На прощанье Крамаренко сказал:
— И ша, товарищи евреи, а не то…
Только на следующий день Рейшели спохватились, что отдали пиджак со всеми документами…
Владимир Иосифович Рейшель посылал свое запоздалое признание в надежде на то, что «правоохранительные органы» расчувствуются и скостят ему половину срока. Однако, вместо выражения признательности, ему хотели припаять новый срок за сокрытие сведений об опасном преступнике, но потом пожалели, дела возбуждать не стали, а просто оставили отсидеть срок до звонка.
Меркулов уже влезал в свое пальто, когда Шура Романова вдруг сказала:
— Не жалуйся в другой раз!
— Кто? Кому? — не понял Меркулов.
— Кому, кому… Жалобы любил строчить этот Казаков, то есть, Крамаренко. Вот и погорел на этом…
8
Утром Меркулов позвонил в Научно-исследовательский имени Трудового Красного Знамени институт нейрохирургии имени академика Н. Н. Бурденко, куда был доставлен Казаков, и попросил к телефону академика Соловьева Глеба Ивановича. Они были давно знакомы. Лет пятнадцать назад Меркулов спас репутацию профессора, доказав его невиновность в смерти пациента. Он долго упрашивал Соловьева сделать операцию Казакову лично — для следствия Казаков нужен был живой.
Операция шла уже восьмой час. Меркулов сидел в директорском кабинете и через оптический отвол вместе с директором института Коноваловым следил за ходом операции.
Лица Казакова не было видно. В складках простыни угадывался только шар головы. Почему-то вспомнился старый фотограф на платформе в Кратово, он тоже так накрывался, и голова его круглилась позади большого деревянного аппарата, из-под черного покрывала высовывалась только рука фотодеятеля, снимавшая с объектива крышечку, как шляпу в знак приветствия. Вот и сейчас — Меркулов видел только руку. Крупную спящую руку Казакова.
Коновалов подозвал Меркулова к другому оптическому отводу — от микроскопа.
— Специально для вас, Константин Дмитриевич!
Меркулов посмотрел в окуляры отвода. Там была видна глубокая мокрая ямка, дно которой быстро, как след на болоте, заполнялось кровью, а потом светлело под трубочкой кровоотсоса, обнажая желтоватое, цвета древних мраморов, вещество головного мозга. С содроганием Меркулов видел, как туда с чуть заметной дрожью протянулись челюсти пинцета и быстро потянули на себя хищное тело пули, углубляя кровоточащую ранку…
Через полчаса из операционной вышел Глеб Иванович Соловьев и, сильно заикаясь, сказал:
— Д-д-дорогой К-к-константин Д-д-дмитриевич, З-з-здравствуйте!
Меркулов знал точно, что хирург заикался только по эту сторону дверей операционных помещений.
— Н-н-насколько я понимаю в пу-пу-пулях, эта пу-пу-пулька — от иностранного пистолета, — и Соловьев протянул следователю целлофановый пакетик. Но Меркулов и сам уже видел, что это был калибр не девяти миллиметров, а гораздо меньше. — Но что же к-к-касается вашего к-к-клиента, так п-п-попрошу не беспокоить. Пуля не повредила мозговое вещество, думаю, через па-па-пару дней вы с ним сможете по-по-побеседовать…
— Товарищи академики! — произнес Меркулов торжественным тоном. — С этой минуты Казаков объявляется спецбольным государственной важности. Попрошу ограничить доступ к нему медицинского персонала, особенно санитарок и технических служащих. Посторонних пропускать только с моего письменного разрешения. Я сейчас дам указание организовать круглосуточный пост внутренней и наружной охраны. — Меркулов снял трубку и, набирая номер Романовой, добавил: — Не пропускать никого, ни черта, ни дьявола…
9
Четыре шага вперед. Четыре шага обратно. Он расхаживал под узким навесом станции метро. При каждом повороте зорко всматривался в ту сторону Новокузнецкой, откуда шел я. Кто не умеет ждать, тому нечего делать в разведке — пришла мне на ум фраза из дурацкого шпионского романа.
— Какая неожиданная встреча, Леша! Давно ждем?
Ракитин-младший стушевался:
— Да я, Александр Борисович, тут с ребятами в музее был. Знаете, музей театрального искусства имени Бахрушина? Ребята что-то задержались, а тут как раз вы…
— Брось трепаться! Меня ждал… Угадал? — тоном, не терпящим возражений, спросил я. По мальчишеской физиономии было видно, что Леша не спец врать.
Он кивнул, признался:
— Если честно, то вас…
— И в пятницу ждал. А в субботу и воскресенье звонил по домашнему телефону, — продолжал я пытать Ракитина.
Длинный Леша переступал с ноги на ногу.
— Нам надо поговорить… Константин Дмитриевич тогда сказал, что, если возникнут какие проблемы, следует искать вас…
Мы вошли в вестибюль Павелецкой и встали у разменных автоматов. Мимо перла толпа, нас толкали. Но не было времени заходить в бар, кафе или возвращаться в прокуратуру.
— Вот, держите, — Леша Ракитин протянул мне пакет. Я и не заметил, достал ли он его из кармана или держал все это время в руке.
Пакет был не большой и не маленький; это был синий конверт, набитый сложенными вчетверо листками.
— Что это? — спросил я.
— Папины записи. Он их берег. Поэтому я не захотел, чтоб они попали в чужие руки. Когда они пришли, я успел достать пакет из письменного стола и сунул его в карман…
Я пока ничего не понимал, слушая Лешин монолог, а он облизывал губы, будто во рту пересохло.
— Кто «они»?
— А вы не догадываетесь? — Леша качнул головой, на макушке которой чудом держалась вязаная шапочка.
Я еще не догадывался.
— Пришли трое. Полковник, майор и еще один в штатском, похожий на крысу. Он был главным, сказал маме, что наш отец был американским шпионом. Это неправда! Отец честный человек, честнее их всех! Он так любил родину! Я знаю. Это и дед может подтвердить… И еще Валерий Сергеевич Пономарев, папин друг…
Лешу колотило от волнения.
— Когда это было?
— В тот же день, когда папу убили… В среду. За день до вашего прихода. Они перерыли всю нашу квартиру, даже… — Леша посмотрел себе под ноги, — в унитаз заглядывали. Но, кажется, они ничего не нашли. Только маму сильно перепугали… Угрожали ей, я слышал… Вы простите, что она вам тогда ничего не сказала… Я тоже не мог — квартира могла прослушиваться, правда?
Его взгляд требовал ответа, и я утвердительно кивнул. Подслушивать они могли. Должны были. Даже обязаны…
— Леша, ты уверен, что эти трое были из КГБ?
— Внук генерала ГРУ не может ошибаться! — с несколько неуместным пафосом сказал Алексей. — У них были голубые петлицы, я у полковника я еще видел значок «Заслуженный чекист»…
— Ты знаешь их фамилии? Должности?
— Извините. Нет, не знаю. — Леша опять уставился в пол. — Может быть, мама знает… Только не говорите ей про нашу встречу… Если я вам нужен, то не звоните, пожалуйста, нам домой… Звоните Юле… Ее телефон там, в пакете… Я пошел…
Через секунду Ракитин-младший смешался с толпой, рвущейся к эскалатору.
Я вытащил сигарету, чиркнул спичкой, затянулся и в ту же секунду увидел направляющегося ко мне милиционера. Я совсем забыл, что курить в московском метро категорически воспрещается.
10
— Макаров! Положишь шайбу или нет? — гаркнул мне прямо в ухо красномордый болельщик справа.
Мы с Меркуловым сидели на самой верхотуре — Гарик от нас отделился, встретив мхатовскую компанию, а под нами на ледяном поле разворачивалась игра. Мой «Спартачок» теснил «Крылышки» на их половину площадки. Спартаковцам, казалось, давно пора было бросать шайбу по воротам и забивать голы. Но вот этого у них как раз и не получалось. Открыв счет на первой минуте, игроки «Спартака» вот уже минут пятнадцать безрезультатно суетились у ворот противника.
Я же за эти пятнадцать минут успел доложить своему шефу о моем первом самостоятельном дне в качестве следователя — блестящей операции по расколу комиссионщиков и бесцветном допросе мадам Соя-Серко.
— Леоновича надо брать, — задумчиво произнес Меркулов, — а у мадам завтра проведем обыск. Завтра. Если успеем.
Говорил он одними губами, но я его хорошо слышал в реве голосов и скрежете льда. Игра, по-моему, его совсем не интересовала, он больше смотрел по сторонам, будто надеялся увидеть знакомых на переполненных трибунах Дворца спорта.
Потом я ему рассказал, как меня вербовал Пархоменко в сексоты. Меркулов что-то выдохнул из себя, я не расслышал, но был уверен, что он произнес слово «сволочь». Когда я дошел до рассказа о «случайной встрече» с Ракитиным-младшим, Меркулов стал напряженно вслушиваться в каждое мое слово, перестал смотреть по сторонам и занялся осмотром рукава моей нейлоновой куртки. Я было сунул руку в карман за синим пакетом, но Мекулов сказал:
— Ш-ш-ш…
Ого! Значит, он действительно боится, что за нами следят! Я сделал вид, что аплодирую, благо «Спартак» в эту секунду как раз забросил вторую шайбу.
— Помнишь, как я сказал, в какое мы дерьмище влипли? — опять еле слышно проговорил Меркулов, и я снова удивился, как это я разбираю, что он говорит.
— Помню.
— Я ошибся тогда. Думал, что это лужа. Оказалось — океан. Океан дерьма!
Я глянул на Меркулова — он был чертовски расстроен.
— Константин Дмитрич…
— Да.
— Расскажите о бумагах. Что нашли у музыканта.
По-моему, Меркулов расстроился еще больше. Но я пристал как банный лист:
— Честное слово, я никому и никогда не скажу! Даже если меня будут пытать!
Это, конечно, было своего рода шуткой — кому это нужно меня пытать! Но Меркулов долго и серьезно изучал мое лицо. Потом сказал:
— Пытки бывают разные…
Я подумал — не сошел ли он с ума. Решил больше ни о чем его не спрашивать и посмотреть игру. Но сосредоточиться на хоккейной баталии я уже не мог и покосился на Меркулова. Он как будто ждал этого, потому что тут же стал быстро шептать мне в самое ухо:
— Ракитин нес в портфеле сверхсекретные государственные сведения. Это была копия плана завоевания мирового экономического рынка. Прежде всего рынка сырья. Там три основных пункта. О завладении посредством шпионажа всеми западными электронными сведениями. Об оккупации рынка наркотиков и оружия, в частности для стран Третьего мира. Но это не главное. Главное полное военное овладение странами, где добывают нефть, уран, бокситы, никель и прочее, всего пятнадцать наименований. Полное овладение мировым сырьевым рынком и поставит весь Запад, и прежде всего Америку, на колени перед социалистическим лагерем…
Выпалив эти сведения, Меркулов вздохнул, перевел дух. Я пытался уловить рациональное зерно, но, честно говоря, ничего не находил плохого в том, что мы поставим Запад на колени…
— Ракитин перевел на язык цифр эту доктрину номер 3 и ужаснулся. Чтобы осуществить к двухтысячному году намеченный план, надо истратить как минимум пять триллионов рублей, военизировать всю страну, довести русский и сто других народов Советского Союза до полного разорения. И кроме того, можно нарваться на ответную реакцию Запада. А это — атомная война и крах планеты под названием «Земля».
— Выходит все-таки, что Ракитин — американский шпион?
— Понимаешь… — сказал Меркулов и, достав носовой платок, начал долго и громко сморкаться, — это как посмотреть… Давай-ка, старик, выйдем в фойе…
Мы стали пробираться к выходу, наступая на ноги и обтирая спины болельщиков, которые матерились нам вслед. «Крылья» забили первую ответную шайбу.
— Сегодня день сюрпризов! Мне просто необходимо выпить, не то развалюсь на куски! — сказал Меркулов и, оставив меня у столика сторожить место, отправился в буфет.
Пивные ряды в Лужниках — это отдельная поэма. Многие москвичи приезжают сюда специально, чтобы выпить свежего пива, съесть бутерброд с нетухлой копченой колбасой. И никого не волнует, что пиво и бутерброды — «левые», что львиная доля выручки буфетов утекает в карманы дельцов…
Я люблю это заведение еще и оттого, видно, что часто бывал здесь с Борей Немировским, лучшим своим другом. Теперь Бори нет, он живет в Нью-Йорке. Интересно, ходит ли он там на хоккей?
Меркулов тем временем взгромоздил на столик полдюжины «Московского» и вернулся к буфету за бутербродами и пивными кружками. Мы пригубили по первой. Когда отпили по полкружки, он достал из своей папки четвертинку водки и воровским движением плеснул ее содержимое в пивные кружки. Ровно через девять минут, когда, согласно медицинским показателям, алкоголь всасывается в кровь, я почувствовал, что надрался. Но еще до того, как надрался, в эти трезвые девять минут у нас с Меркуловым состоялся мужской разговор. Я повторил своей вопрос, Костя повторил ответ:
— Так все-таки Ракитин — шпион, да?
— А это как посмотреть… Понимаешь ли, советский гражданин не может быть шпионом. По статье шестьдесят пятой уголовной ответственности за шпионаж подлежат только иностранцы. Если быть юридически грамотным, то действия Ракитина можно квалифицировать как измену родине, хотя хрен редьки не слаще — и в том и в другом случае могут запросто шлепнуть. Но перед этим должно быть следствие и суд…
Мимо прошла группа милицейских офицеров и дружинников. Старший из них, длинный подполковник, приветливо кивнул Меркулову.
— Акулов, начальник сто тридцать пятого лужниковского отделения, — пояснил Меркулов, — выпить не дают спокойно… Так вот… В общем, Саша, все это профессиональная труха — квалификация по статье такой-то или по статье такой-то… Так что правильнее спросить — изменник ли Ракитин. Я говорю — нет. Но говорю это не как следователь по особо важным делам, а просто как человек. Скажешь, противоречие? А вся наша жизнь — сплошное противоречие. Ракитин вывел простую формулу, доктрина номер 3 — гибель для советского народа. Пытался доказать это всеми правдами и неправдами. Сначала всеми правдами — его обозвали антипартийным националистом, практически сняли с должности. Он пытался апеллировать к общественному мнению. А где его взять — общественное мнение? На кухне коммунальной квартиры? Или вот здесь… — Костя обвел глазами пивной зал, — на уровне «ты меня уважаешь»? Правительство должно быть под контролем общественного мнения своей страны… Ха!
— Это, по-моему, Ленин говорил… — попытался вставить я слово.
— Какая разница, кто говорит! Важно, что никто не делает, никто не контролирует. НЕ ХОЧЕТ контролировать! А Ракитин хотел. Без сомнения, Подгурский — никакой не журналист, а шпион. То есть шпион-журналист, да какая разница… А Ракитин как зашоренная лошадь — ничего не видя вокруг, решил апеллировать к мировой общественности. Конечно, моральный аспект его действия можно поставить под сомнение. Но он так нахлебался дерьма в высших сферах…
Морщась от отвращения, Меркулов допил гремучую смесь, косо взглянув на табличку с надписью «Курить и приносить спиртные напитки строго воспрещается», достал свой «Дымок» и закурил.
Я старался переварить сказанное моим начальником. Ей-Богу, я прямо почувствовал, как что-то усложнилось в моей жизни. Как будто Меркулов взял и переложил на мои плечи тяжелый груз, и мне надо либо сбросить его и жить легко и понятно, либо нести эту ношу, пробираясь сквозь непроходимую чащу…
Отвернувшись к окну, сумерки за которым уже давно зачернили Ленинские горы, Меркулов молча курил, раздумывал.
— Слушай, Костя… — сказал я и осекся.
— Давай-давай, считай, что мы с тобой выпили на брудершафт!
— Мне все-таки не понятно, почему и кто его убил.
— Убил его Казаков. Он же Крамаренко. Убийца-рецидивист. Казакова кто-то пытался ликвидировать — пуля, которую вытащили из его башки, не из пистолета ПМ. — Меркулов бросил окурок в тарелку из-под бутербродов. — Но это уже из совсем другого кинофильма.
— И ты мне не скажешь, из какого?
— Нет.
— Там что-то еще было? В грядках? На хрен Казакову сдалась доктрина?!
Меркулов ахнул по столу кулаком.
— Черт побери, Саша! Да, я еще нашел ЧТО-ТО. И Казакову это ЧТО-ТО тоже на хрен не было нужно. Казаков — пешка в большой игре. Я… А я не знаю, что мне делать с этим ЧТО-ТО. Для меня работать, значит добиваться цели, побеждать, терпеть поражения, получать по носу — все, что угодно — только не заламывать в отчаянии руки. И я не имею права вмешивать тебя в эту игру, неужели не ясно?! Если за тобой начнется охота, я не дам за твою жизнь и трамвайного билета! Мы ищем убийц Ракитина, одного нашли, найдем второго. Точка.
Но я видел, что он сам себя уговаривает, что он не уверен, что именно так надо, а не иначе. И сказал:
— В общем, его убило гэбье. Ежику понятно. Они это ЧТО-ТО искали у Ракитиных дома, потом в гостинице «Центральная». И теперь они идут по нашим следам. И никакого значения не имеет, знаю я или нет об этих бумагах. Но если ты все же не хочешь мне говорить… — я замолчал, потому что увидел, что мой начальник ну прямо умирал со смеху.
— Как, как ты сказал — «гэбье»? Где ты это услышал?
— Сам только что придумал. И ничего смешного не вижу.
Меркулов перестал хохотать, достал носовой платок и долго и шумно сморкался.
— Да, Саша. Это чудовищно, потому что это не оставляет сомнений.
Дворец спорта взревел — «Крылья Советов» сравняли счет.
11
Юрий Владимирович Андропов просматривал свой доклад на ноябрьском пленуме ЦК: «Кончина Леонида Ильича Брежнева вызвала за рубежом немало предположений насчет будущего курса КПСС и Советского государства в международных делах…» Вошел Егор Лигачев, неосязаемый, как тень, начальник Секретариата ЦК, осторожно положил на зеленое сукно письменного стола докладную записку Савинкина, заведующего отделом административных органов.
Андропов отложил доклад в сторону, углубился в творчество Савинкина.
«По экстренному сообщению моего инструктора Емельянова С. А., курирующего Прокуратуру СССР, загородный дом товарища Георгадзе М. П. превращен в неофициальный банк, куда за определенный процент — 6–8 от суммы привезенного капитала, дельцы с Закавказья свозят свои миллионы, нажитые нечестным путем, для надежного хранения…
Юрий Владимирович! Напоминаю также об имеющихся у нас сигналах — на протяжении многих лет совместной работы с Леонидом Ильичом Брежневым, который абсолютно не контролировал Михаила Порфирьевича, последний за крупные взятки оформлял помилование и освобождал от законной ответственности различных дельцов Грузии, Армении, Азербайджана. Полагаю целесообразным согласиться с мнением тов. Емельянова о производстве обыска у Георгадзе. Н. Савинкин».
Андропов вызвал инструктора Емельянова. Тот вбежал в кабинет генсека через три минуты и встал по стойке «смирно».
— Это ваше мнение — произвести обыск у секретаря Президиума Верховного совета? — сухо спросил Андропов. Эта сухость была вызвана волнением, которое Андропов всегда старательно сдерживал.
— Свое мнение, Юрий Владимирович, я основываю на мнении следователя Меркулова, который ведет это дело. А Меркулову я доверяю — много лет работали вместе. Да и материалы я изучил, только вчера группа дельцов отвезла в дом Георгадзе большие ценности. Хотя…
Андропов перебил:
— Какое дело ведет этот следователь?
— Об убийстве ответственного сотрудника «Внешторга» Ракитина и его знакомой. Но Георгадзе к убийству, разумеется, отношения не имеет. Он проходит косвенно — это эпизод в деле об убийстве.
— Продолжайте, — кивнул Андропов.
— Я хотел сказать, — продолжал свою мысль Емельянов, — что делать обыск у секретаря Президиума Верховного совета СССР, конечно, опасно!
— Опасно? — переспросил Андропов и глаза его за стеклами очков сверкнули негодованием. — Что значит опасно? А держать на таком ответственном посту взяточника и жулика, по-вашему, не опасно? Секретарь Президиума Верховного совета — взяточник и жулик. Вот что опасно! Архиопасно! Давайте, товарищ Емельянов, не будем страусами. Это на пленумах и сессиях мы боимся сказать правду — не дай Бог народ или там Рейган нас не так поймут! В Центральном Комитете мы можем раскрыть рот и назвать вещи своими именами! Требую, чтобы были приняты самые неотложные меры, завтра начинается седьмая сессия Верховного совета, и я не могу допустить, чтобы на пост моего первого помощника по советской власти был снова избран проходимец!
Андропов поднял трубку «вертушки» и соединился с генералом КГБ Чебриковым:
— Виктор Михайлович, сейчас у меня в кабинете мой инструктор Емельянов с интересными сведениями о Георгадзе. Это увязывается с тем, что ты мне говорил. Так вот, я санкционировал обыск. Что? нет, нет. Дело ведет прокуратура, пусть и продолжает. Вы лишь возьмите дело на заметку и проконтролируйте эту операцию… Я уже на Политбюро поставил вопрос, чтобы впредь основными внутренними союзными операциями занимались МВД и Прокуратура. Пора, знаешь, разгрузить вас от внутренних дел — у КГБ столько забот во внешнем мире, что не следует распылять ваши силы! Кстати, напомни — кто у тебя занимается этой операцией, как ее… — «экспорт»?.. Генерал Кассарин… Что ж, желаю успеха. Кассарин — помню его, отличный работник и предан делу… Ты прав, именно фанатично! Такие люди нам сейчас и нужны. Держи меня в курсе. До встречи.
Закончив разговор с Чебриковым, Андропов спросил Емельянова:
— Как вы сказали фамилия этого вашего следователя?
— Меркулов, — ответил Емельянов.
— Вот как… Он не родственник того Меркулова, бывшего министра МГБ, которого с Берия в 53-м расстреляли?
На щеках у Емельянова выступили красные пятна.
— Никак нет, Юрий Владимирович! Напротив. Его дед вместе с академиком Королевым спутник «Восток» с Гагариным в космос запустили…
При этих словах Андропов чуть улыбнулся. Вырвал из именного блокнота лист. Написал записку. Протянул ее Емельянову.
На кремовой бумаге с красным кремлевским грифом «Генеральный Секретарь ЦК КПСС» широким четким почерком Андропова было написано всего несколько слов:
Тов. Рекункову А. М.,
Генеральному прокурору СССР
Уважаемый Александр Михайлович!
Санкционирую обыск у М. П. Георгадзе. Делом занимаются следователь Меркулов и новый прокурор Москвы Емельянов. О результатах обыска доложите вместе завтра до начала сессии.
Ю. Андропов, 22 ноября 1982 года.
Перехватив недоуменный взгляд Емельянова, Андропов сказал:
— Сергей Андреич! Ты уже набрался у нас в ЦК ума-разума, пора и на самостоятельный участок к работе! Принимай хозяйство у Малькова, его мы отправляем на пенсию. А об обыске доложишь мне завтра без четверти десять!
Вот так: коротко, ясно, по-партийному.
Емельянов бодрой походкой вышел из кабинета. Генеральный секретарь снова придвинул к себе листы с докладом и продолжил чтение: «Мы будем всегда и неизменно верны ленинским нормам и принципам, прочно утвердившимся в жизни партии и государства».
Андропов усмехнулся. В этом месте, он знал наверняка, в зале раздадутся аплодисменты…
12
Не дожидаясь конца второго периода, мы вышли из Дворца спорта и побрели одиноко к гостинице «Юность», возле которой темнел вестибюль станции метро «Спортивная». Над нами громыхали вагоны товарняка, мы шли по окружной железной дороге. Профессионально-воровским жестом Меркулов сунул руку в мою куртку и извлек синий пакет с ракитинскими бумагами. Рука Меркулова с быстротой молнии исчезла в его нагрудном кармане — даже фотоаппарат вражеского разведчика не мог бы зафиксировать этого движения.
В вестибюле «Спортивной» шеф подошел к одной из пустых телефонных будок, и я заметил, что выбрал он именно ту, рядом с которой не было разговаривающих. Меркулов попросил у меня три двушки — на три звонка. Один в МУР, Романовой, перечислял я мысленно адресатов, второй к Бурденко, а третий? Третий, пожалуй, в ЦК, к Емельянову.
После коротких бесед Меркулов присоединился ко мне и мы, опустив свои пятаки в прорезь метрошного контроля, шагнули на эскалатор. Здесь на сегодня наши пути расходились. Меркулов двигается к «Парку культуры», а я — на «Ленинский»…
— Я не прощаюсь, — сказал Меркулов, увидев, что первым подходит мой поезд, — увидимся в пять утра на Петровке. Позвонишь в Шурин отдел, скажешь, куда за тобой прислать машину. Едем на важное задание!
13
Когда я позвонил в квартиру матери, был уже десятый час. Дверь мне открыл Павел Семенович Сатин, на его лице изобразилось неподдельное удовольствие. Я начал было извиняться за поздний приход, но мой так называемый отчим замахал руками и потащил меня в столовую. Я расцеловался с мамой. Она была какая-то бледная, и руки у нее были ледяные. Я не видел мать, наверно, с полгода, Выглядела она все-таки очень молодо — маленькая, тоненькая, в девичьем свитерке с отложным воротничком.
— Давай, Саша, пропусти штрафную, а потом уж закусим, — почему-то суетился Сатин, — да что ж это я — вот познакомьтесь — Василий Васильевич Кассарин, твой коллега.
Василий Васильевич поднялся из кресла, прямой, словно аршин проглотил, и, не улыбаясь, пожал мне руку, как клещами, сказав при этом:
— В некотором роде.
— Что — «в некотором роде»? — не понял я.
— В некотором роде коллега.
Чертовщина какая-то. У меня и так пухла голова от тяжелого дня и есть хотелось ужасно. Сатины подали ужин на низеньком стеклянном столике. Мама никогда не отличалась кулинарным усердием — вот и сейчас на столе был обычный сатинский ассортимент элитного пайка — севрюга, черная икра, разная там колбаса. Я шлепнул на хлеб несколько кусков любительской с соленым огурцом и, подначиваемый Сатиным, одним махом заглотил фужер водки. И еле перевел дух — крепость была превосходной степени. Павел Семенович громко разглагольствовал о чем-то понятном ему одному, мама поминутно вскакивала — то за пепельницей, то музыку сделать погромче, то потише. Я поймал себя на том, что смеюсь без причины — гремучая смесь водки с лужниковским «пивом» давала себя знать.
Кассарин участия в разговоре не принимал, но я поймал его острый взгляд, которым он провожал мать. Лицо у него было очень интересное — сухое, моложавое, глаза зеленые, холодные.
Без видимой связи с тем, что говорил Сатин, Кассарин вдруг обратился к маме:
— Елена Петровна, а ведь мы с Борисом Борисовичем Турецким были большие друзья. Да вы, конечно, помните…
Мама на секунду, нет, на долю секунды, замерла, а потом, прижав руку к груди, воскликнула:
— Да что вы говорите?! Василий Васильевич, дорогой! Неужели вы знали Бориса? Боже мой, как давно это было! Вы знаете, как он погиб? Это была ужасная катастрофа! Расскажите же мне что-нибудь о нем!
Кассарин плеснул на дно рюмки коньяку, откинулся в кресле и первый раз за все время улыбнулся. Я даже немножко протрезвел от его улыбочки — этот красавчик в одно мгновение превратился в мерзкую крысу. Он провел свободной рукой по нижней части лица, как бы стирая с него страшную маску.
Мама болтала с гостем оживленно, даже припомнила, что отец что-то ей рассказывал об их дружбе, ах, нет, она не уверена, но надо обязательно еще увидеться, даже можно семьями, будьте гостем… Как же, как же, она пороется в фотографиях… Потом спохватилась — у вас мужской разговор, я пойду к себе, мешать не буду. Сашенька, зайди ко мне после…
Сатин все подливал мне ужасного зелья, но я уже себя контролировал: во-первых, сожрал огромный кусок масла, во-вторых (что было во-первых), сбегал в туалет и сунул два пальца в рот. Дураку было ясно, что этому «коллеге» что-то от меня требовалось, Павел Семенович неспроста меня накачивал. Одно представление я уже выдал сегодня утром Лене Пархоменко; хотите продолжения? Пожалуйста, я готов вешать вам лапшу на уши до потери пульса.
Ну, я вам скажу, и фрукт был этот Кассарин! Мне он даже понравился поначалу — без обходных маневров вытащил свое удостоверение — представился, значит. Ничего себе — генерал-майор государственной безопасности! Хорош «коллега»!
Сатин, мурлыкая мотивчик из «Сильвы» — «любовь, мол, такая, глупость большая», удалился на кухню заваривать чай по особому китайскому рецепту, а Василий Васильевич, не мигая, посмотрел мне в глаза и произнес:
— У меня к вам, Александр Борисович, разговор доверительный и вместе с тем вполне официальный. — И, заметив, как я пожал плечами, продолжал: — Я уже говорил, что знал вашего отца, мы вместе кончали аспирантуру в университете. Он был на экономическом, я на философском факультете. Не люблю, знаете, хвалить людей, но отец у вас, Саша, был башковитый. Мы часто встречались на Моховой, иногда в «Ленинке». Вместе обсуждали Маркса, Ленина и… Сталина, размышляли о социализме. Впитывали в себя, так сказать, азбучные истины, ставшие для нас сутью дальнейшей жизни. Не скрою — не все было гладко, не все ясно… Не без этого…
Мне был интересен, но не ясен человек, сидевший напротив в глубоком кожаном кресле…
— Надо понимать, Александр Борисович, — продолжал Кассарин, — что борьба в обществе никогда не затухала. Она идет даже в тот момент, когда мы с вами пьем коньяк. Мир раскололся на два вражеских лагеря. На красный и белый, социализм и лагерь империализма, простите за банальность. В борьбе же бывает только один победитель. Маркс сказал — победят красные. И я верю Марксу. Но еще больше я верю нашему русскому человеку — Ульянову-Ленину, который открыл замечательный закон — «диктатура пролетариата есть власть, никакими законами не ограниченная, и опирается эта власть на насилие». Понимаете — на насилие? Время лишь сменило акценты. Сначала вместо диктатуры пролетариата возникло другое понятие — партия, партия коммунистов. Теперь научно понимание пошло дальше по спирали и диктатура принадлежит нам — государственной безопасности! Мы — партия в партии, потому что мы организованнее, грамотнее всей партии в целом. КГБ — авангард КПСС!
В проеме двери показалась голова отчима, при слове «КГБ» голова исчезла.
— Я хочу построить нашу беседу на абсолютно реальной основе, — Василий Васильевич налил коньяка, на этот раз только себе и довольно приличную дозу, — хотел вначале пригласить вас к себе и потолковать у себя в кабинете, а потом решил — нет, лучше здесь. Мы вот с вашим отчимом знакомы и главное — с вашим отцом… Я как бы несу за вас моральную ответственность…
