. Шестью неделями позже Гинзберг в черновике письма к Берроузу назвал Пеглера «старым педантом и маразматиком», настаивая, что «брехня по поводу огосударствления, полицейских и государства всеобщего благосостояния – просто клоунада в духе Филдза* (письмо от 7 февраля 1950–го, из архива Гинзберга в Колумбийском университете). – Примеч. О. Харриса.

* Уильям Клод Филдз (1880–1946), американский комик, эстрадный артист и киноактер. – Примеч. пер.

102

«Слушай, маленький человек!» издана на английском в переводе Теодора Вульфа, с иллюстрациями Уильяма Стейга (Нью – Йорк, «Noonday Press», 1948). – Примеч. О. Харриса.

103

Гарвер специализировался на краже пальто. – Примеч. О. Харриса.

104

Несмотря на предстоящую публикацию своей первой книги, Керуак пребывал в депрессии в связи с отъездом Берроуза в Мексику и ноябрьским инцидентом с Нилом Кэсседи, который ввязался в стычку с бруклинскими полицейскими. – Примеч. О. Харриса.

105

У. Шекспир, «Юлий Цезарь», акт 3, сцена 2 (слова Марка Антония: «И не оратор я такой, как Брут, / А человек прямой, как всем известно…»; пер. И. Б. Мандельштама). – Примеч. О. Харриса.

106

«Городок и город» Керуака опубликовали только 2 марта 1950–го. – Примеч. О. Харриса.

107

В то время Керуак сам обучался в Новой школе социальных исследований, что позволяло ему получать семьдесят пять долларов ежемесячного пособия для уволенных в запас. – Примеч. О. Харриса.

108

Тут Берроуз ошибается: он имел в виду, что хочет купить «finca», поместье за городом, и таким образом стать ранчеро. – Примеч. О. Харриса.

109

Луи – Фердинанд Селин (1894–1961), французский писатель, автор романов «Путешествие на край ночи» и «Смерть в кредит». – Примеч. О. Харриса.

110

Дэйв Камеррер, его Керуак ввел в свой роман под именем Уолдо Майстер. В романе Камеррер покончил с собой, а не умер от руки Люсьена. – Примеч. О. Харриса.

111

Хурадо помогал Берроузу получить мексиканское гражданство. – Примеч. О. Харриса.

112

Берроуз впервые упоминает свой будущий роман «Джанки». – Примеч. О. Харриса.

113

За два месяца до того Гинзберг вышел из Колумбийского пресвитерианского центра психического здоровья, убежденный, что избавился от гомосексуальных наклонностей. И хотя Берроуз к подобной уверенности отнеся скептически, Гинзберг к концу мая лишился девственности в гетеросексуальном плане – с Хелен Паркер, отношения с которой развивались успешно. – Примеч. О. Харриса.

114

После апрельского инцидента с участием Гинзберга и Вики Рассел в 1949 г., несмотря на предыдущие судимости, Малыш Джек Мелоди умудрился избежать тюремного заключения, сдавшись в психиатрическую лечебницу «Пилгрим». – Примеч. О. Харриса.

115

Джоан считала, что радиация, распространяемая полигонами для испытаний ядерного оружия, представляет угрозу для свободы ума, а не для физического здоровья. Подобный эффект атомных взрывов описывался в научно – фантастических фильмах тех времен. – Примеч. О. Харриса.

116

Все лето Керуак провел в гостях у Берроуза и Джоан, выкурив в тайне от хозяев огромное количество марихуаны. Вернувшись в Нью – Йорк, он оказался физически и эмоционально истощен, замкнулся в себе. – Примеч. О. Харриса.

117

Люсьен Карр приезжал в августе со своей подружкой. – Примеч. О. Харриса.

118

Где именно Райх упоминает об этом, нам обнаружить не удалось. Однако с началом Корейской войны в июне он стал всерьез опасаться глобального ядерного конфликта. К концу 1951–го он занялся исследованием радиоактивного излучения и возможности лечения лучевой болезни посредством оргонов. – Примеч. О. Харриса.

119

Petit Jaque – Малыш Джек Мелоди. – Примеч. О. Харриса.

120

Опиум. – Примеч. О. Харриса.

121

Десять процентов – доля, причитавшаяся Люсьену как литературному агенту, искавшему издателя для «Джанки». – Примеч. О. Харриса.

122

Бозо, бывший шоумен, гомосексуалист, владелец квартиры на Генри – стрит, которую делил с Ханке и Бранденбергом в Нью – Йорке в 1944–1945 гг. В романе «Джанки» фигурирует под именем Джои. – Примеч. О. Харриса.

