Марш Турецкого - Ярмарка в Сокольниках

      Я возился в обширной библиотеке Соя-Серко. Меркулов острил:
      — Работайте, работайте, милорд! Чем ленивее человек, тем больше его труд похож на подвиг!
      Я не принял его шутливого тона и сказал вполголоса:
      — Того, чего мы ищем, тут нет. Тут только проза, поэзия и прочие жанры.
      Меркулов усмехнулся:
      — Эх, милорд, милорд! Разве вы не знаете, все жанры хороши, кроме прозы жизни?
      «Что это с ним сегодня? — подумал я. — Чего это он так расшалился, говорит одними афоризмами! К добру ли это?»
      Поручив мне стеллаж с классикой, Меркулов склонился над полкой с дореволюционными изданиями. Прошел час. Лишь мелодичный звон часов в гостиной напоминал о бренности нашего существования. Я перебирал увесистые тома Толстого, Бальзака, Диккенса, Теккерея. Меркулов же не спеша, как бы смакуя, листал «Учреждение судебных установлений», «Курс истории русской литература XIX века», роман Чарской. Время от времени, словно книголюбы в книжной лавке, мы обменивались репликами.
      — Взгляните! Первое издание «Двенадцати стульев»!
      — Что стулья! — отвечал Меркулов. — Догадайтесь, что у меня в руках? Брюсов! Первая книжица стихов! Вот это действительно — редкость!
      В литбеседе промелькнуло еще полчаса. Листая все эти книги, альбомы с марками, открытками, я думал: «А эта дама, черт побери, просто какой-то граф Монте-Кристо в юбке! Какие же у нее несметные сокровища! Интересно, на сколько тысяч все это тянет?»
      Именно в этот момент Меркулов произнес: «Кон-фа-бу-ля-ция»! Честно говоря, я никогда не слышал этого слова. Произнесено оно было громко и по слогам, явно чтобы привлечь наше внимание. И он достиг результата. Мы все, словно по команде, повернули головы в его сторону. Физиономия Меркулова сохраняла серьезность, но смешинки в глазах выдали его. Я понял. Меркулов начинает свое очередное представление. Еще не была ясна причина розыгрыша, но то, что сейчас будет выдан небольшой скетч, я уже догадался, зная прошлые штучки советника юстиции Меркулова.
      Скорее всего, чувствовал я, он что-то надыбал. Хочет закрепить какое то доказательство. На следственном языке это означает — «внесение в протокол обнаруженной на глазах обвиняемых и понятых какой-нибудь важной улики».
      Произнеся «кон-фа-бу-ля-ция», Меркулов выдержал хорошую паузу и потом сказал:
      — Товарищи, да и вы, Алла Александровна, подойдите-ка, пожалуйста, поближе!
      Участники обыска — и майор Погорелов в расхристанной рубахе, и понятой — бритоголовый дядька в полувоенном френче, и понятая — аппетитная курносая блондинка в цветастом платье, все разом двинулись к полке, возле которой стоял следователь Меркулов.
      — Алла Александровна, — персонально обратившись к Соя-Серко, сказал Меркулов, — вы, как я уже понял, человек начитанный. Объясните, пожалуйста, моему помощнику, что такое конфабуляция! Сможете?
      — Почему бы нет? Объясню! — запахнув на груди атласный халат, ответила Алла Александровна. — Конфабуляция, вы слушаете меня, Александр Борисович? Это — своеобразное психическое заболевание. Это стремление выдавать желаемое за действительное. Понятно?
      — Понял, — серьезно ответил я.
      Она добавила:
      — По-моему, этой болезнью страдают некоторые товарищи. Из наших доблестных рабоче-крестьянских органов! Хотя пора бы и вылечиться от этой хвори. Со сталинских времен все-таки тридцать лет прошло!
      Меркулов не среагировал на «сталинские времена».
      — Благодарю вас, Алла Александровна! Вы совершенно правильно все объяснили. Товарищ Турецкий теперь на всю жизнь запомнит, что такое конфабуляция, и не будет принимать желаемое за действительное!
      Как бы автоматически, Меркулов снял с полки очередной том. Это была подборка журнала «Нива» за 1913 год, вделанная для сохранности в толстый прочный дерматиновый переплет. Мы все наблюдали за действиями Меркулова. Он стал листать журнал, страницу за страницей. Мелькали глянцевые снимки, четкие иллюстрации, красиво оформленные статьи. То была дореволюционная, непонятная Россия. Когда Меркулов пролистал «Ниву» до корки, он неожиданно перевернул журнал вверх тормашками. На ковер с мягким звоном упала бело-зеленая открытка. Я нагнулся и поднял тонкий, но тяжелый металлический брусок. На углах «открытки» стояла цифра «100». Какие-то черно-белые надписи были выполнены на английском языке, а посредине красовался овальный портрет добродушного старика с двойным подбородком. Присмотревшись, я прочитал «Франклин» в зеркальном изображении. Мамочка моя, да это же клише стодолларовой банкноты! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!
      Я глянул на Меркулова. Он все еще держал в руках журнал, подняв его высоко перед собой, как бы для всеобщего обозрения. В толстом переплете была сделана выемка размером с клише. Следователь по особо важным делам пристально смотрел в расширенные от страха глаза Соя-Серко:
      — Откуда это у вас, Алла Александровна?

