Прямой эфир. В кадре и за кадром

Нина Зверева

Прямой эфир. В кадре и за кадром

Редактор Елена Чудинова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректор О. Галкин

Компьютерная верстка Е. Сенцова

Дизайнер обложки С. Тимонов

В книге использованы фото из личного архива Н. Зверевой

© Н. Зверева, 2012

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2012

© Электронное издание. ООО «ЛитРес», 2013

Зверева Н.

Прямой эфир: В кадре и за кадром / Нина Зверева; Альпина нон-фикшн, 2012.

ISBN 978-5-9614-2621-2

Все права защищены. Никакая часть электронного экземпляра этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Обращение к читателям

Прямой эфир – это и есть настоящее телевидение! Кураж и удивительное ощущение разговора с огромной аудиторией, где каждый зритель находится в своем доме, но все они переживают одинаковые эмоции в один и тот же момент!

Впервые я испытала этот восторг и этот страх в возрасте восьми лет, а потом долго и успешно работала в прямом эфире местного и федерального ТВ.

Последние двадцать лет я учитель и тренер, и мне это очень нравится!

Эта книга – неформальный учебник журналистики через конкретный личный опыт конкретного человека. Здесь собраны разные истории из моей журналистской жизни. Конечно, интервью с Арафатом или общение напрямую с королевой Нидерландов – огромная удача, но поверьте, приемные дети Галины и Анатолия Басмановых и эпопея с бабушкой Ниной Васильевной и ее иконой для меня не менее ценные и дорогие воспоминания.

Наша жизнь – это тоже своего рода прямой эфир, который дарит радостные минуты счастья и не прощает ошибок. В этой книге много смешного и грустного.

Я хочу выразить благодарность моим родителям, Нелли Матвеевне и Виталию Анатольевичу Зверевым, которые всю жизнь (и до сегодняшнего дня!) балуют меня вниманием, нежностью, любовью. Без этого позитивного мощного заряда вряд ли я смогла бы жить так, как живу.

Мне повезло с мужем, так как мы совпадаем во взглядах на этот мир и являемся большими друзьями. Не случайно он стал одним из героев этой книги. У нас прекрасные дети и внуки, мы с ними дорожим каждой секундой нашего общения.

Мне повезло и с командой центра «Практика», людьми надежными, умными и терпеливыми. Мне повезло с другом-оператором, это большая удача!

В последние годы мои ученики – это не только журналисты, но и те люди, которым приходится общаться с журналистами (бизнесмены, топ-менеджеры, чиновники, политики).

Спасибо всем вам – за то, что не позволяете расслабиться и помогаете держать себя в форме!

И еще одна искренняя благодарность – нижегородским журналистам, моим коллегам Наталье Юдиной, Роману Алейнику и Бэле Рубинштейн за поддержку этой книги и чуткое отношение к авторскому тексту.

Как меня нашли на улице

В одном интервью для глянцевого журнала я когда-то опрометчиво сказала, что выбрала профессию уже в восемь лет, и это редкий случай.

Теперь я понимаю, что сказала глупость, потому что большое количество людей выбирает профессию (или профессия выбирает их) в самом раннем возрасте, и моя история скорее подтверждает это правило, чем ломает какие-то каноны.

Итак, май 1960 года. В это время мы с мальчишками (девчонок в нашей компании практически не было) бегали за майскими жуками вокруг собственного дома и близлежащих домов. У нас были сачки для ловли бабочек, и мы размахивали ими, иногда специально ловили друг друга, и мне приходилось быть быстрой и внимательной, потому что мальчики с удовольствием ловили меня сачком, а мне это совсем не нравилось. В кулаке у меня был зажат спичечный коробок, в котором шуршали пойманные жуки, – и это было так радостно и так интересно.

Впереди лето, а значит, Волга и палатки, рыбалка и костер, а потом мы обязательно поедем на юг, где наша мама купит столько фруктов, что мы с братом уже не сможем на них смотреть!

Именно в момент подобных радостных размышлений я уткнулась головой во что-то теплое и круглое. Кто-то держал меня за косичку. На меня смотрели добрые, веселые, умные и лукавые глаза дяденьки, который не только не стеснялся своего круглого животика, но радостно посмеялся вместе со мной над этим казусом. А потом, не отпуская косички, спросил: откуда я такая лихая девчонка, и что я тут делаю? Я показала жуков, сачок и махнула в сторону своих друзей. Дядя Миша (он церемонно представился именно так) тоже махнул рукой куда-то в сторону и сказал, что он работает вон на той вышке, которая называется телевизионной, и ему для нового спектакля очень нужна бойкая черноволосая девочка с толстой косичкой, как у меня.

Я сразу в ответ сообщила ему все сведения, которыми обладала: кто у меня папа и мама, где я живу, а самое главное – мы совсем недавно купили телевизор, и он на весь дом один, поэтому к нам каждый вечер приходит целая толпа, и мама уже не рада новой покупке. Интерес дяди Миши стал еще сильнее. Он уточнил мою родословную и номер квартиры и даже что-то записал в блокнот. А потом сказал мне, что завтра после школы ждет меня в молодежной редакции «Факел» и вполне возможно, что я смогу получить главную роль в его новом спектакле.

Вечером я прожужжала все уши родителям про дядю Мишу, телевидение и спектакль, но они отнеслись к моему рассказу не слишком серьезно, хотя разрешили мне пойти на студию телевидения (телестудия была в нескольких кварталах от нашего дома). На одном конце улицы Белинского был наш дом, посередине улицы – моя школа, а в конце улицы – телевизионная студия и высокая вышка, которую хорошо было видно из нашего окна.

Телевидение в Нижнем появилось в 1957 году. В ту пору сигнал из Москвы еще не поступал в регионы, поэтому конец 50-х стал золотым временем расцвета местного ТВ. На телевидение пришли люди творческие и яркие из числа тех, кто хотел воплощать свои самые разнообразные идеи и таланты. Таким был Михаил Мараш, который работал в театре актером, а на ТВ стал режиссером, автором и ведущим потрясающих по выдумке и красоте программ для детей и молодежи. Таким был Владимир Близнецов – романтик и поэт, который уже после местного университета поступил на сценарный факультет ВГИКа и блестяще закончил его.

Рогнеда Шабарова, Маргарита Гончарова, Нина Рощина, Олег Лунев, Наталья Скворцова, Наталья Дроздова – всех не перечислишь. Именно эти люди стали моими учителями и наставниками, и многих из них я долгое время звала дядя Миша, дядя Володя, тетя Рона.

Первый приход на телестудию был чрезвычайно неудачным. Дело в том, что меня никто не ждал. Дядя Миша был уверен, что я приду с родителями, которые предварительно ему позвонят. Но в нашей семье был культ самостоятельности: ни мне, ни родителям даже не пришла в голову мысль о совместном походе на телевидение.

Строгий вахтер преградил мне путь. Я уговаривала его, потом заплакала, но уходить не собиралась. На помощь ко мне никто не спешил. Тогда я попросту прошмыгнула в открытую дверь проходной и побежала изо всех сил по коридору главного здания. Вахтер побежал за мной, выкрикивая всякие угрозы.

Так мы и бегали друг за другом по зданию, причем я вопила: «Дядя Миша!» а вахтер кричал: «Девочка, вернись!» Тут же нашлись люди, которые отвели меня к Марашу. Он долго хохотал и извинялся перед вахтером. Потом он повел меня в студию, и я впервые увидела огромный павильон с декорациями, жаркими световыми лампами и пугающими жуками-камерами с толстыми хвостами проводов.

Я трогала деревья, сделанные из картона, щурилась на сильный свет. Сердце мое трепетало от счастья. Меня попросили что-то сказать, потом попрыгать через скакалку, – я делала все, что мне велели, и уже понимала, что хочу остаться здесь навсегда.

Только потом – намного позже – я узнала, что дядя Миша столкнулся со мной на улице как раз после кастинга, который он проводил в соседней школе среди девочек – учениц 2–3 классов. Он выбрал 5 девочек, и все они торжественно пришли с мамами как раз за 2 часа до моего «налета» на телецентр. Одна из них вроде бы даже получила приглашение на съемку на следующий день, но мой энтузиазм и битва с вахтером произвели на Мараша неизгладимое впечатление. Тем более что роль, которую мне предстояло сыграть, предполагала буйный темперамент и чрезвычайную самостоятельность. Согласно роли, главная героиня украла деньги у родителей и пошла покупать все то, чего была лишена: конфеты, игрушки, новые наряды. Это был спектакль в защиту детей, которые имеют право на внимание со стороны родителей. Забавно, что следующей проблемой после утверждения на роль стало мое равнодушие ко всем этим радостям жизни, потому что мои собственные родители растили нас с братом в атмосфере баловства, заботы и полного доверия.

Пять лет подряд я радостно демонстрировала школьным учителям записки от дяди Миши с просьбой отпустить меня на съемки. Я вела программы, участвовала в конкурсах, снималась в кино. Меня даже узнавали на улицах.

И вдруг однажды телефон замолчал, а на экране появилась другая девочка – новая прима молодежной редакции. Я вступила в период «гадкого утенка», и мне тут же нашли замену. Я до сих пор помню, как выглядела та девочка, как плавно она двигалась, как красиво лежала на плече ее толстая коса. Степень моего отчаяния была по-детски безграничной, но общий оптимизм и радостный характер шептали на ухо: «Ничего, я еще вернусь, я им докажу, я буду работать на телевидении».

Забавно, что именно так и случилось.

Первая любовь

Страшно писать на эту тему: лучшие строки всех писателей и поэтов всех времен и народов уже написаны – именно о ней, о первой любви. Уже написано, как оглушительно стучит сердце, как нестерпимо ноет в груди, как хочется обнять мир или, наоборот, умереть тотчас же. Уже написано про счастье и про несчастье первой любви, и даже про то, что это чувство вполне сопоставимо с болезнью. Что можно прибавить? Только свою историю.

Я влюбилась, когда мне было двенадцать лет, и я вовсе не была к этому готова. Пришла из школы – веселая девчонка с косичками, отличница, любимая дочь любящих родителей, любимая сестра любящего брата. Мой брат старше меня на два с половиной года, его друзья – потенциальные женихи, выбирай на любой вкус. Торчат у нас дома целый день, играют в шахматы, готовят уроки, подкалывают друг друга – мои родители умудрялись всех привечать. В тот вечер парней было особенно много – они готовили школьный КВН. Я пришла домой, когда обсуждение шло бурно, мальчики спорили, сердились. Мама на кухне, улыбаясь воплям из комнаты, готовила ужин, и я немедленно была взята ею в плен в качестве помощницы. Мы быстро нажарили котлеты, я одернула школьную форму, взяла в руки первый попавшийся учебник (он оказался по алгебре) и шагнула в комнату. Никто не обратил на меня внимания. «А у меня задачка не получается!» – сообщила я громко. Мне пришлось эту фразу повторять раз пять, просительно и чуть не плача. Среагировал самый маленький, однако именно он оказался капитаном команды КВН. Он смешно встряхивал челку и упирался руками в бока, чуть откинувшись назад. Он толково объяснил мне решение задачи, которую я знала наизусть. И что-то случилось. Мама сердилась, что я не помогаю накрывать на стол, но увидев мое возбуждение, сразу сказала: «Что, выбрала себе жениха?» И я ответила: «Да. Он капитан команды КВН, и он добрый». Мама слегка удивилась, так как в этой компании были настоящие красавцы, рослые, широкоплечие. Однако после паузы вполне серьезно сказала: «Хороший выбор. Если выходить замуж – то за него».

Однако мой «жених» не воспринимал меня всерьез: три года разницы в таком возрасте – целая пропасть! Я испытала всю горечь несчастной первой любви. Оказалось, что страдать я умею «на полную катушку»: выбегала из трамвая, когда видела похожую полосатую курточку, писала стихи и рвала их, придумывала нелепые поводы, чтобы затащить его в гости. Это был хороший мальчик, он мучился и стеснялся моего чувства. Апогей страданий наступил, когда он получил путевку в «Орленок» и там… влюбился. Я слышала, как мой брат обсуждает с друзьями эту новость.

А потом случилось счастье: моя мудрая мама организовала поход на байдарках с участием всей компании парней и единственной девушки, то есть меня. Я, как любая настрадавшаяся девчонка, добилась всего: сожалений и признаний, комплиментов и подарков, поцелуев и провожаний. И успокоилась, стала обращать внимание на других мальчиков… Короче, чуть не потеряла свою Любовь. Но вовремя опомнилась, слава Богу.

В этом году мы будем праздновать сорок один год со дня свадьбы, у нас трое детей и четыре внучки. И мы до сих пор не надоели друг другу.

Письма Блока

В семье, в которой мне посчастливилось родиться, то и дело возникали невероятные события. Каждое было особенным, но частота появления невероятных событий явно превышала норму. Никогда такого не было, и вот опять! Кажется, именно так однажды выразился Виктор Черномырдин. История с письмами Блока именно из этой серии.

Мой отец был не только единственным ребенком у своих родителей, но и единственным любимым племянником у тети Зои и дяди Левы, а это были необычные люди. Тетя Зоя закончила Бестужевские курсы в Петрограде, преподавала в нижегородском педагогическом институте и была знаменита как интеллектуалка и мудрая советчица.

Она водила дружбу с известными личностями в Москве, Ленинграде, Горьком. Дядя Лева носил фамилию Поливанов, он был сыном основателя московской Поливановской гимназии, где сидел за одной партой с будущим чемпионом мира по шахматам Алехиным.

Всю жизнь он преподавал высшую математику в Горьковском политехническом институте, но мог преподавать и игру на фортепиано, так как посещал курсы в Московской консерватории и играл прекрасно. Он оказался в Горьком исключительно из-за сумасшедшей любви к женщине, которая была на двадцать лет старше его. До последнего своего дня он любил ее и говорил только о ней. Зоя Владимировна Зверева умерла в 1956 году, мне было только четыре года, но я прекрасно помню, как мы с братом боялись ее, особенно когда во время традиционного семейного обеда она басом говорила: «Дети, под стол!»

Может быть, это была шутка, но мы пугались и реально залезали под стол, хотя наша смелая мама пыталась отстоять наше право на свободное поведение.

Сама мама тоже ходила к тете Зое со страхом и позднее рассказывала мне, что тысячу раз давала себе клятву не отвечать на ее жесткие вопросы, но как будто попадала под гипноз и рассказывала все как на исповеди, а потом пугалась и мучилась.

Дядя Лева пережил свою жену на десять лет и каждый день носил цветы на ее могилу. Иногда он заглядывал к нам на обед, приносил шоколадки, но казался совсем другим человеком, что-то в нем навсегда погасло. Он отказывался садиться за инструмент – к великому нашему огорчению. После смерти дяди Левы какие-то странные женщины, которые ухаживали за ним в последние годы, растащили все ценности – картины, книги, драгоценности.

Мои родители никогда не претендовали на наследство и даже не думали об этом.

И все же папе досталась папка с документами и фотографиями, он сразу отдал ее маме, а мама положила в книжный шкаф, на самую нижнюю полку.

Так бы она там и лежала до сих пор, но однажды мама решила устроить генеральную уборку и провозгласила: «Разбираем каждую папку!»

Это случилось в начале лета 1971 года. Мама обнаружила в дяди-Левиной папке какие-то странные пожелтевшие письма, написанные размашистым красивым почерком. Мама прочитала подпись под одним письмом и громко крикнула:

– Нина, срочно иди сюда! Тут для тебя богатство!

Я полетела из кухни в комнату и увидела маму, которая сидела на полу, а вокруг были старые письма. Мы рассмотрели бумагу одного из писем на свет и увидели особые водяные знаки. И красивую подпись под каждым листком: «Преданный Вам Александр Блок». То есть это настоящие письма Блока! Того самого поэта Александра Блока, стихи которого я знала наизусть и очень любила!

Мы встречались с тобой на закате.

Ты веслом рассекала залив.

Я любил твое белое платье,

Утонченность мечты разлюбив…

Мама посмотрела мне в глаза и совершенно серьезно сказала:

– Ну вот. Теперь хотя бы понятно, почему ты пошла на филологический!

Дело в том, что в нашей семье все были физиками: отец, мама, брат, муж (мне было 19 лет, но я уже была замужем), но я пошла в гуманитарный вуз, хотя способности к математике и физике у меня всегда были весьма высокими. Я окончила физико-математическую школу с хорошими оценками, но никогда не хотела идти на радиофак или что-нибудь в этом роде. Папа предлагал институт иностранных языков, но мне хотелось туда, где книги, литература, русский язык, – в общем, филологический, и точка!

Далее события стали развиваться с невероятной скоростью. Мама успела рассказать о своей находке всего двум подругам, но уже на следующий день в нашей квартире звенел не переставая телефон – все требовали письма Блока! Звонили строгим голосом из разных газет, журналов и даже уважаемого академического издания «Литературное наследие». Нам объясняли, что эти письма являются всенародным достоянием и надо их немедленно отдать в государственный архив. В некотором смятении я сложила письма в какой-то пакет и пошла советоваться с нашим профессором русской литературы Георгием Васильевичем Красновым. Он пришел сначала в полный восторг, а потом пришел в ярость – как только увидел, как небрежно хранятся письма в моем портфеле. Он приподнимал их пинцетом, а между письмами положил тонкую папиросную бумагу. Затем он строго-настрого наказал мне не общаться ни с кем по телефону, а доверить все переговоры ему одному.

Уже наутро нам позвонили из «Литературной газеты» и сразу сослались на профессора Краснова. Звонила Алла Латынина – редактор рубрики «Архив ЛГ». Она хотела поговорить именно со мной, и я дрожала от страха и нетерпения.

Алла Николаевна спросила:

– Сколько вам лет?

Я гордо ответила:

– Девятнадцать.

Далее она поинтересовалась, на каком курсе я учусь, и выяснила, что я только что окончила первый курс.

Следующий вопрос не застал меня врасплох:

– Как вы оцениваете значение этих писем?

Я сообщила, что уже написала целую статью про Блока и Зою Звереву, где привела самые интересные выдержки из писем.

Алла Николаевна взбодрилась и спросила:

– Сколько у вас получилось?

Этот вопрос тоже не заставил меня долго думать, не менее гордо я ответила:

– Шесть листов!

И тут трубка испуганно затихла. Это было так неожиданно и страшно, что я перестала дышать. Но через паузу вежливый спокойный голос кандидата философских наук Аллы Латыниной (кстати, мамы известной журналистки Юлии Латыниной) уточнил:

– Ниночка, вы имеете в виду печатные листы или листы, напечатанные на машинке?

Я понятия не имела, что такое «печатный лист», и только по приезде в Москву узнала, что это 24 обычные страницы машинописного текста. Было от чего удивиться! Далее все было как во сне: я надела самый красивый мамин трикотажный костюм, сделала прическу, села на поезд, приехала, попала под дождь, долго искала здание «Литературки» на Цветном бульваре, нашла, сообщила каждому встречному о том, что у меня в сумке настоящие письма Блока, после чего одним из сотрудников редакции была отконвоирована в кабинет Аллы Николаевны.

Он привел меня и сказал:

– Алла, тут к тебе приехала милая девушка из провинции.

Улыбнулся – и скрылся.

Алла Латынина напоила меня чаем и даже хотела накормить, но у меня именно в этот день начался страшный токсикоз – я была беременна первым ребенком, поэтому с испугом отказывалась от еды.

Мне казался сумасшедшим тот мир, в который я попала, – у Аллы Николаевны в кабинете сидела подруга и ныла о том, что за ней ухаживает Евгений Евтушенко, но он ей так надоел, так надоел… Я знала все стихи Евтушенко наизусть и готова была бежать на его концерт на край земли. Фифа в кабинете разбила мои иллюзии в один миг, почему-то я ей сразу поверила. В зеркале я видела свое отражение – мокрая курица в костюме с чужого плеча, да еще и с токсикозом.

Но уже на следующее утро мир стал другим – Алла Латынина мудро руководила моими поездками по Москве, я познакомилась с Андреем Турковым, побывала в архиве, где нашлись письма Зои Зверевой к Блоку, и переписка, как говорят, воссоединилась.

Я уже бегом пересекала Цветной бульвар и наслаждалась общением с сотрудниками легендарной «Литературки», они тоже меня приняли в качестве «дочери полка» и, кажется, давно догадались, почему я пролетала мимо буфета на шестом этаже с видом мученицы. Когда материал был готов, Алла Латынина спросила меня, на какой гонорар я рассчитываю. Мысль о том, что мне еще и заплатят за такую невероятную поездку, меня потрясла. Я что-то промямлила и стала ждать выхода газеты.

Моя статья занимала целый разворот, на котором были фотографии Зои Владимировны, и Александра Блока и даже вступление от имени «Архива ЛГ», в котором Алла Латынина рассказывала об истории находки и немного обо мне как о новом авторе.

Самым интересным в переписке поэта и бестужевки был тот факт, что Блок помогал через Зою Звереву политическим заключенным. Не менее важным оказалось подробное описание трагических событий, связанных со смертью младенца, которого родила Любовь Дмитриевна Менделеева. Блок признал этого ребенка, но судьба распорядилась иначе: он сам похоронил этого мальчика через тринадцать дней после рождения.

Помните его: «Когда под заступом холодным…» Это стихотворение было написано в тот же день, когда Блок написал Зверевой подряд несколько писем. Считалось, что он никому не писал в это тяжелое время. Оказалось, ей он доверял по-настоящему. Он даже на своей визитке написал: «Уважаемая Зоя Владимировна! Я не застал Вас сейчас, и очень жалею об этом, потому что есть вещи, которые я могу рассказать только Вам…» Блоковеды, с которыми я познакомилась в Москве и в Питере (туда я ездила на встречу с Владимиром Орловым), в один голос уверяли меня, что эта дружба – единственная в своем роде, так как у Блока было много любовниц, а вот женщины-друга в его жизни не было. Оказалось, была такая женщина. Ай да двоюродная моя бабушка!

Публикация, да еще такая объемная, сделала меня абсолютно счастливой. Но самое главное случилось через три дня – мне позвонил Владимир Близнецов из редакции «Факел» Горьковского телевидения и пригласил рассказать о находке в прямом эфире. Я слушала голос, знакомый с детства, и не знала, что сказать. К тому же мой животик уже округлился, и я стеснялась показаться в эфире в таком виде.

Но Близнецов настаивал, и я пошла на студию. Пропуск был заказан, меня ждали. В редакции, как и всегда, было полно людей, все суетились, разговаривали одновременно. Но когда я вошла, наступило молчание, и вдруг Мараш тихо спросил:

– Нинка?

И уже более уверенно:

– Ты – Нинка Зверева?

Я только кивнула. Далее все хором говорили о том, что я должна написать сценарий сама, что я должна проявить свою телевизионную детскую закалку, меня щупали, спрашивали о муже, о родителях, об учебе. Потом, насытившись, все вернулись к своим делам, а мудрый Близнецов стал заново учить меня телевизионной науке.

В прямом эфире вместо положенных 15 минут я проговорила целых 45 минут, то есть заняла все эфирное время, два других сюжета пришлось снять с эфира.

Но это был настоящий успех. После эфира ко мне подошли операторы, звукорежиссер и его ассистенты, технические работники. Все поздравляли, хвалили, говорили, что у меня особый дар телеведущей.

Я с трепетом ждала, когда с высокого пульта в студию спустятся Близнецов и Шабарова – мои телевизионные «родители». Они не были так эмоциональны, пожурили меня за многословность, и все же произнесли заветные слова:

– Ты – наша, Нина. Ты должна быть в эфире!

А еще через неделю мне по почте пришел баснословный гонорар с поздравительной запиской от Аллы Латыниной.

Так Зоя Владимировна Зверева властной рукой вмешалась в мою жизнь и повернула ее в нужную сторону.

Первое задание

Несмотря на то, что работать на телевидении я начала еще в восемь лет, попасть в штат после окончания нижегородского университета было достаточно сложно. Во-первых, вакансии случались чрезвычайно редко, а в молодежной редакции «Факел», в которую я стремилась попасть и где вроде были не против меня взять, каждый человек работал годами, и никто не собирался уходить. Вне штата в качестве автора или приглашенной ведущей – пожалуйста. А вот в штат – это совсем другой вопрос.

Вторым барьером была я сама по себе, как неподходящий для идеологической работы субъект. Во-первых, женщина (предпочтение отдавалось мужчинам, и до сих пор так же). Во-вторых, мать двоих маленьких детей, то есть будут больничные и бесконечные отлучки домой. В-третьих, моя непонятная национальность (мама у меня еврейка, папа – русский). Прибавьте сюда мою абсолютную беспартийность и искренность, которая смущала серьезных людей, а особенно руководителей советского телевидения. Я могла в прямом эфире студенческой программы «Потенциал» сообщить что-нибудь положительное про заграницу или возмутиться тем фактом, что студентов вместо учебы посылают на картошку.

Опасно брать на работу такого человека. Но мне повезло. Во-первых, совершенно неожиданно освободилось место редактора молодежных программ, так как Валентина Арюкова безумно влюбилась в режиссера и уехала с ним на Север от всех соперниц. Во-вторых, за меня ходатайствовала могущественная Рогнеда Шабарова, которая была одним из родоначальников Горьковского ТВ, а к 1975 году, когда я окончила университет, уже работала директором Горьковского телевидения. Спустя много лет я узнала, сколько порогов ей пришлось обить в обкоме партии и в других инстанциях, чтобы доказать мое право на профессию.

И вот 30 сентября 1975 года, невзирая на мамину мечту об аспирантуре, с красным дипломом наперевес я шагнула в любимую редакцию «Факел» уже как равная. У меня появился стол, телефон и первое задание. Оно было ужасным! Была такая программа, которая называлась «Молодежный меридиан». Это была хорошая советская комсомольско-партийная пропаганда во славу ударников коммунистического труда. Мне поручили поехать на ударную комсомольскую стройку в город Богородск. Там, в 100 километрах от Нижнего, при помощи ударных комсомольских бригад строился новый завод хромовых кож.

Так сложилось в моей жизни, что я никогда не была ни на заводах, ни на стройках и плохо отличала рожь от пшеницы. Университетский дом, компания интеллектуалов, из увлечений – туризм, альпинизм, книги, поэзия. В общем, другая жизнь. Мне выделили хорошего кинооператора Виктора Тернового, и мы поехали на «козлике» (так называли ГАЗ-69, это была самая распространенная машина на Горьковском телевидении). Именно тогда я усвоила правильную привычку по дороге на съемки заправлять машину бензином, а оператора пивом. А для себя – обязательная остановка около районного универмага, где по недосмотру сельских покупателей иногда можно было купить интересные импортные вещи.

Часа через два мы прибыли на стройку, где нас никто не ждал. В результате я поступила грамотно. То есть начала отражать действительность именно такой, какой ее обнаружила. Я не знала, что принято найти главного начальника и взять его в гиды. К начальнику я пришла потом, после окончания съемок с одним-единственным вопросом: почему стройка называется ударной комсомольской, если за три часа съемок мы не обнаружили ни одного человека моложе 40 лет? Начальник занервничал и наутро позвонил в редакцию.

Затем меня водили к Шабаровой, и даже к великому Громову (председателю Комитета по телевидению и радиовещанию). Мое по-детски наивное удивление по поводу статуса стройки и тех реальных событий, которые я запечатлела на камеру, вызвали у Громова неожиданную реакцию – он разрешил выпустить программу в эфир практически без изменений. До сих пор не знаю, советовался ли он со своими кураторами из обкома партии или взял и рискнул, но я вышла в прямой эфир и в своем стиле радостно-искреннего монолога поведала зрителю о великом обмане и странных делах, которые творятся в Богородске. У меня были документальные съемки с курящими полупьяными и очень взрослыми людьми (как позднее выяснилось, это были зэки, находящиеся на «химии».) Представляю, как им было весело отвечать на мои вопросы про комсомольский энтузиазм. Сам завод меня тоже поразил и размахом, и полным невниманием к здоровью и безопасности рабочих. Завод хромовых кож – это настоящий химический комбинат, вредное и тяжелое производство.

Если говорить серьезно, я увидела жизнь с той стороны, о существовании которой не предполагала. После эфира было странное затишье. Меня никто не поздравлял и большинство глядели на меня как на человека, которого то ли сегодня, то ли завтра обязательно уволят. Все понимали, что смелость программы обусловлена наивностью и неопытностью. Но случилось чудо – «телезрители» из обкома партии не только одобрили программу, но и провели специальное совещание с использованием моего материала и лишили стройку статуса ударной и комсомольской.

Надо признать, что в течение последующих лет мне редко удавалось сделать что-то подобное. Я рассказывала о хороших людях, и только спустя три года подготовила проблемную программу «Круглый стол вокруг станка», которая опять же неожиданно для автора и для редакции стала событием на Всесоюзном фестивале молодежных программ (заняла второе место).

Теперь, с высоты прожитых лет, я понимаю, что первая вылазка на Богородский завод стала замечательным учебным пособием для меня самой и той планкой, к которой я потом сама тянулась – с переменным успехом.

Тетя Зина

На самом деле никакая она мне не тетя. Она сама, смеясь, представляла меня своим друзьям и говорила:

– Это моя племянница, – и далее после паузы добавляла с улыбкой: – племянница по подруге.

Мои родители познакомились с тетей Зиной и ее подругой тетей Шурой во время удивительного путешествия по Енисею – от Красноярска до острова Диксон. Был такой маршрут в советские времена. Ходили по нему всего два теплохода, и билеты стоили очень дорого. Но интеллигенция (прежде всего питерская и московская) готова была платить деньги, чтобы увидеть Красноярские Столбы, Дудинку и вечную мерзлоту, город Норильск и проплыть по Северному Ледовитому океану до Диксона. А если повезет, то можно было застать настоящее полярное сияние (это была мечта моей мамы!).

Мне было в ту пору 10 лет, моему брату 12. Из детей только мы с братом были на трехпалубном теплоходе «Александр Матросов», потому что детский билет продавался по цене взрослого. Я до сих пор помню, с каким трепетом и смущением мама произносила это словосочетание: «тысяча рублей». Именно столько стоили наши путевки на четверых, а зарабатывал в семье в основном папа, и, значит, надо было целый год откладывать и экономить. Но это был стиль нашей семьи – копить на путешествия, потому что родители были уверены, что именно впечатления от красоты окружающего мира – главная ценность прожитой жизни. А поскольку без нас они путешествовать не хотели, им легче было заплатить.

Тетя Зина была к тому времени доктором наук, известным химиком. Ей было чуть больше сорока, а тете Шуре, физику-теоретику, кандидату наук, также коренной москвичке – около пятидесяти (в молодости она была женой того самого Аджубея, который затем был зятем Хрущева).

Моя мама всю жизнь тянулась к интересным людям и готова была отдать все что угодно за яркое общение. Это был именно такой случай.

Москвички Зина и Шура были самодостаточны, слегка высокомерны и первые несколько дней не обращали внимания на нашу веселую семейку. Тем более что обе были бездетны, и шумные дети их, конечно, раздражали.

А потом они неожиданно сошлись с моими родителями на почве любви к фотографии. Прямо около теплохода во льдах ныряли нерпы и тюлени. Мой папа ловко успевал зафиксировать усатые морды с рыбой в зубах, а москвички никак не поспевали. Было столько хохота и восторга. Постепенно нас стало шестеро.

Помню незабываемый момент, когда именно мне довелось вручать капитану корабля символический ключ от Полярного круга. Еще помню, как однажды к нашему теплоходу подплыли на лодках местные жители, и они уговаривали моих родителей посмотреть ненецкий поселок, они поплыли. Молодой парень залез на палубу и как-то очень быстро и легко посадил в лодку несколько человек, включая меня, причем родителей рядом не было.

Как потом выяснилось, аборигены украли нас с палубы теплохода именно затем, чтобы следом в их поселке образовалась толпа туристов, которым можно было бы всучить сувениры и оленьи шкуры в обмен на живые деньги или водку.

После путешествия по Енисею моя мама всегда останавливалась в Москве у тети Зины, которая жила вдвоем со своей мамой Ритой Александровной. Жизнь эта, как я сейчас понимаю, была нелегкой. Рита Александровна была капризной, вечно болела, контролировала каждый шаг своей взрослой дочери. Так что вырваться в командировку или в туристическую поездку ей было практически невозможно.

Тете Зине было под семьдесят, когда умерла ее мама. И можно сказать, что всю свою сознательную жизнь она не была свободной, несмотря на отсутствие детей.

Что касается мужчин, то и тут у нее не сложилось. Любимый парень ушел на войну, вернулся инвалидом, после чего физиологически не мог жениться и иметь детей. Эта безумная ситуация изматывала обоих. Они встречались, расставались и в результате так и прожили всю жизнь в разных квартирах, перезваниваясь каждый день и ревнуя друг друга до полусмерти.

Она стала автором мирового открытия в области химии, имела много учеников. Ее очень ценили в институте органической химии, где она проработала более пятидесяти лет.

Но ее жених также не терял времени, он стал знаменитым директором музея Пушкина в Москве (не изобразительных искусств имени Пушкина, а самого поэта Пушкина!), много ездил по миру и всегда привозил ей подарки. Под конец жизни тетя Зина сидела возле его постели и целовала ему руки.

Со мной получилось так, что тетя Зина и ее московская квартира с молодости стали особым центром влияния на меня и мою жизненную философию.

Она плохо реагировала на мое естественное желание побегать по магазинам, купить что-то новое для детей и мужа. Она считала, что в Москве есть много объектов, более достойных внимания, чем ГУМ, ЦУМ и «Детский мир».

Она водила меня в Третьяковку и в музей Александра Сергеевича Пушкина, где проходили чудесные литературные вечера.

Она отправила меня на знаменитую «бульдозерную» выставку, которая проходила на ВДНХ. Так я узнала, что есть художники, которых запрещают, и искусство, которое мне очень нравится.

Каждый раз она встречала меня в Москве свежим анекдотом и радостно рассказывала его мне, а я старалась запомнить.

Дело в том, что ее анекдоты имели глубокий смысл. Не случайно до сих пор я рассказываю их на своих тренингах по красноречию – к полному восторгу слушателей. Например, «анекдот про английскую королеву».

Он звучал так:

Однажды королева Англии в большом волнении вызвала «на ковер» своего первого министра и сказала ему:

– Милорд, правда ли, что вчера за партией в вист Вы сказали, что нет ни одной женщины в мире, которую нельзя было бы купить за деньги?

– Да, Ваше Величество.

– Это означает, что за деньги можно купить даже меня, королеву Англии?

– Да, Ваше Величество.

– (в большом гневе) И сколько же, по-вашему, может стоить королева Англии?

– Пятьсот тысяч фунтов стерлингов, Ваше Величество.

– (в жутком гневе) Пятьсот тысяч? За меня, королеву Англии?

– Вот Вы уже и торгуетесь… (Занавес.)

Тетя Зина рассказала мне про Сахарова еще задолго до его ссылки в Нижний Новгород, и это стало нашей общей тайной, так как мой папа не одобрял ученых, которые идут в политику.

Тетя Зина придирчиво относилась к моим первым опытам на телевидении и делала именно те замечания, которые заставляли меня сомневаться в себе и больше готовиться.

– Почему ты думаешь, что именно ты имеешь право общаться с людьми, а не кто-то другой? – спрашивала она меня, и в глазах плясали веселые чертики.

А я сердилась, дулась, пыталась доказать свою состоятельность. Но уже при следующем выходе в эфир сама себя спрашивала: «А почему это делаю я, а не кто-то другой, более умный, более талантливый?»

Я старалась всех своих новых друзей привести в дом к тете Зине.

На ее кухне сидели Явлинский, Немцов, Любимов и многие другие. Ей мог позвонить Сагалаев и спросить:

– Тетя Зина, что вы думаете по такому-то поводу?

Сразу после разговора она звонила мне, хохотала в трубку и очень гордилась, что он помнит телефон и называет ее точно так, как называли все мои друзья: «тетя Зина».

Вместе с тетей Шурой они были на моей свадьбе. Подарили нам с Вовой чудесные белые чашки, как символ будущего процветания. Я помню, как сильно переживала, когда разбилась последняя «тети-Зинина» чашка, и почти не удивилась, когда в наследство от нее по завещанию получила прекрасный кузнецовский сервиз, который не имеет цены.

Много лет я приходила в этот московский дом с пакетом вкусной еды и обязательным букетом цветов. Мы с первой секунды начинали суматошно и радостно готовить застолье и с криком «У-у-у, как вкусно!» поглощали все что угодно. И это было действительно вкусно, хотя те же самые продукты в другом месте и в другой компании показались бы вполне обычными.

Не только я, но и мои дети, а затем члены моей команды частенько ночевали в этой двухкомнатной квартире на улице Новоалексеевской на раскладушках и матрасах, иногда просыпаясь ночью от болезненного кашля Риты Александровны.

Я помню, как тетя Зина водила нас с моим юным женихом Володей в настоящий ресторан. Она заставила нас выбирать любую еду, закрыв ладошкой цену в правом ряду. Я помню тот счет за обед. Он стоил 13 рублей. И помню наше с Вовой смущение, так как это было в ту пору очень дорого.

Кем она была для меня? Другом? Нет, потому что общение было не на равных. Наставником, учителем? Тоже нет. Потому что у меня были другие наставники и другие учителя. Она любила меня так сильно, как может любить женщина, обделенная материнством. И я любила ее. И нуждалась в ней. Не знаю, существует ли на свете определение для такой долгой дружбы и такого редкого по взаимному интересу и доверию общения.

Мы были в Индии, где я выдавала старшую дочь Нелю замуж, когда мне позвонили и сообщили, что тетя Зина умерла, не дожив трех месяцев до своего 85-летия, к которому мы с ней готовились заранее и даже купили красивый брючный костюм. Она знала, что умирает, и последние ее слова перед моим отъездом в Индию, которые я помню, были такие:

– Я устала, Ниночек, но все равно так хочется жить!

Я знаю, что, пока я буду жить, у меня в ушах будет звенеть ее голос и имя, которым только она называла меня в течение сорока лет нашей дружбы:

– Как дела, Ниночек? Тебя так долго нет в Москве…

Превратности судьбы таковы, что сейчас я в Москве нахожусь гораздо дольше, чем раньше. У меня в Москве квартира. И много друзей.

Но я стараюсь не бывать в районе станции метро «Алексеевская», где стоит ее дом и горит свет в ее окнах.

«Факел»

Казалось бы, я так рано пришла на телевидение, что к моменту окончания университета уже имела имя, узнаваемость и могла легко написать сценарий и сюжета, и репортажа, и ток-шоу в прямом эфире. Чему мне надо было учиться? Оказалось – всему. До начала серьезной работы в качестве штатного сотрудника телевидение было для меня кружком, забавой, сказкой. Но как только я стала членом команды молодежной редакции «Факел», жизнь круто изменилась.

Мне стало казаться, что те же самые люди, которые так любили меня еще вчера, вдруг в один прекрасный момент потеряли ко мне уважение и симпатию. Я напоминала себе того самого слоненка из сказки Киплинга, у которого еще не вырос хобот и на которого с разных сторон ворчали взрослые жители джунглей, все время воспитывали и не давали передохнуть ни на секунду.

Каждый день я делала что-нибудь не то. То неправильно одевалась, то слишком много говорила, то писала сценарий не по той теме, которую обсуждали на редакционном совете. То теряла драгоценные фотографии из архива замечательного режиссера Мараша и потом искала их до потери сознания (даже если они оказывались у кого-то другого, я все равно чувствовала себя виноватой). Помню, как режиссер Маргарита Гончарова безнадежно пыталась научить меня красивой походке, так как в студии мне приходилось переходить от столика к столику, и я часто делала это весьма неловко. А редактор Наталья Михайловна Дроздова тыкала меня носом в очередные неточности исторического, географического и прочего характера, так как сама обладала исключительной памятью на даты, имена и была очень внимательной к каждому слову. Когда я после прямого эфира бежала за комплиментами в режиссерскую рубку, где сидел главный редактор «Факела» Владимир Близнецов (а рядом с ним почти вся редакция), то каждый раз получала весьма нелестный отзыв о прошедшем эфире.

Мне казалось, что я никогда не смогу угодить этим чудесным, веселым и ярким личностям, которых собрала когда-то вокруг себя замечательный организатор, позднее – руководитель Горьковской студии телевидения Рогнеда Александровна Шабарова.

Даже такой момент. Когда редакция «Факел» заказала фотографа для съемок группового портрета, меня не было в студии. Наталья Скворцова уговорила меня пойти в студенческую столовку пообедать и отдохнуть от нашего плохого студийного буфета. Она убедила меня, что мы успеем вернуться в студию вовремя, но фотограф пришел раньше времени и отказался ждать. В результате во всех книгах о Горьковском телевидении редакция «Факел» существует без меня, как будто меня там и не было. Но это, конечно, мелочи.

С высоты нынешних лет я точно знаю, что редакция «Факел» Горьковского телевидения – огромная удача в моей биографии. Я знаю, что меня там очень любили, воспринимали как свою дочку, свою воспитанницу. А критиковали больше других именно потому, что любили больше других. Помню, однажды я в очередной раз сотворила опасную глупость, притащив в редакцию запрещенную книгу академика Сахарова о конвергенции «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» и устроив публичное чтение. Это было в 70-е годы, когда одно упоминание подобной книги или любого другого самиздата приравнивалось к уголовному преступлению и наказывалось реальными сроками. Именно в то время возникли пермские и мордовские лагеря для политических. Двое наших земляков – студенты Сергей Пономарев и Владимир Жильцов – попали в эти лагеря исключительно за то, что переписывали от руки эту книгу Сахарова.

Меня слушали с интересом и в полном молчании. Вдруг я что-то почувствовала, и подняла глаза на Рогнеду Александровну Шабарову. Мне трудно передать тот ужас, который застыл в ее глазах. Она тихо встала и вышла из комнаты. Я поплелась следом. За закрытой дверью своего кабинета она шепотом сказала мне, что я только что подставила лично ее и всю редакцию. Она сказала, что среди слушавших меня вряд ли найдется человек, который доложит о случившемся «кому следует», но все равно никто не может поручиться полностью даже за себя самого. Тогда все обошлось, но с того момента я стала более осторожной в речах и поступках.

Навсегда со мной останутся воспоминания о Владимире Сергеевиче Близнецове. Он собирал нас всех после рабочего дня в своем маленьком кабинете для того, чтобы прочитать вслух какой-нибудь рассказ или очерк из толстых журналов – «Нового мира», «Дружбы народов» или «Иностранной литературы». Он закончил сценарный факультет ВГИКа уже после того, как пришел на телевидение. Вместе с Михаилом Марашом они составляли элитную телевизионную бригаду. Близнецов писал точные слова, а Мараш находил изумительные картинки и музыкальные фразы, в результате чего получалось что-то абсолютно свежее, оригинальное и очень телевизионное.

Мы считали тогда нормальным, если сценарий возвращался к нам на переделку пять-шесть раз (до того, как мы приступали к съемкам). Мы считали нормальным, если автор репортажа на рейсовых автобусах добирался до своих героев для того, чтобы познакомиться, поговорить, собрать информацию, а затем уже написать сценарий и только после его утверждения получить съемочную бригаду.

Технология работы в молодежной редакции «Факел» соблюдалась жестко и неумолимо. При этом каждый участник команды всегда был в курсе общих дел, планов и новых проектов. Достаточно часто после посиделок у Близнецова кто-то из наших молодых парней-ассистентов бежал в ближайший магазин за бутылкой водки (это называлось «сбегать к Дусе»), а закуской служил черный хлеб с солью. Это был легкий допинг, если учесть, что бутылка разливалась на 15–20 человек и никто никогда не бежал за следующей. Мы садились и пели песни. К счастью, многие люди в редакции умели хорошо петь – сам Близнецов, Нина Рощина, Маргарита Гончарова, Елена Шляхтич. Они заводили, а мы тихо подмурлыкивали. Прежде всего Окуджаву, а потом наши редакционные песни, которые лихо сочинялись тем же Марашом и тем же Близнецовым.

До сих пор я иногда цитирую своим ученикам строки из наших веселых песен:

Вдохновенье, как скисший кефир.

Мы дрожим, словно ломтики студня.

Через час мы выходим в эфир,

Через два нас уволят со студии…

Или:

Нет у нас ни машин и ни дач,

Не хватает порой эрудиции.

Мы творцы молодых передач

С пожилыми суровыми лицами.

А почему редакция называлась «Факел»? Так придумали наши отцы-основатели. Они нарисовали заставку, которая напоминала олимпийский огонь, и зрителями в городе Горьком эта заставка долгие годы воспринималась как знак качества.

Мне повезло – я работала в «Факеле». Достаточно долго – внештатно с восьми лет и до двадцати одного, а затем в штате – целых семь лет до момента, когда в двадцать восемь лет я ушла в декрет рожать сына. Потом меня перевели старшим редактором общественно-политической редакции, где мне уже самой надо было создавать коллектив, ставить новые проекты, выстраивать отношения с властью.

Спасибо «Факелу» – я была к этому готова.

Сагалаев

Первый раз я увидела его во время своей первой учебы в Москве. Мне было всего двадцать четыре года, а курсы в Москве были организованы только для главных редакторов, а я была самым-самым младшим редактором молодежной редакции «Факел». Но Наталья Михайловна Дроздова, которая должна была поехать в Москву на учебу, ждала второго ребенка, когда первому уже было более десяти, и поехать в Москву она не могла, как говорится, по состоянию здоровья.

Так я оказалась первой в списке, и уже на следующий день в Москве чувствовала себя лишним звеном в спаянной компании комсомольских лидеров – уважаемых руководителей молодежных редакций из Питера, Ташкента, Риги, Красноярска и так далее. Я люблю учиться. Оставив на мужа двух маленьких девочек, я с полным энтузиазмом и восторгом посещала все лекции и все семинары на Шаболовке. Я старалась изо всех сил быть первой в учебе, так как в неформальном общении по вечерам в общежитии на улице Вавилова у меня не было никаких шансов хоть как-то обратить на себя внимание лидеров молодежного вещания страны под названием СССР.

Было много смешного. Например, восточный парень по имени Мансур (не помню, из какой республики) на третий день учебы подошел во мне с конкретным предложением, которое звучало крайне непристойно:

– Слушай, у меня уже три дня нет женщины. Сегодня вечером я варю плов, и ты остаешься со мной.

Вариантов отрицательного ответа предусмотрено не было, поэтому я сбежала к тете Зине и жила у нее целую неделю, дрожа от страха. И она очень веселилась по этому поводу.

Но речь не про меня, а про видение, которое возникло перед нами через две недели учебы, когда нас привезли в «Останкино» в молодежную редакцию ЦТ. Видение было кудрявым, веселым, одевалось в клетчатые штаны и носило фамилию Сагалаев. Я не совру, если скажу, что это имя было у всех на устах в то время в «Останкино». Шел 1976 год, и страна погрузилась в глубокий застой, но было несколько «форточек» (в том числе «Литературная газета» и молодежная редакция Центрального телевидения), которые могли себе позволить иронию, юмор и даже сатиру.

В программе нашего обучения была экскурсия по «Останкино» и встреча с молодежной редакцией ЦТ, ради которой приехали многие мои коллеги. В то время одной из самых популярных программ была программа «Адреса молодых», и заветной мечтой регионалов было попасть в эту программу. Помню, мы приехали в «Останкино», покрутились по всем нескончаемым коридорам, подивились на студии и монтажные, а затем нас отвели в кинозал. И мы стали с нетерпением ждать Сагалаева.

Это был тот момент, когда каждый из участников семинара должен был представить на суд московского жюри свою собственную работу, и нас специально просили в письмах привезти работы для показа и обсуждения.

Я была всю жизнь примерной ученицей и даже не думала, что можно приехать «пустой», поэтому взяла последнюю эфирную работу. Это была программа о разводах и о любви из цикла «Точка зрения», продолжалась она целых 54 минуты, там было много постановок с участием актеров, много экспертов и была одна главная мысль: «Развод гораздо более серьезный шаг, чем женитьба, и последствия развода всегда непредсказуемы». Вела нашу программу миловидная женщина-юрист. Там было много пафоса, но в целом мы с режиссером Михаилом Марашом вложили в эту программу много души, искренности и сочувствия.

Сагалаев пришел через десять минут после назначенного срока и сразу перешел к делу.

– Давайте смотреть работы.

Тут-то и выяснилось, что работа есть только одна, то есть моя. А другие люди вежливо старались объяснить «объективные» причины, по которым они не привезли видеозаписи. К слову сказать, работали мы тогда на монтажных аппаратах из Новосибирска под названием «Кадр», видеолента была широкой, тяжелой. Монтировали ее при помощи ножниц и скотча, и мой груз на 54 минуты составлял не менее десяти килограммов. Это был тот самый момент в моей жизни, когда я ощущала тяжесть каждой эфирной минуты в прямом смысле этого слова.

– Ну, и кто первый? – весело спросил кудрявый парень в клетчатых штанах.

Молчание было ему ответом. Наш куратор Галина Никулина растерялась и поглядела на меня. Я не хотела быть первой. За предыдущие две недели учебы я уже хорошо поняла, что моя программа состоит из одних ошибок и лучше бы ее никогда не показывать ни зрителям, ни друзьям. Лучше забыть о том, что я делала раньше, и начать работать по-новому. Но все взоры сошлись на мне, и Сагалаев, который было приуныл, радостно спросил:

– Сколько минут? О чем программа?

Я ответила, что о разводах, и занимает она 54 минуты эфирного времени. Другие члены группы начали активно предлагать Сагалаеву устные рассказы о своих эфирных победах, но он был тверд и последователен. Он сказал:

– Нет ничего более скучного, чем рассказы о телевизионных программах. Если вы их не привезли, значит, они совсем не так хороши, как вам хочется думать.

Можете себе представить, как относились ко мне и к моему бенефису участники группы после такого резюме! Тяжелая пауза, полная тишина. И вот уже на экране возникают первые титры и первые кадры моей нижегородской программы.

Я всегда говорю своим ученикам, что важный момент учебы – это просмотр своей работы глазами других людей. Но это очень тяжелый урок.

Никогда не забуду просмотр программы «Точка зрения» в «Останкино» в 1976 году, потому что это был провал, позор, несчастье моей жизни. Уже на пятой минуте просмотра люди начали посмеиваться, перекидываться репликами. Я понимала, что они правы, что синхроны тяжеловесны, постановки примитивны, а призывы пафосны и бессмысленны. Я готова была отдать полжизни за то, чтобы программа закончилась раньше, или за то, чтобы пленка вдруг перестала крутиться. Но пытка продолжалась, люди откровенно веселились, Сагалаев молчал, и эти 54 минуты показались вечностью.

Прошли последние титры, включили свет. Сагалаев спросил зал:

– Как ваше впечатление?

Мои одногруппники, которые годились мне в отцы и матери и на протяжение двух недель учебы демонстрировали свою симпатию, не скрывали скепсиса и ехидства, радостно указывая на проколы в программе. Сагалаев слушал, ничего не говорил, что-то записывал в блокноте. Я сидела как мертвая. Казалось, уже ничто не может возродить во мне жизнь – настолько было больно, и ощущение позора поселилось в душе, не давало дышать, двигаться, думать. Я мечтала только об одном – чтобы поскорее все закончилось. Это было как стриптиз поневоле. Тебя раздели, а теперь еще и обсуждают.

Когда высказались все участники семинара, Сагалаев весело и ободряюще поглядел в мою сторону и сказал:

– Вы знаете, я согласен со всем сказанным, но у меня остался только один вопрос, вернее два вопроса. Первый: почему вы не привезли свои работы? Не потому ли, что не хотели стать предметом обсуждения в профессиональной среде?

Он сделал паузу, а затем заметил:

– Молчание – знак согласия. А теперь второй вопрос, совершенно конкретный: поднимите руки, кто в арсенале молодежной редакции имеет проекты о любви и разводе? Кто? Поднимите руки!

Не было ни одной руки. И тогда он сказал:

– Самое смешное, что я согласен со всеми вашими замечаниями в адрес показанной программы, но в данной ситуации я считаю, что мы должны наградить аплодисментами тех людей, которые поднимают человеческие темы и не боятся выносить свои работы на суд профессионалов. Только такие люди могут добиться успеха.

Он зааплодировал, кто-то похлопал ему в такт. Я готова была провалиться от стыда и от счастья. Такое тоже бывает.

Ровно через два года именно Сагалаев потребовал, чтобы моя программа «Круглый стол вокруг станка» на Всесоюзном фестивале молодежных программ была переведена из разряда внеконкурсного просмотра в разряд конкурсных программ. И я тогда получила звание лауреата Всесоюзного фестиваля молодежных программ, а мне было всего двадцать шесть лет.

Меня позвали работать на ЦТ, и Сагалаев даже добился выделения квартиры в Москве, что было невозможно. Я отказалась и до сих пор не знаю, правильный ли это был поступок. Я испугалась за свою семью, так как точно понимала, что я не умею жить так, как живут москвичи. И еще мне очень не хотелось разочаровывать своего любимого нижегородского зрителя.

Я стала собственным корреспондентом молодежной редакции Центрального телевидения. И привычно ездила в Москву два-три раза в месяц, показывая свои программы, сюжеты и получая то оплеуху, то комплимент.

Эдуард Сагалаев стал моим творческим идолом, учителем, другом. Его замечания, его веселая ирония были эликсиром жизни. И когда он позвал меня в 1985 году на работу в качестве корреспондента Всемирного фестиваля молодежи и студентов, я была на седьмом небе от счастья!

Я жила у тети Зины, но ночевала у нее в квартире две-три ночи за две недели, не больше. Остальное время – съемки, монтаж, снова съемки, снова монтаж. Ночные бдения в коридорах «Останкино», где я постоянно блуждала, как герой фильма «Чародеи». Я точно знала, что хочу поразить и порадовать именно Сагалаева. И мне это никак не удавалось. Более того, через три дня после начала работы я была на грани увольнения, так как привезла 45 минут рабочего материала, а сюжет должен был выйти в эфир через два часа. Дело в том, что я впервые в жизни работала не с кинопленкой, а с видеокамерой, и мы с питерским оператором сошли с ума от радости, что можем снимать все что хотим! Сагалаев прилюдно, не глядя мне в глаза, взял кассету Betacam и выбросил ее в мусорный ящик, сказав, что раз не хватает времени на просмотр материала, значит, этого сюжета в эфире не будет. И тогда я достала кассету из урны и заявила, что мне хватит 15 минут на монтаж, потому что я заранее знаю, на какой минуте пленки находятся важные кадры.

Веселый карий глаз «восточного мальчика», как его звали в «Останкино», полыхнул огнем, и он собрал всех в аппаратной и объявил, что сейчас будет учеба. И поглядел на меня с доверием и надеждой. Это был момент истины. Я действительно легко запоминаю, на какой минуте рабочего материала есть интересные моменты. Я хорошо чувствую время. Поэтому я спокойно скомандовала режиссеру монтажа, чтобы он поставил пленку на 15, 21 и 37-ю минуты моего материала, а затем достаточно быстро смонтировала сюжет, и он вышел в прямой эфир вовремя.

Сагалаев сделал из этой истории настоящее шоу, потребовав от своих работников подобной квалификации. Но для меня главным было его одобрение.

В последний день фестиваля по пустой Москве огромный автобус мчал меня на финальную церемонию закрытия фестиваля, потому что Сагалаев решил, что именно я должна сказать какие-то важные слова в прямом эфире.

Я не знаю, как передать эти ощущения сейчас, когда прошло много лет. Пустой автобус. Пустая Москва. Огромная ответственность. Слова, которые крутятся в голове и никак не ложатся в нужные строки. Новые варианты, новые слова, блокнот, который исчеркан, водитель, который смотрит на меня с удивлением: кто такая? Почему ради нее этот сумасшедший рейс на край Москвы?

И все же мне удалось в прямом эфире Центрального телевидения сказать сильные слова, и меня поздравляли, а вечером вся наша бригада праздновала успех на квартире тети Зины в Москве. Хотя похоже, что этот фестиваль имел для нас, журналистов, большее значение, чем для остальных людей в мире.

Не случайно накануне фестиваля Сагалаев собрал нас всех и спросил:

– Какое главное международное событие занимает умы просвещенных граждан планеты Земля?

Мы дружно заорали:

– Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве!

Сагалаев усмехнулся:

– Ответ неправильный. Просвещенных граждан планеты Земля гораздо больше занимает операция на прямой кишке президента Рейгана, потому что от исхода этой операции зависит гораздо больше, чем от нашего фестиваля.

Парадоксальность мышления? Знание людей и их психологии? Свобода, которой он обладал от рождения? Умение и желание растить свободных людей – Парфенова, Киселева, Листьева и других? Не знаю, что важнее из перечисленного, но при самом разном отношении к Эдуарду Сагалаеву со стороны его коллег вряд ли кто-то может опровергнуть тот факт, что именно с его именем связана самая яркая страница развития отечественного ТВ в лице уникальной молодежной редакции Центрального телевидения, которой он руководил долгое время.

Мне очень повезло, что я прикоснулась к этой истории и обогатилась ею. Мы с Сагалаевым искренне дружим до сих пор и доверяем друг другу, что большая редкость в нашем амбициозном, ревнивом и притворном телевизионном мире.

Запрещенные сюжеты

Я никогда не была отчаянной журналисткой, которая во имя поиска правды рискует жизнью и прочее, и прочее. Стыдно в этом признаваться, наверное, но что поделаешь? Есть настоящие герои, и это надо признать. Меня всегда восхищала Анна Политковская, и я оплакивала ее вместе со всеми почитателями ее таланта. Я любуюсь Юлией Латыниной и бесконечно за нее волнуюсь. Во время мастер-классов Елены Масюк, где она рассказывает о своих опасных расследованиях, я сижу рядом и думаю: вот она журналист, а я, наверное, нет. Так что героического повествования о том, как я снимала кино несмотря ни на что, или, как Бэлла Куркова, выдавала в эфир одну программу вместо другой, в этом рассказе не будет.

Я всегда любила быть в гармонии с тем временем, в котором жила. И сегодня отношусь к этому вполне философски, потому что это моя жизнь, это мой характер. Жалеть о чем-то сегодня нелепо и бессмысленно. Однако даже в этой относительно спокойной жизни случались такие истории, когда приходилось «побороться» за свою тему или за свой сюжет. Таких случаев у меня было несколько.

Первый сюжет, который вспоминается, был о нижегородской музыкальной школе. У нас с оператором было всего две минуты кинопленки. Когда мы приехали, я сначала обошла всю школу, поговорила с педагогами и поняла, что радостных поводов для сюжета мало. А вот грустных – сколько угодно. Больше всего меня потрясла организация учебного класса… в туалете. Учебных комнат не хватало и администрации школы пришлось перепрофилировать туалет, где ученики сидели прямо на унитазе, сверху которого было постелено какое-то одеяло. Именно на эту туалетную комнату ушли, как вы понимаете, две минуты нашей кинопленки.

Я пребывала в большом энтузиазме и даже пообещала руководителям школы, что после выхода сюжета в эфир они обязательно получат новое здание, которое им давно обещали.

Однако мой сюжет в эфир не вышел. Он был запрещен. Более того, мне была прочитана лекция о том, что в условиях холодной войны наше государство вынуждено достойно содержать армию и выделять дополнительные средства на производство оружия.

Мне объяснили, что денег на культуру не хватает не потому, что кто-то чего-то не понимает, а потому что никаких детей не будет и страны не будет, если не строить новые военные заводы и не создавать новые атомные бомбы.

Наверное, это был 1979–1980 год. Страна готовилась к Олимпиаде, и критические сюжеты не приветствовались. Помню, как я пошла к директору музыкальной школы объяснять ситуацию, но он только отвел глаза в сторону и сказал что-то вроде: «Я же вам говорил». Я физически ощущала бессилие и немоту. И от этого было реально больно.

За свой второй запрещенный сюжет я дралась как тигр. И даже потребовала встречи с нашим куратором из специальных органов. К этому времени у меня уже было трое детей, и я вплотную занималась темой многодетных семей и их положением в нашем обществе. Мне пришлось повидать разные семьи, в том числе и такие, где изначально рождались больные и несчастные дети. Благополучных и счастливых многодетных семей, где папа и мама не пьют, работают, занимаются воспитанием и развитием сыновей и дочерей, было очень мало. Но именно такой была семья Лесниковых. Они были на слуху, их награждали, о них писали в газетах. Этой благополучной семье власти выделили пятикомнатную квартиру в новом микрорайоне.

Туда мы и поехали с кинооператором. Тем более что у Ларисы Лесниковой родился одиннадцатый ребенок, и появился повод снять новый сюжет и поздравить семейство. Время было голодное, «талонное». Перед визитом я купила три килограмма пряников и несколько коробок кукурузных палочек (то, что тогда было доступно).

Как передать словами тот шурум-бурум, которых образовался уже в прихожей вокруг моих подарков! Угощение растворилось на глазах за считаные минуты. При этом старшие дети успевали следить за тем, чтобы всем досталось поровну.

Я стояла в прихожей, как прикованная. И не потому, что не угадала с количеством еды, а потому, что в доме пахло нищетой. Первыми меня встретили шестеро (!) детей дошкольного возраста. Они были погодками, и у всех были кривые от рахита ноги. Везде пахло мочой и сыростью.

Квартира располагалась на первом этаже, и через огромные щели в дверях и окнах сильно дуло, все стены были измазаны пластилином, красками. Среди всего этого ходила веселая и добрая Лариса в домашнем халате. На мои вопросы она с неизменной улыбкой отвечала:

– Ноги? Так это рахит. Это пройдет. У наших старших, знаете, какие фигуры роскошные? Все спортсмены. Просто маленьким солнца не хватает, витаминов и мяса. Мы писали в райисполком, но что-то нет ответа. Нам дают на детей продуктовый набор, но там, кроме супового набора из костей и двух килограммов колбасы на месяц нет ничего. А это нам на один день…

Мы засняли на камеру квартиру, детей, и я уехала с тяжелым чувством, что надо с этим что-то делать. Я понимала, что мне опять будут говорить про «холодную войну», но я видела жертв этой «войны» – детишек, которым плохо. Хотя родились они в хорошей семье, у хороших, заботливых родителей. Папа работал с утра до ночи. Я его ни разу не видела. Интересная деталь: он был кандидатом наук и световой день работал в институте, а по ночам разгружал вагоны или сортировал картошку в овощехранилищах.

Мама Лариса – это как раз редкий случай профессиональной мамы, которая имеет невероятный запас любви и терпения. Она была совсем молодой в то время, но у нее были проблемы с зубами, так как непрерывные роды при отсутствии нормальной еды истощили женский организм.

В общем, невеселый получился у меня сюжет. Я уже заранее знала, что вряд ли он выйдет в эфир без редакторской обработки. И точно. «Под нож» попала вся конкретика бытовой жизни семьи Лесниковых. Но больше всего моего цензора возмутило указание содержимого продовольственного пайка. Мне сказали: им дают колбасу и мясо. Другим и этого не дают. Они сами-то думали, когда рожали? А если все начнут рожать?

Я пошла к директору ТВ Рогнеде Шабаровой. Она только развела руками и сказала, что есть такие моменты в жизни, о которых не надо говорить вслух, потому что телевизор смотрят тысячи людей. И что надо всегда об этом помнить.

В общем, я еще раз поняла, что мы занимаемся не журналистикой, а пропагандой, и мне от этого стало невесело.

Но я все же придумала, как спасти собственную душу. Расшифрованный текст сюжета я сама отнесла председателю райисполкома того района, в котором жили Лесниковы. И приложила короткую записку, в которой написала, что сюжет показан в эфире в сильно усеченном виде, но «вы должны знать правду, чтобы оказать помощь семье».

Вы представляете?! У меня получилось! Уже через месяц мне позвонила Лариса Лесникова. Она смеялась и плакала в трубку, потому что их навестила комиссия, и было принято решение снабжать ее семью «особым образом». Теперь им каждую неделю привозили мясо, молоко, сметану, творог, рыбу. И мне уже было приятно позднее узнать, что Лариса родила двенадцатого ребенка, потом тринадцатого…

Они остановились, кажется, на четырнадцатом ребенке. И, кстати, все выросли замечательными людьми. До сих пор в нашем городе Лариса Лесникова – самая знаменитая мать-героиня (а теперь уже и бабушка-героиня). Дай Бог ей здоровья! И выглядит она прекрасно, и улыбку во весь рот она больше не прикрывает ладошкой.

Но самый знаменитый из моих запрещенных сюжетов – документальный фильм «Как пройти в райком?». Это был 1984 год. Уже умер Брежнев, затем скоропостижно возник и исчез Андропов. И главным человеком в стране стал старый и неказистый Черненко, который страдал астмой, говорил и двигался с трудом. Люди перестали бояться власти и в открытую обсуждали нелепость этой кадровой чехарды стариков-коммунистов.

Каждый год молодежная редакция Центрального телевидения проводила Всесоюзный фестиваль молодежных программ. В тот год фестиваль должен был пройти в Кишиневе. Так как я уже была неоднократным лауреатом, хотелось удивить всех новой острой программой. И я придумала тему. А скорее – картинку. И название – «Как пройти в райком?». Идея была в том, чтобы на центральной площади города задавать юношам и девушкам комсомольского возраста только два вопроса. Первый вопрос звучал так: «На учете в каком райкоме комсомола вы стоите?» А второй: «Знаете ли вы, как пройти в этот райком?»

Фишка сюжета была в том, что мы с оператором стояли так, что за спинами наших героев была явно видна табличка: «Нижегородский райком ВЛКСМ».

Мы опросили человек двадцать. Все они, как и ожидалось, состояли на учете в том самом Нижегородском райкоме комсомола. А вот второй вопрос всех ставил в тупик. Они махали руками в разные стороны, пожимали плечами, и ни один не повернул голову назад и не сказал: «Да вот же он!»

Далее мы отправились в гости к секретарю райкома ВЛКСМ и тоже задали два вопроса. Первый вопрос: «Как часто здесь бывают рядовые комсомольцы?» И второй: «Вспомните хоть один пример, когда к вам пришли люди с улицы и что-то предложили или сделали». На первый вопрос уверенный и модный секретарь райкома отвечал долго и напористо: «рост рядов наблюдается…», «комсомол вершит славные дела…», «рядовые комсомольцы приходят толпами в свой штаб и ведут активную деятельность…». Но второй вопрос поставил моего собеседника в затруднительное положение. Пленка в кинокамере крутилась с шумом. И это был единственный звук в комнате.

Секретарь молчал ровно полторы минуты. Представляете, какая пауза? Он теребил подбородок, открывал и закрывал рот, смотрел в потолок, а я спокойно выжидала. И была права! Бедный, он так никого и не вспомнил и не смог привести ни одного конкретного примера. Зато уже на следующее утро руководству телевидения позвонил первый секретарь обкома комсомола и потребовал изъять рабочий материал.

Но Рогнеда Александровна Шабарова возмутилась, решив отстаивать мою правду (сама она, как истинный коммунист, была возмущена процветавшей в то время казенщиной в комсомоле). В результате я смонтировала фильм «Как пройти в райком?», и он стал главным событием и сенсацией Кишиневского фестиваля. Самое смешное, что меня потом многие обвинили в конъюнктуре, потому что день открытия фестиваля совпал с выходом постановления ЦК КПСС «О формализме в комсомоле». В общем, я получила не только приз, но и суперприз в виде эфира моего фильма по Центральному телевидению в прайм-тайм. Интересно, что в Нижнем Новгороде (тогда Горьком) его так ни разу и не показали. То есть в родном городе этот сюжет оказался запрещенным!

Позднее я встречалась в неформальной обстановке с тем самым секретарем. Он признался, что не держит на меня никакого зла и, более того, благодарен за невольное вмешательство в его жизнь. Он ушел по собственному желанию, затем стал удачливым бизнесменом, переехал в Москву. Жизнь его сложилась вполне счастливым образом.

Запрещенные сюжеты… Много раз мне приходилось слышать от моих учеников разные истории на эту тему. И я прекрасно понимаю, как тяжело смотреть в глаза героям, если обещал им помочь. Как тяжело видеть работу своего коллеги с другого канала на ту же самую тему, если только ты один знаешь, что твоя работа была сделана раньше и сделана не хуже.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.