Разумеется, он пел не на иврите, а по-немецки, и это помогло его славе. Вот если бы он пел на иврите — как я пишу на этом языке, — то результат, возможно, был бы иной. Не подумайте, что я жалуюсь, мои книги переведены на пять языков, включая бирманский. Если вы зайдете в Нью-Йорке в книжный магазин «Ризоли» на Пятьдесят седьмой улице или в «Шекспир и компания» на Бродвее, то сможете найти там мою книгу «В белых боях», которая недавно вышла по-английски. Да, на Пятьдесят седьмой. Так вот, я просто хочу сказать, что можно добиться успеха, пользуясь языком ограниченного распространения, таким, как наш. Существуют объективные критерии.
— Пятьдесят седьмая! — пренебрежительно и зло процедила Нурит Лерман. Что-то в словах Мурама, видно, задело ее. — А как насчет Сохо? — вдруг взорвалась она. — Как насчет «Ризоли» в Сохо? Мой альбом «Ноздри», безусловно, занял там почетное место.
— Я сейчас говорю о литературе, а не об изобразительном искусстве, — медленно, подчеркивая каждое слово, ответил Мурам. — Сохо хорошо для художников. Но когда речь идет о писателях, нечего сравнивать «Ризоли» на Пятьдесят седьмой с «Ризоли» в Сохо. Я полагаю, никто здесь не станет отрицать: самые знаменитые литераторы раздают автографы именно на Пятьдесят седьмой, а не в Сохо. Или кто-то собирается утверждать обратное?
— А скажи-ка, твоя книга стояла в витрине или ее просто засунули на одну из полок? — продолжила Нурит атаку, размахивая сигаретой перед носом Мурама.
Тот ответил все так же хладнокровно, сохраняя спокойное, почти стоическое выражение лица, но не удержавшись от легкой победной улыбки:
— К твоему сведению, в «Ризоли» на Пятьдесят седьмой моя книга две с половиной недели стояла на специальном стенде новинок зарубежной литературы. Восемнадцать дней, если тебя интересуют такие подробности. Так что, как я уже сказал, можно достичь чего-то и на иврите. Да. Шауль Меламед решил петь на немецком? О'кей, это его право. Но не забудем, что его мировая известность обусловлена и этим.
— Я думаю, что, если бы Шуберт, или Шуман, или Фанни Мендельсон писали бы песни на ивритские тексты, Меламед пел бы их тоже, — заметил Итамар.
«Неужели загвоздка именно в этом? — задался он вопросом. — Им мешает, что израильский фильм будет приправлен немецкими песнями? Но почему они не заметили прекрасные стихи Гейне о горькой судьбе еврейского народа, к которым Меламед сам сочинил музыку и сам их исполнял? Или же строки Гейне о том, какое зловоние однажды поднимется от немцев, — строки, которые я включил в сценарий?»
— Возможно, он бы пел на иврите. Я только хотел уточнить. Но это несущественно. Да, его правом было, как я уже сказал, петь на любом языке, несмотря на то что он израильтянин. Мир классической музыки не знает узких государственных или культурных границ. И это также большое преимущество музыкального искусства. Оно не связано исключительно с национальными образами. Ему чужды мелочность и ограниченность, присущ чистый космополитизм. И мы не можем не признать, что Меламед достиг весьма впечатляющих результатов.
— Он никогда не скрывал свое происхождение, — заметил Итамар. — Если вы прочтете аннотации ко всем его записям, то убедитесь: он внимательно следил за тем, чтобы было указано место его рождения.
— И ты отмечаешь это в своем сценарии, — вступил в разговор Омер Томер. — Лишнее, на мой взгляд, ну да ладно. Вопрос меры и вкуса, не более того. Но без всякой связи с этим я хотел бы сказать кое-что о твоем сценарии. Он сильно отличается от того, что принято у нас, — по стилю, да и по содержанию. Я думаю, все со мной согласятся: работа качественная.
— Да, уровень чувствуется, — подтвердил Мурам. — И поэтому, особенно поэтому, нельзя не заметить, что в сценарии есть моменты, свидетельствующие, так сказать, об отсутствии чуткости, мимо которых мы — не как индивидуумы, а как представители общественной организации, ответственной за государственные деньги, — никак не можем пройти. Ведь страна наша небогата. Да, небогата.
— О каких моментах вы говорите? — поинтересовался Итамар.
— Мелкие детали, из-за которых не стоит поднимать шум, — ответил Мурам. — К примеру, у Меламеда, пользовавшегося большой известностью, была возможность выступать на общественной сцене. У нас у всех есть такая возможность — по крайней мере, у всех, сидящих в этой комнате, — но выступления Меламеда выходили за рамки.
— Выходили за рамки?
— Ты знаешь, что я имею в виду. Режущие слух высказывания. Определенная толстокожесть, когда он говорил об Израиле.
— Мы все выступаем, — объяснила Нурит Лерман. Ее настроение явно улучшилось. Она полностью успокоилась, улыбалась Мураму и уже закурила вторую сигарету. — У меня, например, международные телекомпании постоянно берут интервью о том, что происходит в стране. Что делать, я свободно владею английским и французским. После выставки моих «Мочек» в Центре Помпиду у меня и еще у трех палестинских художников брали интервью, и мы говорили о том, какому угнетению мы подвергаем их искусство. Это было изумительно — единение между нами четырьмя, отсутствие разногласий, полное совпадение взглядов, которые разделял и французский ведущий. У нас не было предмета спора! Не сомневаюсь — это ощущение полной гармонии передалось и зрителю. Я уверена, рядовой зритель, сидевший у себя в квартире, был поражен тем, что возможно столь всеобъемлющее согласие между представителями трех разных культур. Не знаю, увеличило ли это интервью мою популярность, но уверена, что мне удалось внести свой вклад в объединение человечества.
— Да, — заметил Менахем Мурам. — Нужно быть смелым на таких форумах. Вот когда вышла моя книга «В белых боях», я не побоялся в интервью Пи-би-эс говорить об оккупации арабских земель. Понимаете, я говорил о захвате территорий, начавшемся с первых дней сионизма. Да. Чтобы у вас не было по этому поводу сомнений. Я говорил о грабеже, длящемся здесь уже более ста лет, а не только с шестьдесят седьмого года. В отличие от всяких там трусов, которые долдонят о Шестидневной войне как о корне всего зла, я осмелился выступить против всей нашей фальшивой историографии! Настоящему художнику смелость имманентна. После выступления на Пи-би-эс я повторил то же самое и в других интервью — радиостанциям, телевидению, газетам. Журналисты за мной гонялись… В популярной телепрограмме «Йом ришон» мне посвятили десять минут и после этого дали еще семь минут в диспуте с Мухаммедом Мухсином.
— Мухсин из Назарета? — удивился Омер Томер.
— Именно. По редкому стечению обстоятельств он опубликовал в это же время книгу об арабском крестьянине, согнанном нами со своей земли. И ситуация, и персонажи, конечно, разные. Да. Не нужно преувеличивать сходство. У него, например, сестру феллаха насилует группа израильских солдат перед тем, как убить ее и расчленить тело, в то время как у меня дочь крестьянина влюбляется в Коби, который в порыве неудержимого израильского мачоизма лишает ее невинности и потом обманывает себя, надеясь, что их любви есть место в нашем иудео-расистском обществе. Но вернемся к нашим делам. Все не так просто. Нужна смелость, как я уже сказал, а Меламед, что видно из сценария, был не совсем…
— Я думаю, нас объединяет общественная заинтересованность. И смелость. В точности как… — Томер остановился посреди фразы. Видимо, тучность мешала ему говорить и дышать одновременно, и это выражалось в скрипах и всхлипах, иногда прерывающих его речь, — как ты сказал. Гражданственность требует смелости. Мы мобилизованы на этот бой — кто в музеях, кто в университетах… — новый всхлип, а затем хрип, — кто в литературе, кто в кино. И тот, кто уклоняется, пусть ищет себе другую страну. Ему — да простятся мне эти слова — нет места среди нас.
— Чуткость — вот ключевое слово, — отметила Нурит и с силой всосала сигаретный дым. — И мне кажется, что как раз Меламед, камерный певец, который по природе своей должен быть особенно чувствительным, обязан был проявить чуткость в этом отношении.
Итамар посмотрел на дым, извергаемый ее ноздрями, и в его памяти возникла фотография других дымящих ноздрей, которую он видел на выставке в Нью-йоркском университете. Только сейчас — трудно поверить, но шестеренки Итамарова мозга вертелись медленно, — его озарило, что против него сидит знаменитая Норанит, нацелившая свою камеру на те части человеческого тела, которые до сих пор практически ускользали от внимания художников. «Ноздри» появились после «Мочек», «Мизинцев ног» и «Языков». «Почему изобразительное искусство с таким маниакальным упорством всегда было сосредоточено на глазах и руках? — не раз заявляла Норанит. — Разве другие части человеческого тела не могут столь же выразительно говорить о душе индивидуума?»
— Смотри, то, что Меламед говорил публично, остается на его совести. Что было, то было. Да. Я не знаю, почему он оправдывал государство, — продолжил Мурам свою мысль. — И я в общем-то согласен с Нурит, что такая эмоциональная бесчувственность и нравственная глухота непонятны в музыканте, певце. Бог ему судья. Не я. Проблема на самом деле не в Меламеде, а в твоем сценарии, который мы сейчас обсуждаем. Да. Если фильм удастся и выйдет на мировой экран, то в разных странах увидят, что знаменитый израильский певец публично защищал израильскую военщину, обвинял арабов, охаивал такого выдающегося лидера, как Арафат… Ведь он говорил, что Ближний Восток, якобы в противовес остальному миру, не подвержен изменениям! Вместо того чтобы попытаться укрепить согласие и гармонию, как это делает Нурит, он только сеял раздоры и искал воображаемых врагов.
От сигареты писателя почти ничего не осталось. Он с силой раздавил ее в пепельнице, выражая этим жестом, может быть, подсознательно, свое раздражение против Меламеда.
— Почему Гавриэлов не пришел? — спросил он вдруг со злостью. — Я же просил, чтобы на сей раз он был.
Итамар понял, что отсутствующий на заседании Гавриэлов — тот самый профессор, о котором говорили Рита и Мерав — глава их факультета. Завтра днем он встретится с Ритой и сможет узнать о нем побольше.
— Оба этих эпизода в фильме, где Меламед дает интервью о Ближнем Востоке, — вместе займут одну-две минуты, не более, — попытался Итамар сгладить проблему.
— Пойми, Шаулю Меламеду будет трудно занять подобающее место среди нас, если он продолжит в том же направлении. Он… — Омер Томер остановился. На этот раз его речь прервалась не из-за недостатка воздуха, а потому что все его внимание переключилось на некий предмет, лежащий перед ним на столе.
— Но он уже занял свое место в мире, — пробормотал Итамар.
Однако Томер его не слышал. Кураторов музеев — чем они хуже художников? — порой тоже озаряет вдохновение. Так же, как истинные творцы, они иногда внезапно впадают в транс и тогда окружающие перестают для них существовать. Именно это произошло с Омером Томером. В данный момент он полностью сосредоточился на пепельнице. Ни на кого не обращая внимания, он выхватил из кармана рубашки пинцет и с его помощью извлек из пепельницы смятый Мурамом окурок.
— Посмотрите на этот изгиб здесь, возле фильтра, — сказал он, приблизив окурок к окну. — Какая мощь! Сколько характера в этом окурке! Как обрадуется Ревах!
— Но ведь композиция завершена, — удивился Мурам.
— И да, и нет. Это как раз то, что отличает «Ошибки и окурки» от всех других скульптур, созданных до сих пор. К этой работе можно добавлять окурки, хотя общее их число должно оставаться неизменным: тысяча восемьсот, то есть сто раз по восемнадцать — хет-йуд.
Таким образом, добавляя окурок, нужно какой-то убрать. Скульптура постоянно изменяется. Со временем, может через пять лет, она станет совсем другой. — Омер Томер повертел окурок перед светом, изучая его со всех сторон. — Я говорю «другой», но это, в сущности, все та же работа.
— И все же… — начала Нурит.
— Нет, он прав. То же произведение, несмотря на все изменения, — вмешался Мурам, уже успевший проникнуться идеей. — Как человеческое тело, в котором безостановочно меняются клетки. По прошествии стольких-то лет — ученые знают точное число — организм полностью обновляется, но это все то же тело, все тот же человек.
— Абсолютно верно! — согласился Томер с энтузиазмом. — Очень точно! Я не думал о таком примере, но он стопроцентно отвечает концепции скульптуры. Наверное, нужен такой писатель, как ты, чтобы выразить в столь простых словах такую изобразительно-чувственную идею. Именно так! Речь идет об искусстве, живущем подлинной жизнью. Речь, господа, идет об искусстве, которое дышит. Недаром мы выбрали такое символическое число. И одновременно внутри этой живой скульптуры…
— Да, — интуитивно продолжил Мурам мысль Омера Томера в тот момент, когда тот остановился, чтобы набрать воздух, — внутри этой жизни уже заложено семя смерти — дым, который успела выпустить каждая сигарета, несет болезни и смерть.
Продолжая держать в одной руке пинцет с окурком, Омер Томер другой рукой вытащил из своей сумки пластмассовую коробку. Открыть ее одной рукой было нелегко, и все пребывали в напряжении, пока не услышали скрип открывающейся крышки. Затем Томер расстелил на столе салфетку и вывалил на нее содержимое коробки — кусочки моркови и огурца.
— Я на диете, — объяснил он и с великой осторожностью переправил окурок в пустую коробку, предварительно протерев ее чистым носовым платком.
Потом он закрыл крышку, вернул коробку в сумку и, облегченно вздохнув, принялся грызть овощи.
Как будто приняв сигнал, все остальные налили себе по стакану грейпфрутового сока «Паз» из бутылок, стоявших перед каждым. После короткого перерыва члены комиссии вернулись к обсуждению сценария Итамара.
VIII
Ритину машину на сей раз вел Итамар, а она сидела рядом. Они уже выехали со стоянки Иерусалимского театра и двигались к выезду из города.
— По-моему, он просто великолепен, может быть, лучший кларнетист из всех, кого я знаю, — высказал Итамар свое мнение об Эмиле Мартене.
— Это было прекрасно, — сказала Рита о камерном концерте, который они только что слушали. — Я очень рада, что ты согласился пойти со мной.
Она подобрала под себя ноги. Ее красные туфли на шпильках лежали рядом. Даже такое невинное движение возбудило в Итамаре желание. «Что в ней такого? — спросил он себя. — Почему я так реагирую?»
— Жаль только, что флейтистка была не на высоте, — заметила Рита. — Кто она такая?
— Лидия Руссо? Его жена. Он, наверное, жалеет ее, иначе невозможно понять, как он рискует выступать с ней вместе.
— Иногда мужья страдают полной слепотой.
— Ты думаешь, что их близость влияет на его профессиональную оценку? Но музыкант его класса просто не может не слышать. Невероятно, чтобы он до такой степени утратил критерии.
— Близость может действовать странным образом. В свое время я считала одного человека очень талантливым, а сегодня знаю, что ошибалась. Из-за того: Впрочем, сейчас это не имеет значения. Хотя не исключено, что ты прав: он все понимает, но хочет сохранить мир в семье. Я уверена — у него много поклонниц.
— У Мартена?
— Он очень привлекательный мужчина.
— Мне трудно об этом судить.
— Ты обратил внимание на его глаза, когда он играл? Умные, лукавые глаза. Видно, что он незаурядный человек.
— Он маленький и толстый.
— Да, и лысый вдобавок. И все же я не уверена, что смогла бы устоять перед ним. — Рита приподняла кончиками пальцев свои туфли и бездумно покрутила ими, не сводя глаз с Итамара. — Может быть, у меня особая слабость к музыкантам. Если бы ты и сейчас играл на скрипке, у тебя, пожалуй, была бы надежда завоевать меня.
Бензоколонки на выезде из города промелькнули мимо них, и они начали спускаться в долину.
— Жаль, что я всего лишь начинающий кинорежиссер, — сказал Итамар. — Да и это нельзя утверждать с уверенностью.
— Что-то уже сдвинулось с твоим фильмом?
— Ты на самом деле хочешь знать? Вместо ответа она устремила на него укоризненный взгляд.
— Вчера я встретился с некоторыми членами комиссии, с теми, от кого зависит финансирование фильма, — поспешил сообщить Итамар.
— И встреча прошла неудачно?
— Не в этом дело. Они хотят, чтобы я внес в сценарий изменения.
— Что же тебе мешает?
— Все не так просто. Нужно прочесть сценарий, чтобы понять, в чем тут проблема.
Начался подъем, и Итамар перешел на низшую передачу. В глазах обгонявших их водителей загорелся победный огонь, ведь Ритина машина была «Мерседесом» последней модели.
— И когда это случится?
— Что?
— Когда я познакомлюсь с твоим сценарием?
— Тебе действительно интересно?
— Я же сказала тебе, что интересно. Мне ин пресно все, чем ты занимаешься.
На спуске их обогнало еще больше машин, водители которых хотели набрать скорость перед следующим подъемом.
— Одна из участниц вчерашней встречи пригласила меня после заседания отобедать с ней и посоветовала принять их предложения. Нурит, фотограф, — сказал Итамар.
— Это все, что она тебе предложила? — спросила Рита с некоторой опаской. Когда Итамар не ответил, она добавила: — Ты, конечно, знаешь, что у нее роман с Равиталь Кадош?
Итамар был удивлен. У него создалось впечатление, что Нурит интересуется как раз мужчинами. Он попытался вспомнить, где и когда слышал имя Равиталь Кадош. А, это та самая актриса с отвисшей грудью, которую Каманский прочил для его фильма.
— Она готовит сейчас выставку грудей, — сказала Рита.
— Грудей полностью или по частям?
— По частям? Иногда ты говоришь так, что тебя трудно понять.
— Груди целиком или фрагменты? — пояснил Итамар. — Как, например, целые носы или же только ноздри. Нурит говорила мне, что глубоко понять человеческую душу можно, лишь пристально всматриваясь в мельчайшие детали ее физической оболочки.
И действительно, за обедом Норанит раскрыла ему свое кредо. Она утверждала, что только при таком скрупулезном подходе, как у нее, можно достичь желаемой глубины понимания. Поэтому она порой увеличивает свои отпечатки до двух метров, чтобы от внимания зрителя не ускользнули даже микроскопические детали. «Я не позволяю зрителю с легкостью увиливать от моей правды», — заключила она.
— Ты знаешь, какая у нее сокровенная мечта? — сказал Итамар. — До конца своих дней успеть прийти к абсолютному пониманию человеческой натуры.
— Не знаю, целиком груди или нет, — засомневалась Рита. — Насколько мне известно, это серия фотографий одного человека — Равиталь Кадош. То есть ее грудей. В интервью, которое я читала в «Оманут ха-йом», Норанит сказала, что речь идет о снимках, вдохновленных любовью.
Рита на мгновение отвернулась к окошку и снова перевела взгляд на Итамара:
— Она, знаешь, любит и мужчин тоже, в особенности интеллектуалов. Раньше у нее был роман с Менахемом Мурамом, а потом с Омером Томером.
Итамар не стал говорить, что эта троица присутствовала на заседании. Он попытался представить себе Нурит, съежившуюся на кровати рядом с жирным сопящим Томером, но не смог.
— И куда вы пошли? — спросила Рита.
— В какое-то кафе, кажется, оно называется «У папы Альберто».
— Так я и знала! «Кофе и еще кое-что у папы Альберто». Ее штаб-квартира. Хозяин не впускает туда тех, на кого она наложила вето.
— Да ну?!
— По крайней мере, так говорят.
— Может, это и правда. Она мне сказала, что в ее отсутствие никто не сидит за ее столом. Мы немного поговорили о моем сценарии, а потом — и это, собственно, то, что она от меня хотела, — она предложила мне сделать фильм о ее работе.
— О ее сериях?
— Да, «Ноздри» и прочее. Она спросила, что я об этом думаю. Нурит хочет, чтобы я начал снимать еще до того, как серия будет закончена. Она желает зафиксировать отдельные стадии своей работы по мере ее продвижения. Идея состоит в том, чтобы включить в фильм все интересующие ее части тела и таким образом создать полный художественный образ человека. Я сказал ей, что проще отснять тело целиком и сделать из этого фильм.
— Так прямо и сказал? — расхохоталась Рита. Итамар утвердительно кивнул головой.
— И как она отреагировала?
— Я не думаю, что она поняла мою иронию. «Почему? Это должны быть отдельные фрагменты», — возразила она и предложила пойти к ней в студию, чтобы я получил представление о ее работе.
— Очень лестно, что Норанит обратилась именно к тебе. И ты согласился?
— Я согласился пойти в студию, но вовсе не обязался сделать фильм. Каманский, мой продюсер или нечто вроде этого, просил проявить дружелюбие к членам комиссии. Я не мог отказаться. Мы договорились на завтрашнее утро.
— Ее студия находится на улице Зимлих, совсем рядом со мной. Потом ты можешь зайти ко мне.
— Где ты живешь?
— На улице Мельнер.
— Я довезу тебя до дому, а потом сяду на автобус. От тебя идет автобус в Рамат-Ган?
— Мы едем не ко мне, — объявила Рита. — Мы едем к тебе. Я хочу увидеть твой сценарий.
Это вовсе не было предлогом, чтобы попасть к нему домой, она действительно очень хотела прочесть сценарий. Вдвоем они поднялись на четвертый этаж. Квартира Итамара состояла из одной комнаты и кухоньки. Под окном, обращенным на тихую улицу, стояла кровать, напротив нее — маленький диванчик. В углу у входа в кухоньку стоял обеденный стол, он же и рабочий. На нем были разбросаны бумаги и карандаши. Рита посмотрела на стопку лежавших отдельно листов. «Это сценарий», — подумала она.
— Мне нечем тебя угостить, — извинился Итамар.
Рита сделала несколько шагов к столу. На одном из стульев в открытом футляре лежала скрипка. Она слегка погладила инструмент, потом ее пальцы скользнули по верхнему листу бумаги. Рита вздохнула то ли удовлетворенно, то ли печально, а затем сделала глубокий вдох, будто хотела втянуть в себя все, находящееся в комнате.
Итамар приблизился к ней и собрал разбросанные листы сценария.
— Я сейчас вношу кое-какие поправки. Это, собственно, связано с тем, что я увидел в телепередаче о Меламеде, когда в начале недели был в библиотеке, ну, где мы с тобой встретились.
Рита села к столу, достала из футляра очки и перевернула первую страницу.
— Не забудь, что это сценарий, а не беллетристика. — Итамар был взволнован, как всякий раз, когда кто-нибудь видел его работу. — Не роман и не пьеса.
— Это не первый сценарий, который я читаю, — ответила Рита и надела очки.
Итамар оставил ее в покое. Он взял книгу с полки и уселся на кровать. Перелистывая страницы, чтобы найти нужное место, он украдкой взглянул на Риту, пытаясь по ее лицу угадать реакцию.
Через несколько минут он вспомнил, что в холодильнике есть початая бутылка вина. Подойдя к Рите, он увидел, что она уже основательно продвинулась в чтении. Он подал ей стакан, и она небрежно отпила из него.
— Не блеск, — сказала Рита и перевернула страницу.
— Нет? — спросил он с тревогой.
— Твое вино. — Она подняла на него глаза.
— Ах, вино! Это все, что у меня есть, — извинился Итамар.
— Если ты хочешь, чтобы мы продолжали пить вместе, то должен будешь согласиться, чтобы я принесла несколько бутылок из своего запаса.
Он хотел спросить ее мнение о сценарии, но Рита углубилась в чтение. Итамар был вынужден вернуться к своей книге и запастись терпением.
Спустились сумерки. Рита зажгла настольную лампу. Итамар отложил книгу. Он повернулся на бок, опер голову на руку и стал смотреть на Риту. В ней все ему нравилось. Его возбуждало и ее повернутое к нему вполоборота лицо, и тонкие ключицы, и то, как она сосредоточенно читала. Итамар увидел, что она уже приближается к концу, и поторопился снова открыть книгу. Рита собрала листы рукописи, положила их на место и встала.
— Это прекрасно, — сказала она, снимая очки.
— Правда?
— Правда, — снова сказала Рита, подошла к нему и села рядом.
Итамар потянулся к ней и поцеловал. Она на мгновение прижалась к нему, но сразу отпрянула и посмотрела ему в глаза.
— Я хочу, чтобы ты знал…
— Что?
— Не подумай, что я… что мне все равно… Пойми, я не была бы здесь с тобой, если бы сценарий мне не понравился.
— Серьезно?
— Да, абсолютно серьезно. Я бы не смогла так к тебе относиться, если бы сценарий не превзошел все мои ожидания.
— Какая тут связь? Это все равно, как если бы я попросил прочесть твою работу «Женщина как сексуальный объект в израильском кино», прежде… прежде чем поцеловать тебя.
— Брось, моя работа не имеет отношения к настоящему творчеству. Но я верю, что подлинная связь между мужчиной и женщиной невозможна без согласия в важных вещах. Кроме того, я бы не смогла отдаться какому-нибудь середняку. Я не из тех, кто запросто заводит интрижки, несмотря на впечатление, которое наверняка создалось у тебя.
— Кто тебе сказал, что у меня создалось такое впечатление?
— Я знаю, что у меня такая репутация среди мужчин. Признайся, и ты думал так же.
— Может быть. Иногда мне вроде так казалось, но потом я понимал, что ошибаюсь.
— Я не знаю, почему мужики ко мне липнут. Может, считают меня легкой добычей или, того хуже, воображают, что я за ними охочусь? Не бывает вечеринки, чтобы кто-нибудь не сделал мне соответствующее предложение прямо под носом у Гади. Без стеснения! Но с тех пор, как я замужем, — и мне важно, чтобы ты это знал, — я спала только с одним еще мужчиной. А я замужем за Гади уже тринадцать лет. Ты понимаешь, что это? Здесь… при моем положении?
— Я до сих пор еще не в курсе того, что происходит…
— Он был человеком искусства, так же, как и ты, когда я однажды встретила его в «Стеймацком» возле «Габимы». Мы оба искали одну и ту же книгу: сборник пьес Менахема Мурама. В магазине нашелся всего один экземпляр. Я страшно удивилась, что кто-то еще, кроме меня, хочет купить эту книгу. Кто сегодня читает пьесы? Чудо, что их еще издают. Он был немного моложе меня, может, тогда он был в твоем возрасте, нет, наверное, постарше. Кстати… сколько тебе лет?
— Двадцать восемь. Но, Рита, — Итамар протянул к ней руку и попытался снова поцеловать. — Мне не важно, если ты…
— Нет! Мне это важно. Мне важно, чтобы ты понял. — Она отстранилась от него, упершись рукой ему в грудь. — Мы говорили о Мураме и его пьесах. Так вот, выяснилось, что тот человек видел в «Габиме» «Сомнения, слова и мысли» Мурама. Я была на том же спектакле. Оказалось, что мы сидели в одном ряду.
