Прямой эфир. В кадре и за кадром

Был такой маршрут в советские времена. Ходили по нему всего два теплохода, и билеты стоили очень дорого. Но интеллигенция (прежде всего питерская и московская) готова была платить деньги, чтобы увидеть Красноярские Столбы, Дудинку и вечную мерзлоту, город Норильск и проплыть по Северному Ледовитому океану до Диксона. А если повезет, то можно было застать настоящее полярное сияние (это была мечта моей мамы!).

Мне было в ту пору 10 лет, моему брату 12. Из детей только мы с братом были на трехпалубном теплоходе «Александр Матросов», потому что детский билет продавался по цене взрослого. Я до сих пор помню, с каким трепетом и смущением мама произносила это словосочетание: «тысяча рублей». Именно столько стоили наши путевки на четверых, а зарабатывал в семье в основном папа, и, значит, надо было целый год откладывать и экономить. Но это был стиль нашей семьи – копить на путешествия, потому что родители были уверены, что именно впечатления от красоты окружающего мира – главная ценность прожитой жизни. А поскольку без нас они путешествовать не хотели, им легче было заплатить.

Тетя Зина была к тому времени доктором наук, известным химиком. Ей было чуть больше сорока, а тете Шуре, физику-теоретику, кандидату наук, также коренной москвичке – около пятидесяти (в молодости она была женой того самого Аджубея, который затем был зятем Хрущева).

Моя мама всю жизнь тянулась к интересным людям и готова была отдать все что угодно за яркое общение. Это был именно такой случай.

Москвички Зина и Шура были самодостаточны, слегка высокомерны и первые несколько дней не обращали внимания на нашу веселую семейку. Тем более что обе были бездетны, и шумные дети их, конечно, раздражали.

А потом они неожиданно сошлись с моими родителями на почве любви к фотографии. Прямо около теплохода во льдах ныряли нерпы и тюлени. Мой папа ловко успевал зафиксировать усатые морды с рыбой в зубах, а москвички никак не поспевали. Было столько хохота и восторга. Постепенно нас стало шестеро.

Помню незабываемый момент, когда именно мне довелось вручать капитану корабля символический ключ от Полярного круга. Еще помню, как однажды к нашему теплоходу подплыли на лодках местные жители, и они уговаривали моих родителей посмотреть ненецкий поселок, они поплыли. Молодой парень залез на палубу и как-то очень быстро и легко посадил в лодку несколько человек, включая меня, причем родителей рядом не было.

Как потом выяснилось, аборигены украли нас с палубы теплохода именно затем, чтобы следом в их поселке образовалась толпа туристов, которым можно было бы всучить сувениры и оленьи шкуры в обмен на живые деньги или водку.

После путешествия по Енисею моя мама всегда останавливалась в Москве у тети Зины, которая жила вдвоем со своей мамой Ритой Александровной. Жизнь эта, как я сейчас понимаю, была нелегкой. Рита Александровна была капризной, вечно болела, контролировала каждый шаг своей взрослой дочери. Так что вырваться в командировку или в туристическую поездку ей было практически невозможно.

Тете Зине было под семьдесят, когда умерла ее мама. И можно сказать, что всю свою сознательную жизнь она не была свободной, несмотря на отсутствие детей.

Что касается мужчин, то и тут у нее не сложилось. Любимый парень ушел на войну, вернулся инвалидом, после чего физиологически не мог жениться и иметь детей. Эта безумная ситуация изматывала обоих. Они встречались, расставались и в результате так и прожили всю жизнь в разных квартирах, перезваниваясь каждый день и ревнуя друг друга до полусмерти.

Она стала автором мирового открытия в области химии, имела много учеников. Ее очень ценили в институте органической химии, где она проработала более пятидесяти лет.

Но ее жених также не терял времени, он стал знаменитым директором музея Пушкина в Москве (не изобразительных искусств имени Пушкина, а самого поэта Пушкина!), много ездил по миру и всегда привозил ей подарки. Под конец жизни тетя Зина сидела возле его постели и целовала ему руки.

Со мной получилось так, что тетя Зина и ее московская квартира с молодости стали особым центром влияния на меня и мою жизненную философию.

Она плохо реагировала на мое естественное желание побегать по магазинам, купить что-то новое для детей и мужа. Она считала, что в Москве есть много объектов, более достойных внимания, чем ГУМ, ЦУМ и «Детский мир».

