Русская литература XVIII века. Петровская эпоха. Феофан Прокопович. Учебное пособие

О. М. Буранок

Русская литература XVIII века. Петровская эпоха. Феофан Прокопович. Учебное пособие

©Издательство «ФЛИНТА», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Введение

Феофан Прокопович (1681–1736) – философ, политический деятель, писатель, сумевший в своём творчестве отразить одну из самых сложных и драматических эпох в истории духовного развития России – первую треть XVIII века.

Объективный идеалист, метафизик, деист, Феофан Прокопович шёл от схоластики к философии Просвещения.

Сложность и противоречивость его философских взглядов обусловливается переходным характером эпохи и уровнем развития отечественной философии. Он был сторонником просвещённого абсолютизма, рано понял и принял реформу Петра I. Недаром В. Г. Белинский назвал Феофана «одним из птенцов его орлиного гнезда»[1]. И «птенец гнезда Петрова» словом и делом (собственно, «слово» у него всегда было «делом») последовательно отстаивал деяния Петра в течение всей своей жизни.

Творчество Феофана Прокоповича – теолога, крупнейшего государственного и церковного деятеля, философа-просветителя, оратора, художника слова – выразило все сложнейшие перипетии бурного времени, названного Петровской эпохой, более того, и сам Феофан Прокопович, и всё содеянное им не только связаны неразрывными узами с эпохой, но и явились её порождением.

Идеология абсолютизма обусловила эстетические воззрения Феофана Прокоповича-предклассициста: блестяще усвоив теорию и практику западноевропейского барокко, Феофан – теоретик и художник слова – вплотную подошёл к классицизму.

* * *

В настоящем учебном пособии автор поставил цель: рассмотреть драматургическое и ораторское творчество Феофана Прокоповича («Владимир», «Разговоры», «слова» и «речи») в контексте драматургии и ораторского искусства первой трети XVIII в., решая вопрос о традициях и новаторстве Прокоповича – драматурга и оратора. В учебном пособии даются также контрольные вопросы после каждого раздела книги. Подробные методические рекомендации по изучению творчества Феофана Прокоповича в контексте литературы Петровской эпохи содержатся в учебном пособии: Буранок О. М. Методика изучения русской литературы XVIII века в вузе. – М., 1997.

Произведения Феофана Прокоповича цитируются в тексте учебного пособия по изданиям:

1. Феофан Прокопович. Сочинения / Под ред. И. П. Ерёмина. – М.; Л., 1961.

При цитировании этого издания в скобках указывается номер страницы, например: (215); при цитировании предисловия И. П. Ерёмина (с. 3—19), примечаний И. П. Ерёмина (с. 459–491) и Г. А. Стратановского (с. 491–500) номер страницы указывается курсивом, например: (5).

2. Феофан Прокопович. Слова и речи: В 4 ч. – СПб., 1760–1774. (Ч. I – 1760; ч. 2 – 1761; ч. III – 1765; ч. IV – 1774).

В тексте номер части указывается римской цифрой, далее после запятой номер страницы арабской цифрой, например: (II, 15).

В учебном пособии анализируются «слова» и «речи», опубликованные в трёх первых частях; четвёртая часть содержит сугубо богословские ораторские сочинения, которые нами не рассматриваются. В случае, когда произведение опубликовано и в издании XVIII в., и И. П. Ерёминым (1961), нами цитируется издание под редакцией И. П. Ерёмина.

Итоги и проблемы изучения драматургии и ораторской прозы Феодана Прокоповича

В современном отечественном и зарубежном литературоведении совершенно закономерен большой и вполне обоснованный интерес к литературе переходного периода (конец XVII – начало XVIII в.). «Изучение так называемой переходной или Петровской эпохи представляет собой одну из важнейших задач нашей науки»[2].

Важнейшей составной частью литературного процесса первой трети XVIII в. являются театр, драматургия и ораторское искусство, о чём неоднократно писали многие исследователи. И драматические, и ораторские произведения Феофана Прокоповича чрезвычайно значимы и значительны в литературе Петровской эпохи. Г. А. Гуковский назвал Феофана Прокоповича «пропагандистом Петра и его дела», «крупнейшим литератором петровского времени»[3]. Его «проповеди, – пишет учёный, – имеют в малой степени церковный характер. Это политические агитационные речи и статьи, написанные очень живо, ярко, просто»[4].

Ораторская проза Феофана Прокоповича, в отличие от его драматургии и стихотворства, и в XVIII, и в XIX вв. привлекала внимание церковных деятелей, историков церкви, исследователей-филологов.

В XVIII в. литературная критика ещё только начинает формироваться: в письмах писателей, мемуарах, литературных произведениях встречаются отдельные замечания литературного характера, которые можно рассматривать как критические. Есть такие замечания и об ораторской прозе Феофана Прокоповича.

О восприятии проповедей Феофана Прокоповича его современниками есть несколько свидетельств. Иностранца Моро-де-Бразе (участвовавшего в армии Петра в Прутском походе; его записки перевёл А. С. Пушкин) удивила способность «придворного священника» «целых полтора часа говорить проповедь»[5] (речь идёт о проповеди Феофана Прокоповича, произнесённой 27 июня 1711 г., во время Прутского похода, в память Полтавского сражения). Соотечественники же Прокоповича, его современники, как замечает И. И. Лажечников в своём письме А. С. Пушкину (от 22.XI.1835), умели «уже сочувствовать красноречивому витийству Феофана»[6]. Высоко оценил его ораторский талант и свежесть мысли Пётр I[7].

А. Д. Кантемир одну из своих сатир (№ 3) посвятил Феофану Прокоповичу, высоко оценившему его первую сатиру и ответившему на неё стихотворным посланием «Не знаю, кто ты, пророче рогатый» (216–217).

В сатире Кантемир обращается к Прокоповичу:

Мудрый первосвященник, ему же Минерва

Откры все сокровенна

Феофан, ему же все известно, что знати

Может человек и ум человечь поняти![8]

В примечаниях к сатире Кантемир даёт биографические сведения о Феофане и свою оценку его личности: «Между церковными не было его учейнейшего, и в народе таким почитан». Есть здесь замечание и об ораторской прозе проповедника: «великого числа поучений, которые он говорил в присутствии монархов и к общему наслаждению слушателей»[9]. Черновые рукописи М. В. Ломоносова донесли до нашего времени его отзыв об ораторском искусстве Феофана Прокоповича. В рукописи «Риторики» (1744–1747) есть не вошедшая в опубликованный текст («Краткое руководство к красноречию», 1748) фраза: «Но лучшие сего примеры (чем у Флешье – О.Б.) читать можно в словах надгробных покойного Феофана Прокоповича, архиепископа новгородского»[10]. Авторы примечаний «Полного собрания сочинений» Ломоносова, комментируя эту фразу, подчёркивают: «в глазах Ломоносова Феофан Прокопович был более крупным мастером слова, чем прославленный на Западе Флешье», «этот зачёркнутый Ломоносовым текст интересен как единственный дошедший до нас отзыв об ораторском даровании Феофана Прокоповича»[11].

Здесь же они приводят мнение А. П. Сумарокова об ораторском даре Прокоповича и указывают, что в черновике сумароковской «Эпистолы о стихотворстве» (1748) этот отзыв был более развёрнутым, нежели в опубликованном варианте. В черновой рукописи А. П. Сумароков говорит о Феофане:

Последователь сей пресладка Цицерона

И красноречия российского корона

Он ритор из числа во всей Европе главных

В окончательном тексте останутся лишь строки:

Разумный Феофан, которого природа

Произвела красой словенского народа,

Что в красноречии касалось до него[12].

Все комплименты относятся именно к ораторской прозе, ибо, по мнению Сумарокова, Феофан «достойного в стихах не создал ничего»[13].

Во второй половине XVIII в. высказывания об ораторской прозе Феофана Прокоповича связаны с публикацией первого достаточно полного и, главное, научного издания его «слов» и «речей», вышедшего в свет по инициативе С. Ф. Наковальнина (3 части в 1760–1765 гг., 4-я часть вышла позже – в 1774). Издатель напечатал 53 произведения; в четвертой части, вышедшей значительно позднее, были помещены исключительно богословские сочинения Феофана Прокоповича (см.: 4). Три киевских «слова» напечатаны в первой части (I, 1—73), т. к. все они были широко известны при жизни автора, печатались типографским способом, а остальные – в третьей части с пометой издателя: «Сие и следующия слова проповеданы в Киеве, а которых годов неизвестно» (III, 254). Остальные «речи» относятся к петербургскому периоду творчества Прокоповича-оратора.

С. Ф. Наковальнин и его сотрудники провели большую подготовительную работу, как бы мы сейчас сказали, текстологические изыскания, опубликовав на высоком для того времени уровне «слова» и «речи» Феофана Прокоповича в типографии Сухопутного Шляхетского кадетского корпуса.

В «Предисловии» к первой части воздаётся должное ораторскому искусству Феофана Прокоповича – «первого из наших писателей, который многоразличным учением столь себя прославил, что в ученой истории заслужил место между славнейшими Полиисторами, Феофана красноречием толь великого, что некоторые ученейшие люди почтили его именем российского златоустого, и, что всех большее есть, Феофана поборника и провозвестника великих трудов и преславных дел обновителя и просветителя России Петра Великого» (I, б./н.[14]).

Автор «Предисловия» убедительно доказывает, что слава великого оратора сопровождала Феофана Прокоповича долго и после его смерти. При этом отметается обвинение в адрес Феофана Прокоповича в нечистоте «штиля», столь обычное в 30—60-е гг. XVIII в. в связи с утверждением классицистами теории трёх стилей: Феофан Прокопович «мешает в словенский язык» «простонародные», «а иногда в великой России неупотребляемые речи» (I, б./н.), т. к. писал не на латыни – языке учёности тех лет, а хотел приблизить свои произведения к простому народу.

Высокую характеристику этому изданию даст, в своё время, И. П. Ерёмин, подчеркнув, что оно «пока единственное в нашей науке» (см.: 4–6). Нужно добавить, что первым и единственным полным изданием ораторской прозы Феофана Прокоповича на русском языке оно остаётся по сегодняшний день.

Именно это издание имеет в виду И. Ф. Богданович, советуя в письме к Я. Я. Штелину (не позднее 1772 г.): «Благоволите просмотреть собрание проповедей Феофана, где указаны все его труды»[15].

Н. И. Новиков в «Санктпетербургских ученых ведомостях» (1777, № 1) объявил интересный творческий конкурс на лучшую стихотворную надпись к изображениям выдающихся людей России (в предложенном им списке было имя и Феофана Прокоповича). В. И. Майков, откликнувшись на призыв знаменитого просветителя, сочинил четверостишие к портрету Феофана Прокоповича, образно раскрывающее главные стороны личности недюжинного государственного деятеля и талантливого человека:

Великого Петра дел славных проповедник,

Витийством Златоуст, муз чистый собеседник,

Историк, богослов, мудрец Российских стран —

Таков был пастырь стад словесных Феофан[16].

В первой половине XIX в. упоминания о Феофане-писателе ещё весьма эпизодичны, хотя литературная критика по-прежнему обращалась к его ораторскому наследию и обратила, наконец, внимание на его пьесу.

Н. М. Карамзин писал о Феофане Прокоповиче как о «муже просвещённом, благоразумном политике и любимце Петра»[17]. В центре внимания Карамзина оказалась именно ораторская проза «учёного богослова и природного оратора»[18]. Отмечая в его речах «множество цветов красноречия», Карамзин критикует его «слог», который «нечист и, можно сказать, неприятен»[19]. В целом оценка ораторского искусства Феофана Прокоповича у Н. М. Карамзина высока[20], критик замечательно тонко уловил характерные черты публицистики проповедника – страстность, темперамент, искренность. «Искреннее, жаркое чувство», «счастливые, живые черты, вдохновение истинного гения» – «вот прелесть Феофановых речей, которая всегда будет действовать на русские сердца»[21], – восклицает критик.

А. С. Пушкин называет Феофана Прокоповича «проповедником Парнаса»[22], говорит о роли Петра I в его судьбе: «Здесь он (в Киеве Пётр I. – О.Б.) узнал Феофана Прокоповича Речь его понравилась Петру, и он принял его в свою особую милость»[23]; «взял с собою (в Прутский поход. – О.Б.) Феофана Прокоповича, любя его разговор»[24]; «Петр Великий бросил на словесность взор рассеянный, но проницательный. Он возвысил Феофана»[25]. И в память потомков Феофан Прокопович войдёт именно как оратор, «один из птенцов его (Петра I. – О.Б.) орлиного гнезда», по выражению В. Г. Белинского[26].

Особенно примечательны критические суждения Н. И. Гнедича о «Владимире», высказанные им в письме к Н. П. Румянцеву[27]. В литературе о «Владимире» Н. И. Гнедич первым высоко оценил идейный замысел пьесы, отметив «смелость мыслей», «силу и резкость доводов» драматурга. Вместе с тем он, подчеркнув незаурядное дарование Феофана, уделил большое внимание художественным достоинствам «Владимира». Критик обнаружил связь с трагедиями Сенеки и произведениями античных комедиографов, увидел злободневность сатиры на жрецов, указал на искусное построение трагедокомедии, её язык. Лаконичная, но весьма ёмкая и проницательная оценка Н. И. Гнедичем пьесы Феофана привлекала внимание всех исследователей «Владимира».

Ю. Ф. Самарин, известный славянофил и общественный деятель второй половины XIX в., положил начало диссертационному, монографическому изучению личности и творчества Феофана Прокоповича. 3 июня 1844 г. он защитил диссертацию на степень магистра философии «Стефан Яворский и Феофан Прокопович».

Исследователь весьма обстоятельно характеризует богословское наследие двух известных публицистов Петровской эпохи, но историко-литературное значение ораторской прозы Феофана Прокоповича, её поэтика не интересовали Ю. Ф. Самарина. Полностью опубликована диссертация была в 1880 г. в пятом томе сочинений Ю. Ф. Самарина[28].

Характеризуя красноречие, ораторскую речь, Ю. Ф. Самарин считал, что «красноречию нет места в области искусства; ораторская речь не есть и не должна быть художественным произведением», т. к. деятельность оратора, т. е. «ораторская речь», «есть плод не свободного творчества, но результат расчёта», «свобода творчества заменяется служением практической цели, выходящей из области литературы вообще» (с. 297).

«Напрасно дают место красноречию в области изящной словесности и напрасно изучение красноречия возводят на степень науки. Так как оно есть не более как средство, служащее к достижению до бесконечности разнообразных, но для него постоянно внешних целей» (с. 298). При этом Самарин вовсе не умалял значения ораторской речи. На первое место он выдвигал красноречие духовное, которое «служит вечным, абсолютным истинам, догматам веры и нравственным законам, свыше открытым человечеству» (с. 298). Очень высоко учёный оценивал деятельность и личность проповедника: «Живой посредник между церковью и частными лицами есть проповедник; самое дело посредничества есть проповедь» (с. 300).

Стефана Яворского Самарин относил к прокатолическим сторонникам духовного красноречия, которые увлекались избытком образов, символизмом, искусственной правильностью речи, а Феофана Прокоповича к тем ораторам, которые ближе к протестантизму (с. 314). Хотя Ю. Ф. Самарин и не обратил внимания на проблему историко-литературного значения этого творчества, постановка её в формирующейся литературоведческой науке была уже не за горами.

Серьёзное внимание к творчеству Феофана Прокоповича русская историко-литературная наука начинает проявлять после выхода в свет работ П. Пекарского, Н. Петрова и И. Чистовича[29], ценных, главным образом, богатством фактического материала; особенно следует выделить книгу И. А. Чистовича «Феофан Прокопович и его время» (1868). В эту монографию включён раздел «Феофан-проповедник. Характер его проповеди» (§ 30)[30]. В нём весьма лапидарно учёный характеризует в целом Феофана как проповедника: «Как проповедник Феофан имеет огромную заслугу. Он преобразовал русскую церковную проповедь, выведши её из схоластической отвлечённости и сблизивши с жизнью, с нуждами народа, с потребностями времени и обстоятельств. Он произвёл эту реформу научно и практически: научно – посредством наставлений и правил; практически – своим примером и влиянием на современных проповедников»[31]. Сколько-нибудь подробного анализа «слов» и «речей» Феофана в книге И. А. Чистовича нет. Однако важным стало то обстоятельство, что в параграфе в обобщающем виде дана не только очень высокая оценка политической ценности ораторского искусства Феофана, но определена значимость влияния Феофана-оратора на его последователей в ораторском искусстве: «Феофан стоял во главе проповеднической школы петровского времени»[32]. Среди последователей названы Гавриил Бужинский, Феофил Кролик, Симон Кохановский и др. О «Владимире» И. А. Чистович писал мало, в основном цитируя и пересказывая пьесу Феофана Прокоповича.

Событием в истории изучения раннего русского театра стал выход двух томов «Драматических произведений 1672–1725 годов», собранных Н. С. Тихонравовым и изданных Д. Кожанчиковым (СПб., 1874). Это замечательное издание стало на многие годы, вплоть до появления пятитомника ИМЛИ им. А. М. Горького, главным сводом ранних русских пьес, послужившим стимулом для более пристального и глубокого изучения истоков русского театра и, в частности, Феофана-драматурга[33].

В 1879 году Н. С. Тихонравов публикует статью «Трагедокомедия Феофана Прокоповича “Владимир”»[34] положившую основу научного изучения пьесы. Глава культурно-исторической школы, академик Н. С. Тихонравов, предваряет анализ трагедокомедии историко-теоретическим экскурсом о школьном театре Запада, Украины, Москвы.

Развивая мысль Н. И. Гнедича, Н. С. Тихонравов отыскивает параллели «Владимиру» в античном и средневековом западном театре. Он называет имена Сенеки, Теренция, Плавта (правда, сопоставлений более тщательных в статье нет). Учёный указал возможные исторические источники, которыми мог воспользоваться Прокопович при изучении далёкой эпохи крещения Руси; развитие сюжета он тесно связал с теоретическими высказываниями о драме самого Феофана в его «Поэтике»; наметил связь проповеди Прокоповича на день святого Владимира с пьесой.

Однако идейно-художественный анализ, при многих частных глубоких и тонких наблюдениях, страдает описательностью: Н. С. Тихонравов пересказывает трагедокомедию действие за действием, делая обширные выписки из пьесы и других трудов Феофана. Важен вывод учёного о том, что «трагедокомедия во многом отошла от типа школьной драмы»[35], но отход Н. С. Тихонравов увидел более в форме, нежели в содержании произведения. Сатирические выпады, политическую остроту пьесы исследователь относит всего лишь к комической стороне «Владимира», для него это – осмеяние частных пороков, не более. Близка ему чисто религиозная сторона пьесы. Не проводит он и весьма важной для понимания «Владимира» связи между Петром I и героем трагедокомедии.

«Урожайным» в изучении творчества Прокоповича стал 1880 г.: появляются монография П. О. Морозова «Феофан Прокопович как писатель» и «Очерки из истории украинской литературы XVIII века» Н. И. Петрова. Впервые о Феофане заговорили как о выдающемся писателе своего времени. П. О. Морозов высоко оценивает творчество Прокоповича: «Литературная деятельность Феофана, столь обширная и разнообразная, представляет яркое воплощение идей и стремлений передовой части русского общества в эпоху преобразования; вопросы, им затронутые, нередко были для нашего общества вопросами первостепенной важности, влияние его на дальнейший ход нашей литературы едва ли подлежит сомнению»[36]. Характеристика художника слова даётся исследователем на весьма широком общественно-литературном фоне, в сопоставлении с украинской и польской литературой. Однако анализ трагедокомедии «Владимир» у П. О. Морозова поверхностный, описательный, со ссылками на разборы Н. И. Гнедича и особенно Н. С. Тихонравова[37].

Н. И. Петров, используя свои работы 1860-х гг., создаёт интересное, во многом полезное до сего времени исследование об украинском театре и драматургии XVII–XVIII вв. Правда, исходная позиция учёного страдает узостью, так как он не рассматривает эту литературу как один из этапов в общем развитии русского искусства, но склонен видеть в ней «специальную, самодовлеющую область литературы», существующую вне взаимосвязи с русской[38]. Анализ пьесы Феофана Прокоповича, проделанный Н. И. Петровым, стандартен, во многом повторяет Н. С. Тихонравова и П. О. Морозова. Лишь в одном исследователь расходится с ними: им отрицается одна из важнейших сторон пьесы – её сатирическая направленность против русского духовенства. Полемизируя с Н. С. Тихонравовым и П. О. Морозовым, Н. И. Петров считает, что намёки и сатира направлены Феофаном против католического духовенства[39], что нельзя признать справедливым. Однако именно Н. И. Петров впервые поставил вопрос о жанровом своеобразии «Владимира» и о влиянии пьесы Феофана на формирование трагедокомедии как нового жанрообразования в школьной драматургии[40].

В последнюю треть XIX – начале ХХ вв. появляется ряд искусствоведческих работ по истории русского театра, в которых даётся, как правило, со ссылкой на Н. С. Тихонравова, П. О. Морозова, Н. И. Петрова краткая характеристика Феофана-драматурга. Это исследования А. Липовского, В. Всеволодского-Гернгросса, В. Варнеке и ряда других. Ничего принципиально нового не сказали о Феофане-драматурге и авторы книг по истории русской литературы этого периода. И. Н. Жданов, например, даёт подробный пересказ пьесы и больше внимания уделяет Феофану-проповеднику[41].

В 1914 г. была защищена магистерская диссертация Алексея Тихомирова «Феофан Прокопович как церковный и политический деятель», отзыв на которую дал В. О. Ключевский.