123

Профессор: Роберт Хейворд Барлоу из Канзаса, у которого Берроуз учил язык майя. – Примеч. О. Харриса.

124

Возможно, это отсылка к работе Гинзберга в качестве специалиста по исследованию рынка в Центре изучения общественного мнения, где Гинзберг проводил опрос относительно Корейской войны. Отсюда – упоминание империализма. – Примеч. О. Харриса.

125

Отвыкание от наркотика путем постепенного сокращения доз. – Примеч. О. Харриса.

126

Джеймс Лафлин, главный редактор издательства «New Direc-

tions». – Примеч. О. Харриса.

127

В апреле, дней за двадцать, Керуак написал восемьдесят шесть тысяч слов романа «На дороге».

128

Мексиканская часть: Берроуз начал писать «Гомосека», действие которого разворачивается в Мексике после того, как Берроуз в феврале бросил принимать наркотики. – Примеч. О. Харриса.

129

Пойдемте, сеньор (исп.). – Примеч. пер.

130

Эта и другие зачеркнутые строки в письме вдохновили Гинзберга на мысли: «Господи, господи, вот о чем я думал и чего ждал все эти годы». (Нилу Кэсседи в «Всегда твой».) – Примеч. О. Харриса.

131

Здесь Берроуз, скорее всего, приводит цитату из письма годичной давности, которое Гинзберг написал в ответ на замечания Берроуза в письме от 1 мая 1950–го. – Примеч. О. Харриса.

132

На протяжении шести страниц в начале двадцать восьмой главы «Джанки» Берроуз развивал идеи о раке и наркозависимости, позаимствованные из «Биопатии рака». Мексиканская часть образовала первую главу нового произведения, вылившегося в «Гомосека». – Примеч. О. Харриса.

133

Берроуз постоянно оспаривал терминологию и предположения аналитика из Института психиатрических исследований, который занимался Гинзбергом. – Примеч. О. Харриса.

134

Джеффрис: Фрэнк «Бак» Джеффрис из Денвера. – Примеч. О. Харриса.

135

Предыдущей осенью Хэлен Паркер разорвала отношения с Гинзбергом. – Примеч. О. Харриса.

136

Фил «Моряк» Уайт неожиданно для всех повесился в тюрьме Тумс (Нью – Йорк) после попытки заключить сделку с полицией и сдать им торговца героином. – Примеч. О. Харриса.

137

Лоуэлл, штат Массачусетс – родной город Керуака. – Примеч. О. Харриса.

138

«Старина Дэйв» Терсереро, приятель – наркоман, с которым Берроуза познакомил Хурадо, адвокат. Дружба Берроуза с Терсереро продолжалась длительное время. – Примеч. О. Харриса.

139

Письмо написано перед июльской поездкой Берроуза в Панаму и Эквадор – на первые поиски яхе. Вместе с ним поехал Льюис Маркер, сокурсник по льготной программе обучения для демобилизованных. Маркер был на шестнадцать лет моложе Берроуза. Пока Берроуз отсутствовал, в августе Джоан навестили Люсьен Карр и Аллен Гинзберг. В сентябре Берроуз возвратился и шестого числа в квартире Джона Хили над баром «Баунти» (в присутствии Маркера и его приятеля Эдди Вудза – младшего) предложил жене сыграть в Вильгельма Телля. Пытаясь выстрелом из пистолета сбить стакан с головы Джоан, Берроуз случайно убил ее. – Примеч. О. Харриса.

140

Вскоре после выхода из заключения Берроуз переехал из квартиры 8 (в начале коридора на третьем этаже) в квартиру 5 (в конце коридора на первом этаже). – Примеч. О. Харриса.

141

Бернабе Хурадо по – прежнему оставался адвокатом Берроуза. – Примеч. О. Харриса.

142

Рукопись «Джанки» хранилась у Джоан – в отсутствие Берроуза Гинзберг и Карр не стали забирать текст. – Примеч. О. Харриса.

143

Мальчик – Льюис Маркер. – Примеч. О. Харриса.

144

Указывая обратный адрес в письмах: «От Филипа Хили, Орисаба, 210, квартира 5» и «От Уильямса, 210 Орисаба, квартира 5» (письмо от 19 января 1952–го), Берроуз использовал фальшивые имена. Все последующие письма из Мексики он подписывал именем Уильямс. – Примеч. О. Харриса.

145

Маркер родом из Джексонвилля (штат Флорида). – Примеч. О. Харриса.