6

       24 ноября 1982 года
 
      В меркуловском кабинете накурено было невероятно. Дым от «Беломора» и «Дымка» стелился такими плотными, едкими слоями, что у меня сразу же, как только я вошел в кабинет, заслезились глаза, и я бросился открывать окно. Увлеченные беседой о наложении микрочастиц каких-то волокон, Меркулов и Грязнов не заметили ни моего прихода, ни открытого окна. Я разделся, сел за свой стол и стал слушать.
      Это только в детективном романе — чем неожиданнее разгадка под занавес, тем интереснее, эффективнее чтиво. В настоящем следственном деле все не так, разгадка готовится по крупицам. И задача следователя вовсе не в том, чтобы придумать выигрышный ход, как думают некоторые писатели детективов, никогда не видевшие живого дела, а в том, чтобы не упустить ни одного факта или обстоятельства, подбрасываемых действительностью, вытаскивать рациональные зерна из огромных куч навоза, анализировать, сопоставлять, принимать решения, делать выводы. И мой князь Меркулов был не выдуманный, а всамделишний следователь. И вместо придумывания всяких там хитромудрых штук просто много работал. Не жалел себя. И других тоже…
      В понедельник после хоккея Меркулов разыскал по телефону заместителя начальника Сокольнического угро подполковника Братишку, который, согласно инструкции, был ответственным за раскрытие убийства в Сокольниках. Подполковник явился на полночное свидание вооруженным различными отмычками. Предстояло отворить тяжелые запоры в квартире на Котельнической набережной, где жил Владимир Казаков-Крамаренко. Вообще-то, не мешало иметь постановление на обыск, санкционированный прокурором Москвы. Но Братишку никогда не волновал факт нарушения Конституции. Меркулова эта проблема волновала лишь отчасти: если в квартире Казакова найдется что-нибудь стоящее, то можно будет прикрыться 168 статьей процессуального кодекса: «в случаях, не терпящих отлагательства, обыск может быть произведен без санкции прокурора, но с последующим сообщением прокурору в суточный срок о произведенном обыске». Если они ничего не найдут, прокурору совсем не обязательно знать об обыске. Зачем волновать начальство понапрасну…
      Братишка, словно натренированный вор-домушник, за пару минут ловко справился с замками. Огромное помещение, состоящее из двух спаренных трехкомнатных квартир, было уставлено дорогой, но жутко безвкусной мебелью: на золотистых плюшевых диванах алели маки величиной с футбольный мяч, русалки дудели в какие-то немыслимые инструменты на гардинах цвета «бордо». При взгляде на стоявший в углу чешский бар Меркулову стало почти дурно: лицевая сторона бара была обтянута плотной желтой материей, на которой в неприличном танце сплетались не то головастики, не то сперматозоиды, увиденные в микроскоп. В столовой был накрыт стол к обеду на шесть человек — видно, Казаков ожидал к воскресному ужину приличное общество. В хрустале бокалов отражался свет хрустальной люстры. Братишка «снял пробу» с английского джина, стоящего среди батареи импортных спиртных напитков, и разочарованно скривился от недостаточной крепости.
      Ни в одном из многочисленных ящиков секретера, тумбочек, письменного стола не было найдено ничего интересного. В спальне Братишка извлек из-под кровати большой лист, на котором плакатными буквами были начертаны какие-то письмена.
      — Абракадабра какая-то, — проворчал подполковник.
      Меркулов взял лист и рассмеялся:
      — Господи! Он еще хотел слыть аристократом!
      На листе русскими буквами были изображены четыре английских фразы:
      Ай эм сорри.
      Ду нот уорри.
      Сан оф э бич.
      Факинг бастард.
      Меркулов попытался перевести «абракадабру» на русский язык, но его знаний хватило только на первые три фразы. Подполковник с раскрытым ртом восхищенно смотрел на следователя…
      Братишка открыл дверь в последнюю комнату:
      — Прошу в музыкальный салон!
      У стены стоял огромный концертный «Стейнвей», в одном углу — стерео системы «Грундиг», в другом — телевизор «Сони» и американский приемник «Реалистик».
      — Как-то не верится, что этот король конюшни сидел тут и наигрывал полонез Огинского, — сказал Меркулов. Он подошел к роялю и сдвинул с его крышки одним махом штук двадцать фигурок; Братишка подхватил бронзовый штопор в форме писающего мальчика и с тупым видом уставился на него. Меркулов с изумлением услышал, как подполковник с расстановкой сказал на чистом английском языке:
      — Сан оф э бич.
      Меркулов поднял крышку, заглянул внутрь:
      — Возможно, я ошибаюсь, но трупов тут, кажется, нет. Есть, однако, кое-что другое…
      Меркулов вытащил из инструмента обшарпанную папку с замусоленными завязками. В папке были документы — удостоверения героев Советского Союза и Социалистического труда, паспорта, депутатские книжки, партбилеты и прочее. Среди бумаг был и партбилет «бездарного коммуниста» Волина, заложенный за десять тысяч рублей.