Она водила меня в Третьяковку и в музей Александра Сергеевича Пушкина, где проходили чудесные литературные вечера.

Она отправила меня на знаменитую «бульдозерную» выставку, которая проходила на ВДНХ. Так я узнала, что есть художники, которых запрещают, и искусство, которое мне очень нравится.

Каждый раз она встречала меня в Москве свежим анекдотом и радостно рассказывала его мне, а я старалась запомнить.

Дело в том, что ее анекдоты имели глубокий смысл. Не случайно до сих пор я рассказываю их на своих тренингах по красноречию – к полному восторгу слушателей. Например, «анекдот про английскую королеву».

Он звучал так:

Однажды королева Англии в большом волнении вызвала «на ковер» своего первого министра и сказала ему:

– Милорд, правда ли, что вчера за партией в вист Вы сказали, что нет ни одной женщины в мире, которую нельзя было бы купить за деньги?

– Да, Ваше Величество.

– Это означает, что за деньги можно купить даже меня, королеву Англии?

– Да, Ваше Величество.

– (в большом гневе) И сколько же, по-вашему, может стоить королева Англии?

– Пятьсот тысяч фунтов стерлингов, Ваше Величество.

– (в жутком гневе) Пятьсот тысяч? За меня, королеву Англии?

– Вот Вы уже и торгуетесь… (Занавес.)

Тетя Зина рассказала мне про Сахарова еще задолго до его ссылки в Нижний Новгород, и это стало нашей общей тайной, так как мой папа не одобрял ученых, которые идут в политику.

Тетя Зина придирчиво относилась к моим первым опытам на телевидении и делала именно те замечания, которые заставляли меня сомневаться в себе и больше готовиться.

– Почему ты думаешь, что именно ты имеешь право общаться с людьми, а не кто-то другой? – спрашивала она меня, и в глазах плясали веселые чертики.

А я сердилась, дулась, пыталась доказать свою состоятельность. Но уже при следующем выходе в эфир сама себя спрашивала: «А почему это делаю я, а не кто-то другой, более умный, более талантливый?»

Я старалась всех своих новых друзей привести в дом к тете Зине.

На ее кухне сидели Явлинский, Немцов, Любимов и многие другие. Ей мог позвонить Сагалаев и спросить:

– Тетя Зина, что вы думаете по такому-то поводу?

Сразу после разговора она звонила мне, хохотала в трубку и очень гордилась, что он помнит телефон и называет ее точно так, как называли все мои друзья: «тетя Зина».

Вместе с тетей Шурой они были на моей свадьбе. Подарили нам с Вовой чудесные белые чашки, как символ будущего процветания. Я помню, как сильно переживала, когда разбилась последняя «тети-Зинина» чашка, и почти не удивилась, когда в наследство от нее по завещанию получила прекрасный кузнецовский сервиз, который не имеет цены.

Много лет я приходила в этот московский дом с пакетом вкусной еды и обязательным букетом цветов. Мы с первой секунды начинали суматошно и радостно готовить застолье и с криком «У-у-у, как вкусно!» поглощали все что угодно. И это было действительно вкусно, хотя те же самые продукты в другом месте и в другой компании показались бы вполне обычными.

Не только я, но и мои дети, а затем члены моей команды частенько ночевали в этой двухкомнатной квартире на улице Новоалексеевской на раскладушках и матрасах, иногда просыпаясь ночью от болезненного кашля Риты Александровны.

Я помню, как тетя Зина водила нас с моим юным женихом Володей в настоящий ресторан. Она заставила нас выбирать любую еду, закрыв ладошкой цену в правом ряду. Я помню тот счет за обед. Он стоил 13 рублей. И помню наше с Вовой смущение, так как это было в ту пору очень дорого.

Кем она была для меня? Другом? Нет, потому что общение было не на равных. Наставником, учителем? Тоже нет. Потому что у меня были другие наставники и другие учителя. Она любила меня так сильно, как может любить женщина, обделенная материнством. И я любила ее. И нуждалась в ней. Не знаю, существует ли на свете определение для такой долгой дружбы и такого редкого по взаимному интересу и доверию общения.

Мы были в Индии, где я выдавала старшую дочь Нелю замуж, когда мне позвонили и сообщили, что тетя Зина умерла, не дожив трех месяцев до своего 85-летия, к которому мы с ней готовились заранее и даже купили красивый брючный костюм. Она знала, что умирает, и последние ее слова перед моим отъездом в Индию, которые я помню, были такие:

– Я устала, Ниночек, но все равно так хочется жить!