146

После смерти Джоан в Мехико прибыл Мортимер Берроуз, который привез деньги для выплаты залога (две тысячи триста двенадцать долларов), организовал похороны и увез Вилли к дедушке с бабушкой в Сент – Луис. Жюли забрали в Олбани родители Джоан. – Примеч. О. Харриса.

147

Лу: либо это Люсьен Карр столь критически отнесся к непомерным ценам на юридические услуги адвоката Берроуза, либо сам Берроуз спутал брата Гинзберга, юриста Юджина Брукса, с его отцом, Луисом Гинзбергом. (См. письмо от 17 августа 1953 г.) – Примеч. О. Харриса.

148

Джон Хоффман (1930–1951?), поэт, друг Гинзберга, который отправился в Мексику экспериментировать с мескалином и умер от мононуклеоза. Исчезновение Хоффмана упоминается в поэме Гинзберга «Вой», впервые прочитанной в «Сикс галлери» в 1955–м; там же поэт Филип Ламантиа прочел некоторые из работ Хоффмана. В романе Керуака «Бродяги дхармы» Хоффман выведен под именем Альтман. – Примеч. О. Харриса.

149

Доктор Льюис Роберт Уолберг, у которого Берроуз в 1946 г. проходил курс «наркоанализа». Выйдя на пенсию, Уолберг уехал в Мексику. Автор нескольких книг, в том числе «Психология еды» («R. M. McBride», Нью – Йорк, 1936) и «Гипноанализ» («Grune & Strutton», Нью – Йорк, 1936). – Примеч. О. Харриса.

150

Речь идет о романе «Гомосек». Керуак дал Берроузу имя Уилл Деннисон в «Городке и городе». – Примеч. О. Харриса.

151

На самом же деле Берроуз посвятил «А. Л.М.» не «Гомосека», который вышел в свет лишь спустя три десятилетия, а «Джанки», вышедший в 1953–м. – Примеч. О. Харриса.

152

«Гомосексуализм в Америке. Субъективный подход к вопросу» Дональда Вебстера Кори (изд – во «Greenberg», Нью – Йорк, 1951). – Примеч. О. Харриса.

153

Отсылка к традиционной ковбойской песенке «Обвыкайте, щенки, обвыкайте. / Оклахома – дом ваш новый. / Обвыкайте, щенки, обвыкайте. / Со своею бедою справляйтесь-ка сами». – Примеч. О. Харриса.

154

«Шлюн» – шлюп. – Примеч. О. Харриса.

155

Керуак к тому времени получил авансом гонорар (двести пятьдесят долларов) за роман, опубликованный в мягкой обложке, от издательства «Ace Books», которым владел А. А. Уин, дядя Карла Соломона. Керуак предложил Соломону, как редактору, стошестидесятистраничный отрывок из романа «На дороге» и повесть, написанную вместе с Берроузом в 1944–м, «озаглавленную (по – моему) «БУДЬ Я ТОБОЙ» и подписанную «Сьюард Луи» (это наши вторые имена соответственно)» (письмо Керуака Карлу Соломону от 7 апреля 1952 г., из архива Гинзберга в Колумбийском университете). Контракт на нее так и не был подписан. – Примеч. О. Харриса.

156

Жена Келлса – Марианна Вульф. Керуак, скрываясь от алиментов, попытался утаить свой адрес после того, как в феврале у него родилась дочь, Жанет, а также после развода с Джоан Хаверти. – Примеч. О. Харриса.

157

В конце марта Керуак написал Берроузу ответное письмо, в котором просил взять его вместе с Маркером в Эквадор. – Примеч. О. Харриса.

158

Хотя роман Керуака в то время и назывался «На дороге», позже был опубликован под заглавием «Видения Коди». – Примеч. О. Харриса.

159

После нескольких отказов Гинзберг все же уговорил Карла Соломона и его дядю принять рукопись «Джанки», и издательство «Ace Books» выплатило аванс в размере восьмисот долларов. – Примеч. О. Харриса.

160

В январе Гинзберг послал несколько неопубликованных стихов собственного сочинения Уильяму Карлосу Уильямсу. Старшему коллеге творчество Гинзберга понравилось, что побудило младшего поэта явить свету еще больше стихов, убранных «в стол». Так началась длительная дружба двух поэтов. Гинзберг составил подборку стихотворений и отправил их Уильямсу, тот написал к ней предисловие, однако прошло десять лет, прежде чем она опубликовалась под заглавием «Пустое зеркало». – Примеч. О. Харриса.

161

У. Шекспир, «Макбет», акт 5, сцена 5 (перевод М. Лозинского). – Примеч. пер.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.