      — Это дело придется изъять, — обратился Меркулов к Братишке. Подполковник безмолвствовал. — Вы здесь, товарищ подполковник?
      — Здесь… — сдавленным голосом сказал Братишка.
      Меркулов с интересом глянул через плечо начальника Сокольнического угро. Шумно сопя, Братишка медленно листал американский календарь плейбоевского издания. Костлявые красотки сладострастно облизывали губы, корячились перед фотообъективом в гинекологических позах и выставляли тощие зады, словно для проктологического обследования.
      — Я вам дарю эту штуку, товарищ Братишка, только давайте сначала займемся делом.
      Меркуловская реплика не возымела никакого действия. Он махнул рукой и снова направился к роялю. На этот раз он извлек из «Стейнвея» нечто вроде школьной азбуки: на большие куски бархата были нашиты кармашки-ячейки, в которых оказалась целая коллекция орденов, медалей, значков. Одних орденов из драгоценных металлов было, наверно, штук сто. На черном рынке эти игрушки стоили хороших денег: за звездочку Героя дают пять тысяч, за орден Красного Знамени — две с половиной, за орден Ленина — тысячу рублей. Коллекция содержалась в образцовом порядке — каждая ячейка имела свое наименование. Одна из ячеек в разделе значков с надписью «Мастер спорта» была пуста.
      — Товарищ Братишка, организуйте, пожалуйста, понятых. Будем проводить обыск по всем правилам, — как можно строже постарался сказать Меркулов и с изумлением услышал в ответ:
      — Интересно, сколько в Америке получает полицейский? Небось, тыщи две в месяц…
      — Что-о-о?!
      — А в моем-то чине, может, и все три…
      — Послушайте, подполковник, если вы сейчас же не пойдете добывать понятых, то я на вас донесу в органы государственной безопасности, что вы собираетесь удрать за границу, соблазненный западной пропагандой. — Меркулов еле сдерживался от негодования и смеха. Братишка простодушно хихикнул в ответ, как-то по-детски развел руками и поплелся к двери. Меркулов видел, что этот маленький толстый человек в милицейской шинели был все еще во власти своих дум о сладкой западной жизни…
      Меркулова уже давно мучила жажда. Он пошел в кухню, открыл холодильник и достал бутылку боржоми. Пил ледяную газированную воду из горлышка, с наслаждением ощущая легкий привкус йода. Когда допил бутылку, заметил, что кухня была недавно отделана по последнему крику моды и должна была, вероятно, производить впечатление подземного грота. От серо-зеленых стен еще исходил слабый запах свежей краски.
      Вскоре вернулся Братишка с двумя понятыми — дворником и его женой. Где в полночь найдешь других?
      — Хорошо, подполковник, пусть понятые… — дальше Меркулов не мог вымолвить ни слова, потому что увидел, что Братишка держит в руках… клетчатое пальто.
      Он подошел к Меркулову ближе, значительный и просветлевший, даже ростом стал вроде бы выше.
      — Зашел я в квартиру к Янко, дворнику то есть. Глядь — а на вешалке это клетчатое пальто. Спрашиваю — откуда. Тут Янко и объясняет…
      Теперь настала очередь дворника — тощего смуглого мужика.
      — Я с товарищем Казаковым не знався. Знав тильки, шо он большой чоловик, у гастрономе у центре робыть, добре робыть — живэ богато. Щипачи усе его як биса злякаются, хочь он и грамотный…
      В ночь с семнадцатого на восемнадцатое ноября Янко сжигал в котельной разный мусор: тряпье, бумаги и прочее барахло, Примерно в полвторого кто-то спустился в котельную. Янко посмотрел сквозь щелку дощатой перегородки — Казаков засовывал большой газетный сверток в печку. Когда Казаков ушел, Янко выхватил из огня уже схватившийся пламенем сверток, повалял по полу, чтобы загасить огонь, и развернул. В зеленой сумке с клапанами — такие можно купить только на валюту в «Березке» — было скомканное мужское пальто в клетку, черный костюм — пиджак и брюки, высокие эфэргэшные коричневые ботинки. Грех было сжигать такое ценное барахло, и дворник прихватил все это домой.
      Меркулов потянул к себе рукав клетчатого пальто и удовлетворенно хмыкнул — на ворсистой поверхности отчетливо проступал серо-зеленый мазок. Следователь снял абажур с одной из настольных ламп и долго водил светом вдоль стен кухонного грота. Потом хмыкнул еще более удовлетворенно и стал решительно портить модерновый дизайн, соскребая краску с фальшивого гранитного камня.
      Пока он составлял протокол обнаружения и изъятия вещественных доказательств, Братишка по всем правилам криминалистической техники упаковывал их в целлофановые мешки и мешочки, а чета Янко сидела на краешке плюшевого дивана. Мало-помалу дворник стал чувствовать себя героем дня, и к моменту подписания следственных бумаг он уже по-хозяйски развалился на огромных маках, выставив на середину комнаты длинные тощие ноги в носках домашней вязки и галошах…

* * *

      Меркулов передал на экспертизу вещдоки и поставил 154 вопроса перед экспертами.
      Надо отдать должное современной криминалистике — она прямо-таки достигла умопомрачительных высот. На 154 вопроса Меркулова эксперты дали по крайней мере 140 удовлетворительных ответов. Экспертиза использовала метод эмиссионного спектрального анализа микрочастиц вещества для идентификации. И вот сейчас Меркулов с Грязновым занимались чем-то вроде классификации полученных сведений по степени их важности для следствия.
      Во-первых, на клетчатом пальто Казакова эксперты обнаружили частицы волокон с пальто Ракитина, с замшевой юбки Куприяновой, не говоря уже о частицах кухонной окраски, видимых невооруженным глазом. В свою очередь, на соскобе со стены грота были обнаружены приставшие волокна с клетчатого пальто. А поскольку ремонт кухни в квартире Казакова начался в среду (согласно показаниям бригады художников-халтурщиков), это доказывало, что в день убийства Володечка был одет в это самое пальто.
      Во-вторых, криминалистами были взяты пробы подногтевого содержимого с рук Казакова и поверхностного слоя кожи с его лица, в тех местах, где должна расти борода. Операция эта большого труда не составила по причине полной отключки сознания Казакова. К радости криминалистов Казаков не отличался страстью к гигиене, и под его ногтями было просто скопище разнообразных микрочастиц: кирпичей, найденных на месте происшествия в Сокольниках; проволоки, которой был задушен Ракитин; шарфа, принадлежащего балерине. Все эти микрочастицы были выявлены спектральным анализом почвы Сокольнического парка, извлеченной из-под ногтей Казакова. Тем же способом было обнаружено наличие клеевого состава на коже лица Казакова, которым он прилеплял свою бороду.
      В-третьих, зафиксированная на месте происшествия дорожка следов была оставлена немецкими ботинками Казакова…
      В-четвертых… в-десятых… в-сорок пятых…
      — Так что Казакова-Крамаренко мы, можно сказать, изобличили полностью, — заключил Меркулов и извлек из ящика стола не дающие ему покоя дедовские часы. Он принялся полировать их бархоткой, как будто от этой дурацкой операции часики могли помолодеть эдак лет на сто. — А вот со вторым дядькой у нас что-то ничего не выходит, ребята. Кстати, на пиджаке Казакова никаких следов от прикрученного значка не найдено…