Я знаю, что, пока я буду жить, у меня в ушах будет звенеть ее голос и имя, которым только она называла меня в течение сорока лет нашей дружбы:

– Как дела, Ниночек? Тебя так долго нет в Москве…

Превратности судьбы таковы, что сейчас я в Москве нахожусь гораздо дольше, чем раньше. У меня в Москве квартира. И много друзей.

Но я стараюсь не бывать в районе станции метро «Алексеевская», где стоит ее дом и горит свет в ее окнах.

«Факел»

Казалось бы, я так рано пришла на телевидение, что к моменту окончания университета уже имела имя, узнаваемость и могла легко написать сценарий и сюжета, и репортажа, и ток-шоу в прямом эфире. Чему мне надо было учиться? Оказалось – всему. До начала серьезной работы в качестве штатного сотрудника телевидение было для меня кружком, забавой, сказкой. Но как только я стала членом команды молодежной редакции «Факел», жизнь круто изменилась.

Мне стало казаться, что те же самые люди, которые так любили меня еще вчера, вдруг в один прекрасный момент потеряли ко мне уважение и симпатию. Я напоминала себе того самого слоненка из сказки Киплинга, у которого еще не вырос хобот и на которого с разных сторон ворчали взрослые жители джунглей, все время воспитывали и не давали передохнуть ни на секунду.

Каждый день я делала что-нибудь не то. То неправильно одевалась, то слишком много говорила, то писала сценарий не по той теме, которую обсуждали на редакционном совете. То теряла драгоценные фотографии из архива замечательного режиссера Мараша и потом искала их до потери сознания (даже если они оказывались у кого-то другого, я все равно чувствовала себя виноватой). Помню, как режиссер Маргарита Гончарова безнадежно пыталась научить меня красивой походке, так как в студии мне приходилось переходить от столика к столику, и я часто делала это весьма неловко. А редактор Наталья Михайловна Дроздова тыкала меня носом в очередные неточности исторического, географического и прочего характера, так как сама обладала исключительной памятью на даты, имена и была очень внимательной к каждому слову. Когда я после прямого эфира бежала за комплиментами в режиссерскую рубку, где сидел главный редактор «Факела» Владимир Близнецов (а рядом с ним почти вся редакция), то каждый раз получала весьма нелестный отзыв о прошедшем эфире.

Мне казалось, что я никогда не смогу угодить этим чудесным, веселым и ярким личностям, которых собрала когда-то вокруг себя замечательный организатор, позднее – руководитель Горьковской студии телевидения Рогнеда Александровна Шабарова.

Даже такой момент. Когда редакция «Факел» заказала фотографа для съемок группового портрета, меня не было в студии. Наталья Скворцова уговорила меня пойти в студенческую столовку пообедать и отдохнуть от нашего плохого студийного буфета. Она убедила меня, что мы успеем вернуться в студию вовремя, но фотограф пришел раньше времени и отказался ждать. В результате во всех книгах о Горьковском телевидении редакция «Факел» существует без меня, как будто меня там и не было. Но это, конечно, мелочи.

С высоты нынешних лет я точно знаю, что редакция «Факел» Горьковского телевидения – огромная удача в моей биографии. Я знаю, что меня там очень любили, воспринимали как свою дочку, свою воспитанницу. А критиковали больше других именно потому, что любили больше других. Помню, однажды я в очередной раз сотворила опасную глупость, притащив в редакцию запрещенную книгу академика Сахарова о конвергенции «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» и устроив публичное чтение. Это было в 70-е годы, когда одно упоминание подобной книги или любого другого самиздата приравнивалось к уголовному преступлению и наказывалось реальными сроками. Именно в то время возникли пермские и мордовские лагеря для политических. Двое наших земляков – студенты Сергей Пономарев и Владимир Жильцов – попали в эти лагеря исключительно за то, что переписывали от руки эту книгу Сахарова.

Меня слушали с интересом и в полном молчании. Вдруг я что-то почувствовала, и подняла глаза на Рогнеду Александровну Шабарову. Мне трудно передать тот ужас, который застыл в ее глазах. Она тихо встала и вышла из комнаты. Я поплелась следом. За закрытой дверью своего кабинета она шепотом сказала мне, что я только что подставила лично ее и всю редакцию. Она сказала, что среди слушавших меня вряд ли найдется человек, который доложит о случившемся «кому следует», но все равно никто не может поручиться полностью даже за себя самого. Тогда все обошлось, но с того момента я стала более осторожной в речах и поступках.