— Рита, ты не должна объяснять…
— Нет, я не из тех, кто запоминает всякие дурацкие детали, вроде номера кресла, но в тот раз мне достался пятый ряд, середина, это не часто бывает, вот я и запомнила. Все было… как будто предопределено свыше. Мы стояли в магазине и долго беседовали — о Мураме, о поэте Песахе Райхере, о Дане Рабиновиче — обо всех и обо всем. С первой минуты мы нашли общий язык. Вдруг он подошел к кассе и купил мне книгу Мурама. И даже надписал ее. Напомни мне как-нибудь, я покажу тебе эту замечательную надпись. Потом он сказал, что раз есть только один экземпляр, у нас нет выхода, кроме как читать книгу вместе, как это делают дети или, по крайней мере, делали мы в детстве. Не знаю, читают ли вообще сегодняшние дети…
Все время, пока она говорила, Итамар гладил полуобнаженное Ритино плечо (ее платье держалось на тоненьких бретельках) и смотрел на ее рот — чувственный рот, который его так тянуло снова поцеловать.
— Говоришь, человек искусства, как и я? Кто это? Малкиэль Разов?
— Нет, не он. Он не режиссер. В любом случае я никогда не открою тебе его имя, никогда! Он был писатель, не режиссер. Когда мы вышли из магазина, я спросила, что у него в портфеле — потрепанном кожаном портфеле, мы ходили с такими в школу, — и он сказал: «Моя рукопись». Так я узнала, что он писатель. Он сказал, что пишет роман и до сих пор еще ничего не опубликовал. Мы бродили вместе по улицам, не замечая ничего вокруг, и в конце концов — я не знаю как — пришли в его квартиру. Признаюсь, почти сразу же, едва мы переступили порог, я отдалась ему. Это было изумительно, просто изумительно. И тогда я еще не прочла ни одной его строчки! Но я была уверена в его таланте — это чувствовалось по его речи, по его юмору, по книгам, заполнявшим его рабочую комнату от пола до потолка. Там, кстати, мы и лежали, то есть на диване в его кабинете. Я смотрела снизу на все эти книги — имена, о которых я никогда не слыхала. Он знает польский, венгерский, чешский, словацкий и, разумеется, русский. Поэтому он открыт влиянию всех этих европейских авторов, которых никто не переводил на иврит, но, видимо, они прекрасные писатели… Да, Реувен необыкновенный человек. Ну вот, у меня и вырвалось… Теперь придется назвать его полное имя: Реувен Маклиц.
— Никогда не слышал о нем. Но какое это сейчас имеет значение? Я не хочу о нем знать. Я предпочитаю думать о том, что происходит между нами.
— Но важно, чтобы ты меня понял, понял, почему я здесь, чего я ищу. Я не отношусь к сексу как к чисто физическому акту.
— Я тоже.
— Я считаю половой акт частью глубокого духовного процесса общения. Как много в нем духовности, скрытого смысла! Для меня это некий особый способ самовыражения, как игра на скрипке, и, если я могу выразить себя таким образом — как только немногие умеют, — я хочу, чтобы ты знал мои побудительные мотивы.
— Рита, поверь, ты притягиваешь меня к себе как ни одна женщина в моей жизни.
— Я не слишком стара на твой вкус? Чтоб ты знал: месяц назад мне исполнилось тридцать шесть. Я не хочу ничего от тебя скрывать.
— Стара? Ты само совершенство.
Обнаженные, они, обнявшись, перекатывались по постели, и Итамар понял, что она была права: ей удалось превратить акт любви в особое, ни с чем не сравнимое переживание. Ему стало ясно, что интуиция не обманула его в отношении Риты еще тогда, на «Маленькой ферме Ципеле и Сари». Вдруг она вскочила с кровати, как будто вспомнила о чем-то.
— Я должна его видеть, должна, — горячо прошептала она, выхватила несколько первых попавшихся листов из рукописи и вернулась с ними в постель.
В те последние минуты близости между ними Рита не сводила глаз с написанных им строчек, поглощала их, одновременно пожирая его тело.