Таким образом, русское дореволюционное литературоведение сделало достаточно много для освоения творческого наследия Феофана Прокоповича. Были обнаружены списки трагедокомедии и опубликован Н. С. Тихонравовым текст пьесы с разночтениями; созданы обобщающие труды о жизни и творчестве Феофана (И. А. Чистович, П. О. Морозов); сделан обстоятельный анализ непосредственно самой пьесы (Н. С. Тихонравов); уделено внимание, и порой пристальное, «Владимиру» в работах по ранней русской драматургии и театру (П. О. Морозов, Н. И. Петров и др.). Однако методологическая ограниченность старой филологической науки определила ряд серьёзных недостатков в работах по творчеству Прокоповича: анализ проводился без учёта исторического процесса и общественных отношений конца XVII – начала XVIII вв. Вопрос о месте Феофана в историко-литературном процессе как художника, поэта и публициста и особенно драматурга по-настоящему не был поставлен. Анализ трагедокомедии и ораторской прозы вёлся без учёта всей совокупности философских, общественных и идейно-художественных взглядов автора. Проблем поэтики касались лишь некоторые исследователи, например, Н. С. Тихонравов.

В 1920-е гг. к трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир» обратились Я. Гординский и А. Белецкий.

В монографии Я. Гординского достаточно много интересных наблюдений частного плана. Так, исследователь обратил внимание на жанр трагедокомедии. Прокопович-драматург, считает исследователь, пошёл «за новейшими струями в светской драматургии. И примером ему была не столько классическая римская комедия, сколько ново-латинская драма XVI в.»[42]. Однако идейный анализ пьесы ведётся с националистических позиций: решительно отрицается очевидная идейная направленность трагедокомедии – защита петровских реформ и параллель Владимир I – Петр I; тенденциозно трактуется пролог и хор-монолог апостола Андрея. Я. Гординский утверждает, что пьеса посвящена не Петру I, а целиком прославлению Мазепы[43]. Западно-украинский исследователь игнорирует работы многочисленных русских учёных, сделавших в изучении как раз этих сторон пьесы весьма много.

С совершенно иных идейных позиций дана краткая, но яркая и интересная характеристика «Владимира» А. Белецким в книге «Старинный театр в России». «Борьба христианства с язычеством в легендарной Руси времён князя Владимира – это борьба новых идей со старыми, с застоем и невежеством; язычество – это синоним последнего, им только оно и держится»[44], – делает убедительный вывод учёный. Пьеса Феофана Прокоповича, считает А. Белецкий, носит общероссийский характер по своему идейному пафосу и направленности. Недостатком работы следует признать то, что «Владимир» генетически связывается лишь с польским театром; крайне мало внимания уделено поэтике; система образов почти не рассмотрена.

В 1930-е гг. ни одной книги или статьи, посвящённых Феофану Прокоповичу и его пьесе, не появилось. В третьем издании «Истории русского театра XVII – XIX веков» В. Варнеке была повторена лаконичная характеристика «Владимира», не добавлявшая ничего нового для понимания пьесы[45].

В 1920—1930-е гг. никто не занимался сколько-нибудь серьёзно изучением и ораторской прозы Феофана Прокоповича. Событием стало появление в 1939 г. первого учебника по русской литературе XVIII в., написанного Г. А. Гуковским. В этом пособии, не потерявшем своей ценности до сих пор (учебник переиздан в 1999 г.), несколько страниц, посвящённых творчеству Феофана Прокоповича, стали отправным моментом в дальнейшем изучении художника. Дав в небольшом введении характеристику общественно-политических взглядов Феофана, Г. А. Гуковский совершенно справедливо уделил наибольшее внимание трагедо-комедии «Владимир». Он впервые указал на принципиальную важность сатиры в пьесе, определил идейный конфликт произведения, сказал о незаурядности «Владимира» как художественного явления. Новаторство пьесы, по сравнению с традиционными школьными драмами, учёный увидел в попытке драматурга «изобразить душевный, психологический конфликт в сознании Владимира», в «бытовых сатирических мотивах иронических и забавных чёрточках, придающих “трагедокомедии” подлинную живость»[46]. Развёрнутой характеристики «Владимира» на фоне театра эпохи, в связях с западным театром Г. А. Гуковский не дал. Видимо, это и не входило в задачу автора вузовского пособия. Ораторской прозе посвящено несколько страниц с краткой характеристикой Феофана-оратора и с упоминанием четырёх его проповедей[47].

Статья Н. К. Гудзия[48] – этапное исследование для постижения Феофана – драматурга и оратора. Н. К. Гудзий назвал Феофана выразителем идей Ренессанса и реформации. Принципиально то обстоятельство, что творчество Прокоповича прослежено в эволюции, в связи с литературной эпохой.

Д. Д. Благой в известном учебнике «История русской литературы XVIII века» (1-е изд. 1945 г.) называет Феофана Прокоповича «одним из самых выдающихся государственных и культурных деятелей данной эпохи»[49]. Характеризуя его литературную деятельность, Д. Д. Благой пишет, что «его основными литературными жанрами являются жанры богословского трактата, церковной проповеди, законодательных постановлений»[50]. Учёный отмечает несомненное влияние публицистики Феофана на сатиры Кантемира, басни Сумарокова; подчёркивает стремление Феофана «говорить и писать как можно обыкновеннее и проще»[51].

В отдельном параграфе анализируется трагедокомедия «Владимир». Д. Д. Благой считает пьесу художественным явлением не только украинской, но и русской литературы. Национально-исторический сюжет, «жгучая современность», умелое соединение серьёзного с комическим, что явилось новаторским по сравнению со старой структурой школьной драмы, определили, по мысли автора учебника, популярность пьесы[52].

В самом конце 1940-х и в 1950-е гг. идёт дальнейший процесс фундаментального накопления исторических, философских, культурных знаний по Петровской эпохе, в связи с чем ни один из учёных, занимавшихся разработкой этих проблем, не может обойти такой колоритной фигуры эпохи, как Феофан Прокопович.

Вышли в свет работы по истории русского театра С. С. Данилова, В. Н. Всеволодского-Гернгросса, Б. Н. Асеева, в которых высоко оценивалась пьеса «Владимир», делались интересные частные наблюдения, но в связи с характером работ – театроведческих – исследователи не могли уделить пристального внимания трагедокомедии, поэтому «Владимир» не получил в этих трудах всестороннего анализа[53].

В томе «Очерков по истории СССР», посвящённом эпохе Петра I, о литературе и театре переходного периода написал очерк А. В. Кокорев, выделив среди всех деятелей культуры первой трети XVIII в. Феофана Прокоповича и назвав его пьесу выдающейся для своего времени, прокладывающей «путь к подлинной национально-исторической тематике в русской драматургии»[54].

Начавшие вновь интенсивно выходить сборники «XVIII век» не баловали Феофана Прокоповича своим вниманием: его имя появлялось в обзорных статьях, указывалось на необходимость изучения творчества Феофана, были статьи об его ораторской прозе, стихах и т. д., но ни одной работы, посвящённой «Владимиру», не было.

В конце 1950-х г. выходит в свет трехтомная академическая «История русской литературы» (гл. ред. Д. Д. Благой). В первом томе П. Н. Берков в главе «На путях к новой русской литературе» пишет о том, что в публицистике Петровской эпохи отразилась борьба новых и старых идейных тенденций.

Особое внимание исследователя привлекли «многочисленные насыщенные публицистическими элементами проповеди Феофана Прокоповича»[55]. П. Н. Берков упоминает прозаические произведения Феофана – «Слово похвальное в день рождения великого князя Петра Петровича», «Похвальное слово о флоте российском», «Слово о власти и чести царской», а также трактаты «Духовный регламент» и «Правда воли монаршей». «Все речи и публицистические произведения Феофана Прокоповича, – подчёркивает П. Н. Берков, – проникнуты гордостью за успехи русской культуры, русской государственности»[56].

Трагедокомедию «Владимир» П. Н. Берков связывает с новой русской литературой, которая заложила основы классицизма в идейных представлениях, в выборе тем, зарождении литературных жанров, исканиях в области языка. Учёный указывает, что литература этого периода «представляет интерес и сама по себе – как отражение важного в определённом отношении переломного момента в истории русской культуры»[57].

В 1950-е гг. всё более пристально изучается Феофан Прокопович за рубежом[58]: появляются статьи И. Тетцнера, Э. Винтера, Ф. Вентури и др. Наибольший интерес представляет статья немецкого слависта И. Тетцнера «Феофан Прокопович и русское раннее Просвещение» (1958). Важная для уяснения теоретико-эстетических взглядов Феофана, она почти не касается его «Владимира». Литературные, общественно-политические, философские взгляды Феофана учёный связывает с развитием Просвещения на Западе и в России. И. Тетцнер прослеживает становление личности молодого монаха в киевский период его жизни и творчества, отмечая, что уже там произошла «закладка» мировоззрения будущего сподвижника и идеолога Петра I[59].

И. Тетцнер подмечает важное обстоятельство смены духовного климата в Петровскую эпоху: принявший перемены дышал воздухом реформ Петра, становился его сподвижником, не принявший – погибал не только внутренне, духовно, но и физически. Учёный приводит примеры: Дмитрий Ростовский и Стефан Яворский. «Как хорошо вошёл Прокопович в мир Петра, – считает И. Тетцнер, – можно видеть из сравнения его киевских проповедей с проповедями петербургского времени» (с. 354). Темы о загробной жизни («помни о смерти!»), изображение вечного благоденствия и, наоборот, ада, бесконечность мук в загробном мире – всё это отступает в проповедях петербургского периода на второй план. А на первый выступают заботы о земном, сиюминутном, обязанности монарха и его подданных, а польза народа становится доминантой многих слов и речей Феофана Прокоповича этого периода. «Петра же он славит как неутомимого работника он оправдывает даже воскресную работу» (с. 354). Особенной целенаправленностью в этом смысле отличаются, по мысли исследователя, петербургские проповеди, посвящённые смерти Петра. «В полном осознании начинающейся реакции Прокопович повторяет слово “будет” как некую клятву для дальнейшего существования петровских реформ и требует от преемников Петра завершения Петрова дела» (с. 355).

Проводя демаркационную линию в проповедях киевского и петербургского периодов, И. Тетцнер видит их различие в двух понятиях – знание и от ечество (с. 355).

И. Тетцнер, анализируя ораторскую прозу, доказывает, что, в отличие от киевского, в петербургский период Феофан в «словах» и «речах» более патриотичен. Исследователь высказывает достаточно спорное для сегодняшнего времени суждение о том, что «Прокопович, несмотря на всю просвещённость, остаётся верующим христианином, архиепископом с субъективными религиозными целевыми установками» (с. 359–360). На наш взгляд, И. Тетцнер делает поспешный вывод о том, что стремление Прокоповича подчинить Академию наук влиянию Святейшего Синода показывает ограниченность Прокоповича. Феофан, по мнению учёного, не смог вскрыть ход развития взаимоотношений Синода и Академии. В этом он ещё усматривает и достаточно большое влияние на Феофана киевского периода его деятельности и творчества.

Оба периода – киевский и петербургский – в творчестве Феофана Прокоповича объединяет любимая всеми просветителями антитеза «свет – тьма», а также понятия «разум», «рассуждение», «доказательство», «мышление», «ясность», «польза». Немецкий исследователь считает, что эти понятия в обоих периодах у Феофана идентичны (с. 363). На наш взгляд, это не так. При всей возможной близости трактовок этих понятий Прокоповичем (до его переезда в Петербург и после), они всё-таки и идеологически, и художественно несут разную нагрузку. А главное, не только в жизни Феофана Прокоповича, но и в жизни России в 1716–1717 гг. произошёл окончательный поворот от Московского государства к России, а затем к Российской империи.

Далее И. Тетцнер анализирует язык проповедей Феофана Прокоповича, пишет о постепенном переходе его от церковнославянского языка на «простой стиль» и делает это в основном с опорой на известных исследователей творчества Феофана Прокоповича – И. А. Чистовича, Д. М. Чижевского. Пожалуй, наиболее интересным в статье является разработка проблемы «творчество Феофана Прокоповича и барокко». Исследователь пишет: «Прокопович старается преодолеть стиль барокко, особенно аллегоризм стиля, который так характерен для барокко. Он использует аллегории, но они ни в коей мере не были основными образами, как у Стефана Яворского» (с. 365).

Однако, считает немецкий славист, Прокопович, проникшись с самого начала идеями Просвещения, характерными для петровских реформ, отошёл от мировоззрения киевского барокко; «Прокопович стал представителем первого поколения русского раннего Просвещения» (с. 366).

Для раннего русского Просвещения, по И. Тетцнеру, характерны отсутствие антифеодализма и критика христианства, что сближает его с немецким ранним Просвещением. Заканчивая статью, И. Тетцнер ещё раз подчёркивает согласованность, совпадение идей русского раннего Просвещения с петровскими реформами, их взаимообусловленность, их дидактизм; совпадение, по существу, взглядов на точные науки и технику, на веротерпимость, отсутствие антифеодализма и критики вероисповедания. Всё это стало государственной идеологией в Петровскую эпоху. Вместе с тем Прокопович, находившийся в центре раннего русского Просвещения, своим творчеством определил основные идеи эпохи.

Статья И. Тетцнера, на наш взгляд, вносит определённый вклад в дискуссию о происхождении и путях просветительских идей в славянских литературах.

Известный немецкий славист, академик Эдуард Винтер, на протяжении многих лет занимался исследованием истории и литературы Восточной Европы. Он выпустил 15 томов трудов «Материалы и исследования по истории восточной Европы», серия издавалась с 1958 по 1966 гг. Она приобрела большое международное научное значение.

По признанию самого Э. Винтера, «благодаря изданным нами работам, стал очевидным факт тесного культурного общения, существовавшего между Германией и Россией в XVIII столетии»[60].

Но наиболее фундаментальной его работой является монография «Раннее Просвещение» (1966)[61]. На чрезвычайно широком историко-литературном фоне исследователь рисует борьбу против конфессионализма в средней и восточной Европе и подробно анализирует немецко-славянские связи.

Большое внимание Э. Винтер уделяет в связи с этим деятельности Феофана Прокоповича во всех её аспектах: общественно-политической, культурной деятельности. Учёный считает Прокоповича противником схоластики, «вследствие этого, он занимал позитивную позицию в отношении просвещения и мог оказать Петру значительные услуги при утверждении раннего Просвещения» (с. 282).

Достаточно подробно Винтер излагает взаимоотношения Феофана Прокоповича с иерархами русской церкви, говорит о его деятельности по организации Святейшего Синода, особенно о просвещённом характере устава для него, о роли Феофана в становлении Академии наук России, о библиотеках вообще и, в частности, о знаменитой библиотеке Феофана Прокоповича (см. с. 299). Оценивая влияние Феофана Прокоповича на русскую литературу Петровской эпохи, Э. Винтер считает, что «Прокопович своей любовью к русской литературе оказывал стимулирующее воздействие на молодых сторонников Петра – Кантемира, Тредиаковского.

Особым аспектом в исследовании Э. Винтера является то обстоятельство, что Прокопович по национальности украинец. Несмотря на всё сопротивление обскурантов и схоластов, раннее Просвещение начало действовать на Украине уже в начале XVIII в. Подробно проанализировав раннюю деятельность Прокоповича-просветителя, Э. Винтер пришёл к выводу, что Россия и Украина были тесно связаны со всей Европой и «составляли в истории раннего Просвещения единое целое» (с. 350). Среди активных деятелей раннего Просвещения в центральной и восточной Европе Э. Винтер называет архиепископа русской православной церкви Прокоповича (с. 353).

Большим стимулом для изучения творчества Феофана Прокоповича послужило появление издания «Сочинений» Феофана Прокоповича под редакцией И. П. Ерёмина, где были помещены одиннадцать наиболее известных ораторских произведений Прокоповича, «Владимир», 24 стихотворения и «Поэтика». Издание снабжено блестящим предисловием и примечаниями И. П. Ерёмина[62]. Выход в свет столь авторитетного издания определил повышение интереса к жизни и творчеству Феофана и у нас, и за рубежом. К ораторской прозе Феофана Прокоповича стали прибегать как к источнику для характеристики его философских, исторических, экономических, эстетических взглядов[63]. В учебнике О. В. Орлова и В. И. Фёдорова дана краткая характеристика проповедей Прокоповича с опорой на «Слово о заключении мира со Швецией» и «Слово о власти и чести царской»[64].

Этапом в изучении «слов» и «речей» Феофана явилась статья Н. Д. Кочетковой «Ораторская проза Феофана Прокоповича и пути формирования литературы классицизма» (1974)[65]. Исследовательница определила проблематику и тематику ораторского наследия Феофана, обозначила два периода его ораторского творчества: киевский и петербургский, охарактеризовала более десятка «слов» и «речей» оратора. Н. Д. Кочетков анализирует ораторскую прозу Феофана Прокоповича в широком историко-литературном контексте: Стефан Яворский, Гавриил Бужинский и другие ораторы Петровской эпохи сопоставляются с Феофаном-оратором. Принципиально важно, что исследовательница определила влияние его «слов» и «речей» на творчество М. В. Ломоносова и А. П. Сумарокова. «Живое слово Феофана, проникнутое мирскими заботами и интересами, нашло сочувственный отклик не только у его современников и ближайших продолжателей, но и у русских писателей второй половины XVIII века»[66]. Н. Д. Кочеткова отметила, что влияние жанра было плодотворным, а вся «ораторская проза Феофана Прокоповича представляла собой богатый и ценный источник для писателей русского классицизма, обращавшихся к самым разным жанрам, на протяжении нескольких десятилетий она оставалась живым явлением и участвовала в литературной борьбе последующих поколений»[67].

Украинские исследователи М. Д. Рогович, В. М. Ничик, Д. П. Кирик, И. В. Иваньо подготовили к изданию трёхтомник трудов Феофана Прокоповича в переводе на украинский язык[68], сопроводив его весьма обстоятельным предисловием. Особенно важным явилось внесённое ими уточнение философских и эстетических взглядов Феофана Прокоповича.

В 1979 г. в серии «Русская старопечатная литература (XVI – первая четверть XVIII в.)» вышел том «Панегирическая литература петровского времени», подготовленный В. П. Гребенюком. Здесь помещены шесть «слов» Феофана Прокоповича, дан обстоятельный обзор произведений первой четверти XVIII в. с панегирическим содержанием. Открывается издание весьма содержательной статьёй В. П. Гребенюка «Панегирические произведения первой четверти XVIII в. и их связь с петровскими преобразованиями», в которой исследователь называет Феофана Прокоповича не только идеологом Петра, пропагандирующим его идеи и начинания, но и «проповедником нового типа»[69]. Учёный на примере «Панегирикоса, или Слова похвального о преславной над войсками свейскими победе» представляет образец жанра панегирического произведения, его проблематику, поэтику, отмечает характерную для Феофана-художника черту – взаимодействие разных жанров, созданных на одну тему, в данном случае – «Панегирикоса» и эпической поэмы «Епиникион». В. П. Гребенюк пишет об их влиянии на дальнейшую судьбу жанров, особенно по линии панегирической литературы: «Своим похвальным словом, одобренным Петром, Прокопович дал пример использования панегирических образов в литературе и искусстве»[70].

Однако трагедокомедия «Владимир» не стала предметом сколько-нибудь детального анализа, чаще всего исследователи лишь отмечали актуальность, сатиру, систему политических намёков, своеобразие языка, присущие пьесе.

В начале 1980-х гг. появились монографии Г. Н. Моисеевой («Древнерусская литература в художественном сознании и исторической мысли XVIII века», 1980), В. А. Бочкарёва («У истоков русской исторической драматургии: Последняя треть XVII – первая половина XVIII века», 1981).

В. А. Бочкарёв рассмотрел трагедокомедию «Владимир» как историческую пьесу, в контексте становления ранней русской драматургии.

Труд Г. Н. Моисеевой посвящён важной и сложной проблеме: изучению того, как отражались в искусстве XVIII в. памятники древнерусской культуры[71]. Поэтому в связи с характером источников трагедокомедии «Владимир» наблюдения Г. Н. Моисеевой представляют для нас несомненную ценность, о чём в работе будет говориться особо при сопоставлении исторических материалов (летопись, жития, «Синопсис») с пьесой.

В главе «На путях к новой русской литературе» (1980) Г. Н. Моисеева даёт высокую оценку творчества Феофана Прокоповича как горячего сторонника реформ Петра I и умелого пропагандиста идей преобразователя. Г. Н. Моисеева отмечает публицистичность и злободневность «Владимира», сближая пьесу с классицистической драматургией, называя её «преддверием трагедий Сумарокова на темы древнерусской истории… Ломоносова, Княжнина»[72]. На примере анализа «Слова похвального о преславной над войсками свейскими победе» Г. Н. Моисеева характеризует ораторскую прозу Феофана не столько как панегирическую, сколько как историко-философскую с характерным для оратора ироническим и, чаще, сатирическим элементом[73].

А. С. Курилов высоко оценивает «Риторику» Феофана Прокоповича[74]. Поскольку проза являлась исключительно предметом риторики, то «слова» и «речи» могли относить ся либо к высоким жанрам и соответственно высокому стилю, если они были возвышенными, торжественными, величественными, пышными, либо к хвалебным речам, т. е. умеренно пристойным, спокойным. Учёный отводит значительную роль теоретическому наследию Феофана Прокоповича в становлении словесных наук в России первой четверти XVIII в.[75]

В. И. Фёдоров в своём фундаментальном учебнике (М., 1982; 2-е изд. – 1990) не только дал характеристику Феофану Прокоповичу как предклассицисту в целом, но и как оратору, отметив среди выдающихся его «речей» «Слово на погребение Петра Великого»[76].

В 1980-е г. появились первые кандидатские диссертации о литературном творчестве Феофана Прокоповича: их защитили Т. Е. Автухович («Литературное творчество Феофана Прокоповича». – Л., 1981) и О. М. Буранок («Пьеса Феофана Прокоповича “Владимир” и жанр трагедокомедии в русской драматургии первой половины XVIII века». – М., 1984).

Характеризуя литературное творчество Феофана Прокоповича, Т. Е. Автухович третью главу своего исследования посвятила ораторской прозе Феофана. В киевском периоде она выделяет проповеди учительские – «Слово о ненавидении греха», «Слово в день равноапостольного князя Владимира», «Слово в неделю мытаря и фарисея», «Слово похвальное о преславной над войсками свейскими победе». «Стиль светских проповедей Феофана тоже определяется законами барочного красноречия»[77]. Правда, уже в киевских проповедях Феофана исследовательница усматривает умеренное использование метафор и аллегорий, в отличие от барочных произведений его современников. «Эволюция жанра проповеди продолжется в Петербурге», – пишет Т. Е. Автухович, – где в выступлениях Феофана, посвящённых общественно-политическим проблемам, разрабатывается новая этическая теория»[78].

Много внимания Т. Е. Автухович уделяет образу Петра, теме «государство и личность» в «словах» и «речах» петербургского периода. В связи с этим вызывает недоумение резюме исследовательницы: «Но исключительная сложность личности самого Петра не отразилась в проповеди Феофана. Прокоповича интересует лишь официальный облик его героя как государя. Это было связано с тем, что задачей публицистики петровского времени было формирование естественного мнения и утверждение новых критериев оценки человеческой личности. Образ Петра поэтому не столько является объектом славословия, сколько помогает утвердить осуществимость новой этической нормы»[79].

Трудно согласиться с ещё одним итоговым резюме автора диссертации: «Ораторская проза Прокоповича и в период его сотрудничества с Петром отмечена влиянием поэтики барокко. Но это уже другое, “рационализированное” барокко, изменившееся вместе с эпохой»[80].

Спорными являются выводы Т. Е. Автухович и о траге-докомедии «Владимир». Всё художественное своеобразие пьесы исследовательница определяет как проявление барокко: «Двуплановость содержания и принципы его воплощения, – замечает Т. Е. Автухович, – связывают трагедокомедию с эстетикой барочной драматургии»[81].

Недостаточно убедительным, на наш взгляд, является утверждение исследовательницы о том, что «переменчивому герою первых пьес русского театра противостоит князь Владимир, сознающий подобную переменчивость уже как недостаток: его смущает необходимость изменить своей вере»[82].

Необходимо уточнить, что князя смущает и волнует не измена вере, к которой он, по словам Жеривола, охладел (Владимир видит все достоинства христианства, долгая беседа с Философом была заключительным аккордом в его размышлениях о необходимости перемен). Тревожат Владимира сугубо мирские помыслы, прежде всего – гордость, ущемления которой перед греческой короной опасается князь, а также страшит Владимира аскетизм христианства.

Сделав ряд интересных наблюдений над образами жрецов, показав их роль в трагедокомедии, Т. Е. Автухович переходит к поэтике пьесы, рассматривая её опять-таки как чисто барочную. «Антонимичность жизненного миропонимания у Прокоповича, – утверждает она, – как всегда в барочном тексте, выражается в нагнетании антитез, контрастов, в потоке синонимии, в использовании книжных метафор и так называемых вставочных рассказов, не имеющих отношения к ходу действия. Таким образом, поэтика трагедокомедии определяется законами барокко»[83].

На наш взгляд, это суждение является не совсем верным, так как поэтика «Владимира» определяется не только (и не столько) законами барокко.

Мы, в отличие от Т. Е. Автухович, художественный метод Феофана Прокоповича, в том числе в его драматургии и ораторской прозе, рассматриваем как предклассицизм (о чём и будет идти речь в данном учебном пособии).

Здесь уместно вспомнить предупреждение П. Н. Беркова, который писал, что нельзя «всю русскую литературу переходного периода покрасить в пёстрые цвета всеобъемлющего барокко»[84]. Учёный считал Феофана предклассицистом. В очерке о Прокоповиче в учебнике по литературе XVIII века О. В. Орлов и В. И. Фёдоров пишут о нём как о ярчайшем писателе предклассицизма[85]. В. А. Западов также обосновывает свой вывод о Феофане как предклассицисте[86]. Солидаризируется с этими учёными Ю. К. Бегунов в статье «Изучение литературы петровской эпохи за последнее десятилетие»[87].

С. А. Кибальник, характеризуя «Риторику» Феофана Прокоповича[88], делает экскурс в дискуссию о литературном направлении, к которому относится Феофан – теоретик и художник слова, но учитывает мнения по данному вопросу далеко не всех «восемнадцативечников». Исследователь отмечает, что как предклассициста Прокоповича рассматривают А. А. Смирнов, В. Д. Кузьмина, О. А. Державина, Н. Д. Кочеткова. Но при этом С. А. Кибальник не упоминает о точке зрения В. И. Фёдорова и А. С. Курилова на Прокоповича как предклассициста. – Л. И. Кулакова и В. А. Западов ещё более определённо относили его к классицизму. Об этом тоже не сказано в обзоре.

С. А. Кибальник приводит и другую, противоположную точку зрения – Д. Чижевского, А. М. Панченко, Р. Лужного, И. В. Иваньо – о барочном направлении творчества Феофана. Однако вне статьи С. А. Кибальника остались работы И. А. Чернова, Т. Е. Автухович, А. А. Морозова, которые относят Феофана к барокко. Странно, что этих исследователей, страстно пропагандирующих идеи барокко в литературе Петровской эпохи, С. А. Кибальник не учитывает в своей работе. Осветив полемику, С. А. Кибальник считает, что Феофан Прокопович (особенно в своей «Риторике»), хотя и критикует «курьёзность», «замысловатость» стиля тёмного барокко, хотя и борется за ясность, краткость, пристойность, всё же должен быть отнесён к представителям умеренного барокко.

«Не из эстетики классицизма, а именно из ренессансной и позднеренессансной теории искусства они (требования ясности и т. п. – О.Б.) попали в «Поэтику» и «Риторику» Феофана Прокоповича. Поэтому “признаки формирующегося классицизма” (Кибальник даёт сноску на В. Д. Кузьмину, – О.Б.) у Феофана можно видеть лишь ретроспективно. Но поскольку классицизм был своеобразным возвратом к Ренессансу, то, быть может, именно эта по существу ренессансная основа русской литературы и эстетики Петровской эпохи предопределила быстрое и успешное развитие классицизма в 30-е гг. XVIII в.»[89].

В целом интересная и глубокая статья С. А. Кибальника о «Риторике» Феофана Прокоповича всё-таки не проливает свет на проблему метода ни Феофана-теоретика, ни Феофана-художника. Кибальник, по существу, даёт третью точку зрения на эту проблему: Феофан – представитель умеренного барокко. Не убеждает исследователя и точка зрения А. Ф. Лосева (с которой тоже он полемизирует), о том, что «Прокопович развивает одно из самых центральных положений классицизма – о подражании древним образцам»[90].

В. А. Бочкарёв в свете решения проблем зарождения русской исторической драматургии чрезвычайно обстоятельно анализирует и трагедокомедию «Владимир». «Пьеса прозвучала, – пишет учёный, – как решительная поддержка всего нового, прогрессивного в борьбе против защитников косной старины, в том числе против невежественного реакционного духовенства, подвергнутого в ней осмеянию»[91]. Учёный убедительно доказывает важность и актуальность поставленных и разрешённых Прокоповичем в пьесе проблем, указывая на принципиальные особенности «Владимира» как одного из первых русских драматических произведений на тему из отечественной истории и определяя место трагедокомедии в истории русской исторической драматургии.

Анализу трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир» посвящена статья Л. А. Софроновой[92]. Нельзя согласиться с тем, что исследовательница определяет пьесу как «драматический панегирик»[93], т. к. и сам Феофан Прокопович в поэтике совершенно чётко определил жанр трагедокомедии и следовал ему в своей пьесе, и все исследователи, занимавшиеся изучением «Владимира», также определяют его жанр как трагедокомедию. Вызывает недоумение тот факт, что статья почти полностью по своим идеям и проблемам, ходу анализа соответствует тому, что было уже сказано и опубликовано в статьях и двух диссертациях (Т. Е. Автухович и О. М. Буранка), защищённых задолго до написания статьи, но, к сожалению, не упомянутых Л. А. Софроновой. Мы далеки от мысли обвинять исследовательницу в заимствованиях, однако факт остаётся фактом: она или не знала, или пренебрегла сделанным до неё; в результате многое, что она заявила в статье как бы впервые, в науке уже прозвучало задолго до её статьи.

А. С. Елеонская, завершая своё обстоятельное исследование об ораторской прозе XVII в., ставит вопрос о судьбе ораторской прозы в XVIII в., подчёркивая, что при этом одним из блестящих продолжателей древнерусского политического красноречия будет являться Феофан Прокопович. «Говоря о преемственности между ораторской прозой XVII и XVIII вв., следует подчеркнуть общность тематики: это концепция общего блага прославление побед русского оружия призывы просвещать народ и бороться с суевериями»[94].

В 1994 г. в «Серии избранных биографий» вышла книга В. Г. Смирнова «Феофан Прокопович», в которой помимо изложения биографии Феофана опубликованы некоторые из его произведений[95].

Творчество Феофана Прокоповича рассматривает С. И. Николаев, исследуя литературную культуру Петровской эпохи[96].

О. Б. Лебедева в своём учебнике (2000), характеризуя идеологическую прозу первой трети XVIII века, уделяет достаточно большое внимание поэтике ораторской прозы и жанру проповеди в творчестве Феофана Прокоповича. Вслед за К. В. Пигаревым она относит проповеди Феофана к панегирическим. «Слово похвальное о флоте российском», «Слово о власти и чести царской», «Слово похвальное о баталии Полтавской» привлекаются ею при анализе поэтики проповедей Феофана. Импонирует вывод автора учебника о том, что жанр «слова» в творчестве Феофана-оратора стал «одним из самых совершенных в эстетическом отношении жанров словесного творчества Петровской эпохи. Поэтому понятно, что ораторская проза Прокоповича должна была оказать определённое влияние на становление новой русской литературы»[97].

Л. Е. Татаринова в учебнике «Русская литература и журналистика XVIII века» (2001) под углом публицистики и пропаганды рассматривает «слова» и «речи» Феофана Прокоповича, упоминает «Похвальное слово о флоте российском», «Слово о пользе путешествий», «Слово похвальное в день рождение Петра Петровича», «Слово на погребение Петра Великого»[98].

«Слова» и «речи» помогали многим исследователям более глубоко постичь Прокоповича-художника.

Несмотря на активное изучение литературного наследия Феофана Прокоповича, в отечественном и зарубежном литературоведении не был поставлен вопрос о целостном монографическом исследовании Феофана Прокоповича как оратора и драматурга. Исследователи недостаточно полно рассмотрели многие вопросы ораторского творчества Феофана Прокоповича, например: эволюция жанровых особенностей, проблематика и поэтика ораторской прозы Феофана Прокоповича; её место в культуре и литературе Петровской эпохи и влияние на последующую литературу и ораторскую культуру; взаимодействие ораторской прозы с жанрами драматургии и поэзии.

В литературоведении не был поставлен вопрос о целостном, монографическом исследовании Феофана-драматурга. Совершенно не касались исследователи проблемы жанрового своеобразия трагедокомедии «Владимир». Весьма бегло рассмотрен исследователями вопрос о литературных (по линии драматургии) связях Ф. Прокоповича с ранней русской драматургией, в частности, со школьным театром. Названные вопросы были рассмотрены в нашей кандидатской диссертации, а также в ряде статей и учебных пособий, в том числе в настоящем учебном пособии (см. список основных опубликованных работ в конце данного учебного пособия).

Тема «Феофан Прокопович и Ломоносов», «Феофан Прокопович и древнерусская литература», «Феофан Прокопович и западноевропейская литература», «Феофан Прокопович и античная литература», «Феофан Прокопович и поэзия XVIII века» в той или иной степени разрабатывались, но монографического освещения не получили. Не получила должной разработки и проблема «Драматургия Феофана Прокоповича и драматургия предшествующая и последующая» (лишь отчасти этого вопроса касались В. А. Бочкарёв и др.).

Всё вышеназванное ещё ждёт изучения.

Контрольные вопросы

1. Какие и чьи высказывания о Феофане Прокоповиче и его творчестве содержатся в литературной критике XVIII в.?

2. Как литературная критика и литературоведение XIX в. воспринимали Феофана Прокоповича и его творчество?

3. Как изучалось творчество Феофана Прокоповича в ХХ в.?

4. Когда, где и кем было выпущено в свет первое научное издание «слов» и «речей» Феофана Прокоповича?

5. Назовите и охарактеризуйте имеющиеся на сегодняшний день издания сочинений Феофана Прокоповича.

6. Какие диссертации (их авторы, названия) посвящены творчеству Феофана Прокоповича? Каковы их главные идеи?

7. Назовите исследователей и названия их трудов, посвящённых вопросам жизни и творчества Феофана Прокоповича.

8. Назовите исследователей и названия их трудов, посвящённых культуре и литературе Петровской эпохи.

9. Охарактеризуйте идущую в литературоведении полемику о художественном методе Феофана Прокоповича.

10. Используя данное учебное пособие, а также библиографические указатели[99], библиотечные каталоги, составьте библиографию научных работ о Феофане Прокоповиче по проблемам:

• биография Феофана Прокоповича;

• Феофан Прокопович как идеолог Петровской эпохи;

• литературное творчество Феофана Прокоповича в контексте культуры Петровской эпохи;

• художественный метод Феофана Прокоповича;

• изучение драматургии Феофана Прокоповича;

• изучение ораторской прозы Феофана Прокоповича.

Драматургия Феодана Прокоповича и историко-литературный процесс в России первой трети XVIII века

1. Трагедокомедия Феофана Прокоповича «Владимир»

Театр – составная часть художественного национального сознания. Коренные изменения, происходившие в России в переходную эпоху (конец XVII – начало XVIII вв.), обусловили значительный перелом в художественном сознании того времени; при этом преемственность литературных традиций осталась в силе. «Древняя русская литература, – пишет Д. С. Лихачёв, – и новая русская литература – не две разные литературы, одна внезапно прервавшаяся, а другая внезапно начавшаяся, а единая литература, но с опозданием совершившая переход от средневековой литературной системы к литературной системе нового времени, а потому вынужденная на ходу перестраивать и восстанавливать свои связи с передовой литературой Западной Европы»[100].

В Петровскую эпоху в России утверждается абсолютизм, стремившийся «преодолеть отсталость страны, создать условия, обеспечивающие её национальную независимость, хозяйственное и культурное развитие, обороноспособность»[101]. Процесс образования русского централизованного государства способствовал значительному прогрессу в области экономики, науки, культуры[102]. Правительство Петра I всей своей политикой в области культуры обнаруживает явную заинтересованность ею. Русская литература переходного периода представляет собой самостоятельный этап в развитии искусства слова, она «не сводима ни к древнерусскому прошлому, ни к новому русскому будущему, ни к смеси элементов того и другого. У неё своё лицо»[103].

Театр начала XVIII века представляет собой значительное общественное явление. Репертуар театра отражает сложные и противоречивые процессы общественно-политической жизни того времени. По сравнению с ранней русской драматургией, пьесы петровского времени отошли от изображения абстрактно-богословского мира, т. к. пробудился горячий интерес драматургов ко внешнеполитическим проблемам, к проблемам России. Запросам нового времени сумел ответить школьный театр; все исследователи пишут о его ярко выраженной политической направленности.

Исключительно важное место в историко-литературном процессе Петровской эпохи занимал Феофан Прокопович, который, «бесспорно, принадлежит к замечательнейшим и наиболее выдающимся личностям русской истории первой половины XVIII столетия. В своей сфере он был такой же новатор, как и Пётр Великий в сфере государственной»[104]. Феофан Прокопович не был ортодоксом ни в вопросах теории, ни в вопросах творчества: он всегда высказывался против рабского подражания и копирования даже самых высоких образцов, но в то же время с удивительным упорством и любознательностью добывал знания у других, учился. «Черпать из собственных запасов» (336) он начал тогда, когда овладел обширнейшими сведениями из разных наук и культур.

Самое начало XVIII в. было ознаменовано в истории русской драматургии появлением интереснейшего произведения – трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир» (1705). Это не было случайностью ни для самого автора, ни для общественной мысли начала XVIII в. Предопределили создание пьесы те огромные сдвиги социально-экономического, политического и культурного характера, которые произошли в Петровскую эпоху. В результате общественная мысль обратилась к «иноземной» и отечественной истории, к сопоставлению истории с современностью. С накоплением исторических знаний углублялось осмысление настоящего, что, в свою очередь, вело к логически закономерным аналогиям.

В литературоведении давно укрепилась мысль, что Феофан первым в русской драматургии обратился к отечественной истории как к теме, источнику содержания пьесы. Обращение к истории Киевской Руси дало драматургу большие возможности для утверждения пропагандистских идей и создания политических аллюзий. Историческая аналогия – Владимир I и Пётр I – была вполне оправдана: введение христианства – «тоже реформа»[105], не менее важная, чем петровские преобразования. Феофан не однажды будет обращаться в своей литературной и политической деятельности к сопоставлению и этих событий (введение христианства и реформы Петра I), и этих имён (Владимир I и Пётр I). Через 15 лет после написания трагедокомедии он доказывал в «Предисловии к доброхотному читателю», которое сопровождало «Устав морской», что «самое начало истории – владычество первых киевских князей – было в сущности предвосхищением дел Петра. Одним из значительнейших шагов на пути к правильному устройству рисуется ему крещение Руси Владимиром»[106].

Написанная в расчёте на современность пьеса не является реставрацией прошлого, т. к. само историческое прошлое, исторические реалии не имеют во «Владимире» первостепенного значения. Однако образы седой старины явились исходной позицией для обращения к актуальным проблемам жизни начала XVIII в.

Широта интересов Феофана Прокоповича, круг исторического чтения, характерная для него тщательность позволяют предположить, что, выбирая эпизод из далёкого прошлого в качестве фабулы трагедокомедии, Феофан Прокопович обратился к нескольким источникам[107].

Есть основания считать, что он читал житийную, полулегендарную литературу (такого рода чтение входило в обязанности духовного пастыря); изучал труды зарубежных историков, особенно польских; знал «Синопсис» – популярнейший учебник по истории; не мог Феофан пройти мимо древнерусских летописных материалов; нельзя забывать и о возможном знакомстве драматурга с фольклорными жанрами, посвящёнными киевскому князю Владимиру. Необходимо помнить, что в то время в число исторических источников равноправно входили и такие, в основе которых лежали библейские, мифологические и т. п. сюжеты.

Феофан Прокопович, в силу своих теоретических воззрений, весьма своеобразно относился к использованию и трансформации исторических материалов в произведении искусства. Трагедокомедия создавалась в тот же год, когда начинающий преподаватель разрабатывал курс лекций «О поэтическом искусстве», четвертая глава которого «Различие между поэтическим и историческим повествованием» и пятая «О поэтическом вымысле» дают возможность выявить отношение драматурга к истории. Он считает необходимым для поэта перенимать у историка ясность и правдоподобие изложения, но если историк располагает повествование в хронологическом порядке, то поэт – «в художественном», при этом «стиль и украшения поэтического повествования делают его совершенно отличным от истории» (402). Главным отличием поэтического создания от исторического повествования он считает, вслед за Аристотелем, наличие вымысла: если поэт «даже описывает истинное событие, то расскажет о нем не так, как оно происходило в действительности, но так, как оно могло или должно было произойти, это достигается благодаря вымыслу или воспроизведению» (402).

В отношении исторических деталей поэт, утверждает Феофан Прокопович, отличается, бесспорно, большей пытливостью и подмечает мелочи, которые в историческом произведении были бы бесполезны и излишни (406). Этих теоретических положений Феофан Прокопович довольно строго придерживался при создании пьесы, так что становится ясно, почему в его трагедокомедии нет сколько-нибудь существенных заимствований из житийной литературы и даже «Синопсиса» (из него драматург позаимствовал лишь сведения о языческих богах Позвизде, Купало, Мошко, Коляде, Волосе, о которых нет упоминания в летописи).

Сопоставление начального летописного свода, составленного Нестором («Повесть временных лет»), с трагедокомедией «Владимир» убедительно показывает, что Феофан Прокопович при создании пьесы опирался прежде всего на летопись[108]. Характер использования исторического материала в трагедокомедии довольно многообразен. Во-первых, автор художественного произведения нашёл в летописи ту драматическую ситуацию, которая вполне отвечала его идейному замыслу. Во-вторых, в каждом действии имеются явления, узловые моменты, организующим центром которых стала та или иная ситуация из летописи. В-третьих, часто композиция летописного рассказа, его форма подсказывали драматургу способ организации явления, действия; многие места в пьесе почти аналогичны летописным, т. е. летопись становилась формообразующей основой трагедокомедии. Безусловно, необходимо учитывать, что по широте охвата действительности пьеса значительно уступает летописи, ибо драматург отбирает только то, что имеет самое непосредственное отношение к действию пьесы, её конфликту. И, наконец, главное: авторитет первоисточника – «Повести временных лет», – давшего толчок художественной мысли Феофана Прокоповича, был для него очень велик не только с чисто фактической, но и с эстетической, художественной стороны. Можно говорить об определённом эффекте эстетического воздействия летописного произведения на художественную природу искусства, в данном случае – драматургического. «Повесть временных лет» стала и исторической, и художественной основой трагедокомедии «Владимир». Летопись отвечала двум главным задачам драматурга – познавательной (информативной) и эстетической. Весьма существенным было стремление драматурга вызвать у зрителей и читателей ассоциации со злободневными современными событиями. Феофан, отобрав нужный ему материал, «пропустив через себя» эпоху, воплотил задуманное в ярких художественных образах. Несмотря на огромную историческую дистанцию (конец Х в. – начало XVIII в.), Прокоповичу удалось создать в высшей степени актуальное произведение.

«Слово в день святаго равноапостольнаго князя Владимира» написано позже трагедокомедии и не могло стать её источником. Напротив, работа над пьесой и сама она стали отправным пунктом для создания проповеди[109].

* * *

Феофан Прокопович, говоря о предмете поэзии, определяет его как «изображение людских действий посредством стихотворной речи» (347). Это положение автор «Владимира» конкретизирует при обращении к драматургии, считая, что в трагедокомедии – смешанном роде – «остроумное и смешное смешивалось с серьёзным и грустным и ничтожные действующие лица – с выдающимися»; изложение же ведётся «посредством действия» и «в речах действующих лиц» (422). Таким образом, теоретик выделил основу и специфику жанра.

Система образов трагедокомедии в соответствии с замыслом драматурга и его теоретическими взглядами построена так, что все персонажи довольно строго относятся к двум противоборствующим лагерям: сторонники преобразований – сам Владимир, его сыновья Борис и Глеб, Философ, вождь Мечислав, воин Храбрий; противники преобразований – Ярополк, жрецы и помогающие им бесы (аллегорические образы). Из такой системы образов вовсе не следует, что Феофану Прокоповичу свойственно прямолинейное разделение образов на добрых и злых, положительных и отрицательных.

Главный герой пьесы – киевский князь Владимир: подлинное лицо введено в вымышленный контекст, «структура образа заведомо двойная»[110], так как читатель (зритель) знает о таких лицах независимо от художника, ибо имеет уже определённое представление о таком герое. На протяжении веков «все помнили Владимира таким, как он изображён в житии, то есть подвижником этой веры, создателем христианства» на Руси[111]. При этом важно, что официальные круги общества и церковь стремились закрепить память о Владимире исключительно как о святом.

У народа же этот образ ассоциировался с образом щедрого, «ласкового» князя; фольклор прославляет его пиры, походы, но практически не упоминает о нём как о первокрестителе Руси[112].

Феофан Прокопович, несомненно, хорошо представлял и первое, и второе мнение о Владимире, но не пошёл ни за одним из них. Его более привлекал (и это закономерно для Прокоповича) Владимир как преобразователь, реформатор, крупный политический деятель, победивший неверие тьмы во имя торжества великого света. Летописец в «Повести временных лет» довольно правдиво, почти не идеализируя, изображает Владимира. Он резко критикует князя за убийство брата Ярополка, за свойственные Владимиру лживость и коварство. Особенно непримирим автор начального летописного свода к язычнику-прелюбодею; не очень одобрительно рисует летописец крутые меры князя во время принятия народом христианства. Вместе с тем летопись высоко оценивает просветительскую миссию Владимира, его силу воли, храбрость и ум. Как и в летописи, в трагедокомедии Прокоповича образ Владимира противоречив и неоднозначен. Одержанная победа далась Владимиру нелегко: мучения и сомнения не раз посещали его душу. И всё же жажда нового, лучшего, понимание необходимости перемен заставляют Владимира принять новое самому и помочь, а чаще заставить других, непонимающих или сомневающихся, сопротивляющихся, принять преобразования.

Из монолога тени Ярополка следует, что Владимир – братоубийца, отнявший киевский престол у Ярополка. Драматург в этом первом упоминании о герое пьесы интересно обыгрывает слова «брат» и «Владимир», выдвигая им антитезы. «Не Владимир мой брат ест, но враг мой, безбожний братоубийца!» (152). Брат – враг – важное противопоставление для дальнейшего понимания первого действия трагедокомедии.

Вторая антитеза основана на анализе этимологии имени «Владимир». «Кая лесть! Многаджи красно имя будет, но своей вещи несогласно, – говорит Ярополк. – Владимир – владение мира знаменует, а брат мой с родственною кровию воюет» (152–153). Мир, в понимании Ярополка, – это покой, тишина, а брат нарушил благоденствие не только семьи, но и государства, оттого слово «брат» далее в пьесе вторично обрастает эпитетами, но куда более экспрессивными, нежели первичное «ложний»: «брат мой… враг мой, супостат лютий, жрец моея кровы» (153). Владимир в передаче Ярополка рисуется, несмотря на явно отрицательное отношение к нему последнего, как образ могущественного правителя, владеющего «цветущей областью», имеющего несметные сокровища, заставляющего трепетать подчинённых и врагов. «Мнозы от иноземных приходят со дари, господем зовут…» (154).

Примечательно, что нигде драматург не отвергает и не подвергает сомнению то, что уже было сказано о какой-либо черте или грани характера героя. Это делает характер Владимира, с одной стороны, сложным и противоречивым, а с другой – ёмким. Так, в трагедокомедии нет опровержения факта братоубийства или женолюбия Владимира, хотя эти сведения рисуют его не с лучшей стороны.

Не отступая от созданного в монологе Ярополка контура образа Владимира, Феофан Прокопович продолжает его разработку в диалоге Жеривола и Ярополка. Жеривол обличает князя как лицемерного верующего, утратившего щедрость к языческим богам; причем Жеривола волнует в значительно большей степени меркантильная сторона религиозности князя, а не сила его религиозного чувства.

Наиболее выразительным моментом первого действия является рассказ Ярополка о том, «яко брат брата умертви безчинно»: Владимир расправился с братом, хитростью заманив его в западню. За этим стоят политическая изворотливость и ловкость Владимира, способность пренебречь родственными чувствами во имя достижения победы в междоусобной борьбе. Да и Ярополка оскорбила не сама борьба и смерть, а то обстоятельство, что он был побеждён не на поле брани, не в открытом, честном бою, а «безмужним» способом. По своему экспрессивному накалу монолог тени Ярополка представляет собой вершину первого действия. Образ Ярополка, дающего первичную характеристику Владимиру, важен для более глубокого постижения главного героя. Выполнив свою функцию, Ярополк более не появляется в произведении.

Третье действие трагедокомедии представляет собой спор-диалог сначала между Философом и Жериволом, а затем Владимиром и Философом. Диалоги построены по всем правилам риторики, в них идет напряжённый поиск истины, раскрывается нарочито дидактичная идея пьесы. В столкновении жреца и Философа первый терпит сокрушительное поражение. Жеривол ведёт спор на таком «заниженном» уровне, что Владимиру становится стыдно за него. Философ же в этой сцене полон чувства собственного достоинства, ответы его предельно лаконичны, так как он вполне осознаёт, с кем имеет дело, оттого перед невеждою не вдаётся в объяснения. Он знает, что основная беседа впереди, с князем Владимиром. Однако греческому послу важно изобличить перед князем и его окружением скудоумие верховного жреца. В ответ на первую серию вопросов Жеривола посол долго молчит, а затем гордо произносит: «Таков слову твоему ответ подобает» (179). Фраза вызвала у Н. И. Гнедича восхищение: «Это близко к высокому»[113].

Столкновение Владимира и его окружения с лагерем жрецов и их пособников придаёт пьесе остроконфликтный характер. Прокопович обнажил главное противоречие соответственно двух эпох (X и XVIII вв.), найдя в них точки соприкосновения: борьба нового со старым, света с тьмой.

Драматическое действие построено не только на борьбе героя с тем, что ему противостоит, но и на преодолении сильнейшего внутреннего сопротивления, больших душевных сомнений. Г. А. Гуковский увидел в этом значительное отличие пьесы Феофана Прокоповича от обычных школьных драм. «Брань духовная» – это, по Г. А. Гуковскому, «попытка изобразить душевный, психологический конфликт в сознании Владимира, раздираемого сложной борьбой старых привычных представлений с новой истиной, постепенно открывающейся ему, и, с другой стороны, борьбой плотских вожделений его с высоким идеалом морали, преодолевающим страсти»[114]. Зритель и читатель подготовлены к восприятию «брани духовной», которую князь переживает в третьем и четвертом действиях, т. к. во втором действии получили об этом уведомление.

Песней-заклинанием Жеривол вызвал бесов мира, хули и плоти, которые бахвалятся силой своих чар и клянутся Жериволу в том, что не допустят Владимира к измене языческой вере. Бес мира (или гордыни), уверен, что властолюбивый и гордый киевский князь не преклонит «свою распятому и нищему вию Христу» (167). В интересном монологе беса мира Феофан Прокопович ставит крайне важную для раннего русского просветительства тему разумности. Бес мира так характеризует желание Владимира принять христианство:

…Аз недоумею

Объяти се мислию, ниже помисл умний

может сие сказати. И аще безумний

Сотворить тако, аще от греков прелстится,

весте ли вы, кому он в сем уподобится? (167)

Далее бес говорит о Константине Великом, римском императоре, который стал в конце своей жизни христианином, чем сильно опечалил бесов, и теперь они плачут «толику его погибель помняще» (167). Феофан-драматург наделяет аллегорические образы чисто человеческими качествами, максимально приближая их к обычным действующим лицам, что выгодно отличает их от аллегорических образов-символов в пьесах начала XVIII в.

После третьего явления (III действие), изображающего дискуссию, драматургический рисунок пьесы меняется: в самом большом в пьесе четвёртом явлении происходит очень обстоятельный и серьёзный теолого-философский разговор Философа и князя Владимира. Вопросно-ответная форма явления давала возможность подчеркнуть интеллектуальную мощь Философа и сильный характер Владимира.

Киевский князь осознаёт, насколько низок уровень образования и воспитания его подданных и его самого. В том, что так невежественен Жеривол, он усматривает не только субъективные, но и объективные причины. «Род наш жесток, и безсловний, и писмен ненавидяй», – говорит князь Философу (181). Вопросы Владимира обнаруживают в нём человека любознательного, быстро улавливающего суть сообщаемых ему Философом сведений. Феофан Прокопович устами Философа изложил свои теологические и философские воззрения. При этом важно, что Философ стремился сформировать убеждения у своего собеседника, прибегая не столько к его чувствам, сколько к разуму. В качестве примеров Философ использует сопоставления с явлениями природы и человеческой жизни, обращается к греческой («еллинской») истории, к теории естественного права, к философии Платона и Эпикура. Теолого-философский монолог проповедника – искусное ораторское произведение, построенное по правилам риторики.

Владимир живо откликается на мысли Философа, находя во многих его суждениях ответ на мучившие его вопросы. Ход идейной борьбы (а пьеса основана на борьбе идей), все перипетии спора, блестящая речь Философа – всё способствует в трагедокомедии тому, чтобы зрительчитатель осознал и принял необходимость реформы. Феофан Прокопович очень жёстко монтирует и фабульный, и композиционный каркас пьесы. Стремительность развёртывания сюжета нарастает: для князя наступает время окончательного выбора.

Кульминация пьесы – второе явление в четвёртом действии. Образу героя придаётся значительная импульсивность, он делается многомернее. Феофан не скрывает, насколько трудной была борьба нового с грузом старых заблуждений в душе князя. В художественном отношении монолог Владимира весьма примечателен: это размышление, спор с самим собой; «брань духовная» представлена драматургом в виде сложного внутреннего процесса (конечно, при этом не следует забывать о художественном уровне русской литературы того времени). Драматург чётко делит монолог на три части: поочередно Владимира искушают бесы мира, плоти, хулы, а тот в той же последовательности на искушения каждого из них отыскивает в своей душе и своих помыслах опровержения, базирующиеся на идейно-нравственном фундаменте, сформированном беседой с Философом. Плодом искушения беса мира явились в душе Владимира сильнейшие волнения его гордости, княжеской чести: он, прославленный воин, великий государь, – в роли ученика. Но князь убеждает себя в правильности того, что собирается предпринять. Удовлетворяет гордого Владимира то, что именно он совершит реформу («на мне се ново явится – от праотец никто же не бяше християнин»), «учитися добраго во всяком не стидно ест времени» (190), т. е. никогда не поздно; кроме того, у христиан тоже много славных князей-воинов. После глубоких раздумий он приходит к выводу, что препоны гордости, славы, людской молвы нужно отринуть. Но тут женолюбивого князя испытывает бес плоти, который недаром так был уверен в силе своих чар: Владимир не мыслит своей жизни без любовных утех. А тут еще и бес хулы подключается к бесу плоти и твердит, что «учение христово» «учит утоляти похоть плотскую» и тем самым «уязвляет естество» (191). Герой в своих сомнениях близок здесь к отрицанию Бога. Однако вслед за этим совершается поворот в мыслях и чувствах князя, так как на память ему приходит проповедь Философа. Владимир пытается понять, что же в учении христовом есть «противно разуму» и «естеству»; оказывается, учение «всякому естеству не творит обиди». Христос не против плотских чувств, но против похоти плотской: «не яко же скоти» (191). Владимир осознает, насколько трудно сломить, преодолеть старые обычаи, но в нём крепнет убеждение, что сделать это возможно. В заключение он обращается за помощью к Богу. Важнейшей особенностью всех перипетий выбора новой веры является неоднократно упоминаемая Философом и Владимиром необходимость разумного, вдумчивого подхода к делу. Владимир в решении поставленной перед ним сложнейшей проблемы обнаружил поистине государственный ум, твёрдость воли, личное мужество. В разработке образа киевского князя Феофан Прокопович проявил себя незаурядным художником слова.

Образ Владимира типологически соответствует тому идеалу, который выдвинула драматургия начала XVIII в. Решительный, деятельный, мудрый правитель на сцене был рождён Петровской эпохой, острой потребностью времени. «Появлению в драматургии нового эстетического идеала, – пишет А. С. Елеонская, – в значительной степени способствовало обращение Петра I к принципу «общего блага», положенного им в основу как законодательства, так и практической деятельности»[115]. К теории «общего блага» Феофан Прокопович относился весьма положительно. Знаменательно, что он разрабатывал и пропагандировал её не только в своей общественно-политической практике, но и в искусстве, конкретизировав свой идеал в образе киевского князя Владимира.

* * *

Вопросы художественной формы при анализе произведения имеют огромное значение: в одинаковой степени важны и архитектоника произведения, и пространственно-временные отношения, и язык, т. е. всё, что принято называть поэтикой художественного произведения.

Эстетическое преломление категорий времени и пространства в пьесе оказывает влияние на идейно-проблемную сторону произведения.

Время в пьесе Феофана Прокоповича «Владимир» исторически локализовано: из всего бурного периода княжения Владимира I взят из летописи эпизод принятия веры – крещение Руси. В жизни он занимал несколько лет (приход в Киев представителей разных вер, совет с боярами о верах, испытание религий, поход князя на Корсунь, крещение там Владимира, насильственное крещение киевлян и, наконец, принятие решения о введении христианства на всей Руси). Драматургу же в связи с законами поэтики школьной драмы[116] необходимо было всё это «уложить» так, чтобы сценическое время не превышало двух или трёх дней. Произошла и временная концентрация, и пространственная деформация, что повлияло на композиционные и сюжетные компоненты трагедокомедии.

Протяжённость исторического времени «Владимира» огромна: мы узнаём не только о далёких событиях Киевской Руси конца Х в., но и о последующей (показанной, правда, весьма конспективно и прерывисто) судьбе Киева вплоть до XVIII в. Такие временные перепады необходимы были драматургу, чтобы добиться наиболее отчётливой и яркой переклички эпох, безусловно входившей в его сверхзадачу. Это заставило Феофана Прокоповича совершить сложные для искусства начала XVIII в. манипуляции с художественным временем.

Из «Пролога к слушателям» выясняется, что «на позор» (зрелище) представляется «не ино что, токмо повесть о обращении к Христу равноапостолного князя нашого Владимира» (152). С первых же слов в пьесе появились временные ориентиры, определённым образом настраивающие зрителей на восприятие одного из видов художественного времени трагедокомедии.

Во-первых, это прошлое время, во-вторых, историческое – значит, в пьесе будет действовать «открытое» время.

Здесь же, в прологе, происходит наложение времён (чувствуется влияние аллюзии): сопрягаются историческое прошлое и историческое настоящее, что делает «Владимира» явлением исключительным для литературного процесса рубежа эпох. Феофан Прокопович в своём стремлении «выстроить мировой исторический процесс по ранжиру идеи самодержавия»[117] проводит прямую историческую аналогию, предлагая «зреть» в прошлом современность, во Владимире – Петра I, что и для исторических трудов конца XVII – начала XVIII в. было весьма характерно.

В пространном монологе Ярополка (первое действие, первое явление) происходящее в настоящий момент, сценическое настоящее время, воспринимается героем ярко и эмоционально в связи с короткими ретроспективными вкраплениями: прошлое, как боль утрат, вызывает бешеную ненависть Ярополка, захлёстывающую его разум, заставляющую негативно воспринимать всё, что делает Владимир, его брат и враг, его убийца. Воспоминание (как одна из форм прошлого времени) служит средством введения зрителя в суть происходящего, это предыстория. Образ Ярополка строится на стыке двух времён, на своеобразном чередовании прошлого и настоящего. Когда герой посредством чудесной силы из ада попадает на землю, у него появляется ощущение настоящего, но прошлое неотступно следует за ним, держит его. «Механизм» припоминания чётко «срабатывает», подвергая душу Ярополка страшным мучениям, а зрителю тем самым даётся прекрасная возможность вхождения в фабульную канву пьесы. По просьбе Жеривола Ярополк рассказывает о том, как он был убит братом (отсчёт исторического времени начинается с 980 г.). Монологу героя присущ глубокий драматизм. «О день и час лютий!» – восклицает он (159). Происходит изменение темпа времени, что позволяет наблюдать, как скомпонованы различные временные пласты – от настоящего и ближайшего прошедшего (вчера) драматург обратился к достаточно далёкому прошлому, при этом хорошо видны «временные швы», так как спрессованы пласты ещё неискусно, перепады времени легко уловимы. Лишь литературой XIX в. будет освоена текучесть времени, неуловимость переходов и т. п. Во «Владимире» происходит отход от «замкнутого», чисто событийного времени, к времени «открытому», ибо многие «изображаемые события связаны с общим движением исторического времени»[118].

Сцена убийства (далёкое прошлое) рисуется как происходящее в настоящем времени, оценку же описываемых им событий Ярополк производит, учитывая историческую дистанцию. Так, рассказывая, как он, обманутый, входил в дом Владимира, Ярополк как бы в сторону, для себя, говорит: «Во мрак вечний внийдох имы» (159). Поэтому, несмотря на использование глаголов настоящего времени, вся сцена ощущается в рамках «открытого времени» и осмысляется в широком историческом контексте (заметим, что в летописи эпизод имеет большую временную протяжённость, в пьесе же произошло существенное уплотнение времени).

В диалоге Жеривола и Ярополка имеется упоминание о тех благодатных днях в прошлом, когда языческие боги почитались Владимиром, в жертву им приносились щедрые дары. Затем из политических соображений Владимир отходит от язычества и укрепляется в мысли о принятии христианства. Этот-то переход так верно схвачен Феофаном Прокоповичем в, казалось бы, незначительном эпизоде, который заключает реплика Жеривола: «Но уже тую щедрость измени. О студа!» (158). В качестве доказательства наступления «студного» времени для языческих богов и их жрецов Жеривол ссылается на ближайшее прошлое: «Даде вчера едного козла, тако худа, тако престарелаго, тако базтелесна…» (158). Сетования Жеривола представлены в глубоко сатирическом виде, изобличают жадность и ханжество жрецов, и здесь тем более интересен выпад этого лицемера против времени (в сниженном, обыденном варианте) – «Кое се настало время!» (158). В своих обвинениях Владимира Ярополк и Жеривол оперируют количественными характеристиками времени: «первее», «прежде» и т. п.

Временной рисунок пьесы меняется во втором действии, которое строится на основе событийного сценического времени, поэтому в целом время второго действия является «замкнутым». Но это не означает, что во времени перестали происходить какие-либо изменения. Оно в этом действии не однонаправлено: Жеривол рассказывает Курояду и Пиару о своём страхе перед «христовым законом» и о принятых им мерах – обращении за помощью к бесам. Феофан Прокопович вводит в пьесу элемент чудесного с явно выраженной сатирической направленностью как ещё один из способов доказать ложность веры в волшебное, чудесное, что для начала XVIII в. было смелым шагом. Лишь однажды «замкнутое» время действия нарушается, когда бес тела, желая показать свою силу, рассказывает о причинах Троянской войны.

В третьем действии наблюдается значительное нарушение хронологии, происходит концентрация времени за счёт сжатия временных интервалов по сравнению с летописью. Исторические лица, отделённые друг от друга десятилетиями, вместе действуют в пьесе. Так, Борис и Глеб, сыновья Владимира, о которых в летописи под 988 г. и не упоминается, принимают самое непосредственное участие в обсуждении новой веры и играют существенную роль в её принятии. Этот явный анахронизм (и определённый временной сдвиг) объясняется культом этих князей-святых в русской христианской религии, что, по замыслу драматурга, должно было показать безусловную правильность сделанного их отцом выбора.

В третьем явлении III действия в художественное время пьесы вторгается сон. Сон Жеривола – очередное и весьма действенное средство для сатирического обличения этого изворотливого жреца. При этом употребляется приём саморазоблачения, т. к. Жеривол пытается обмануть Владимира и Философа: будто бы он видел сон, что боги за скудные жертвоприношения грозятся иссушить Днепр. Жеривол не достиг цели: Владимир скептически отнёсся ко сну, а Философ опроверг его, пророчествуя гибель языческих богов в водах Днепра. Пророчество – это одна из форм будущего времени.

В диалоге Философа и Владимира (четвёртое явление III действия) появляется время как философская категория (здесь нашли отражение философские представления, мировоззрение самого драматурга). Характеризуя философские взгляды Феофана, В. М. Ничик пишет, что «при рассмотрении движения Прокопович значительное внимание уделяет пространственно-временным отношениям, в истолковании которых весьма заметна материалистическая тенденция. И прежде всего он рассматривает их как характеристики бытия самих природных тел»[119]. Исследовательница установила, что во многих трудах Прокоповича есть неоднократное обращение к этим категориям, показывающее, что он шёл в данном вопросе в ногу с передовыми мыслителями эпохи, являясь продолжателем линии Аристотеля – Декарта – Лейбница[120]. Отсюда составными художественного времени и пространства в его пьесе являются время и пространство в их философском аспекте.

В речах Философа обнаруживается деистическое толкование данных проблем: время и пространство, утверждает Философ, неотделимы от природных тел, они существуют реально, объективно, началом же начал является Бог. Интересны рассуждения героев о загробной жизни, где «вечное» время предстаёт как форма будущего. Философ настойчиво втолковывает язычнику идею бессмертия души. Оказывается, проблема будущего давно волновала Владимира, он предчувствовал, что за все злые деяния нужно будет перед кем-то отвечать. Но продолжал, несмотря на угрызения совести, творить их, ибо «все житие наше зде кончается, мне же кто зде может бити судия – но так внутрней скорби утолити не могох» (184). Рассуждения Философа удовлетворили князя, поскольку прояснили волновавшую его проблему. В качестве последнего доказательства греческий посол даёт описание «судного дня», появляется «надвременная», по Прокоповичу, категория, не имеющая ни изменений, ни пределов, – «вечный огнь!» (186).

Сон Владимира открывает четвёртое действие и имеет символическое значение: герою предстоит проделать нелёгкий путь избавления от тьмы невежества, дебрей суеверия, чтобы, преодолев все страхи и сомнения, прийти к убеждению о необходимости реформы. Второе явление IV действия целиком занимает монолог Владимира, являющийся кульминацией пьесы: князю предстоит сделать выбор. Время монолога предельно растянуто, оно почти остановилось, что вообще характерно для монолога. Настоящее сценическое время с весьма замедленным темпом драматург использует как возможность детально проследить все перипетии «духовной брани» героя.

Аллегорический образ Прелести создаётся на основании использования трёх форм времени – прошлого, настоящего и будущего. В своём воззвании к Владимиру Прелесть делает особый упор на прошлом: она заставляет князя вспомнить любовные утехи, чтобы вызвать нужное ответное чувство в душе сластолюбца. Видя, что князь не уступает, Прелесть переходит к упрёкам и угрозам, которые осуществляют функцию будущего времени.

Движение сюжетного времени в пьесе нагляднее всего осуществляется в смене событий. Для пьес, подчиняющихся закону единства времени, характерно, что большие по временным затратам события происходят «за сценой»: о них сообщается кем-либо из героев или они домысливаются. Во «Владимире» об акте крещения и последующих за этим событиях говорится в пятом действии (т. е. между четвертым и пятым действиями существует определённый интервал без чётких указаний на то, сколько времени прошло в этом междудействии). В рассказе о крещении вновь используется прошедшее время: Пиар с ужасом вспоминает о том, как Владимир, «на богов возъяриша», «повеле повсюду крушити боги» (195). В монологе вождя Храбрия, рассказывающего о крещении воину Мечиславу, «работает» прошедшее время. Но если в первом и во втором действиях рассказ Ярополка о прошедшем шёл с употреблением глаголов настоящего времени, то Храбрий использует глаголы лишь прошедшего времени, т. е. «чистое» прошедшее время.

Обращённое вспять время действует и в третьем явлении последнего действия, когда вестник приносит послание от Владимира-христианина Храбрию о том, как он «ко свету от тми прейдох» (202). «Открытое» время этого явления – предтеча большого исторического времени в заключающем пьесу хоре апостола Андрея с ангелами. Являющийся по летописи покровителем Киева апостол Андрей воспевает прошлое, настоящее и будущее древней русской столицы. Вспоминая прошлое, он обращается к именам святых мучеников Бориса и Глеба, отмечает основателей Киево-Печерского монастыря Антония и Феодосия Печерских, с гневом и печалью говорит о разорителе Киева хане Батые. От славного и грозного исторического прошлого Феофан Прокопович переходит в хоре к настоящему, являющемуся достойным преемником прошедшего. Драматург верно ощущает историческую дистанцию, показывая ход времени как одну из важнейших характеристик истории, которая не мыслится им вне движения и перемен.

Будущее время в эпилоге (им является в пьесе хор) – это предвидение апостола. Перемешаны исторические эпизоды, нарушена строгая хронология, присутствуют разные временные пласты. В настоящем времени Киева (т. е. начало XVIII в.) Прокопович отмечает заслуги киевского митрополита Варлаама Ясинского и местоблюстителя патриаршего престола Стефана Яворского, достаточно много места отведит гетману Мазепе, отмечая его заслуги перед киевским духовенством. Последние строки пьесы – пожелание «брани победной» русскому оружию, а «державе» – «здравие» и «тишину безбедну». Примечательно, что образ «тишины», столь характерный для русской литературы XVIII в., звучит уже в одном из самых первых художественных произведений века.

Сфера исторического времени открыла в пьесе большую временную перспективу, столь важную для всякого художественного произведения, но особенно значимую в историческом жанре.

Пространственные измерения в летописи богаче, чем в трагедокомедии, однако и в пьесе, где действие происходит в Киеве, художественное пространство от действия к действию раздвигается, захватывая всё большие, а порой космические дали. Упоминаются Днепр, Киев, Византия, Греция, Троя, «вражия Махомета грады». Все эти реальные, исторические места служат для зрителя пространственными ориентирами. Действие не замыкается узкой сценической площадкой, но посредством этих упоминаний-ориентиров автор заставляет зрителя чувствовать себя сопричастным большому историческому пространству. Более того, в третьем действии драматургу понадобилось покинуть земное пространство: Философ много и обстоятельно говорит о рае и аде. Наряду с «вечным» ирреальным временем появляется ирреальное пространство.

Итак, достаточно сложная пространственно-временная организация трагедокомедии «Владимир» свидетельствует о значительном прогрессе в области поэтики русской драматургии начала XVIII в. по сравнению с драматургией конца XVII в.

* * *

При изучении поэтики драматургического произведения невозможно обойти вопрос о языке. При этом необходимо учитывать специфику языка драмы. Это не просто разговорная речь, перенесённая на сцену. Создавая пьесу, автор связан с жанровой природой художественного творения, с его сюжетикой, композицией, ритмом, звукописью и т. д. Язык же играет во всём этом первостепенную роль и далеко не только формальную.

Художественное слово во «Владимире», как и в большинстве пьес русской драматургии конца XVII–XVIII вв., превалирует над действием, поступком, сценическим жестом. О совершаемых поступках сообщается в рассказах героев. Статичность пьесы обусловлена многими причинами, среди которых немаловажной является сама установка автора на создание пьесы-идеи, пьесы-диспута; недаром драматург, обращаясь в прологе к зрителям, назвал их «слышателями» (152).

Феофан Прокопович сделал определённые попытки индивидуализации речи персонажей.

Речь положительных героев почти нейтральна, это язык проповедей, «слов» и «речей» Феофана, язык книжный, чаще всего язык высокой литературы, т. к. эти места в пьесе – «серьезный и возвышенный род письма» (434), а герои относятся к людям знаменитым или значительным для содержания пьесы.

Язык Философа соответствует этимологии имени героя: греческий посол уснащает свою речь сложной лексикой, носящей ярко выраженный книжный характер, это стиль научного языка начала XVIII в. Философ часто прибегает к прямому и косвенному цитированию священных книг, упоминает имена древних философов, употребляет, правда умеренно, сравнения, метафоры и другие тропы.

Структура монологов в пьесе строится на основании правил риторики, по композиции они однотипны: приступ, наращение и раскрытие темы, пафосная часть и, наконец, заключение. Драматург ни разу не обрывает и не усекает монолога персонажа, он не даёт герою уйти в сторону в раскрытии мысли, увлечься. Речь продумана, точна, ясна и по мысли, и по способу выражения, рационалистична (см.: 181–187).

У жрецов своя речь, представляющая значительный интерес: в ней отразился живой разговорный язык начала XVIII в., причём с сильной примесью жаргонной (если не в языковом, то в смысловом плане) лексики. Тенденция индивидуализации речи комических, отрицательных персонажей наметилась в русской литературе достаточно давно, ещё в древнерусской литературе.

Решая проблему сатирического и комического изображения противников принятия реформы, Феофан Прокопович обратился к нелитературному источнику, т. е. к сниженной, часто просторечной части русского народного языка. Драматург увидел богатые выразительные возможности сниженной лексики. Истоки этого нужно искать в русской демократической сатире, в народном театре. Эмоционально-экспрессивная речь жрецов используется автором пьесы прежде всего ради эффекта комических контрастов. Феофан Прокопович, создавая историческое произведение, безусловно, и не задумывался над проблемой стилизации языка эпохи Х в.: у него не обнаруживается сознательного использования языка и стиля исторических литературных памятников. Основой стала система современного драматургу языка, с помощью которой Прокопович пытается живописать образы, в ряде случаев делая это весьма успешно[121].

Итак, предклассицист по своим идейно-эстетическим взглядам, Феофан Прокопович создал пьесу, ставшую предтечей русской драматургии классицизма, в ней не отразилось сколько-нибудь существенно влияние искусства барокко[122].

Система образов пьесы (лагерь князя Владимира противостоит жрецам) способствует раскрытию идейного замысла произведения. Сильной стороной пьесы, созданной в историческом жанре, стала её политическая направленность, обусловленная полнейшим принятием автором реформ Петра I.

«Владимир» – значительное явление русского искусства Петровской эпохи, поэтому становится необходимым более пристальное внимание к литературному контексту, окружению «Владимира»; важнейшей является проблема влияния пьесы Феофана Прокоповича на русскую драматургию последующих десятилетий XVIII в., о чём и пойдёт речь далее.

Контрольные вопросы

1. Расскажите о раннем русском театре и его роли в культуре Петровской эпохи.

2. Каковы источники трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир»?

3. Объясните, в чём специфика жанра трагедокомедии. Как Феофан Прокопович характеризует жанр в своей «Поэтике»?

4. Какова композиция пьесы «Владимир»?

5. Охарактеризуйте конфликт и систему образов в трагедокомедии Феофана Прокоповича.

6. В чём своеобразие образа князя Владимира в трагедокомедии Прокоповича?

7. Каковы приёмы индивидуализации речи персонажей?

8. В чём и как проявляется комическое начало в пьесе Феофана Прокоповича?

9. Какие аллегорические персонажи действуют в пьесе Феофана? Какова их функция?

10. Охарактеризуйте своеобразие художественного времени и пространства в трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир».

11. В чём своеобразие трагедокомедии «Владимир» как исторической пьесы?

2. Жанр трагедокомедии в русской драматургии первой половины XVIII века

Бурная эпоха преобразований Петра I явилась перед взором молодого, только что прибывшего из заграницы монаха в виде грандиозного театра, на сцене которого происходили поразительные вещи. Ломались сословные, казалось бы незыблемые, перегородки, воздвигались «из топи блат» города, создавалась новая культура – во всех сферах жизни России шла перестройка, при этом контрасты, полярность становились определёнными знаками времени. Новое содержание бытия требовало наиболее адекватного, нового художественного отражения, что осознал Феофан, сразу же ставший в ряды приверженцев и последователей дела Петра I[123].

Для Феофана Прокоповича жанр трагедокомедии давал возможность максимально приблизиться к жизни, ибо жанр совмещал в себе высокое и низкое. В нём «остроумное и смешное смешивалось с серьёзным и грустным и ничтожные действующие лица – с выдающимися», – так определял жанр трагедокомедии Прокопович в своей «Поэтике» (432).

Трагедокомедия – жанр, невозможный для классицизма, требующего предельно строгого соблюдения тематической демаркации, а в силу этого и чёткого соблюдения жанровых границ. Теоретик русского классицизма А. П. Сумароков в своей «Эпистоле о стихотворстве» (1747) не допускал не только трагедокомедии, но и проникновения комического в трагедию, а трагического в комедию:

Знай в стихотворстве ты различие родов (жанров. – О.Б.)

И, что начнешь, ищи к тому приличных слов,

Не раздражая муз худым своим успехом:

Слезами Талию, а Мельпомену смехом[124].

Однако в поэтике начала XVIII в. совмещение комического и трагического было допустимо и опиралось на определённые традиции. Усвоив опыт античной драматургии, достижения театра Возрождения, школьный театр в жанровом отношении был ступенью выше, нежели русский придворный театр царя Алексея Михайловича или же театр Кунста-Фюрста; школьная драматургия мирилась с соединением высокого и низкого, трагических и фарсовых сцен в своих произведениях. В литературе первой половины XVIII в. жанр трагедокомедии являлся устоявшейся целостной литературной конструкцией, при помощи которой оформлялся определённый объект изображения. Художественную целостность жанру придают устойчивые признаки в объекте изображения, в особенностях языка и стиля. Жанр трагедокомедии позволил, совместив высокое и низкое, не только прославить реформы, новое, но и сатирически, зло высмеять противников преобразований. Тип совмещения трагического и комического с сохранением их конструирующих начал во «Владимире» для русской эстетики совершенно новый: в основу пьесы легла сатира. Генезис такого жанрообразования – культура эпохи Возрождения, дух которой ещё застал Феофан Прокопович, обучаясь в течение трёх лет в Риме. Гуманисты сломали жанровые рамки, что особенно заметно в итальянской драматургии XVI–XVII вв., где и теоретически, и практически художники доказывали жизненность новых жанров, обосновывая право поэта на их создание. Кроме связей с античным театром, культурой эпохи Возрождения, русской демократической литературой, интермедиальным опытом первых русских пьес, произведение Феофана Прокоповича, являясь школьной драмой, самым непосредственным образом связано с традициями школьного театра. Всякое новое жанровое образование является новым относительно: литературная традиция так или иначе сказывается и в этом новом жанре, такова типологическая сущность любой жанровой структуры.

* * *

На подступах к рождению жанра трагедокомедии стоит пьеса Евфимия Морогина «Венец Димитрию» (1704), представление которой состоялось в Ростове ровно за год до появления «Владимира». Автор пьесы – человек политической и эстетической ориентации Димитрия Ростовского (Туптало). П. О. Морозов, П. Н. Берков, О. А. Державина, А. С. Елеонская, В. А. Бочкарёв отмечали антипетровскую направленность «Венца Димитрию», которая шла от консервативных взглядов Туптало, недовольного реформами и особенно церковной политикой Петра I.

Е. Морогин умело вводит в серьёзное произведение, основанное на житийной литературе, вымышленный комический элемент, что, вместе с политической актуальностью темы, даёт основание для сопоставления «Венца Димитрию» с «Владимиром». Вряд ли Феофан Прокопович знал о создании и содержании этого произведения, но объективно трагедокомедия молодого киевского драматурга стала в идейной своей направленности антиподом пьесе школы Димитрия Ростовского, что свидетельствует в очередной раз о прозорливости Феофана. Своей пьесой он даёт бой и на театральных подмостках.

Конфликт «Венца Димитрию» основан на столкновении царя Максимиана, защитника идолопоклонничества, и юноши Димитрия Солунского, проповедующего новое религиозное учение – православие. Могущественный, жестокий правитель пытается с помощью уговоров, наград и, наконец, угроз, насилия заставить Димитрия отречься от веры, которую открыто и успешно проповедует тот. Однако ничто не в силах поколебать юношу.

Литературной основой пьесы стала часть жития о Димитрии Солунском из Четьих-Миней митрополита Макария, переработанная самим Димитрием Ростовским[125]. Так же как и во «Владимире», не вся жизнь святого драматизируется, о чём писал в «Поэтике» Феофан Прокопович, – берётся наиболее интересный и острый момент жития. По характеру конфликта и его разрешения это типично школьная драма. Однако система намёков, сходство ситуаций в пьесе и в действительности сообщают произведению актуальность, политическую злободневность. А. С. Елеонская пишет, что в «Венце Димитрию» аллегорически изображаются взаимоотношения Петра I с его противником Димитрием Ростовским, «дискредитируется право царя на вмешательство в дела церкви»[126].

Насилие, совершаемое светской властью над Димитрием Солунским, «носителем истинных духовных ценностей в пьесе»[127], проецируется автором на отношение Петра к духовенству. Так же как и в русской действительности, светское начало физически, через насилие, побеждает. Тщеславие Максимианово торжествует, однако духовная победа, по мысли автора, принадлежит Димитрию (второе действие, 5-е явление). Слава Димитриева заявляет о скоротечности земного, т. е. светского:

Максимиана в весь мир все проклинаше,

Ад же гортань на него свою простираше…[128]

Димитрий же становится святым, слава его «ввеки пребывает»[129]. Таким образом, отдаётся предпочтение духовному началу. Главный герой, делая выбор, задаёт себе вопрос: «Лучше ли боятися царя земного или небесного?» – ответ Димитрий и автор пьесы дают в пользу духовного начала, осуждая деспотизм гонителей православия. При сходстве тем (обращение от идолопоклонничества к христианству), а также исходного материала (образы святых православной церкви, летопись, жития), Ф. Прокопович и Е. Морогин по-разному ставят и разрешают проблемы в своих пьесах, придают им разную идейную направленность. При этом, несмотря на противоположность своих идейных воззрений, авторы сопоставляемых пьес близки в художественном воплощении замысла произведений. В обеих пьесах имеются такие структурные элементы, как пролог, антипролог, по объему пьесы почти совпадают (хотя количество действий разное: во «Владимире» – пять действий, в «Венце Димитрию» – два), обе пьесы написаны силлабическими стихами (13-сложник с цезурой после седьмого слога), однако эта метрика не везде выдерживается в пьесах. Так, песня Прелести во «Владимире» строится на иной метрической основе, то же и в «Венце Димитрию»: Усердие христианства (аллегорический персонаж) весьма напоминает и стенаниями, и метрикой песню Прелести. Однако в целом метрическое своеобразие трагедокомедии Феофана проявляется сильнее, Прокопович – более значительный поэт, нежели Е. Морогин.

Есть определённое сходство между образами Максимиана и Владимира: оба могущественные правители, оба отличаются силой характера. Безусловно, Владимир – гораздо более мощная, интеллектуально более значимая фигура.

Главным же, на чём основано жанровое родство пьес, является наличие в обеих комедийного начала, которое не выносится в интермедии, а входит в качестве составного элемента в художественную структуру пьесы. Симметрия и контраст, наблюдаемые во «Владимире» при выстраивании пообразной характеристики героев, имеются и в пьесе Е. Морогина: Максимиан противостоит Димитрию, а остальные персонажи соответственно делятся на два враждебных лагеря.

Но если в «Венце Димитрию» власть и вера (христианская, истинная, на стороне которой симпатии автора) разведены: царь не соответствует новой религии и не приемлет её, то во «Владимире» они в конце концов составляют гармоническое соединение: князь становится убеждённым христианином, осознав все преимущества новой веры. Примечательно, что комическое во «Владимире» связано с лагерем противников князя и перерастает в политическую сатиру, у Е. Морогина комедийные ситуации имеют часто интермедиальный характер, хотя и не вынесены в интермедии. Комедийное не является в «Венце Димитрию» столь же существенным структурным элементом, что и во «Владимире», но это и далеко не интермедия. Налицо попытка соединения высокого и низкого.

В большей степени, чем во «Владимире», присутствует в пьесе Е. Морогина трагическое: на сцене происходит поединок («борьба» – в ремарке) христианина Нестора и любимца Максимианова Лия, Нестор убивает Лия. Судя по ремарке, смерть его должна была произойти на самой сцене.

Значительно больше в «Венце Димитрию» аллегорических образов, олицетворений: Вера Православия, Надежда, Любовь, Многобожие, Православие, Усердие христианства, Молитва, Тщеславие Максимианово, Слава Димитриева, ангелы. Эти персонажи изображены в их изначальной функции, предусмотренной поэтикой школьной драмы, что отличает их от аллегорических образов во «Владимире», которые наделяются Феофаном человеческими качествами. Они «играют» в пьесе киевского драматурга, а не декламируют, как у Е. Морогина.

Наряду с образами из жития, аллегорическими персонажами, олицетворениями в пьесе Е. Морогина много вымышленных лиц: два вельможи, в чем-то перекликающиеся по своей функции с Борисом и Глебом (дают советы, утешают и т. п.), жрец, солуняне, нищие и др.

Достаточно глубок в своей разработке образ главного героя ростовского драматурга – Димитрия Солунского. Становясь против собственной воли правителем Солуни, герой пренебрегает светскими делами и обращает язычников солунян в христианство (здесь и фабульно, даже текстуально, и функционально Димитрий и Философ близки). В большом монологе он объясняет смысл православия солунянам[130], которые сразу же, без всяких раздумий и сомнений принимают христианство. Сцена решена драматургом куда менее сложно, нежели во «Владимире». Сказался житийный источник, на который лишь и опирался Е. Морогин. Предначертание и предопределение играют в житии решающую роль, что перенесено и в пьесу. Той психологической глубины, которой отличается «Владимир», нет в пьесе Е. Морогина. Не убеждением и анализом привлекает Димитрий солунян к христианству, а прославлением веры, пересказом библейских истин, обилием молитв[131]. Монолог Философа о сущности новой религии несравненно выше монолога Димитрия.

Киевский драматург поднимает на высокий философский уровень проблему реформы, перехода от старого к новому. А Е. Морогина волнует воплощение легендарной, житийной истории в связи с позицией его духовного пастыря – Димитрия Ростовского – по отношению к царю. Система намёков, конечно, свойственна обеим пьесам, но взгляд на проблему разный: у одного – широта мышления, которая позволяет Феофану теоретизировать, насытить философским содержанием изображаемое; у другого – местничество, не позволяющее Морогину подняться выше борьбы группировок. При определённом поэтическом сходстве пьес, произведение ростовского драматурга всё же не является пьесой литературы нового времени, а сохраняет традиции мистерии. Но довольно удачное совмещение комического и серьёзного свидетельствовало о начале процесса формирования жанра трагедокомедии. «Владимир» как новое жанрообразование возник не на голом месте.

Известно, что жанр (как исторически складывающийся тип литературного произведения) проходит в своём развитии очень сложный путь, претерпевая большие изменения. Он жив лишь до тех пор, пока сохраняет свои основополагающие, конституирующие черты. И хотя русская трагедокомедия никогда не занимала доминирующего положения, но в формировании русской драматургии первой трети XVIII в. она сыграла заметную роль. А Феофан Прокопович стимулировал развитие жанра, создав своим «Владимиром» школу.

* * *

Непосредственно опирался на достижения Феофана Прокоповича (в теоретическом и художественном плане) его последователь, учитель пиитики в Киево-Могилянской духовной академии Лаврентий Горка, написавший в 1708 г. трагедокомедию «Иосиф патриарха…»[132].

Сопоставление «Иосифа патриарха…» и «Владимира» обнаруживает близкое текстуальное, композиционное, ритмическое и т. д. сходство, что дало основание некоторым исследователям сделать упрёк Л. Горке в подражательности, копировании пьесы Ф. Прокоповича. На наш взгляд, дело обстоит несколько сложнее. Восприемник Феофана по пиитике и риторике, Л. Горка, действительно, подчас незначительно переделывая, помещает в свою пьесу целые явления из «Владимира». Например, Зависть во многом повторяет монолог тени Ярополка, а 2-е и 3-е явления первого действия «Иосифа патриарха…» живо напоминают 1-е, 2-е, 3-е явления первого действия «Владимира». За основу образа Прелести Л. Горка взял соответствующий образ из пьесы Прокоповича, правда, развив и значительно расширив его. Ту же роль, что и во «Владимире», играет в «Иосифе патриарха…» хор, причём хор и эпилог так же совмещены. В пьесе много аллегорических образов, появляется и бес плоти в действии. Через систему упоминаний (что было и у Феофана) есть попытка воспроизвести пространство, на котором происходит действие, даже природу Египта (море, корабли, верблюды, названия городов и т. п.). Характерен рассказ о событиях через третье лицо: так, в начале пьесы Друг Иосифов повествует о предыстории событий, которые развернутся на сцене, а о неудавшемся соблазнении Иосифа героиней пьесы и о её мести рассказывает Тайновидец. Подобные же приёмы встречались и во «Владимире», им обучал в своей «Поэтике» Феофан. Кроме прямого заимствования, в пьесе Л. Горки есть и самостоятельно поставленные проблемы, оригинальные места, интересные образы. Жанр трагедокомедии позволял смелее варьировать, совмещать, оформлять новые идеи и новое жизненное содержание по-новому. При общности доминанты сюжетов «Венца Димитрию», «Владимира», «Иосифа патриарха…», когда герой подвергается испытаниям, характер испытаний, протекание и художественное наполнение их существенно отличают вышеназванные пьесы друг от друга.

Димитрий обнаруживает стойкость духа, преданность вере, подвергаясь в основном угрозам Максимиана и физическим мучениям; Владимир вынужден принимать решение о реформе, находясь с самим собою в «духовной брани»; юноша Иосиф подвергается «прелщениям» со стороны Велможи и помогающих ей Прелести и беса тела.

Школьная драма не осмеливалась на откровенность в изображении страсти, женщина-героиня не могла появиться на сцене школьного театра, что Прокопович особо оговаривал в своей «Поэтике». Средневековая церковная точка зрения на женщину как воплощение греха и соблазна присуща и Феофану, и Л. Горке. Однако на последнего в значительной степени повлиял светский театр, в котором всё более усиливалась тенденция сближения с авантюрно-любовным романом, зарождающейся любовной лирикой.

Л. Горка, пожалуй, впервые в истории школьной драмы вводит в систему образов пьесы женщину, жену Пентефрия – Велможу. Долго, на протяжении всего первого действия, драматург готовит зрителя-читателя к появлению Велможи: Защищение божое, противодействуя Силе адовой и Зависти, извещает наперёд, что «от студной невесты искушение силно, на дела нечисты влекуще», будет Иосифом преодолено,

яко секира изощренна

Не всечет адаманта, но сама сотренна будет:

Тако и сего чистаго отрока

Не пролетит напраженна от сердца глубока

Любовь нечиста»[133].

Причем очень часто Л. Горка прибегает в метафорах, сравнениях к слову «адамант» (алмаз), подчёркивая силу духа, стойкость своего героя, олицетворяемые чистотой, прозрачностью камня, что в свою очередь противостоит нечистым помыслам героини. Антитеза вообще была важной структурной единицей пьес школьного театра.

Второе действие и часть третьего в «Иосифе патриарха…» посвящены раскрытию темы любви. Если Владимира мучили воспоминания о любви, подогреваемые (как об этом были заранее извещены зрители-читатели) бесом тела, то чувство Велможи действенно; если герой Феофана побеждает страсть во имя утверждения нового, то героиня Л. Горки остаётся на протяжении всей трагедокомедии любящей женщиной, готовой на всё ради удовлетворения своего чувства. Примечателен диалог Велможи с Совестью, которая приходит и «хощет Велможу, – говорится в ремарке ко второму явлению второго действия, – отвести от сквернаго начинания, но ничто же успевает: Велможа бо, не послушавши совета, Совесть свою с безчестием связует и в темницу на смерть вовергает»[134]. Реплики Велмо-жи дают возможность увидеть, насколько сильно и глубоко героиня любит Иосифа. На укоры и уговоры Совести, весьма логичные и тонкие, Велможа отвечает, веря в силу любви, в силу женского начала в природе. В пьесе, таким образом, представлена, в определённом смысле, философия любви, поэтому героиня Л. Горки вызывает если не симпатию, то чувство понимания и часто сострадания. Женская красота, её возможности осмысляются драматургом иначе, нежели во «Владимире». Это роднит «Иосифа патриарха…» с такими пьесами 1720–1730 гг., как «Действие об Есфири», «История о царе Давиде и царе Соломоне» и др., где разрабатывались интимные стороны человеческой жизни по-новому, в духе Петровской эпохи. В изображении чувства «Иосиф патриарха…» во многом предвосхищает светскую драматургию первой половины XVIII в., где «женская красота, – замечает А. С. Елеонская, – становится как бы самостоятельной материальной силой»[135]. Л. Горка внимательно вглядывается во внутренний мир героини, дает ей возможность высказаться, обнаружить логику своего поведения. Не сила бесовского наваждения, а глубина чувства-страсти движет ею. В ответ на заявления Совести о суетности страсти, её недолговечности Велможа утверждает, что чувство не всегда поддаётся голосу рассудка, подкрепляя свои слова интереснейшей метафорой о корабле в бурном море: советом не спасёшь тонущего судна. Усиливается страсть ещё и потому, что нет рядом с нею Пентефрия, её супруга. Совесть стращает женщину «студом и срамом», которые она навлечёт на себя любовью, на что та отвечает: «Кий се срам и студ, чого сердце желает?»[136].

Эта мысль высказывалась и Владимиром, когда он отстаивал изначальную законность, естественность любви для человека. Надо признать успешной попытку Л. Горки показать на сцене зарождение и развитие любви, дать психологию чувства, хотя сама сцена объяснения и обольщения Велможей Иосифа отсутствует в пьесе.

Интересна перекличка «Иосифа патриарха…» с поздней драматургией XVIII в., в частности, с комедией Д. И. Фонвизина «Недоросль»: тема слепой материнской любви, впервые всего одной репликой представленная в пьесе Л. Горки, получит детальное освещение под пером великого русского драматурга. Совесть грозит Велможе: «Мати згубит тя», а последняя отвечает:

Всякая мати за своим ищадием готова подяти

Язви. И како зхощет дщерь свою згубити,

За нюже готова есть душу положити?»[137]

Образом Простаковой Д. И. Фонвизин подтвердит и развернёт ответ Велможи.

Отступлением Л. Горки от завоеваний Феофана Прокоповича было возвращение к интермедии, куда вынесен в основном комический элемент пьесы. Снижен и несколько комичен и образ Прелести, играющей значительную роль в пьесе «Иосиф патриарха…» (во «Владимире» это чисто аллегорический образ, исполняющий лишь песню). Прелесть в полилоге с Велможей и Другиней хвалится своими возможностями, уверяя собеседниц в скорой победе. Однако чары Прелести не оказали никакого влияния на Иосифа. Хитрость сладострастных Велможи и Прелести высмеиваются автором.

Образ Велможи – художественное достижение Л. Горки, возможное, на наш взгляд, при обращении драматурга к жанру трагедокомедии, который давал значительную свободу автору в выборе темы, героев, свободу вымысла. В этом смысле главный герой пьесы – Иосиф – представляет меньший интерес.

«Совершеннейший инок» Иосиф стойко противодействует Велможе и Прелести, отвергая их притязания, но, кроме деклараций в виде реплик и молитвы на коленях перед Богом, душевное смятение юноши никак не изображено. Если Владимир страдал, мучился, боролся сам с собою, был близок к тому, чтобы и впредь потакать своей слабости (он завидует, рвётся к земным радостям, грешит и кается и т. д. – т. е. целая гамма чувств и переживаний раскрыта в пьесе Феофана через монологи и диалоги), то Иосиф – воплощение святости и кротости. Автор пьесы «Иосиф патриарха» совершенно не отходит от абстрактно-религиозного идеала, элементы психологического анализа сведены до минимума. Л. Горка весьма близок к принципам ортодоксального жития в изображении Иосифа: исходный библейский и житийный материал наложил свой неизгладимый отпечаток, не позволил драматургу следовать примеру Феофана в разработке образа главного героя.

Усвоение традиций шло в большей степени на уровне техники творчества. Автор «Иосифа патриарха…» в полной мере не осознал новаторства жанра, его возможности по линии смешения комического и трагического (смешное и высокое в их крайностях отсутствуют в пьесе). Однако в ней имеется ряд интересных открытий драматурга, позволяющих отвести Лаврентию Горке в истории русского школьного театра и в развитии жанра трагедокомедии пусть и скромное, но своё место.

* * *

В понимании природы жанра трагедокомедии теория предклассицизма не выработала жестких канонических правил, ограничась суждениями общего характера, что отличает вообще предклассицизм от классицизма. Неразработанность, неустойчивость, определённая свобода и стихийность – характерные черты предклассицизма. Здесь кроются и слабые, и сильные стороны этого направления: с одной стороны, законы поэтики строго не соблюдались, а с другой – художественная мысль имела больший простор: художник не ограничивался уже достигнутым в том жанре, к которому он обращался, поэтому сделанное в жанре трагедокомедии не тиражировалось слепо его последователями. Подтверждением этих теоретических посылок является пьеса Феофана Трофимовича «Милость Божия, Украину от неудобь носимых обид лядских чрез Богдана Зиновия Хмельницкого свободившая», поставленная в 1728 г. в Киеве. Идейное содержание «Милости Божией…» отвечало народно-патриотическим устремлениям современников Трофимовича: Украина и в Петровскую эпоху остро чувствовала последствия беспощадного угнетения со стороны польской шляхты и католической церкви. Актуальность политического содержания, близость автора к народным идеалам, тема тяжёлого положения народа – новое и наиболее важное в произведении Феофана Трофимовича по сравнению с тематикой традиционных школьных пьес. В этом, действительно, даже «Владимир» уступает «Милости Божией…», однако в художественном отношении, в разработке образа главного героя пьеса Феофана Трофимовича не может соперничать с трагедокомедией Феофана Прокоповича.

Появление «Милости Божией…» Н. И. Петров связывает с изданием двух малорусских летописей – Грабянки и Величка, давших богатый материал для изображения эпохи Богдана Хмельницкого. Патриотизм и демократизм первоисточников определил высокую гражданственность героев пьесы Ф. Трофимовича – Богдана Хмельницкого и казаков. Впервые в истории русской драматургии на сцене появилось столько действующих лиц из простого народа. Автор всецело на стороне казаков. Он открыто говорит о неисчислимых притеснениях со стороны господ и польской шляхты, объясняя этим необходимость борьбы с угнетателями. Тема народа начинается с первой ремарки пьесы: «Богдан Хмельницкий долю казацкую оплакует»[138]. Герой Феофана Трофимовича не только сочувствует тяжёлой доле украинского народа, он сам неотделим от него, что даёт ему право призвать народ на борьбу с «ляхами».

Первое действие состоит из сравнительно небольшого монолога Богдана и выступления хора, осуждающего неблагодарных панов за многие обиды казаков и предвещающего устами Музы и Аполло «грядущую ляхом гибель»[139].

Второе действие открывается очень большим монологом Хмельницкого, в котором гетман, представляющий собой образ идеального народного героя-руководителя, рассказывает запорожцам о славной истории Украины, о победах над татарами, турками и ставит проблему выбора: «или жити тако при козацких вольностях» или «вечными рабами в ляхов быть»[140]. Не забывает гетман и о тех заслугах, которые казаки оказали Польше в борьбе с внешними её врагами, выделяя на этом фоне чёрную неблагодарность панов. Хмельницкий призывает высказаться. Кошевой от имени казаков говорит:

…всея нам Украина мати,

Кто ж не похощет руку помощи подати

Погибающей матце…

Будем себе и матку нашу боронити,

Аще нам и умрети, будем ляхов бити![141].

Вот такое единение в помыслах и поступках характерно для героев пьесы, простые казаки разделяют тревогу гетмана о судьбе Украины, а та (в виде аллегорического образа) молит Бога о помощи им. Весть (аллегорический персонаж) сообщает о победе казаков над «ляхами», Хмельницкий с торжеством возвращается в Киев, где его приветствуют Дети украинские. В ответном слове гетман скромен, не принимает похвал о победе только на свой счёт, призывает казаков жить сурово, не гнаться за богатством, ибо спутником казаков должно быть «железо доброе». Богдан поучает казаков:

З сребных полумис отцы наши не едали,

И з золотых пугаров они не пивали:

О железе старались, железо любили,

И велику тем себе славу породили[142].

Примечательно, что Хмельницкий (так же как и Владимир) призывает казаков учить «наукам» своих детей.

В пятом действии Украина воспевает победу над «ляхами», используя древнейший набор синонимичных антитез, переосмысливая их религиозное наполнение, секуляризуя и придавая им политическое звучание:

Пречь лютая от мене зима отступила.

А благоприятная весна наступила;

Тма во свет, а нощь в день златый пременена,

Горесть сердца моего в сладость обращена[143].

Традиционный для школьной драмы аллегорический образ Смотрения Божия предсказывает Украине союз с Россией, несущей ей «блаженство под крепкою непобедимых монархов Всероссийских рукою»[144]. Особенно высоко воспевается правление Петра II, в отличие от правления его деда, Петра Великого, позицию которого по отношению к Украине не разделяет автор пьесы; поётся хвала гетману Даниилу; хор вновь «поёт похвалы Хмельницкому» как «хранителю и защитителю» Украины и «древней козацкой славы соблюдателю»[145].

Пьеса мала по объёму (почти вдвое меньше «Владимира»), образ Богдана схематичен и декларативен, нет ни малейшей попытки индивидуализации, нет психологических наблюдений и, напротив, в ней довольно много аллегорических образов. Несмотря на это, всё же произведение Феофана Трофимовича высоко патриотично и народно: драматургу удалось запечатлеть один из сложнейших моментов в истории отечества, указав на огромную важность единства власти и народа. Хмельницкий в изображении Феофана Трофимовича близок к казакам, знает их думы и чаяния – это и его думы и чаяния. Герой пьесы весьма демократичен, отличен от князей, царей, правителей первых пьес русского театра, от героя пьесы Феофана Прокоповича. Важной стороной «Милости Божией…» является связь пьесы с фольклором: образ Богдана явно навеян историческими песнями, думами украинского народа.

Небольшие художественные завоевания Лаврентия Горки подкрепляются мощным проявлением патриотизма и народности в пьесе Феофана Трофимовича.

* * *

Следом за пьесой Феофана Трофимовича появилась ещё одна, но чрезвычайно слабая во всех отношениях трагедокомедия, автором которой стал учитель пиитики Сильвестр Ляскоронский. Не случайно своё произведение автор назвал просто «Трагедокомедия», т. к. три действия пьесы трудно объединить одной темой, одним тематическим заглавием: нет единой фабулы, персонажи, в основном аллегорические образы, действуют в одном-трёх явлениях, далее их сменяют другие дейстующие лица. Опыт драматургов 10—20-х гг. XVIII в. слабо сказался в пьесе С. Ляскоронского, которая, по верному замечанию Н. И. Петрова, более напоминает иезуитско-схоластическую драму первого периода истории киевской школьной драматургии[146].

Основой пьесы является библейско-мифологический сюжет о грехопадении человека, искуплении его грехов Иисусом, о страданиях Христа, распятии, воскресении; поэтому среди персонажей – архистратиг Михаил и Люципер (Люцифер), Человек и Земля, Зависть и Премудрость Божия, Милосердие, Моисей и Жиды и т. д. Трагедокомедия имеет открыто мистериальный характер, приурочена, видимо, к религиозным весенним праздникам. Тематика, герои, поэтика пьесы восходят по своей типологии к таким школьным драмам, как «Царство Натури людской» (1698), «Торжество естества человеческого» и т. п. Герои разбиты на пары-антитезы (Гнев – Милосердие, Михаил – Люцифер и т. д.), соблюдается закон симметрии, что является характерной особенностью школьной драмы.

Герой с чертами конкретности, попытками индивидуализации и художественного психологизма исчезает у С. Ляскоронского, появляется типично «школьный» герой – человек вообще, вне времени и земного пространства (на сцене у Ляскоронского – ад, рай, условный библейский Египет). Пьеса приобретает некий вселенский смысл. Драматического движения, стремящегося к кульминации, нет; система аллюзий отсутствует (или они настолько «зашифрованы», что не поддаются в настоящее время прочтению, лишь в восьмом явлении третьего действия изображается типичный символ петровской эпохи: «орел монархий перунами побивает льва, ангелом поющим кант»[147], т. е. Россия побеждает Швецию или Персию. В конце пьесы имеется панегирик царю: Орфей исполняет хвалебный кант. С. Ляскоронский отошёл от требований «Поэтики» Феофана Прокоповича, вводя в действие очень много персонажей (в «Поэтике» говорится о 10–15 действующих лицах). Постановка пьесы представляла значительную сложность для режиссёра и актёров: много пения, необходимость представить и рай, и ад, трон, скалы, много сценических эффектов – гром, молнии и т. п. Эта сложность делала пьесу зрелищной, эффектной, скрашивала бедность содержания.

В 30-е гг. XVIII в. в жанре трагедокомедии не написано ни одной пьесы, происходит временное затухание этого жанрового образования (хотя необходимо высказать и такое предположение, что не все пьесы тех лет дошли до нас, поэтому вполне возможно, что среди них были и трагедокомедии).

В 1740-е гг. интерес к трагедокомедии вновь пробуждается у драматургов; уже в 1742 г. появляется интересная пьеса Варлаама Лащевского «О мзде в будущей жизни», хотя и явно уступающая таким своим предшественницам по жанру, как «Владимир», «Милость Божия». Первое явление (пьеса состоит всего из пяти явлений, без деления на действия) представляет монолог Церкви, в котором та жалуется на современное состояние нравственности, на то, что религиозные устои пошатнулись, многие христиане её

оставивше:

Ов на куплю, ов в село, ов же за женою —

Вси пошли в след мира, вси за суетою![148]

Мир, антипод Церкви (второе явление), не без оснований считает себя могущественным: «…аки бог обладаю светом»[149]. Но Благодать Божия (третье явление), этот типичнейший аллегорический образ школьной драмы, урезонивает похвальбу Мира, а грешникам грозит страшным судом и геенной.

В четвёртом явлении вышедшие из ада и рая сёстры Фавлия и Агафия, олицетворяющие порок и добродетель, вступают между собою в диалог.

В центре внимания автора судьба Злочестивой, т. е. Фавлии. Её образ является своеобразным развитием образа Велможи из «Иосифа патриарха…» Л. Горки. В экспрессивном монологе Злочестивая вспоминает свою земную жизнь, прошедшую в наслаждениях, греховных занятиях. Драматургом нарисован сатирический, карикатурный образ модницы, напоминающей щёголя Медора из знаменитой сатиры А. Кантемира. Рассказывает она о своём времяпрепровождении:

На уме мне танцы да плясы,

Музыки, студны пики беху по вся часы![150].

Фавлия-Злочестивая «срамословила», искусно льстила, ходила по «игрищам».

Антиподом Злочестивой является Агафия, поведавшая грешнице о своей благочестивой земной жизни. В конце явления Ангел и Диавол разводят сестёр соответственно в рай и ад. Сцена, навеянная реальной жизнью послепетровского времени, по замыслу автора, должна была послужить уроком для современниц. Видимо, процесс секуляризации и освобождения от законов Домостроя принёс не только позитивные результаты, но и негативные, поэтому видеть в драматурге только попа-ретрограда не следует.

В художественном отношении пьеса довольно примечательна: живо ведётся диалог, много злых, но метких замечаний. Завершает пьесу (пятое явление) диалог юношей, стремящихся наставить зрителей на путь истинный и отвратить от греховных соблазнов жизни. Пьеса нова по своей форме: нет пролога, антипролога, эпилога, хора; по размерам она очень компактна, стройна по композиции. Комедийно-сатирическое начало заложено в образе Фавлии. Однако в пьесе нет и попыток создания более сложного, противоречивого характера или отражения более существенных социальных проблем времени.

* * *

Очень близко по тематике и духу к трагедокомедии В. Лащевского примыкает пьеса Георгия Конисского «Воскресение мертвых…» (1746–1747). Известно, что Г. Конисский учился по теоретическим курсам Феофана Прокоповича и находился под сильным влиянием его творчества. Перед написанием своей трагедокомедии он усиленно штудировал предшественников.

Архитектоника пьесы Г. Конисского близка к типичной школьной драме: пролог, антипролог, разбитый на ремарки перед явлениями, пять действий, эпилог, вместо хора – канты. Комический элемент присутствует в пьесе наряду с трагическим. «Воскресение мертвых…» – пьеса, выгодно отличающаяся от произведений С. Ляскоронского и В. Лащевского. События развиваются энергичнее, особую живость придают четыре канта, сопровождающие все действия трагедокомедии, кроме третьего (причём, так же как во «Владимире», в пьесе Г. Конисского метрика кантов отличается разнообразием: 13-сложник чередуется с 3-, 4-, 5-, 6-, 7-сложником), всего два аллегорических образа – Отрада и Терпение. Пьеса пользовалась успехом.

Трагедокомедия открывается размышлением Земледела о тяжести крестьянского труда, о смысле человеческой жизни, о круговороте в природе. Г. Конисский пытается подняться на определённый философский уровень в этих размышлениях, но, по сравнению с Феофаном Прокоповичем, всё это представлено в весьма примитивном виде, с опорой только на Священное Писание. Религиозная метафора – рост зерна есть жизнь человеческая – дидактизирована Священником, собеседником Земледела, который наставляет своего прихожанина: зерно, сгнив, прорастает колосом, а человек, умирая, предстаёт перед Богом и начинает загробную, вечную жизнь; но, так же как не все зёрна дают одинаковые всходы, так и на том свете всем уготована жизнь разная. Эта метафора раскрывается в дальнейшем развитии действия. История братьев Гимопена и Диоктита художественно иллюстрирует её (такое уже наблюдалось на примере сестёр из пьесы В. Лащевского).

Средневековая христианская концепция необходимости искупления и платы за грехи на том свете объединяет эти пьесы, но художественно полноценнее «Воскресение мертвых…» Г. Конисского, сумевшего глубже, с элементами психологизма изобразить судьбы братьев.

В центре пьесы конфликт, довольно типичный для русской действительности того времени: драматург показал борьбу братьев за наследство. Хитрый и ловкий Диоктит не только сумел отнять у Гипомена поместье, леса, но, напав со слугами на брата, избил его и бросил в темницу. При этом Диоктит уверен в своей безнаказанности: он сам в суде заседает, а если Гипомен станет на него «апеллиовать выше», то Диоктит и там «патронов» сыщет. После ремарки «показует кошелек» следуют его слова: «Ослеплю очы дармы, рукы пленю мздою, хоть бы он был и святий, потягнет за мною»[151]. Несмотря на согласие трепещущего Гипомена всё отдать, лишь бы остаться живым и вернуться к жене и детям, Диоктит решает убить брата, чтобы не тратить деньги на суд.

Терпение (аллегорический образ) просит Бога за Гипомена, а Диоктиту желает мщения Божия. Отрада предсказывает дальнейшую судьбу братьев. В четвёртом действии умирающий Гипомен обвиняет в своих злоключениях стремление к богатству, проповедуя в духе Священного Писания отказ от почестей и благ земных. «Смерть касается косою до шеи», – указывает ремарка, и Гипомен, умиротворённый, отходит в рай, так много перестрадав в жизни. Нищие хоронят его.

Диоктит рад, но тем временем его настигает Господня кара: после пьянки он болеет и близок к смерти. Монолог персонажа насыщен ремарками, указывающими на его сценическое поведение: «содригается», «пиет и кричит», «схватится, захарчит»[152] и т. д. Таким образом, сценическое поведение героя, в отличие от ранних пьес, меняется, монолог сопровождается движениями, мимикой и т. п. Актер перестал быть декламатором, он живёт в образе, перед ним стоит задача сыграть умирающего, что и требует драматург серией ремарок. Монолог Диоктита крайне эмоционален, причём показана смена чувств героя: вначале он рад смерти брата, затем его тревожит боль, но тут же он с удовлетворением вспоминает вчерашний вечер. Ему приносят вновь вина, он пьёт и укладывается на ложе. Но тревога закрадывается в сердце Диоктита: мучит сон «злий», где себя он видел в аду, а брата Гипомена «в славу несказанную светло облаченна»[153]. Сон (предсказание, вещий сон) играет ту же роль в пьесе Георгия Конисского, что и у Феофана Прокоповича. Однако Диоктит уверен, что в этой жизни никто не может его наказать. Он вновь выпивает фляжку. Тут делается ему совсем худо, он кричит, жалеет об имении, а смерть прикасается – и Диоктит умирает.

Вот такая гамма чувств в достаточно сложной комбинации представлена в одном монологе: от радости до страха, со множеством оттенков. Изображения такого сложного психического состояния не было ни в одной из ранее рассматриваемых пьес. При этом драматург сатирически высмеивает жадность, пьянство и другие пороки персонажа. Сатирически заканчивается и вся сцена: слуги, увидевшие господина мёртвым, нисколько не жалеют его. На вопрос первого слуги: «А что нам делать?» – второй отвечает: «Что – тело отнесем в палати, а за службу поищем себе плати»[154].

В пятом действии Диоктит и Диавол, вышедшие из ада, встречаются с Гипоменом, находящимся в раю. Гипомен смеётся над злочестивым братом. Тот в отчаянии, а Гипомен воспевает райскую жизнь. Эпилог поучает, что, по примеру братьев умерших, но для наставления «в действии явленных», всех ждёт суд и расплата за жизнь на земле.

В пьесе Георгия Конисского встречаются отголоски влияния не только Феофана Прокоповича и других его предшественников-драматургов, но несомненна зависимость от А. Кантемира в обличении злободневных, типичных пороков действительности. Если В. Лащевский не поднимался до социальной сатиры в своей пьесе, то Г. Конисский вслед за Прокоповичем и Кантемиром (хотя и не столь талантливо и резко) пытается критиковать пороки людей, связывая их с общественным положением и материальным состоянием обличаемых им персонажей. Попадает под его критику и тогдашнее правосудие.

* * *

Последней из дошедших до нас трагедокомедий первой половины XVIII в. является пьеса Георгия Щербацкого «Фотий» (1749). Это произведение в своей основе имеет сюжет, взятый автором из истории церкви: в трагедокомедии изображён момент раскола христианства на православие (восточную церковь) и католичество (западную церковь). Поэтому творение Щербацкого можно считать в определённом смысле историческим. Драматург, как типичный представитель православия, обрушивается с сатирическими выпадами на католицизм.

«Говоря об идейной основе пьес первой половины XVIII века, – пишет А. С. Елеонская, – следует, однако, иметь в виду, что в это же время создавались произведения, отразившие религиозное миросозерцание. Герои этих пьес являются носителями христианских добродетелей»[155]. Именно такими героями являются в пьесе патриарх Фотий, монах Митрофан, а также Филофей и Аретофил, изображённые драматургом истинными христианами, убеждёными в правоте и святости православия. Комическое же начало сосредоточено, главным образом, в первом явлении первого действия, где встречаются Первейший Сатана и «шуточный бес». В остросатирическом диалоге они вспоминают все свои победы над человеком, начиная с Адама и Евы (имеется временной ориентир – шесть тысяч лет, т. е. от сотворения мира). Сатана спрашивает беса о том, помнит ли он это «дело», на что тот с гордостью отвечает: «Помню все до тоика цело: вот когда для обману жены немощныя ползал ты во образе холодного змия, храбрый воин»[156]. Говоря о людских пороках, Сатана считает их своей заслугой, т. к. именно он стоял у истоков первородного греха. «Ах, утробы мои! – восклицает Сатана. – Мне любезные чада: моя сладость, забава, утеха, отрада»[157]. В свой актив Сатана вносит и всемирный потоп, и Авраама с Сарой, Фарисея и многие другие «проделки» против Бога, но своей скорбью и печалью бесы считают сына Марии, Иисуса Христа, доставляющего аду столько бед и хлопот. Бес обвиняет Сатану в трусости: «Подогнул тогда и ты хвост, тебе утерты роги некогда»[158]. Однако посланцы ада не унывают и, продолжая считать греховодников на земле, называют десятки имён.

Георгий Щербацкий довольно искусно владеет мастерством сатирика, изображая аллегорические образы не просто смешными, но обличая (конечно, с церковной точки зрения) Сатану и беса, пытаясь дать их несколько индивидуализировано. При этом явление не выпадает из общего развития действия. Так же, как это было во «Владимире», автор «Фотия» увязывает комедийную сцену и композиционно, и сюжетно. Сатана задумывает через Рим «христьянскаго закона догматы некия лутчее вновь поисправляти, по нашому», а также гордость и мысль о первенстве вселить в римских епископов[159]. Таким образом, завязкой пьесы является конец первого явления, т. к. конфликт уже определён, далее он будет лишь обостряться и развиваться.

Уже в следующем явлении от «гречина» Филофея становится известным, что папа Николай объявил себя «земным богом», а другой «гречин», Аретофил, сокрушён этим сообщением. Далее монах Митрофан и два простолюдина, бегущие из «области Рымской», сообщают подробности раскола, обвиняя папу и римских священников в ереси. Об этом узнаёт константинопольский патриарх Фотий, страшно смущённый этими событиями. Оставшись один, патриарх в длиннейшем монологе размышляет о случившемся, решая порвать с нечестивым Римом. «То, что с гнилою деем тела частию; сечем уды гнилы, чтоб и здравых с временем те не заразити», – объясняет Фотий[160].

IV действие Георгий Щербацкий строит полностью ориентируясь на второе и третье явления пятого действия «Владимира».

В пьесе Феофана Храбрий рассказывает Мечиславу об акте крещения (200), а у Г. Щербацкого присутствовавший на соборе Филофей повествует об увиденном и услышанном Аретофилу[161]. Здесь много текстуальных совпадений, но композиционно рассказы отличаются: во «Владимире» – монолог, а в «Фотии» – диалог. Справедливости ради нужно отметить, что диалог воспринимается живее, сцена менее статична.

Заканчивается пьеса большим панегирическим монологом Фотия и речью Предувидения Божия, представляющими собой своеобразный эпилог, вновь перекликающийся и по форме, и по содержанию с эпилогом во «Владимире» – речью апостола Андрея. Предувидение предсказывает так же, как и апостол Андрей, рождение новой ветви православия – на Руси: «Владимир крещается и его всецела фамилия и русь вся»[162]. Перечислив имена многих славных русских князей и царей, патриархов и митрополитов, драматург прославляет Петра I, Екатерину I, Анну, но более других – Елизавету. Заканчивается трагедокомедия обращением Фотия ко времени: «тщете, века, годы, спешно, представите мирови оное утешно, дабы не таковни, як теперь, развраты болше солнцу и добрым людем несмущати»[163].

Действительно, по художественным приёмам, а часто и содержательно «Фотий» близок к пьесе Феофана Прокоповича, однако раскрытие темы, идейное звучание произведения Щербацкого намного ниже, мельче, нежели у Феофана. Образа Фотия (как образа-персонажа), собственно, в пьесе и нет – есть образ-схема, образ-декларация без попытки углубления в ту или иную сторону, т. е. Фотий не привлекает ни сложностью характера, ни способами раскрытия образа.

Как в ряде вышерассмотренных пьес, в «Фотии» три канта сопровождают действия произведения, а также в конце второго действия клирик Пахомий, певчий из церковного хора, по просьбе простолюдинов исполняет печальную песню, соответствующую скорбному настроению персонажей. Музыка играла в пьесах важнейшую структурную и идейно-художественную роль на протяжении всего существования жанра трагедокомедии. Хор или кант, песня почти всегда были связаны с содержанием пьес, характеризовали персонажей.

* * *

Становление, развитие и угасание жанра трагедокомедии на протяжении полувека продемонстрировали, насколько сложным и противоречивым был процесс жанрообразования в русском предклассицизме. Не все рассмотренные пьесы являются строго трагедокомедиями: не всем авторам, в силу их разного дарования, разного взгляда на теорию жанра, разного образования и т. п., удалось приблизиться к образцовому произведению в этом жанре – к пьесе Феофана Прокоповича «Владимир». Однако то на уровне проблематики, то на уровне поэтики сходство пьес больше, нежели их различие. В этом не могли не сказаться общая теоретическая база, относительная близость по времени написания и, наконец, явное стремление подражать «Владимиру», высшему авторитету для всех драматургов, разрабатывавших жанр трагедокомедии. Роднила их всех и единая культурная почва – эстетика школьного театра.

Симпатии зрителей и читателей вызывало стремление драматургов к соединению высокого и низкого, комического и трагического (а для некоторых пьес характерно зарождение драматического). При обращении в основном к темам и сюжетам, взятым из отечественной истории («Владимир», «Милость Божия…») и из истории церкви, из библейских источников, трагедокомедиям свойственна связь с общественной жизнью, с современностью. Комическое (как важнейший структурный элемент жанра) воплощено через сатиру, иронию, гротеск и т. д. Пьесам этого жанрообразования присущи публицистичность, дидактизм и явственно звучащая в лучших трагедокомедиях фольклорная струя, связь с народным театром. В трагедокомедиях, по сравнению с другими пьесами школьного, да и светского театра, меньше аллегорических образов, а те, что имеются, чаще всего даны очеловеченными, действующими, «живыми» персонажами. Дифференцированная речь героев трагедокомедии, особенно отрицательных персонажей, близка к народной разговорной речи, что будет свойственно и речи героев комедий классицизма. Жанр демократичен: драматурги изображали в трагедокомедиях не только «высоких» героев, но и «простых» людей. В качестве одной из основных сторон жанра следует отметить морализирование и обязательную победу добродетели и долга; трагическое не является доминантой трагедокомедии.

Во всех пьесах этого жанра немало общих типологических черт, но главной, определяющей рождение и существование жанра чертой является смешение трагического и комического, при этом трагическое, как правило, трансформируется в драматическое.

Для Феофана Прокоповича характерно не только смешение, перебивание трагических и комических пластов (это наиболее отчётливо прослеживается по первому и второму действиям «Владимира»), но и рождение категории драматического, что наиболее отчётливо проявляется в образе князя-первокрестителя. Владимир показан вне трагических ситуаций. Лишён трагичности в её «чистом» виде и конфликт трагедокомедии. Образ строится на принципиально ином способе художественного освоения действительности – драматическом. У истоков теоретического определения этого способа стоял Гегель, выявивший самый принцип сопряжения трагического и комического в новом жанре. Конечно, это уже не трагедокомедия, а жанр драмы, расцвет которой наступит в XIX – ХХ вв. Но фундаментом жанра драмы была именно трагедокомедия.

В отношении же образа Владимира необходимо сказать, что это – «выломившийся» герой, он не трагикомичен, а в полном смысле драматичен, хотя «новое вино» ещё налито в «старые меха». Данный персонаж глубже и рельефнее классицистических героев: Феофан далёк от мысли изобразить его «черно-белым». О. В. Орлов и В. И. Фёдоров пишут, что при раскрытии образа Владимира «есть уже основание говорить о некоторой реалистической тенденции в творчестве писателя (классицисты и романтики изображали преимущественно одну страсть, одно чувство, целиком владевшее героем)»[164].

Образ Владимира поистине философичен. Откуда это?! Как смог в нашей литературе на заре XVIII в. появиться такой герой?!

Создание образа Владимира было подготовлено в определённой мере мощным развитием русской литературы XVII века: уже совершается переход к новому художественному осмыслению действительности, появляется энергичный, «живой», индивидуализированный, осознающий своё место в жизни герой, возникает принципиально новое представление о действительности как о переменчивости жизни.

Драматическое начало построено не только на борьбе с оппозицией (борьба заканчивается без смертей), но и на преодолении сильнейшего внутреннего сопротивления. По сложности, ёмкости и противоречивости характера Владимир превосходит героев классицизма, т. к. классицистическая модель образа лишена этих черт, она во многом формальна и условна, задана строгой регламентацией в отношении сюжета и дидактичного конфликта. При этом нельзя говорить об однолинейности классицистических героев, но авторы классицизма шли от заданной схемы, а Феофан Прокопович – от летописи и действительности.

Прокопович-драматург вобрал в себя всё лучшее, что было в античности, эпохе Возрождения, не игнорируя при этом достижений русской культуры. «Владимир» – пьеса достаточно высокого уровня по постановке и разрешению проблем, по художественным достоинствам произведения.

Ни один из драматургов, разрабатывавших этот жанр, не смог подняться до уровня Феофана Прокоповича, поэтому трагедокомедия в своём развитии шла по нисходящей линии; кроме того, жанр не мог соперничать с сильной, отвечающей запросам времени системой классицистических жанров.

Контрольные вопросы

1. Что такое «школьная драма»?

2. Какую эволюцию претерпел в первой половине XVIII в. жанр трагедокомедии?

3. Кто являлся предшественником и последователями Феофана Прокоповича в жанре трагедокомедии? Каков их вклад в развитие жанра?

4. Как в трагедокомедиях отразилось отношение их авторов к реформам Петра I?

5. Какие из трагедокомедий первой половины XVIII в. являются историческими пьесами? Каковы особенности их историзма?

3. Жанр «разговора» в русской литературе первой трети XVIII века

Жанр «разговора» имеет много общего с драматургией, для русской литературы первой трети XVIII в. это новое жанрообразование.

Генетически жанр «разговора» восходит к античному диалогу: ещё софисты, заменяя дидактический эпос и наставительную лирику различными видами прозы, стали культивировать и диалог. Этапом в развитии жанра явился философский диалог Сократа и его учеников. Однако Платон от вопросно-ответной композиции пришёл к связному изложению, введя драматургические элементы в его структуру, насытив его комизмом и сатирой, индивидуализируя действующих лиц. «Живой драматизм диалогов подчёркнут сценарием»[165]: прогулка, пирушка и т. п. У Платона особый тип словесного движения преобразуется и поэтически, и содержательно, открытием стала диалогичность его произведений[166]. Диалог приобретает статус самостоятельного литературно-публицистического жанра, пережившего свой подлинный расцвет в творчестве Лукиана из Самосаты. Диалоги и разговоры Лукиана с их острой сатирой на общественные пороки, с их нападками на религию, с их художественными достижениями (особенно «Разговоры в царстве мёртвых») оказали сильное влияние на европейскую литературу Средневековья и эпохи Ренессанса. При этом в творчестве многих авторов завоевания Платона, Лукиана, Плавта, Вергилия были утрачены. Отмечая роль «диалогов», «разговоров» в формировании драмы, теоретики того времени Ф. Ланг, Я. Понтан упрощённо трактовали жанр. «Это, – замечает Ф. Ланг, – ровная простая беседа на какую-либо тему, серьёзную или забавную»[167]. Выходившие в XVI–XVII вв. сборники «разговоров» свидетельствует о деградации жанра, особенно в практике школяров.

Примечания

1

Белинский В. Г. Портретная галерея русских писателей: Кантемир // Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 7. – М., 1981. С. 298.

2

XVIII век: № 9: Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века. – Л., 1974. С. 4. Ср.: Советское литературоведение за 50 лет. – Л., 1968. С. 70–73 и др.

3

Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. – М., 1999. С. 22.

4

Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. – М., 1999. С. 25.

5

Записки бригадира Моро-де-Бразе // Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 19 т. Т. 10. – М., 1995. С. 262.

6

См.: Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 19 т. Т. 16. – М., 1997. С. 65.

7

См.: Буранок О. М. Пётр I и Феофан Прокопович: диалог двух культур: К постановке проблемы // Монархия и народовластие в культуре Просвещения. – М., 1995. С. 17–23.

8

Кантемир А. Д. Собрание стихотворений. – Л., 1956. С. 378. И. А. Чистович приводит в своей монографии иной вариант:

Дивный первосвященник, которому сила

Высшей мудрости тайны все открыла

Феофан, которому всё то далось знати,

Здрава человека ум что может поняти.

(Чистович И. Феофан Прокопович и его время. – СПб., 1868. С. 609).

9

Кантемир А. Д. Собрание стихотворений. – Л., 1956. С. 89, 100.

10

Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 7. – М.; Л., 1952. С. 174.

11

Блок Г. П., Макеева В. Н. Примечания // Ломоносов М. В. Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 7. – М.; Л., 1952. С. 821.

12

См. 10. С. 821. Ср: Сумароков А. П. Эпистола II // Сумароков А. П. Избранные произведения. – Л., 1957. С. 116.

13

Сумароков А. П. Избранные произведения. – Л., 1957. С. 116.

14

Б./н. – страница без номера. Некоторые страницы в издании не пронумерованы.

15

Письма русских писателей XVIII века. – Л., 1980. С. 251, 257.

16

Майков В. И. Избранные произведения. – М.; Л., 1966. С. 284–285.

17

Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Т. 2. – Л., 1984. С. 104.

18

Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Т. 2. – Л., 1984. С. 103.

19

Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Т. 2. – Л., 1984. С. 103.

20

Подробнее см.: Буранок О. М. Н. М. Карамзин о литературе Петровской эпохи // Русская критика XIX века: Проблемы её теории и истории. – Самара, 1993. С. 14–20; или: Буранок О. М. Литература Петровской эпохи в критике Н. М. Карамзина // Карамзинский сборник: Творчество Н. М. Карамзина и историко-литературный процесс. – Ульяновск, 1996. С. 3—14.

21

Карамзин Н. М. Сочинения: В 2 т. Т. 2. – Л., 1984. С. 104.

22

Пушкин А. С. Собрание сочинений: В 19 т. Т. 3. – М., 1995. С. 485.

23

Пушкин А. С. История Петра: Подготовительные тексты // Там же. Т. 10. – М., 1995. С. 121.

24

Пушкин А. С. История Петра: Подготовительные тексты // Там же. Т. 10. – М., 1995. С. 139.

25

Там же. Т. 11. – М., 1996. С. 498, 501.

26

Белинский В. Г. Портретная галерея русских писателей: I. Кантемир // Белинский В. Г. Собрание сочинений: В 9 т. Т. 7. – М., 1981. С. 298.

27

Письмо Н. И. Гнедича к графу Н. П. Румянцеву о неизданной трагикомедии Феофана Прокоповича // Библиографические записки. Т. 2. 1859. Стлб. 623–627.

28

Самарин Ю. Ф. Стефан Яворский и Феофан Прокопович // Самарин Ю. Ф. Сочинения. Т. 5. – М., 1880. 464 с. Ср.: Самарин Ю. Ф. Избранные произведения. – М., 1996. С. 15—408. Далее страницы указываются в тексте по изданию 1996 г.

29

Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом:. Т. I: Введение в историю просвещения в России XVIII столетия. – СП6., 1862; Петров Н. О словесных науках и литературных занятиях в Киевской академии от начала ея до преобразования в 1819 году // Труды Киевской духовной академии. 1866. Т.2. С. З24—326; Т. З. С.З68—372; Чистович И. А. Феофан Прокопович и его время. – СПб., 1868.

30

Чистович И. А. Феофан Прокопович и его время. – СПб., 1868. С. 603–606.

31

Чистович И. А. Феофан Прокопович и его время. – СПб., 1868. С. 603.

32

Чистович И. А. Феофан Прокопович и его время. – СПб., 1868. С. 605.

33

Текст «Владимира» помещён во II томе, С. 260–344.

К сожалению, не был опубликован третий том, в котором содержались комментарии-статьи к публикуемым пьесам и словарь устаревших слов. Примечания к «Владимиру» явились бы уже тогда, в 1874 г., первым значительным исследованием о Феофане-драматурге. Сохранился авторский рукописный неполный текст примечаний ко второму тому «Русских драматических произведений 1672–1725 годов», а также корректура с авторской правкой и гранки с правкой учёного. При сопоставлении обнаруживается почти совершенное сходство между ними и его статьей о «Владимире», опубликованной в «Журнале министерства народного просвещения». См.: Отдел рукописей ГБЛ, ф.298/I: Н. С. Тихонравов, картон 7, е.х.3. 94 л.; картон 8, е.х.2. 7 л.; ф.299/I: Н. С. Тихонравов, картон 7, е.х.2. 102 л.

34

Журнал министерства народного просвещения. 1879. № 5. Ч. 203. С. 52—9б, позднее эта статья была перепечатана в «Сочинениях Н. С. Тихонравова» (т.2. – М., 1898. С. 120–155; примечания – С. 18–30).

35

Журнал министерства народного просвещения. 1879. № 5. Ч. 203. С. 150.

36

Морозов П. Феофан Прокопович как писатель: Очерк из истории русской литературы в эпоху преобразования. – СПб., 1880. С. 2.

37

Мотивировал это исследователь тем, что пьеса уже рассмотрена Пекарским и Тихонравовым (Там же. С. 100–101). Несколько полнее он анализирует пьесу в одной из первых крупных работ по истории раннего русского театра: Морозов П. О. Очерки из истории русской драмы XVII–XVIII столетий. – СПб., 1888. С. 368. Ср.: 2-е изд., переработанное: Морозов П. О. История русского театра до половины XVIII столетия. – СПб., 1889. С. 360–371.

38

Петров Н. Очерки из истории украинской литературы XVIII века: Киевская искусственная литература, преимущественно драматическая. – Киев, 1880. Данное издание было значительно переработано, но анализ «Владимира» по существу остался тем же. Мы цитируем более позднее издание, переработанное: Петров Н. И. Очерки из истории украинской литературы XVII и XVIII веков: Киевская искусственная литература XVII–XVIII вв., преимущественно драматическая. – Киев, 1911. С. 3.

39

Петров Н. И. Очерки из истории украинской литературы XVII и XVIII веков: Киевская искусственная литература XVII–XVIII вв., преимущественно драматическая. – Киев, 1911. С. 225–227.

40

Петров Н. И. Очерки из истории украинской литературы XVII и XVIII веков: Киевская искусственная литература XVII–XVIII вв., преимущественно драматическая. – Киев, 1911. С. 210–211.

41

См.: Жданов И. Н. Петровская эпоха: История русской литературы. – СПб., 1886. С. 11З—119, 153–177.

42

Гординьский Я. «Владимiр» Теофана Прокоповича // Записки Наукового товариства iм. Шевченка. Т. CXXXI. – Львiв, 1921. С. 82.

43

Там же. С. 71–76 и другие.

44

Белецкий А. Старинный театр в России. – М., 1923. С.71.

45

Варнеке Б. История русского театра XVII – XIX веков / Изд. 3-е. – М.; Л., 1939. С.40–41.

46

Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. – М., 1999. С. 24.

47

Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. – М., 1999. С. 25–27.

48

Гудзий Н. К. Феофан Прокопович // История русской литературы: В 10 т. Т. 3. Ч. 1. – М.; Л., 1941. С. 164–170.

49

Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века. – М., 1955. С. 68.

50

Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века. – М., 1955. С. 71.

51

Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века. – М., 1955. С. 72.

52

Благой Д. Д. История русской литературы XVIII века. – М., 1955. С. 72–74.

53

См.: Данилов С. С. Очерки по истории русского драматического театра. – М.; Л., 1948. С. 56–57; Всеволодский-Гернгросс В. Н. Русский театр от истоков до середины XVIII века. – М., 1957. С. 137–141; Асеев Б. Н. Русский драматический театр от его истоков до конца XVIII века / Изд. 2-е. – М., 1977. С. 133–134.

54

Кокорев А. В. Литература и театр // Очерки истории СССР: Период феодализма: Россия в первой четверти XVIII в. Преобразования Петра I. – М., 1954. С. 720 и др.

55

Берков П. Н. На путях к новой русской литературе // История русской литературы: В 3 т. Т. 1. – М.; Л., 1958. С. 389.

56

Берков П. Н. На путях к новой русской литературе // История русской литературы: В 3 т. Т. 1. – М.; Л., 1958. С. 390.

57

Берков П. Н. На путях к новой русской литературе // История русской литературы: В 3 т. Т. 1. – М.; Л., 1958. С. 401–402.

58

См.: Буранок О. М. Изучение в Германии жизни и творчества Феофана Прокоповича: Вторая половина ХХ века // Русский язык и литература: Вопросы истории, современного состояния и методики их преподавания в вузе и школе. Ч. 3. Самара, 2001. С. 21–29.

59

Tetzner J. Theophan Prokopovic und die russische Fruhfufklarung // Zeitschrift fur slawistik. № 3. – Berlin, 1958. С. 351–357. Далее страницы указываются в тексте.

60

Винтер Э. П. Н. Берков и «Материалы и исследования по истории Восточной Европы» // XVIII век: Сб. 10: Русская литература XVIII века и её международные связи. – Л., 1975. С. 49.

61

Winter E. Fruhafufklarung: Der Kampf gegen den Konfessionalismus in Mittel – und Osteuropa und die deutsch-slawische Begegung: Zum 200. Todestag von G.W. Leibniz im Nowember 1966. – Berlin: Akademie-Verlag, 1966. – 424 s. Далее цитируется это издание, страницы указываются в тексте.

62

Подготовка текста «Поэтики», перевод и примечания к ней, опубликованные в этом же издании, выполнены Г. А. Стратановским.

63

От перечисления имён авторов и их трудов нас избавляют два обстоятельных обзора-исследования Ю. К. Бегунова, см.: Русская литература. 1980. № 4. С. 208–225; 1881. № 2. С. 195–210. См. также: История русской литературы XVIII века: Библиографический указатель / Сост. В. П. Степанов, Ю. В. Стенник / Под ред. П. Н. Беркова. – М.; Л., 1969. С. 340–344.

64

Орлов О. В., Фёдоров В. И. Русская литература XVIII века. – М., 1973. С. 31.

65

Кочеткова Н. Д. Ораторская проза Феофана Прокоповича и пути формирования литературы классицизма // XVIII век: Сб. 9. Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века. – Л., 1974. С. 50–80.

66

Кочеткова Н. Д. Ораторская проза Феофана Прокоповича и пути формирования литературы классицизма // XVIII век: Сб. 9. Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века. – Л., 1974. С. 79.

67

Кочеткова Н. Д. Ораторская проза Феофана Прокоповича и пути формирования литературы классицизма // XVIII век: Сб. 9. Проблемы литературного развития в России первой трети XVIII века. – Л., 1974. С. 80.

68

Прокопович Феофан. Фiлософьскi твори в трьох томах. Переклад з латинськоi мови. Том перший: Про риторичне мистецтво рiзнi сентенцii. – Киiв, 1979.

69

Гребенюк В. П. Панегирические произведения первой четверти XVIII в. и их связь с петровскими преобразованиями // Русская старопечатная литература: XVI – первая четверть XVIII в.: Панегирическая литература петровского времени. – М., 1979. С. 22.

70

Гребенюк В. П. Панегирические произведения первой четверти XVIII в. и их связь с петровскими преобразованиями // Русская старопечатная литература: XVI – первая четверть XVIII в.: Панегирическая литература петровского времени. – М., 1979. С. 26.

71

См.: Моисеева Г. Н. Древнерусская литература в художественном сознании и исторической мысли России XVIII века. – Л., 1980. С. 126–129.

72

История русской литературы: В 4 т. Т. 1. – Л., 1980. С. 440.

73

История русской литературы: В 4 т. Т. 1. – Л., 1980. С. 441–442.

74

Курилов А. С. Литературоведение в России XVIII века. – М., 1981. С. 77.

75

См.: Там же. С. 56–87.

76

Фёдоров В. И. Русская литература XVIII века. – М., 1990. С. 34–44.

77

Автухович Т. Е. Литературное творчество Феофана Прокоповича: Автореф. дисс. канд. филол. наук. – Л., 1981. С. 14.

78

Автухович Т. Е. Литературное творчество Феофана Прокоповича: Автореф. дисс. канд. филол. наук. – Л., 1981. С. 15.

79

Автухович Т. Е. Литературное творчество Феофана Прокоповича: Автореф. дисс. канд. филол. наук. – Л., 1981. С. 17.

80

Автухович Т. Е. Литературное творчество Феофана Прокоповича: Автореф. дисс. канд. филол. наук. – Л., 1981. С. 19.

81

Автухович Т. Е. Литературное творчество Феофана Прокоповича: Автореф. дисс. канд. филол. наук. – Л., 1981. С. 11.

82

Автухович Т. Е. Литературное творчество Феофана Прокоповича: Автореф. дисс. канд. филол. наук. – Л., 1981. С. 12.

83

Автухович Т. Е. Литературное творчество Феофана Прокоповича: Автореф. дис… канд. филол. наук. – Л., 1981. С. 13.

84

Берков П. Н. Задача изучения переходного периода русской литературы: от древней к новой // Пути изучения древнерусской литературы и письменности. – Л., 1970. С. 18.

85

Орлов О. В., Фёдоров В. И. Русская литература XVIII века. – М., 1973. С. 43.

86

См.: Западов В. А. Проблемы изучения и преподавания русской литературы XVIII века // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Вып. 2. – Л., 1976. С. 98.

87

См.: Русская литература. 1980. № 4. С. 223.

88

Кибальник С. А. О «Риторике» Феофана Прокоповича // XVIII век: Сб. 14. – Л., 1983.

89

Кибальник С. А. О «Риторике» Феофана Прокоповича // XVIII век: Сб. 14. – Л., 1983. С. 202.

90

См.: Там же. С. 204.

91

Бочкарёв В. А. У истоков русской исторической драматургии: Последняя треть XVII – первая половина XVIII века. – Куйбышев, 1981. С. 15.

92

Софронова Л. А. Трагедокомедия Феофана Прокоповича «Владимир» // Русская литература. 1989. № 3. С. 148–155.

93

Софронова Л. А. Трагедокомедия Феофана Прокоповича «Владимир» // Русская литература. 1989. № 3. С. 148.

94

Елеонская А. С. Русская ораторская проза в литературном процессе XVII века. – М., 1990. С. 215.

95

Смирнов В. Г. Феофан Прокопович. – М., 1994.

96

Николаев С. И. Литературная культура петровской эпохи. – СПб., 1996.

97

Лебедева О. Б. История русской литературы XVIII века. – М., 2000. С. 34.

98

Татаринова Л. Е. Русская литература и журналистика XVIII века. – М., 2001. С. 23–26.

99

История русской литературы XVIII века: Библиографический указатель / Под ред. П. Н. Беркова. – Л., 1968. С. 340–344.

100

Лихачёв Д. С. Развитие русской литературы Х – XVII веков. – Л., 1973. С. 213.

101

Черепнин Л. В. К вопросу о складывании абсолютной монархии в России: XVI–XVIII вв. // Абсолютизм в Западной Европе и России. – М., 1970. С. 39–40.

102

См.: Очерки истории СССР: Период феодализма: Россия в первой четверти XVIII в.: Преобразования Петра I. – М., 1954. С. 19; Никифоров Л. А. Россия в сиистеме европейских держав первой четверти XVIII в. // Россия в период реформы Петра I. – М., 1973. С. 13; Моисеева Г. Н. На путях к новой русской литературе // История русской литературы: В 4 т. Т. 1. – Л., 1980. С. 433; Одесский М. П. Очерки исторической поэтики русской драмы: Эпоха Петра I. – М., 1999.

103

Дёмин А. С. Русская литература второй половины XVII – начала XVIII века: Новые художественные представления о мире, природе, человеке. – М., 1977. С. 282.

104

Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом. Т. 1. – СПб., 1862. С. 481.

105

Плеханов Г. В. Сочинения. Т. 21. – М.; Л., 1925. С. 32.

106

История русской литературы: В 10 т. Т. 3. Ч. 1. – М.; Л., 1941. С. 80.

107

См.: Буранок О. М. Исследование исторических источников в трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир» // Жанровое своеобразие русской поэзии и драматургии: Межвуз. сб. науч. тр. Т. 256. – Куйбышев, 1981. С. 3–11.

108

Бочкарёв В. А. Русская историческая драматургия XVII–XVIII вв. – М., 1988. С. 42; Буранок О. М. Исследование исторических источников в трагедокомедии Феофана Прокоповича «Владимир» // Жанровое своеобразие русской поэзии и драматургии: Межвуз. сб. науч. тр. Т. 256. – Куйбышев, 1981. С. 9.

109

Об этом подробно будет идти речь ниже, в главе об ораторской прозе Феофана Прокоповича.

110

Гинзбург Л. Я. О литературном герое. – Л., 1979. С. 8.

111

Пыпин A. Н. История русской литературы. Т. 1. – СПб., 1911. С. 167.

112

Буранок О. М. Фольклорные традиции в творчестве Феофана Прокоповича // Филологические науки. 1991. № 2. С. 20–28.

113

Гнедич Н. И. Письмо к графу Н. П. Румянцеву о неизданной трагедокомедии Феофана Прокоповича // Библиографические записки 1959. Т. 2. С. 625.

114

Гуковский Г. А. Русская литература XVIII века. – М., 1999. С. 24.

115

Елеонская А. С. Творческие взаимосвязи школьного и придворного театров в России // Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII – первая половина XVIII вв. – М., 1975. С. 22.

116

См. подробнее: Резанов В. И. К истории русской драмы: Экскурс в область театра иезуитов. Нежин, 1910; Буранок О. М. Пространство и время в трагедокомедии Феофана Прокоповича “Владимир” // Русская драматургия и литературный процесс. – СПб.; Самара, 1991. С. 10–26.

117

Алпатов М. А. Русская историческая мысль и Западная Европа XII–XVII вв. – М., 1973. С. 210.

118

Медриш Д. Н. Структура художественного времени в фольклоре и литературе // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. – Л., 1974. С. 128.

119

Ничик В. М. Феофан Прокопович. – М., 1977. С. 79–80.

120

См.: Ничик В. М. Феофан Прокопович. – М., 1977. С. 63–87.

121

См.: Буранок О. М. Речевая характеристика персонажей пьесы Феофана Прокоповича «Владимир» // Взаимодействие жанров, художественных направлений и традиций в русской драматургии XVIII–XIX вв.: Межвуз. сб. науч. тр. – Куйбышев. 1988.

122

Ср.: Автухович Т. Е. «Владимир» Феофана Прокоповича // Вестник Белорусского государственного университета. Сер. IV. 1979. № 1; Автухович Т. Е. Литературное творчество Феофана Прокоповича: Авто-реф. дисс… канд. филол. наук. – Л., 1981; Iваньо I.В. Естетичнi погляди Ф. Прокоповича: Фiлософскi твори в 3 т. Переклад з латинскоi мови. Т. 1. – Киiв, 1979; Кулакова Л. И. Очерки истории русской эстетической мысли XVIII в. – М., 1968; Софронова Л. А. Поэтика славянского театра XVII–XVIII вв. – М., 1981; Софронова Л. А. Трагедокомедия Феофана Прокоповича «Владимир» // Русская литература. 1989. № 3; Одесский М. П. Очерки исторической поэтики русской драмы: Эпоха Петра I. – М., 1999.

123

См.: Буранок О. М. Пётр I и Феофан Прокопович: диалог двух культур: К постановке проблемы // Монархия и народовластие в культуре Просвещения. – М., 1995. С. 17–23; Буранок О. М. Русская художественная культура XVIII века как культурологический контекст эпохи // Наука и образовательные технологии: Выпуск 1. – Самара; Ульяновск, 1998. С. 6—11.

124

Сумароков А. П. Избранные произведения. – Л., 1957. С. 117. Талия – муза комедии, Мельпомена – муза трагедии.

125

Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII в. – первая половина XVIII в. – М., 1975. С. 606.

126

Елеонская А. С. Творческие взаимосвязи школьного и придворного театров в России // Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII – первая половина XVIII вв. – М., 1975. С. 31.

127

Елеонская А. С. Творческие взаимосвязи школьного и придворного театров в России // Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII – первая половина XVIII вв. – М., 1975. С. 32.

128

Морогин Е. Венец Димитрию // Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII в. – первая половина XVIII в. – М., 1975. С. 90.

129

Морогин Е. Венец Димитрию // Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII в. – первая половина XVIII в. – М., 1975. С. 90–91.

130

Морогин Е. Венец Димитрию // Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII в. – первая половина XVIII в. – М., 1975. С. 66.

131

Сн. 31. С. 67–69.

132

См.: Буранок О. М. Лаврентий Горка как драматург Петровской эпохи // Забытые и второстепенные писатели XVII–XVIII веков как явление европейской культурной жизни: Материалы Междунар. науч. конф., посв. 80-летию Е. А. Маймина: В 2 т. Т. 2. – Псков, 2002. С. 5—10.

133

Горка Л. Иосиф патриарха // Русские драматические произведения 1672–1725 годов: К 200-летнему юбилею русского театра / Собраны и объяснены Николаем Тихонравовым. Т. 2. – СПб., 1874. С. 362–363.

134

Горка Л. Иосиф патриарха // Русские драматические произведения 1672–1725 годов: К 200-летнему юбилею русского театра / Собраны и объяснены Николаем Тихонравовым. Т. 2. – СПб., 1874. С. 366.

135

Елеонская А. С. Творческие взаимосвязи школьного и придворного театров в России // Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII – первая половина XVIII вв. – М., 1975. С. 351.

136

Горка Л. Иосиф патриарха // Русские драматические произведения 1672–1725 годов: К 200-летнему юбилею русского театра / Собраны и объяснены Николаем Тихонравовым. Т. 2. – СПб., 1874. С. 368.

137

Горка Л. Иосиф патриарха // Русские драматические произведения 1672–1725 годов: К 200-летнему юбилею русского театра / Собраны и объяснены Николаем Тихонравовым. Т. 2. – СПб., 1874. С. 369.

138

Трофимович Феофан. Милость Божия, Украину от неудобь носимых обид лядских чрез Богдана Зиновия Хмельницкого свободившая // Максимович М. А. Собрание сочинений. Т. 1. Киев, 1876. С. 486.

139

Трофимович Феофан. Милость Божия, Украину от неудобь носимых обид лядских чрез Богдана Зиновия Хмельницкого свободившая // Максимович М. А. Собрание сочинений. Т. 1. Киев, 1876. С. 487–488.

140

Трофимович Феофан. Милость Божия, Украину от неудобь носимых обид лядских чрез Богдана Зиновия Хмельницкого свободившая // Максимович М. А. Собрание сочинений. Т. 1. Киев, 1876. С. 488.

141

Сн. 39. С. 491–492.

142

Сн. 39. С. 501.

143

Сн. 39. С. 503.

144

Сн. 39. С. 504.

145

Сн. 39. С. 506.

146

Петров Н. И. Очерки из истории украинской литературы XVII и XVIII веков: Киевская искусственная литература XVII–XVIII вв., преимущественно драматическая. – Киев, 1911. С. 271.

147

Ляскоронский С. Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 9. Отд. 3. – Киев, 1877. С. 614.

148

Лащевский В. Трагедокомедия о мзде в будущей жизни // Летописи русской литературы и древности. Т. 1. Отд. 3. – М., 1859. С. 7.

149

Лащевский В. Трагедокомедия о мзде в будущей жизни // Летописи русской литературы и древности. Т. 1. Отд. 3. – М., 1859. С. 7.

150

Лащевский В. Трагедокомедия о мзде в будущей жизни // Летописи русской литературы и древности. Т. 1. Отд. 3. – М., 1859. С. 12.

151

Конисский Г. Воскресение мертвых… // Летописи русской литературы и древности. Кн. 6. Отд. 3. – М., 1861. С. 43.

152

Конисский Г. Воскресение мертвых… // Летописи русской литературы и древности. Кн. 6. Отд. 3. – М., 1861. С. 49–50.

153

Конисский Г. Воскресение мертвых… // Летописи русской литературы и древности. Кн. 6. Отд. 3. – М., 1861. С. 50.

154

Сн. 53. С. 51.

155

Елеонская А. С. Творческие взаимосвязи школьного и придворного театров в России // Пьесы столичных и провинциальных театров первой половины XVIII в.: Ранняя русская драматургия: XVII – первая половина XVIII вв. – М., 1975. С. 30.

156

Щербацкий Г. Фотий: Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 12. – Киев, 1877. С. 750.

157

Щербацкий Г. Фотий: Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 12. – Киев, 1877. С. 750.

158

Щербацкий Г. Фотий: Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 12. – Киев, 1877. С. 753.

159

Щербацкий Г. Фотий: Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 12. – Киев, 1877. С. 755.

160

Щербацкий Г. Фотий: Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 12. – Киев, 1877. С. 771.

161

Щербацкий Г. Фотий: Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 12. – Киев, 1877. С. 772–775.

162

Щербацкий Г. Фотий: Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 12. Киев, 1877. С. 778.

163

Щербацкий Г. Фотий: Трагедокомедия // Труды Киевской духовной академии. Т. 12. Киев, 1877. С. 780.

164

Орлов О. В., Фёдоров В. И. Русская литература XVIII века. – М., 1973. С. 34.

165

Тронский И. М. История античной литературы. – М., 1983. С. 181.

166

См. Миллер Т. А. Об изучении художественной формы платоновских диалогов // Новое в современной классической филологии. – М., 1979. С. 82—125; Державина О. А. Жанровая природа первых русских пьес // Исследования и материалы по древнерусской литературе: Новые черты в русской литературе и искусстве: XVII – начало XVIII в. – М., 1976. С. 82—125.

167

Цит. по кн.: Резанов В. И. К истории русской драмы: Экскурс в область театра иезуитов. – Нежин, 1910. С. 115.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.