Навсегда со мной останутся воспоминания о Владимире Сергеевиче Близнецове. Он собирал нас всех после рабочего дня в своем маленьком кабинете для того, чтобы прочитать вслух какой-нибудь рассказ или очерк из толстых журналов – «Нового мира», «Дружбы народов» или «Иностранной литературы». Он закончил сценарный факультет ВГИКа уже после того, как пришел на телевидение. Вместе с Михаилом Марашом они составляли элитную телевизионную бригаду. Близнецов писал точные слова, а Мараш находил изумительные картинки и музыкальные фразы, в результате чего получалось что-то абсолютно свежее, оригинальное и очень телевизионное.

Мы считали тогда нормальным, если сценарий возвращался к нам на переделку пять-шесть раз (до того, как мы приступали к съемкам). Мы считали нормальным, если автор репортажа на рейсовых автобусах добирался до своих героев для того, чтобы познакомиться, поговорить, собрать информацию, а затем уже написать сценарий и только после его утверждения получить съемочную бригаду.

Технология работы в молодежной редакции «Факел» соблюдалась жестко и неумолимо. При этом каждый участник команды всегда был в курсе общих дел, планов и новых проектов. Достаточно часто после посиделок у Близнецова кто-то из наших молодых парней-ассистентов бежал в ближайший магазин за бутылкой водки (это называлось «сбегать к Дусе»), а закуской служил черный хлеб с солью. Это был легкий допинг, если учесть, что бутылка разливалась на 15–20 человек и никто никогда не бежал за следующей. Мы садились и пели песни. К счастью, многие люди в редакции умели хорошо петь – сам Близнецов, Нина Рощина, Маргарита Гончарова, Елена Шляхтич. Они заводили, а мы тихо подмурлыкивали. Прежде всего Окуджаву, а потом наши редакционные песни, которые лихо сочинялись тем же Марашом и тем же Близнецовым.

До сих пор я иногда цитирую своим ученикам строки из наших веселых песен:

Вдохновенье, как скисший кефир.

Мы дрожим, словно ломтики студня.

Через час мы выходим в эфир,

Через два нас уволят со студии…

Или:

Нет у нас ни машин и ни дач,

Не хватает порой эрудиции.

Мы творцы молодых передач

С пожилыми суровыми лицами.

А почему редакция называлась «Факел»? Так придумали наши отцы-основатели. Они нарисовали заставку, которая напоминала олимпийский огонь, и зрителями в городе Горьком эта заставка долгие годы воспринималась как знак качества.

Мне повезло – я работала в «Факеле». Достаточно долго – внештатно с восьми лет и до двадцати одного, а затем в штате – целых семь лет до момента, когда в двадцать восемь лет я ушла в декрет рожать сына. Потом меня перевели старшим редактором общественно-политической редакции, где мне уже самой надо было создавать коллектив, ставить новые проекты, выстраивать отношения с властью.

Спасибо «Факелу» – я была к этому готова.

Сагалаев

Первый раз я увидела его во время своей первой учебы в Москве. Мне было всего двадцать четыре года, а курсы в Москве были организованы только для главных редакторов, а я была самым-самым младшим редактором молодежной редакции «Факел». Но Наталья Михайловна Дроздова, которая должна была поехать в Москву на учебу, ждала второго ребенка, когда первому уже было более десяти, и поехать в Москву она не могла, как говорится, по состоянию здоровья.

Так я оказалась первой в списке, и уже на следующий день в Москве чувствовала себя лишним звеном в спаянной компании комсомольских лидеров – уважаемых руководителей молодежных редакций из Питера, Ташкента, Риги, Красноярска и так далее. Я люблю учиться. Оставив на мужа двух маленьких девочек, я с полным энтузиазмом и восторгом посещала все лекции и все семинары на Шаболовке. Я старалась изо всех сил быть первой в учебе, так как в неформальном общении по вечерам в общежитии на улице Вавилова у меня не было никаких шансов хоть как-то обратить на себя внимание лидеров молодежного вещания страны под названием СССР.

Было много смешного. Например, восточный парень по имени Мансур (не помню, из какой республики) на третий день учебы подошел во мне с конкретным предложением, которое звучало крайне непристойно:

– Слушай, у меня уже три дня нет женщины. Сегодня вечером я варю плов, и ты остаешься со мной.

