— А-а, я начинаю понимать. Письмо Миликена было для меня неожиданностью. Он пишет, что есть идея снять фильм о Шауле и даже существует возможность получить финансовую поддержку из разных источников, включая Национальную академию для поощрения образцовых произведений. В конце он просит разрешения использовать несколько записей Шауля. "По вашему выбору", — пишет он. Но зачем ему вдруг понадобилось мое разрешение, если я тебе давно уже его дала? К тому же он вообще не упомянул твоего имени, а написал о каком-то Узи Бар-Нере и приложил его биографию со списком сделанных им фильмов.
— Он написал тебе, что Узи Бар-Нер делает фильм?
— Да. Узи Бар-Нер.
— О, Господи!
— Я не поняла, что произошло. Может, ты решил, что тебе не хватает опыта для самостоятельной постановки? Да? Но, Итамар, я тоже боялась впервые выступить на большой сцене но, несмотря на страх, сыграла. А ты обещал мне, что не передашь сценарий никому другому, что сам снимешь эту картину. Я уженаслышаласьисторий о том, что режиссеры делают с чужими сценариями. Я бы не дала разрешения, если бы не знала тебя так хорошо, если бы не была уверена, что именно ты снимешь фильм. Почему ты продал им сценарий?
— Нет-нет. Все не так. Я не продал. Это вообще не мой сценарий. Я уже официально объявил им, что не намерен продолжать. Я собирался написать тебе, объяснить… видишь ли, у них возникли проблемы с моим сценарием.
— Какие проблемы?
— Трудно объяснить, в особенности человеку, который, как ты, приехал из-за границы. Все, по существу, связано с телевизионными выступлениями Шауля по поводу Израиля, со статьями, которые он написал в Европе и Америке.
— Я знаю, что это было для него очень важно. Ты помнишь программу местного радио в Нью-Йорке, которую он вел в течение года, когда ты учился в Джульярде?
— Да, конечно. Но я решил не включать это в сценарий.
— Я знаю.
— Невозможно все втиснуть в фильм.
— Я понимаю.
— Тем не менее эта сторона жизни Шауля отражена в сценарии. Там есть два коротких эпизода, когда его интервьюируют о положении на Ближнем Востоке.
— Жаль, что так мало. Но ведь Шауль никогда не высказывался против Израиля! Так в чем дело? Ты что-то изменил? Что такое ты вставил в сценарий, против чего они могут возражать?
— Он действительно никогда не выступал против Израиля. Нив коем случае! И я почти ничего не изменил в сценарии.
— Так в чем же дело? Ведь Шауль был полон безграничной любви к своей стране.
— Как я тебе уже сказал, не так просто объяснить…
Он и вправду не смог внятно растолковать ей суть проблемы. Битый час он пытался это сделать, но Сильвия так ничего и не поняла. На это было немало причин. Местные морально-этические проблемы были слишком сложны и далеки от нее, ведь она не была ни еврейкой, ни израильтянкой. И конечно, артистическая натура, со свойственной ей эмоциональностью, порой вытесняющей логику, не позволяла Сильвии разобраться в идеологических хитросплетениях, определивших отношение к Меламеду членов академии.
— Ты уверен, что не продал им сценарий? — спросила под конец Сильвия, жестом останавливая путаную речь Итамара, поскольку не уловила смысла в его объяснениях.
— Разве я сделал бы такое? Как ты можешь даже задавать мне подобный вопрос? Разумеется, они воспользовались моей идеей. Но снимать они собираются — как я понял из письма Миликена — совершенно другой фильм о Шауле.
— Ты знаешь этого Узи Бар-Нера? Стоит разрешить ему пользоваться записями? Я, конечно, хочу раньше увидеть их сценарий. Но если Каманский был сначала твоим продюсером, почему он теперь финансирует его фильм? Я ничего не понимаю.
— Нет-нет, не давай им записи. Мне даже в голову не приходило, что они станут делать фильм не по моему сценарию. Сильвия, это очень плохо. Но ты не должна быть причастна к этому. Все пройдет и забудется. Они пригласят какого-нибудь другого певца Lieder, но только не давай им разрешения. И ни в коем случае не принимай никакого участия в этом деле. Любое вмешательство принесет только вред и тебе и Шаулю. Они все повернут против тебя же.
— Ты не преувеличиваешь? Тебе же всегда хотелось, чтобы о Шауле сняли фильм.
— Этот фильм не понравится ни тебе, ни мне. Я знаю, что говорю. Заклинаю тебя: не вмешивайся. Перейди в другую гостиницу, чтобы не соблазниться на встречу с Миликеном или Каманским, и наслаждайся морем и хорошей погодой. Может, поедем на экскурсию? На Кинерет, на Голанские высоты. Ты была когда-нибудь в тех местах? Давай возьмем машину напрокат… У меня сейчас ни гроша за душой, иначе я сам бы взял. Представь себе, я даже попрошу тебя заплатить за этот кофе. Но мне ужасно хочется поездить с тобой.
— Я скоро возвращаюсь в Париж. Я не собиралась оставаться здесь так долго.
— Сможешь взять меня с собой? — услышал вдруг Итамар свой полный надежды голос.
— Ты знаешь, что это невозможно… Что было, то было, и я не думаю…
— Нет, нет, я вовсе не то имел в виду. Не то, о чем ты подумала … Но может, это и к лучшему. Я должен сам
разрешить свои проблемы. Вчера я начал давать частные уроки скрипки. Ты когда-нибудь давала уроки? Это довольно приятно. Счастье, что у меня есть профессия, с которой можно как-то прожить.
— Что случилось, Итамар? Ты выглядишь ужасно подавленным. По правде говоря, твое поведение кажется мне очень странным. Ты не имеешь права так распускаться из-за одной неудачи! Ну так ты не сделаешь сейчас фильм о Шауле. И что же? Да, жаль, конечно. Мне тоже жаль, но не стоит из-за этого так убиваться. И помни: никакая работа не проходит впустую, даже если она не дает немедленного результата. То, что ты задумал, — уже часть твоей жизни, и ты еще увидишь, как это проявится в других вещах, в других сценариях. И кто знает, может быть, придет день, и ты снимешь фильм о Шауле.
— Ты не понимаешь, что здесь происходит…
Итамар не мог сказать ей в открытую, какие статьи появились в Израиле о Меламеде и каковы режиссерские идеи Узи Бар-Нера.
— Лучше не вдаваться во все это, но я уже знаю, на что они способны. Я встречался и с Узи Бар-Нером, и с Каманским, и с «академиками»… Может, все-таки я смогу поехать с тобой в Париж? Есть ли у тебя какой-нибудь знакомый, который сможет приютить меня на несколько недель?
— Никогда еще не видела тебя таким. Не волнуйся за Шауля. Он был сильным в жизни и остался таким после смерти. Не о нем я сейчас беспокоюсь, а о тебе. Ты должен прекратить жалеть самого себя.
— Я не жалею себя. Не жалко и фильма, которого не будет. Проблема в другом. Люди увидят здесь фильм Узи Бар-Нера и…
— Ну будет дурацкий и поверхностный фильм о Шауле.
— Не просто дурацкий, не в том смысле, как тебе представляется. У тебя есть определенные взгляды на жизнь, ты выросла в другом обществе… Собственно, мы все выросли в другом обществе… Наверно, так было всегда … Но много народу увидит здесь этот фильм… Хорошо хоть за пределами Израиля его посмотрят лишь немногие, хотя, конечно, его покажут на израильских фестивалях в городах, где живет много евреев…
— Давай продолжим эту тему вечером, ладно? Просто сейчас мне надо бежать. Я назначила в час дня встречу с видной журналисткой, которая очень интересуется классической музыкой и всем, что связано с Шаулем. Она хочет взять у меня интервью. Я вижу, что его здесь по-настоящему помнят. Шауль еще вызывает большой интерес.
— Какая журналистка? — спросил с тревогой Итамар.
— Кажется, Харузи, — неуверенно ответила Сильвия.
— Нет, не ходи! Тебе нельзя идти! Ты вообще не понимаешь…
— Я очень обеспокоена тобой. Ты не подумывал обратиться к психоаналитику? По-моему, ты нуждаешься в помощи.
— Мне уже предлагали пройти курс, не ты первая.
— Почему я не должна с ней встречаться? Она сказала, что очень любит камерное пение, и была весьма дружелюбной по телефону.
И опять Итамар не смог ничего внятно объяснить. Чтобы не нанести ей душевную травму, он не стал вдаваться в подробности. Разумеется, не упомянул он и о намеках на их с Сильвией отношения (не Рита ли, подумал вдруг он, была источником информации для Хавивы?). Его объяснения были еще путанее, чем рассказ о судьбе сценария. И чем больше он говорил, тем больше крепло в нем ощущение, что он тем самым только убеждает Сильвию в ненормальном состоянии своей.
В конце концов, устав от его настойчивых уговоров. Сильвия пообещала, что не встретится ни с Харузи, ни с каким-либо другим израильским журналистом. Она отменила назначенную встречу и вместо этого пошла с Итамаром обедать в ресторан на берегу моря.
XXIII
У Итамара прибавилось еще шесть учеников. Плата за уроки с трудом обеспечивала ему весьма скромное существование. Прошло четыре месяца со дня визита Сильвии в Израиль. По привычке, выработавшейся у него в период ожидания первой статьи о Меламеде, Итамар каждое утро покупал газету. Так он узнал из публикации Ронит Приор в разделе культуры и искусства "Идкуней ха-йом", что работа над фильмом в самом разгаре.
Часто израильский фильм с единственным иностранным актером авторы спешат назвать «международным», но на этот раз в картине действительно участвовала целая международная команда. Итальянка Гизелла Амальфи была приглашена на роль Сильвии, шведка Йоханна Бергсон воплощала образ Жюльетт Жиро, а немецкий актер Клаус фон Шмерлинг играл Эрика Бруно. Правда, сначала на главную женскую роль выбрали Равиталь Кадош, а не Гизеллу Амальфи. Узи Бар-Нер объяснил в интервью еженедельнику "Оманут ха-йом", что особенности Равиталь Кадош как актрисы идеально подходят для роли Сильвии, однако с того момента, когда Гизелла Амальфи согласилась сниматься (не в последнюю очередь благодаря усилиям Ури Миликена), имя Равиталь
Кадош было исключено из списка участников. Не без маленького скандала.
Хотя картина ставилась целиком в Израиле, оператор Михаэль Блюм был послан в Париж и Нью-Йорк для видовых съемок; эти вмонтированные в фильм кадры должны были создать впечатление подлинности заграничных эпизодов.
У «Меламеда» больше, чем у любого другого израильского фильма, был шанс наконец-то вырваться за пределы маленькой страны и иметь крупный международный успех.
"Речь идет об общечеловеческих мотивах: как у артиста со способностями ниже средних закружилась голова от первых успехов и развилась мания величия. Это проявилось не только в плане лично-творческом, но и в непомерно раздутом националистическом эго. Разумеется, образ символизирует нашу общенациональную манию величия, которая угрожает всему ценному, что есть в нас, и в конечном счете может разрушить наше общество. Такие мотивы должны заинтересовать каждого человека, поскольку он человек", — привела Ронит Приор слова второго сценариста Шмуэля Ганиэля, сказанные им в радиопередаче "Время для беседы" Эреза Бломберга.
Приор использовала и некоторые данные из старых статей Орит Мехмаш и Хавивы Харузи — что Итамар определил без труда, — а также и другие материалы. Эта журналистка провела поистине бесценную исследовательскую работу. Она отправилась в архив своей газеты на втором этаже и взяла конверт с надписью «Меламед» (с тех пор как имя покойного певца появилось в заголовках, в каждой израильской газете завели соответствующее досье). Оттуда Ронит извлекла газетные вырезки за последние полгода и получила исчерпывающую информацию об этом деле. В сущности, она стала настоящим экспертом по теме "Меламед".
Итамар набрался смелости. Он послал Сильвии длинное письмо обо всем, что случилось, сообщил о тех вещах, на которые только намекал в разговоре с ней. Он подробно описал, каким, по его мнению, будет будущий фильм. Итамар понимал: рано или поздно Сильвия узнает все, тем более что «Меламед», по-видимому, скоро выйдет на экраны. Он еще не получил от нее ответа, впрочем, прошло только две-три недели с тех пор, как он послал письмо, и, возможно, ее ответ уже в пути.
Конечно, Сильвии будет нелегко переварить все это и прийти в себя от потрясения, подумал Итамар. Несомненно, пройдет немало времени, пока она найдет в себе силы собраться с мыслями и, тщательно все взвесив, ответить ему. К тому же его послание заняло целых пятнадцать страниц.
Несколько дней назад он перечитал свое письмо. "Совсем неплохо, — сказал себе Итамар, оценив написанное с профессиональной точки зрения, и вдруг подумал: — А почему бы не написать книгу обо всей этой истории?"
Правда, он сказал однажды Рите, что напишет об этом сценарий, но браться сейчас за такую работу было все равно что толочь воду в ступе. Кто снимет такой фильм? Где он отыщет средства? А книга … С ней намного проще. Нужно только найти издателя.
— Никто не возьмется за издание, — сказал ему Апельбаум, когда услышал об идее книги. — Разве что за границей, если ты напишешь по-английски. Да и то сомнительно. