Телнарианская история (№2) - Капитан

Ортог взмахнул рукой, и вновь зазвенели цимбалы. Рот мужчины беззвучно открывался в крике, слезы струились по его лицу, но теперь в шуме его никто не слышал.

Двое мужчин подняли его над жертвенником и укрепили веревку на перекладине так, что горло и голова пленника оказались подставленными жрице.

Хендрикс зашептал, приблизив губы к уху Отто, которому пришлось наклониться:

— Это Андракс, главарь заговорщиков. Его оставили последним, чтобы показать, какая судьба ждет его шайку.

Отто кивнул.

Мужчина продолжал что-то кричать, раскрывая рот, и было неясно, то ли все звуки заглушил звон металла, то ли пленнику просто отказали голосовые связки, и ему не осталось ничего другого, как отчаянно, биться в страхе , с дикими глазами и искаженным лицом.

Четверо женщин крепко держали его, но, видимо, едва справлялись. Двое принесли котел — тот, который прежде опустошили над кадкой, стоящей на грубой волокуше неподалеку от жертвенника. Котел установили на жертвенник. Женщины держали пленника; ему приподняли голову и снова опустили так, что теперь она почти упиралась в дно котла. Жрица вновь набросила на голову капюшон.

Цимбалы взорвались яростным звоном. Человек задергался на веревке. Больше уже не казалось странным то, что он не издает ни звука.

— Он умирает недостойно, — процедил Хендрикс.

— Да, тут нечем гордиться, — кивнул Отто.

— Даже несмотря на то, что он из нашего народа.

— Он не наш, — поправил Гундлихт, — он предатель.

— Верно, — подтвердил Хендрикс.

— Разве все вы не предатели? — спросил Отто.

— Мы следуем за Ортогом, нашим господином, — возразил Хендрикс.

— И мы из народа алеманнов, — добавил Гундлихт.

— Но не дризриаков, — уточнил Отто.

— Да, не дризриаков.

— Вы не одобряете обычаи тимбри, — продолжал Отто.

— Да, но исполняем волю Ортога, нашего господина, — ответил Хендрикс.

— А что бы предпочли вы?

— Старую казнь, — пожал плечами Хендрикс, — плаху и тесло.

Жрица уже откинула капюшон. У нее были длинные смоляные волосы и высокие скулы.

— Это Гута, верховная жрица? — спросил Отто.

— Да, — кивнул Хендрикс.

Все женщины, кроме Гуты, снова запели.

— Все закончено, — вздохнул Хендрикс.

— Жарко, — пробормотал Гундлихт.

— Интересно, что будет дальше, — задумался Хендрикс.

Высокий человек в золотом шлеме, стоящий на помосте, заметил знакомую нам группу. Стоящий рядом с ним воин поднял руку.

— Мы можем подойти, — объяснил Хендрикс. — Ортог, король Ортунгена, желает встретиться с вами.

— Я не вижу на помосте Геруну, сестру Ортога, — сказал Отто.

Хендрикс напрягся.

— Она в шатре, с женщинами, — пояснил Гундлихт.

— Оставайся позади, — сказал Отто Юлиану. — Пока Ортог не вспомнит тебя по «Аларии».

Юлиан кивнул.

Маловероятным, однако, казалось то, чтобы кто-нибудь из присутствующих на «Аларии» узнал в босоногом, оборванном спутнике Отто, вождя вольфангов, молодого офицера с блестящей выправкой, в новеньком мундире с тремя пурпурными шнурами у левого плеча. Его могли принять за последнего из слуг и даже за раба, которого запирают в клетку на ночь и весь день заставляют гнуть спину в поле.

— Идем, — позвал Хендрикс. — Ортог желает вас видеть.

Глава 6

Она невероятно удивилась его появлению здесь, на пороге ее кабинета в библиотеке; он, такой рослый и красивый, неожиданно возник на пороге, и она не спрашивала, что ему угодно, ибо Знала это без вопросов, как знала и то, что именно за ней он пришел, угадав, что под судейской мантией, такой чинной и величественной, темной и строгой, были всего лишь полоски шелка, купленные на корабле «Алария» — белье, которое едва можно было отважиться надеть. Как могло случиться, что она надела его под строгий мундир — это ошибка! Она вскочила и бросилась к стене, но та растворилась на глазах, и она обнаружила себя на каменистом склоне холма, освещенном луной. В этом тоже было что-то странное — близ здания суда не было никаких холмов, но тем не менее она стояла на склоне и видела, как он возвышается там, где прежде были стены. Она в ужасе бросилась бежать от него по камням, между которыми там и тут росли колючие кустарники. Их длинные, темные ветви цеплялись за ее одежду, стараясь сорвать ее, оставляя дыры, а через них виднелось тело, расцарапанное до крови — ее запах могли учуять волки. На бегу она потеряла свою обувь — сначала левый сапожок, потом правый; странно, но на ней не оказалось чулок. Она спотыкалась и задыхалась, поминутно оглядывалась, отчаянно надеясь, что его уже нет сзади, что он отстал. Она обезумела от страха, ее босые ноги покрыли царапины и раны от острых камней, но она продолжала бежать так, что длинные судейские одежды развевались позади, пока, наконец, в изнеможении не остановилась.

Он по-прежнему был в нескольких шагах от нее!

Она вновь бросилась бежать, и вдруг ее одежда исчезла, а она осталась перед ним в одних узких шелковых лоскутках с «Аларии».

Неужели в этом диком, страшном, открытом всем ветрам, освещенном луной мире они остались только вдвоем?

Нет, она слышала где-то позади, за его спиной гром копыт множества коней, пение тысяч мужчин.

Обернувшись еще раз, она заметила вдалеке огни костров огромного лагеря.

Где же имперские корабли и легионы, способные защитить ее?

Она обернулась, чтобы бежать, но было уже поздно — вокруг ее тела обвился с тихим свистом и быстро затянулся черный плетеный ремень — он прихватил ее руки к бокам, впился в плоть, и при первом же движении она тяжело упала на левое плечо. Он оказался рядом — она не осмеливалась взглянуть на него — резко перевернул ее на живот, лицом в камни. Ремень, как коварная змея, охватил ее скрещенные лодыжки тремя тугими петлями так, чтобы она не могла подняться на ноги.

Плетеный ремень соскользнул с ее тела, и она почувствовала, как ее мучитель стоит рядом, разглядывает ее и о чем-то размышляет, сматывая ремень.

Он вновь нагнулся, сложил ей руки на затылке и крепко связал их длинными черными волосами — так, что даже если бы она вырвала себе волосы, ей все равно не удалось бы высвободить туго связанные запястья. Еще один жгут из волос, обернутый вокруг шеи, укрепил ее руки на месте, и вновь это было сделано настолько надежно, что даже лишившись волос, она не смогла бы избавиться от черной петли на шее. Она затихла, не в состоянии пошевелиться. Она чувствовала, как плоский холодный нож проскальзывает между телом и шелком, разрезая ткань и оставляя на коже тонкие полоски. Вскоре послышался звук, как будто нож убирали в чехол. Он поднялся. Она задрожала. Ногой он перевернул ее на спину, и клочки шелка соскользнули на землю. Она лежала у его ног. Он нагнулся и поднял ее изогнувшееся, как лук, тело с висящими руками и ногами — с диким криком радости, наслаждения и триумфа он поднял ее высоко, чуть не к самой луне. Затем поставил на колени на камни, взглянул ей в лицо и отвернулся. Она задрожала, чуть не упав. В стороне блеснули звериные глаза. Ее бедра, икры и руки были исцарапаны в кустарнике во время бегства. Он уходил. Разве мог он не знать, что через мгновение она жалобно закричит, умоляя его вернуться, не оставлять одну? Конечно, в зыбком свете луны он не мог разглядеть, как дрожат ее губы. Она хотела с вызовом и гордостью выпрямиться перед ним, но потом слегка склонилась, не желая испытывать наказание. Она не опустила голову, чтобы видеть его глаза. Она надеялась прочитать в них свою судьбу. Он изучал ее. Она попыталась встать на коленях прямее — не с гордостью и вызовом, а более кокетливо, соблазнительно и заманчиво. Конечно, она могла бы проявить снисхождение к верному подчиненному. Но он не имел права бросить ee! Он обязан заботиться о ней! Надо что-то предпринять. Неужели он не знает, что она видела его во сне тысячи раз — таким стройным и сильным, величественным, властным и решительным? Он подошел к ней и снял ремень с ее ног, позволяя встать. Она робко подняла голову, умоляя взглядом, чтобы он обвязал ее веревкой за шею и повел — тогда у нее не будет выбора, кроме как следовать за ним на привязи, беспомощной и отданной на его милость, всего лишь красивой, стройной самке, которая могла бы, пожалуй, заинтересовать кого-нибудь, и даже, как она надеялась, его самого. Но на его губах играла презрительная улыбка. Разве он не знал, что ее уже сдерживают узы прочнее любых цепей — те, которые были нужны ей, соответствовали ее состоянию и натуре, те, мечту о которых она хранила в самых недоступных тайниках своего сердца?

Пожалуйста, привяжи меня, молила она. Ты не оставляешь мне выбора! Привяжи! Неужели ты не удостоишь меня даже привязи? Неужели ничем не утешишь мою гордыню?

Он повернулся и быстро пошел к отдаленным кострам лагеря. Она вскочила на ноги. Слева раздалось рычание, и она оцепенела от ужаса.

Она чувствовала горячее дыхание зверя на своих ногах. Она различила косматую шкуру, серебристую под лунным светом.

Если бы она могла освободить руки и оттолкнуть зверя!

С криком стыда, радости и страха она поспешила за удаляющейся фигурой, бросая позади свою прежнюю жизнь.

Ей показалось, что спустя мгновение она обнаружила себя в ярко освещенном шатре с золотыми занавесями. Ей измерили щиколотки и тут же заковали в цепи. Ее хозяин наблюдал за этим. Потом ее поставили на колени. Узлы ее волос развязались, освобождая руки. Она всхлипнула оттого, что ее волосы обрезали так грубо и небрежно. Ее завоеватель не двинулся с места — видимо, он не возражал. Значит, ее сочли недостойной, если посмели так унизить. Она вытянула руки перед собой, как приказал кузнец, и наблюдала, как ей примеряли браслеты наручников на маленькие запястья. Затем ее отвели в сторону, где лежали и сидели другие женщины. Ее швырнули в общую кучу — теперь она была всего лишь одной из этих женщин, и даже хуже, чем они. Ее цепь обмотали вокруг тяжелого бревна, врытого в землю, к которому были привязаны и цепи других женщин.

И только теперь, стоя на коленях среди других женщин, она внезапно поняла, что навсегда лишилась любого права выбора. Больше она ничего не могла решать сама. Ее нынешнее состояние было невозможно изменить, независимо от того, хотела она этого или нет.

Она задрожала в ужасе, поняв, где оказалась, и что обратного пути уже нет. Ей предстояло остаться здесь навсегда.

Ее участь и судьба, подобно судьбе других женщин в шатре, теперь не поддавалась изменениям. Обратный путь был наглухо закрыт.

— Я… принадлежу? — робко спросила она. Кузнец расхохотался.

— Да, — ответил ее тюремщик — тот, кто поймал ее при луне, привел сюда и втолкнул в толпу женщин.

Она поняла, что теперь она совсем другая, не такая, как прежде — прежней осталась только ее душа. Это было явно и реально — существование, подобное жизни пса или свиньи.

Она почувствовала ужас, беспомощность и слабость.

Он видел, как постепенно к ней приходит понимание собственной униженности, и она смиряется с этим. Он удовлетворенно усмехнулся. Стоя на коленях, она протянула к нему руки: — Заклеймите меня, наденьте на меня ошейник! Побейте меня!

И ей показалось, что ее обвязали полоской ткани, символизирующей для нее узы рабства; на ее бедре оказалось известное купцам всех галактик клеймо, а ее прелестную, стройную, длинную шейку охватил запирающийся ошейник.

— Дайте мне имя, господин! — умоляла она.

— Ты еще не заслужила имени, — ответил он, повернулся и ушел.

Она хотела броситься за ним, но не могла сделать ни шага, не могла следовать за господином — ее надежно держала цепь.

Затем ее ударили палкой, и она упала…

Она лежала на тонком, узком, набитом соломой тюфяке, покрытом мешковиной и брошенном прямо на пол. Она поплотнее завернулась в короткое одеяло и не услышала, как повернулся ключ в замке.

— Заклеймите меня, — шептала она, — наденьте на меня ошейник.

Внезапно под одеялом она коснулась левого бедра — на нем стояло клеймо. Она подняла пальцы к горлу и ощупала цепь, ведущую к тяжелому ошейнику — она не помнила, когда его успели надеть поверх легкого, домашнего. Цепь от ошейника тянулась к кольцу, ввинченному в стену.

И вновь ее потянуло к золоченым занавесям.

— Побейте меня, — шептала она в полусне.

— Ты хочешь, чтобы тебя побили? — неожиданно спросил чей-то незнакомый голос.

— Нет-нет! — быстро вскрикнула она, вспомнив о прошлых наказаниях. — Нет, пожалуйста, не бейте меня! — молила она, сжавшись и натягивая на себя одеяло. Рубцы от старых побоев заныли все разом. — Я сделаю все, что вам угодно, — испуганно пообещала она. — Только, пожалуйста, не бейте меня!

Откуда-то донесся смех. Смех мужчины.

— Пожалуйста, дайте мне имя, — взмолилась она.

— У тебя же есть домашнее имя, — ответил голос. — Ты — Флора.

Она почувствовала, как с нее стащили одеяло; ее поставили на ноги и подняли голову за подбородок. Открыв глаза, она увидела стражника с плетью в руке. Через приоткрытую дверцу клетки виднелась тусклая лампа, висящая в коридоре.

— Пойдем, Флора, — сказал стражник. — Уже утро.

Да, вспомнила девушка, я и вправду уже здесь. И мне не нужно просить о наказании — меня уже били однажды, для острастки. Я жажду служить им. Я сделаю все, чтобы угодить им. У меня есть клеймо — крошечная роза рабства высоко на бедре, почти у талии. Я ношу ошейник — домашний кожаный ошейник под тяжелым, за который меня приковывают к стене.

Она опустилась на колени рядом с тюфяком и пригнула голову к полу, выражая покорность. Стражник нагнулся, и она почувствовала, как поворачивается ключ в замке тяжелого ошейника и его убирают вместе с цепью. Стражник встал. Она поцеловала его ноги — искренне и нежно, как ее учили.

— Ты готова к урокам, Флора? — спросил он.

— Да, господин.

— Выпрямись.

Она выпрямила тело, приняв одну из поз, которой ее научили.

— Ты молодец, Флора, — похвалил стражник. — Трудно поверить, что ты уроженка Тереннии.

Она молчала, не зная, позволено ли ей говорить.

— Ты изумительно красива. Иногда женщины с таких планет, как Теренния, когда они смиряются, становятся самыми лучшими, женственными, мягкими, усердными, покорными, смирными и чувственными, самыми неудержимыми в страсти, беспомощными, бесстыдными и прекрасными. Однако все это зависит прежде всего от самой женщины.

Он коснулся плетью ее щеки, и она слегка придвинула щеку поближе, взглянув на стражника.

— Ты понимаешь, что теперь Теренния для тебя навсегда осталась в прошлом — понимаешь, девочка?

— Да, господин.

Он рассматривал ее.

— Ты достаточно красива, чтобы можно было продать тебя в самую знатную семью на планете удовольствий. И по мере учебы ты станешь еще более красивой, беспомощной и желанной, — продолжал он. — Ты еще не знаешь, сучка, презренная, робкая и наивная, стоящая на коленях передо мной, какой беспомощной ты станешь, как будешь зависеть от милосердия мужчин и от своих желаний. Ты не мужчина.

— Нет, господин.

— Что от тебя можно требовать?

— Все.

— Чего можно ожидать от тебя?

— Всего, — ответила она.

— Ты будешь пылкой, преданной и верной? — спросил он.

— Да.

— И ты должна быть покорной.

— Да.

— Какова твоя покорность?

— Она немедленная и полная.

— На что ты надеешься?

— Что мне удастся угодить.

— Каковы твои намерения?

— Постоянно и изо всех сил угождать.

— Каким ограничениям ты подчиняешься?

— Для меня не существует различий или ограничений.

— Никаких?

— Совершенно никаких.

— И ты будешь угождать всецело и полностью?

— Да, господин.

Он вновь оглядел ее.

— Со временем, Флора, — сказал он, — ты, такая женственная и мягкая, податливая и беспомощно чувственная, станешь достойной жалости, станешь сном наслаждения для мужчины, конечно, оставаясь ничтожной сукой, презренной и жалкой, но такой, за которую не жаль отдать целую планету.

Она не ответила — не знала, позволено ли ей это.

— Выходи из клетки следом за мной, — приказал он.

Он вышел, а она последовала за ним на четвереньках, ибо не получила позволения встать. В зале она ждала, стоя на четвереньках в шеренге других девушек, которых вывели из клеток раньше нее. Потом, когда все рабыни были в сборе, они последовали за стражником по дому знатока — опустив головы, не получив разрешения поднять их, рабыни шли мимо клеток по коридору, одному из нескольких в доме, направляясь в уборные и умывальные, потом в столовую, где их кормили объедками, а потом в учебные комнаты.

Она стремилась научиться всему, что ей только позволяли.

Она не верила, что уже научилась всем тем вещам, о которых раньше даже не мечтала.

Ее учили также мелким хозяйственным делам — тем самым, о которых прежде она и понятия не имела, но теперь подходившим ей. Этим ей давали понять, кто она такая, а также всем тем, кто был подобен ей, оказался в том же положении со своими изящными, хрупкими ручками.

Кроме того, она стала ощущать в себе нарастающую чувственность и желание.

Она уже подозревала, чего могут желать от нее мужчины, догадывалась о том, насколько она зависит от их милости.

Она надеялась, что над ней сжалятся и будут к ней добры — хотя бы потому, что она так беспомощна, ничтожна, отчаянно чувственна, и всего лишь рабыня.

Глава 7

— Неплохой шатер, — заметил Отто.

— Может, нам придется умереть в нем, — отозвался Юлиан.

В шатре толпились приближенные Ортога. Среди этой аристократии находились представители разных племен, народов и культур. Здесь же стояли писцы для составления документов, фиксации событий и подписывания бумаг. В центре шатра было свободное место. На этом пятачке на грязном, усыпанным тростником земляном полу со скрещенными на груди руками стоял Отто. Позади него, слева, держался Юлиан, более заметный со стороны, чем он мог бы того пожелать. Он намеревался держаться в толпе, но был вытолкнут вперед после того, как Хендрикс с презрением указал на него стражникам. Хендрикс считал не лишним, чтобы ничтожный спутник Отто, босоногий оборванец, гражданин Империи, без свиты, знаков отличия и прав — словом, всего лишь презренный раб — оказался на виду. Так Хендрикс дал понять Ортогу и всем остальным, что Отто прибыл один, несмотря на свой титул вождя вольфангов. Разве не выглядел он смешным без свиты? Куда делись его стражники, вассалы и приверженцы? Как ничтожны и малодушны, слабы и трусливы оказались вольфанги! Прославленного вождя сопровождали не слуги с дарами в руках и не невозмутимая стража с блестящими мечами и щитами из яркого, гладкого металла, а один оборванный парень, босоногий и грязный — такой, который мог бы днем пасти хозяйских свиней, а по ночам делить с ними хлев. Тем более, что он некогда был гражданином презренной Империи! Конечно, Отто сам не захотел, чтобы Астубакс, Аксель или кто-нибудь из знатных вольфангов сопровождал его на планету встречи. То, что предстояло совершить, касалось только вождя, если вообще его ждал успех. Место вольфангов было со своим племенем. Если вождь потерпит поражение, они должны поддержать народ и помочь ему — либо подчинившись требованиям алеманнов и поставляя им дань, либо, если это окажется невозможным, вновь увести народ в леса и спрятаться там, то есть еще раз бежать, как вольфанги бежали уже не раз от алеманнов, дризриаков или ортунгов. Юлиан попросил разрешения сопровождать Отто, и тот согласился. У Юлиана были свои причины на то, чтобы настаивать, а у Отто — причины на то, чтобы дать согласие.

— Хорошие рабыни, — заметил Отто, взглянув вправо от помоста, находящегося в нескольких футах перед ним. Там на коленях стояли три белокурые рабыни — женщины, захваченные на «Аларии». Будучи на корабле, Отто часто встречался с ними — ив столовой, и в коридорах, хотя, конечно, тогда они выглядели иначе. После атаки и абордажа корабля, хотя Отто не видел их, женщин приковали цепями к сцене в зале корабля — той зале, где Ортог разместил свой штаб.

— Они красивы и хорошо сложены, — добавил Отто.

— Да, — согласился Юлиан.

Заметить это не составляло труда. Женщины уже давно лишились аристократического великолепия своих баснословно дорогих одежд, роскошных покрывал и драгоценностей, которые Отто видел на них раньше, на корабле. Сейчас они были облачены, как и в том случае, когда стояли у сцены на «Аларии», только в собственные цепи.

— Они явно рабыни для показа, — сказал Юлиан.

— Но, конечно, их часто используют в других целях, — добавил Отто.

— Конечно, — кивнул Юлиан.

Отто разглядывал женщин. Вероятно, раньше они могли бы отважиться ответить ему робкими, раздраженными или вызывающими взглядами в тщетной попытке сопротивления, но теперь, несмотря на то, что они лишь недавно освоились со своим новым положением, они отвернулись, не осмеливаясь смотреть ему в глаза без позволения. Как изменились они с тех пор, как были на корабле, и какое короткое время понадобилось для этого! Очевидно, женщины были очень умны. Они многому научились в самый короткий срок. Их тела уже утратились скованность, напряжение, зажатость тел свободных женщин. Выражение их лиц и взгляды были уже не такими, как прежде.

Отто продолжал внимательно изучать их. Прежде расстояние между ним и этими женщинами казалось неизмеримым, и с высоты своего положения они едва замечали его — вероятно, так, как могли бы заметить великолепное животное; они даже могли бы заплатить ему, чтобы он посетил их в каютах, но теперь они оказались всего лишь рабынями, а он — вождем. В них уже появились желания, слабость и уязвимость. Они изменились, стали совсем другими, чем прежде. Рабство совершает с женщинами поразительные превращения.

Он изучал их не спеша, спокойно, прикидывая цену. На торгах за этих женщин могли бы дать немало. Они стояли на коленях в соблазнительных позах.

Вероятно, они заметили его заинтересованность, да и сами исподтишка бросали взгляды, изучая Отто. Рабыням трудно удержаться от таких взглядов, не представлять, что можно было бы испытать в объятиях такого господина, делать все, что он только пожелает, подвергаться его наказаниям, поскольку женщины полностью сознавали свою уязвимость и зависимость — их можно было купить и подарить, и они будут обязаны повиноваться со всем усердием и стремлением угодить.

Какими красивыми они стали! Какой мужчина не пожелал бы обладать такими женщинами? Чувствуя на себе взгляды Отто и помня о своем рабстве, женщины дрожали. Какая по-настоящему женственная самка не желает своего господина, кем бы он ни был?

Одна из блондинок робко взглянула на Отто.

Однако лицо Отто в этот момент потемнело от гнева. Как раз сейчас он вспомнил о другой женщине — черноволосой, стройной и изящной, той, что некогда была судебным исполнителем на Тереннии, и чья мать, судья, вынесла Отто смертный приговор.

Потом он доверился этому прелестному, изящному созданию, а она предала его.

Как он презирал ее! С каким глубоким презрением относился к ней, как ненавидел!

Блондинка стремительно опустила голову, вздрогнув от страха. Она не хотела быть брошенной на растерзание псам.

Изящная черноволосая женщина, бывший судебный исполнитель, наконец-то оказалась в его полной власти. На ее бедре красовалось клеймо, известное во множестве галактик. Он сам заклеймил ее каленым железом. В деревне вождя на Варне она теперь прислуживала ему, на ее шее постоянно висел на шнуре диск хозяина. Он оставлял ей всю грязную работу. Он даже не счел нужным дать ей имя. Он никогда не удосуживался использовать ее как рабыню.

Пусть рыдает по ночам в своей клетке — нагая, презренная, пренебрегаемая, протягивающая руки через прутья, пусть умоляет о прикосновении, жалком утешении рабыни! Как же он презирал, ненавидел и желал ее!

— Ортунги богаты, — заметил Отто, поглядев по сторонам.

— Но, конечно, они беднее дризриаков, — предположил Юлиан.

— Посмотри — сундуки открыты, и ортунги не боятся, что из них пропадет хотя бы одна монета.

— Они беспечны или наивны, — возразил Юлиан.

— Это называется «честность», — заметил Отто.

— Вероятно.

— Ортог богат.

— Он хвастлив, — покачал головой Юлиан. Отто вырос в крошечной деревушке близ фестанга Сим-Гьядини, у вершин Баррионуэво на планете Тангара.

Содержимого одного из самых маленьких сундуков, расставленных повсюду, с монетами, дорогими тканями и прочим добром, хватило бы, чтобы уплатить десятину фестангу Сим-Гьядини на тысячу лет вперед.

Одна из коленопреклоненных женщин заметила Юлиана, внезапно ахнула и поднесла свои маленькие, закованные в цепи руки к лицу. Как рабыня она не осмелилась сказать ни слов; Взглядом он предупредил ее о молчании, глазах женщины внезапно появились слезы, он покраснела, стыдясь того, что ее видят в таком состоянии. Неужели он тоже теперь был рабой этого громадного, голубоглазого и белобрысого мужчины, стоящего рядом? Неужели этот аристократ пал так низко, что стал всего лишь оборванным рабом или слугой за спиной варвара? Отто заметил слезы рабыни, и под его взглядом она понурилась. Цепь от ошейника тихо звякнула.

Хендрикс тоже заметил смятение рабыни, но приписал его всего лишь расстройству при виде человека, каким некогда была сама рабыня — бывшего гражданина Империи, а теперь ничтожного слугу, если не раба.

Ортог, король ортунгов, стоял на помосте, вполголоса беседуя с приближенными. Он еще не заметил присутствия Отто и Юлиана.

Хендрикса позабавила реакция рабыни. Неужели она думала, что войска Империи спасут ее? Так пусть теперь видит одного из лучших мужчин Империи босым, в лохмотьях, стоящим позади дерзкого вольфанга. Пусть он надеется, что ему позволят пасти стада своих господ. Пусть она, стоя на коленях, сравнит лучшего из мужчин Империи со всеми его недостатками с истинными мужчинами, ортунгами и их союзниками — мощными, мужественными и проницательными, облаченными в блестящие меха, с золотыми кольцами и украшенным оружием. И даже если воины Империи явятся со своими кораблями, снарядами, огненными лучами и душками, с мощной техникой, неужели она считает, что они явятся ради нее — чтобы спасти ее и вернуть ей положение и богатство? Нет, теперь ее ждет совсем иная судьба. Действительно, впервые пришло время реально, в совершенно практическом смысле установить ей цену. На тысяче планет Империи рабство было полностью узаконение. Оно не только вводилось, но считалось необходимым и приветствовалось. В самом деле, на многих планетах его специально учреждали с целью разрешения, хотя бы частичного, серьезных социальных проблем — таких, как сохранение ресурсов, защита окружающей среды, контроль за населением в отношении не только механизмов его прироста и размещения, но и более тонких вопросов, например, разнообразия и качества генотипов. Рабство или один из множества его эквивалентов, считалось естественным компонентом стабильного, упорядоченного общества, где различные его части гармонично связаны между собой и в целом составляют здоровую среду. Другие видели в рабстве признанный, утонченный и улучшенный порядок, определенный самой природой. В иных обществах об этом задумывались не больше, чем о воздухе, которым дышали, или дожде для орошения полей. Рабство ставилось в один ряд с такими понятиями, как земля или ветер. Никто не пытался подвергать его сомнению, да и как оно могло оказаться в поле пристального внимания? Подобные вещи, даже если они имели свои недостатки, казались более разумными, чем миф о равенстве, которому никто не верил, вкупе с идеей успеха, противоречащей самому мифу, вовлекающей общество в хаос конкуренции, стравливающей человека с человеком, группу с группой ради будущего и самооценки в получении приза, который, по природе вещей, почти никто не мог завоевать.

Ортог, стоящий на помосте, повернулся к Отто, вождю вольфангов. Они хорошо помнили друг друга.

Последний раз Ортог видел Отто на «Аларии», на маленькой арене, освещенном пятачке песка в одной из секций, с расставленными вокруг скамьями.

Еще одна блондинка, стоящая сбоку от помоста, взглянула на Юлиана — не та, которая, покраснела и опустила голову. Их глаза встретились, и губы женщины слегка скривились. В ее глазах было презрение к нему. Она презирала его за его униженность, за его лохмотья. Ее хозяева были намного выше, гораздо знатнее его. Но Юлиан как бы невзначай перевел взгляд на стальной ошейник с цепями на шее рабыни, прикрепленными к прочному кольцу. Деланно неспешно он разглядывал легкие, изящные, но прочные и тугие браслеты, обхватившие ее тонкие запястья. Затем его взгляд скользнул к браслетам на изящных щиколотках женщины. Будто от нечего делать Юлиан принялся разглядывать ее тело. Рабыня попыталась выпрямиться под таким оценивающим взглядом, но ее губы дрожали, а в глазах, где раньше сквозило высокомерие, теперь появилось понимание и страх. Ибо несмотря на всю грязь и лохмотья, он был свободным человеком, к тому же мужчиной, а она оставалась женщиной и рабыней. Она знала, что ее могли отвезти на невольничий рынок и продать. Она знала, что ее могли отослать на четвереньках с осторожно зажатым в зубах хлыстом к любому человеку, будь он хоть простым рабом.

Она потупилась.

— Отто, вождь вольфангов, — объявил Хендрикс, обращаясь к стоящему на помосте Ортогу.

— И Юлиан, гражданин Империи, — добавил Отто.

— И Юлиан, презренный пес из Империи, — повторил Хендрикс.

— Он свободный человек, — решительно произнес Отто.

Блондинка, которая прежде высокомерно разглядывала Юлиана, сжалась в комочек. Он был свободен!

— Да, свободный презренный пес из Империи, — громко повторил Хендрикс.

Женщина не подняла головы. Оскорбление, нанесенное Юлиану, было несравнимо с ее страшной и необратимой реалией — с ошейником на шее и цепями на руках и ногах. Она была в тысячу раз ниже Юлиана, будь он даже презренным псом — ведь он оставался свободным человеком, а она — рабыней.

— Я — Ортог, король ортунгов, — заявил Ортог.

Он не упомянул ни об их прошлой встрече, ни о событиях, происшедших на «Аларии». Отто кивнул, скрестив руки на могучей груди.

— Пошлите за Геруной, принцессой Дризриакской, — сказал Ортог, садясь на трон, стоящий на деревянном помосте в одном из концов просторного шатра. Ортог передал свой высокий золотой шлем оруженосцу.