Вариантов отрицательного ответа предусмотрено не было, поэтому я сбежала к тете Зине и жила у нее целую неделю, дрожа от страха. И она очень веселилась по этому поводу.

Но речь не про меня, а про видение, которое возникло перед нами через две недели учебы, когда нас привезли в «Останкино» в молодежную редакцию ЦТ. Видение было кудрявым, веселым, одевалось в клетчатые штаны и носило фамилию Сагалаев. Я не совру, если скажу, что это имя было у всех на устах в то время в «Останкино». Шел 1976 год, и страна погрузилась в глубокий застой, но было несколько «форточек» (в том числе «Литературная газета» и молодежная редакция Центрального телевидения), которые могли себе позволить иронию, юмор и даже сатиру.

В программе нашего обучения была экскурсия по «Останкино» и встреча с молодежной редакцией ЦТ, ради которой приехали многие мои коллеги. В то время одной из самых популярных программ была программа «Адреса молодых», и заветной мечтой регионалов было попасть в эту программу. Помню, мы приехали в «Останкино», покрутились по всем нескончаемым коридорам, подивились на студии и монтажные, а затем нас отвели в кинозал. И мы стали с нетерпением ждать Сагалаева.

Это был тот момент, когда каждый из участников семинара должен был представить на суд московского жюри свою собственную работу, и нас специально просили в письмах привезти работы для показа и обсуждения.

Я была всю жизнь примерной ученицей и даже не думала, что можно приехать «пустой», поэтому взяла последнюю эфирную работу. Это была программа о разводах и о любви из цикла «Точка зрения», продолжалась она целых 54 минуты, там было много постановок с участием актеров, много экспертов и была одна главная мысль: «Развод гораздо более серьезный шаг, чем женитьба, и последствия развода всегда непредсказуемы». Вела нашу программу миловидная женщина-юрист. Там было много пафоса, но в целом мы с режиссером Михаилом Марашом вложили в эту программу много души, искренности и сочувствия.

Сагалаев пришел через десять минут после назначенного срока и сразу перешел к делу.

– Давайте смотреть работы.

Тут-то и выяснилось, что работа есть только одна, то есть моя. А другие люди вежливо старались объяснить «объективные» причины, по которым они не привезли видеозаписи. К слову сказать, работали мы тогда на монтажных аппаратах из Новосибирска под названием «Кадр», видеолента была широкой, тяжелой. Монтировали ее при помощи ножниц и скотча, и мой груз на 54 минуты составлял не менее десяти килограммов. Это был тот самый момент в моей жизни, когда я ощущала тяжесть каждой эфирной минуты в прямом смысле этого слова.

– Ну, и кто первый? – весело спросил кудрявый парень в клетчатых штанах.

Молчание было ему ответом. Наш куратор Галина Никулина растерялась и поглядела на меня. Я не хотела быть первой. За предыдущие две недели учебы я уже хорошо поняла, что моя программа состоит из одних ошибок и лучше бы ее никогда не показывать ни зрителям, ни друзьям. Лучше забыть о том, что я делала раньше, и начать работать по-новому. Но все взоры сошлись на мне, и Сагалаев, который было приуныл, радостно спросил:

– Сколько минут? О чем программа?

Я ответила, что о разводах, и занимает она 54 минуты эфирного времени. Другие члены группы начали активно предлагать Сагалаеву устные рассказы о своих эфирных победах, но он был тверд и последователен. Он сказал:

– Нет ничего более скучного, чем рассказы о телевизионных программах. Если вы их не привезли, значит, они совсем не так хороши, как вам хочется думать.

Можете себе представить, как относились ко мне и к моему бенефису участники группы после такого резюме! Тяжелая пауза, полная тишина. И вот уже на экране возникают первые титры и первые кадры моей нижегородской программы.

Я всегда говорю своим ученикам, что важный момент учебы – это просмотр своей работы глазами других людей. Но это очень тяжелый урок.

Никогда не забуду просмотр программы «Точка зрения» в «Останкино» в 1976 году, потому что это был провал, позор, несчастье моей жизни. Уже на пятой минуте просмотра люди начали посмеиваться, перекидываться репликами. Я понимала, что они правы, что синхроны тяжеловесны, постановки примитивны, а призывы пафосны и бессмысленны. Я готова была отдать полжизни за то, чтобы программа закончилась раньше, или за то, чтобы пленка вдруг перестала крутиться. Но пытка продолжалась, люди откровенно веселились, Сагалаев молчал, и эти 54 минуты показались вечностью.