7

      Прокурор-криминалист Семен Семенович Моисеев, профессор своего дела, бывший командиром танковой роты во время Отечественной войны, которая оставила ему на память раздробленное колено и пяток медалей, буквально скисал перед любым начальником, потому как по рождению, так и по паспорту числился он стопроцентным евреем. А это означало, что при первом же сокращении штатов он был первым кандидатом на вылет в соответствии с секретной инструкцией о дальнейшем улучшении работы с кадрами.
      Вот и сейчас, в то время, как мы — Меркулов, Грязнов и я, — созванные Леней Пархоменко в кабинет криминалистики для очередной накачки по делу Ракитина, в пол-уха слушали набившие оскомину сентенции начальника следственной части, усевшись вдоль нерационально длинного стола, Семен Семенович суетился между шкафами, хромая от этой суеты сильнее, чем обычно, и пытаясь без надобности оправдываться в несовершенных им грехах.
      — Да сядьте вы, пожалуйста, Семен Семенович, — раздраженно сказал Пархоменко, и Моисеев тут же послушно сел на подвернувшийся стул в дальнем углу, прошамкав что-то извинительное — с зубами у него тоже не все было в порядке.
      Все с облегчением вздохнули, когда Пархоменко, наконец, смотался, и можно было заняться делом.
      Только что из ВНИИ судебных экспертиз доставили с нарочным толстые пакеты с фототаблицами, диаграммами и заключениями комплексной судебно-медицинской и судебно-баллистической экспертиз и коробку с пистолетами, гильзами, патронами и прочими боеприпасами.
      С фотографий на стенах на нас смотрели знаменитые криминалисты мира: усатый француз Альфонс Бертильон, первый в мире предложивший научные методы в криминалистике, крутолобый австрийский следователь Ганс Гросс, автор «Настольной книги криминалиста», интеллигентный брюнет американец Колвин Годдард, выдающийся баллист, русский ученый Евгений Федорович Буринский, открывший и внедривший в практику метод цветоотделительной фотографии… С интересом вслушивались они в наш разговор, и, судя по выражению их лиц, суть проблемы была им совершенно понятна.
      Моисеев с невероятной быстротой «засервировал» стол на семь персон — вместо блюд лежали четыре настоящих пистолета и три картонных, рядом с ними, словно вилки с ножами, гильзы и пули. Криминалист взял картонные модели пистолетов, наложил одну на другую и, аккуратненько расположив в ряд три гильзы и три слегка деформированных пули, ткнул пальцем в заключение экспертизы:
      — «…поскольку следы на пулях, извлеченных из тела Куприяновой, Леоновича и Мазера, четко отобразили микрорельеф стенок канала ствола, то по совокупности отобразившихся признаков можно прийти к выводу, что во всех трех случаях выстрелы произведены из одного и того же оружия, которое идентифицировано как пистолет парабеллум-„Браунинг“ девятого калибра», — скороговоркой прочитал он. — А это значит, что пистолета номер семь в вашем деле не существует. Пистолет номер пять принадлежит сержанту милиции Замотаеву. Пуля девятого калибра, выпущенная из этого пистолета, застряла в деревянной обшивке потолка вагона. Казаков же был ранен вот этой пулькой калибра 7,65 из иностранного пистолета, предположительно системы «Кольт». — И Моисеев указал на картонку с номером «5». — Баллистическая экспертиза установила, что стреляли в Казакова не из первого купе, где находился сержант, а из туалета…
      Моисеев убрал «Макаров» и пулю в коробку и продолжал:
      — Дальше мы имеем наш отечественный ТТ калибра 7,62, под номером «3». Ну что ж, ТТ как ТТ, с ним все ясно — именно из него выпущены найденные три пули, которыми были ранены наши товарищи Гаибов и Нагорный. У Казакова была найдена заряженная «Беретта» тридцать второго калибра, изящная импортная штучка, проходит у нас под номером «6». Эти два пистолетика я бы вам, Константин Дмитриевич, советовал держать в уме, но практически они в вашем дельце роли не играют… — Семен Семенович отложил ТТ и «Беретту» в сторону и спросил: — Что вы на это скажете, Константин Дмитриевич?
      — Ничего хорошего. Все так же неясно, как и в день убийства. — Меркулов окинул взглядом оставшиеся на столе две картонки. — Значит, Александр Борисович, — обратился он ко мне, — ищем два пистолета — парабеллум-«Браунинг» девятого калибра и этот «Кольт»-7,65. Из «Браунинга» убили Куприянову и Леоновича, стреляли в Мазера, из «Кольта» сделали дырку в голове Владимира Георгиевича Казакова.
      И вот тут-то Грязнов задал вопрос:
      — А кстати (при чем тут было «кстати», я не понял), нашли вы эту «Лесю»?
      Со мной что-то произошло. Я начисто забыл, что это был большой наш секрет. И я уже раскрыл было рот, чтобы поведать Славе о нашем путешествии в Болшево, к Люциану Германовичу Ромадину, как вдруг увидел равнодушно-непроницаемое лицо своего начальника, осекся, прикусил язык, придал своему лицу значительное выражение и с подчеркнутым вниманием стал рассматривать портрет французского ученого Марена Марсенна, впервые в 1644 году употребившего термин «баллистика».
      Меркулов же очень спокойно ответил Грязнову:
      — Конечно, Слава, нашли.
      — И что?
      Я затаил дыхание и к великому удивлению услышал, как Меркулов продолжил, не моргнув глазом:
      — А ничего. Подруга Куприяновой по имени Алиса привезла из-за границы парфюмерию, за которую балерина должна была уплатить пятнадцать рублей. Вряд ли она теперь сможет вернуть долг…
      Грязнов усмехнулся, криво так, как только он один умеет, сказал:
      — Ясненько, Константин Дмитриевич.
      Я скосил глаза на Меркулова, но тот что-то уже писал на листе бумаги. Грязнов поднялся со стула, нацепил фуражку, обратился к Меркулову:
      — Если я вам не нужен, товарищ начальник…
      — Нет, нет, Слава, не нужен. Мы с Александром Борисовичем сейчас поедем в Лианозово, по блатным делам, за авточастями.
      — Ну, общий привет, тогда я отбыл на Петровку, — приложив ладонь к фуражке, Грязнов удалился.
      Моисеев наводил порядок в криминалистическом кабинете. Меркулов поманил меня пальцем и, когда я почему-то нерешительно подошел к нему, протянул мне только что написанную им бумажку:
      «Саша, немедленно из автомата позвони Куприянову, объясни, что Леся — это Алиса Федоровна Смитюк, телефон [phone], живет в районе Останкино. Вопросы потом».
      Я скатился с лестницы, перебежал на другую сторону Новокузнецкой к ряду телефонных будок. Набрав куприяновский номер, я повернулся лицом к проходу и увидел, что в будке напротив с кем-то говорит по телефону член нашей следственной бригады капитан милиции Грязнов…

8

       «…Точно! Звонил я в Прокуратуру Союза, разговаривал с Генеральным прокурором… Он тогда попросил все изложить на бумаге, сказал, что примет меры… Я и написал это письмо. Я же депутат, мать твою за ногу, а не валенок какой-нибудь! И сейчас считаю, что правильно сделал! До каких это пор можно терпеть беззаконие, понимаешь! В центре Москвы, понимаешь, среди дня в твою квартиру вламываются жулики, крадут, понимаешь, коллекционные ценности, и все шито-крыто!..»

      Майор Погорелов стоял у окна своего кабинета и, наблюдая привычную уличную суету, слушал магнитофон с записью показаний известного летчика-космонавта генерал-майора Павла Поповича. Голос у космонавта взрывчатый, моторный. Майор Погорелов был не в духе. Вот уже вторые сутки Романова по нескольку раз в день с нескрываемой иронией интересуется его достижениями в деле Соя-Серко, а никаких достижений нет. Если не считать одного факта. Вчера по указанию следователя Меркулова майор ездил в городок космонавтов «Звездный» — это рядом с Калининградом под Москвой — и беседовал по душам с Поповичем, он сейчас большая шишка, заместитель начальника Центра подготовки космонавтов. В жизни Павел большой хохмач, недавно даже со своими шуточками опубликовался на шестнадцатой странице «Литературки», и вообще ничто человеческое ему не чуждо. Несколько лет назад он проходил по уголовному делу, которое «разрабатывал» по оперативной линии Погорелов, и чуть сам не загремел — его собственную «волгу» с его собственного ведома мошенники десять раз продали фруктовым спекулянтам из Закавказья, а долю за «демонстрацию» машины отдавали Павлику.
      Погорелов нажал кнопку обратной перемотки, снова запустил пленку, стал вслушиваться в речь космонавта. Фонограмма — не протокол. Строчками невозможно передать тембр голоса, интонацию, напряженность устной речи. Живой, непосредственный рассказ куда лучше, чем слова в протоколе, причесанные следователем.

       «…Милиция! Вот кто у нас бездельники! Ни хрена не делают, понимаешь! Ты, Погорелов, не обижайся, я про районное звено! Нет чтоб это жулье за хобот и на солнышко, покрывают самым бессовестным образом. Приходят, значит, ко мне ребята — Грачев и Соломин, порядочные парни, между прочим, в Торговой палате работают, и говорят, мол, так и так, Паша, у нашей с тобой общей знакомой, у Аллочки Соя-Серко, прямо с Арбатской квартиры свистнули антиквариат и прижучить за это некого, а милиция воров не ищет. Я тогда спрашиваю, почему, мол, самой Алле ко мне не обратиться, мы же знакомы? Они замялись, отвечают, что занята она очень и тому подобное… Тогда я позвонил Саше Рекункову. Он реагнул и дело переадресовал в горпрокуратуру, где следователи поживей и почестней, чем у вас в милиции… Ты уж, Погорелов, на критику не обижайся!..»

      Погорелов нажал кнопку «стоп» и стал листать протоколы допроса свидетелей, допрошенных им за эти два дня. В них на первый взгляд не было ничего примечательного. Но только на первый…
      Он пробежал глазами показания Соя-Серко — обычные увертки, как у большинства подозреваемых, — «не знаю», «не помню», «не видела», «не слышана», «не согласна». Ага, вот одно из первых противоречий… «Когда я поняла, что милиция нашего Ленинского района не собирается активно искать преступников, я обратилась за помощью к Павлу Поповичу»… Теперь показания самого Поповича: «…Приходят, значит, ко мне ребята — Грачев и Соломин…» Соя-Серко врет безбожным образом — ни к какому Поповичу она лично обращаться и не думала… Почему? На этот вопрос ответ дают работники Торговой палаты Грачев и Соломин. Погорелов ставит еще одну кассету, слушает. Голос, в отличие от первого, размеренный, ровный, не уходящий ни вверх, ни вниз.

       «…Обычно принято думать, что человек способен обманываться только в розовой юности… Я же обманулся в тридцать с гаком… Никогда не думал, что Алла Серко способна на такое… Видите ли, товарищ майор, как бы это поточнее выразиться… в наших условиях, я имею в виду советскую жизнь, не принято открыто хранить свои сбережения. В ОБХСС могут спросить — откуда это у вас, дорогой товарищ Грачев, статуэтка из чистого золота? — поэтому и я, и Соломин, еще некоторые — обратились к Алле — пусть наши вещицы у тебя побудут, в коллекции. У тебя ведь она законная, сто лет родственники мужа собирают… Она согласилась. А в один прекрасный день прибегает: „Ужас! — говорит. — Накрылись все ценности, и ваши, и мои! Какие-то бандюги средь бела дня открыли хитрые замки, проникли в квартиру и унесли весь антиквариат…“ Ну, мы с Соломиным думаем — ладно, отыщется наша коллекция, если уголовный розыск за это как следует возьмется! Проходит, однако, день, неделя, месяц, а милиция ищет воров спустя рукава. Мы к Алле — пиши жалобы. Она, странное дело, отнекивается, говорит, что нечего с органами заводиться, пустой номер… А тут мы с Соломиным ее разговор по телефону подслушали, на пленку записали. Оказалось, что она наши вещицы продает, которые вроде бы из квартиры украли. Тогда мы и решились на такой ход — надо к кому-то из известных личностей обратиться, чтобы на милицию повлиять, следствие ускорить и, значит, Аллу на чистую воду вывести. Пошли к Поповичу…»

      Погорелов позвонил в дежурную часть ДПЗ — Дома предварительного заключения, где содержалась Соя-Серко, и попросил привести заключенную из пятой камеры на допрос. Положив трубку, он подошел к сейфу, достал металлическую фляжку, глотнул водки из горлышка, зажевал мускатным орехом, чтоб, значит, отшибло запах спиртного, и стал дожидаться прихода арестованной.
      «В болтологию с этой дамочкой я пускаться не стану, — решил он, — пощупаю, чем она дышит, что надумала, сидя в камере».
      Взвизгнула ржавыми петлями дверь, пропуская надзирателя и Аллу. Надзиратель положил перед Погореловым квиток вызова и неслышно удалился. Соя-Серко тупо мазнула инспектора сонным взглядом, даже не кивнула, стояла с отсутствующим видом, словно лунатик.
      Погорелов сказал очень вежливо:
      — Добрый день, Алла Александровна. Прошу садиться.
      Но Алла Александровна не откликнулась, продолжала стоять на месте, устремив в пространство свои карие, чуть припухшие от сна глаза.
      Погорелов подошел к ней, взял за плечи, с усилием усадил на привинченный к полу стул. Отошел к своему столу и тогда спросил:
      — Как вы себя чувствуете, голубушка?
      Взгляд Соя-Серко не двинулся с места.
      «Ага, мадам решила симулировать реактивное состояние, „косить“, то есть. Ну, тогда попробуем прямо в лоб». Погорелов сел за стол и уставился на Аллу. Та безмятежно смотрела на несуществующий предмет в воздухе.