Прошли последние титры, включили свет. Сагалаев спросил зал:

– Как ваше впечатление?

Мои одногруппники, которые годились мне в отцы и матери и на протяжение двух недель учебы демонстрировали свою симпатию, не скрывали скепсиса и ехидства, радостно указывая на проколы в программе. Сагалаев слушал, ничего не говорил, что-то записывал в блокноте. Я сидела как мертвая. Казалось, уже ничто не может возродить во мне жизнь – настолько было больно, и ощущение позора поселилось в душе, не давало дышать, двигаться, думать. Я мечтала только об одном – чтобы поскорее все закончилось. Это было как стриптиз поневоле. Тебя раздели, а теперь еще и обсуждают.

Когда высказались все участники семинара, Сагалаев весело и ободряюще поглядел в мою сторону и сказал:

– Вы знаете, я согласен со всем сказанным, но у меня остался только один вопрос, вернее два вопроса. Первый: почему вы не привезли свои работы? Не потому ли, что не хотели стать предметом обсуждения в профессиональной среде?

Он сделал паузу, а затем заметил:

– Молчание – знак согласия. А теперь второй вопрос, совершенно конкретный: поднимите руки, кто в арсенале молодежной редакции имеет проекты о любви и разводе? Кто? Поднимите руки!

Не было ни одной руки. И тогда он сказал:

– Самое смешное, что я согласен со всеми вашими замечаниями в адрес показанной программы, но в данной ситуации я считаю, что мы должны наградить аплодисментами тех людей, которые поднимают человеческие темы и не боятся выносить свои работы на суд профессионалов. Только такие люди могут добиться успеха.

Он зааплодировал, кто-то похлопал ему в такт. Я готова была провалиться от стыда и от счастья. Такое тоже бывает.

Ровно через два года именно Сагалаев потребовал, чтобы моя программа «Круглый стол вокруг станка» на Всесоюзном фестивале молодежных программ была переведена из разряда внеконкурсного просмотра в разряд конкурсных программ. И я тогда получила звание лауреата Всесоюзного фестиваля молодежных программ, а мне было всего двадцать шесть лет.

Меня позвали работать на ЦТ, и Сагалаев даже добился выделения квартиры в Москве, что было невозможно. Я отказалась и до сих пор не знаю, правильный ли это был поступок. Я испугалась за свою семью, так как точно понимала, что я не умею жить так, как живут москвичи. И еще мне очень не хотелось разочаровывать своего любимого нижегородского зрителя.

Я стала собственным корреспондентом молодежной редакции Центрального телевидения. И привычно ездила в Москву два-три раза в месяц, показывая свои программы, сюжеты и получая то оплеуху, то комплимент.

Эдуард Сагалаев стал моим творческим идолом, учителем, другом. Его замечания, его веселая ирония были эликсиром жизни. И когда он позвал меня в 1985 году на работу в качестве корреспондента Всемирного фестиваля молодежи и студентов, я была на седьмом небе от счастья!

Я жила у тети Зины, но ночевала у нее в квартире две-три ночи за две недели, не больше. Остальное время – съемки, монтаж, снова съемки, снова монтаж. Ночные бдения в коридорах «Останкино», где я постоянно блуждала, как герой фильма «Чародеи». Я точно знала, что хочу поразить и порадовать именно Сагалаева. И мне это никак не удавалось. Более того, через три дня после начала работы я была на грани увольнения, так как привезла 45 минут рабочего материала, а сюжет должен был выйти в эфир через два часа. Дело в том, что я впервые в жизни работала не с кинопленкой, а с видеокамерой, и мы с питерским оператором сошли с ума от радости, что можем снимать все что хотим! Сагалаев прилюдно, не глядя мне в глаза, взял кассету Betacam и выбросил ее в мусорный ящик, сказав, что раз не хватает времени на просмотр материала, значит, этого сюжета в эфире не будет. И тогда я достала кассету из урны и заявила, что мне хватит 15 минут на монтаж, потому что я заранее знаю, на какой минуте пленки находятся важные кадры.

Веселый карий глаз «восточного мальчика», как его звали в «Останкино», полыхнул огнем, и он собрал всех в аппаратной и объявил, что сейчас будет учеба. И поглядел на меня с доверием и надеждой. Это был момент истины. Я действительно легко запоминаю, на какой минуте рабочего материала есть интересные моменты. Я хорошо чувствую время. Поэтому я спокойно скомандовала режиссеру монтажа, чтобы он поставил пленку на 15, 21 и 37-ю минуты моего материала, а затем достаточно быстро смонтировала сюжет, и он вышел в прямой эфир вовремя.

Сагалаев сделал из этой истории настоящее шоу, потребовав от своих работников подобной квалификации. Но для меня главным было его одобрение.

В последний день фестиваля по пустой Москве огромный автобус мчал меня на финальную церемонию закрытия фестиваля, потому что Сагалаев решил, что именно я должна сказать какие-то важные слова в прямом эфире.

Я не знаю, как передать эти ощущения сейчас, когда прошло много лет. Пустой автобус. Пустая Москва. Огромная ответственность. Слова, которые крутятся в голове и никак не ложатся в нужные строки. Новые варианты, новые слова, блокнот, который исчеркан, водитель, который смотрит на меня с удивлением: кто такая? Почему ради нее этот сумасшедший рейс на край Москвы?

И все же мне удалось в прямом эфире Центрального телевидения сказать сильные слова, и меня поздравляли, а вечером вся наша бригада праздновала успех на квартире тети Зины в Москве. Хотя похоже, что этот фестиваль имел для нас, журналистов, большее значение, чем для остальных людей в мире.

Не случайно накануне фестиваля Сагалаев собрал нас всех и спросил:

– Какое главное международное событие занимает умы просвещенных граждан планеты Земля?

Мы дружно заорали:

– Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве!

Сагалаев усмехнулся:

– Ответ неправильный. Просвещенных граждан планеты Земля гораздо больше занимает операция на прямой кишке президента Рейгана, потому что от исхода этой операции зависит гораздо больше, чем от нашего фестиваля.

Парадоксальность мышления? Знание людей и их психологии? Свобода, которой он обладал от рождения? Умение и желание растить свободных людей – Парфенова, Киселева, Листьева и других? Не знаю, что важнее из перечисленного, но при самом разном отношении к Эдуарду Сагалаеву со стороны его коллег вряд ли кто-то может опровергнуть тот факт, что именно с его именем связана самая яркая страница развития отечественного ТВ в лице уникальной молодежной редакции Центрального телевидения, которой он руководил долгое время.

Мне очень повезло, что я прикоснулась к этой истории и обогатилась ею. Мы с Сагалаевым искренне дружим до сих пор и доверяем друг другу, что большая редкость в нашем амбициозном, ревнивом и притворном телевизионном мире.

Запрещенные сюжеты

Я никогда не была отчаянной журналисткой, которая во имя поиска правды рискует жизнью и прочее, и прочее. Стыдно в этом признаваться, наверное, но что поделаешь? Есть настоящие герои, и это надо признать. Меня всегда восхищала Анна Политковская, и я оплакивала ее вместе со всеми почитателями ее таланта. Я любуюсь Юлией Латыниной и бесконечно за нее волнуюсь. Во время мастер-классов Елены Масюк, где она рассказывает о своих опасных расследованиях, я сижу рядом и думаю: вот она журналист, а я, наверное, нет. Так что героического повествования о том, как я снимала кино несмотря ни на что, или, как Бэлла Куркова, выдавала в эфир одну программу вместо другой, в этом рассказе не будет.

Я всегда любила быть в гармонии с тем временем, в котором жила. И сегодня отношусь к этому вполне философски, потому что это моя жизнь, это мой характер. Жалеть о чем-то сегодня нелепо и бессмысленно. Однако даже в этой относительно спокойной жизни случались такие истории, когда приходилось «побороться» за свою тему или за свой сюжет. Таких случаев у меня было несколько.

Первый сюжет, который вспоминается, был о нижегородской музыкальной школе. У нас с оператором было всего две минуты кинопленки. Когда мы приехали, я сначала обошла всю школу, поговорила с педагогами и поняла, что радостных поводов для сюжета мало. А вот грустных – сколько угодно. Больше всего меня потрясла организация учебного класса… в туалете. Учебных комнат не хватало и администрации школы пришлось перепрофилировать туалет, где ученики сидели прямо на унитазе, сверху которого было постелено какое-то одеяло. Именно на эту туалетную комнату ушли, как вы понимаете, две минуты нашей кинопленки.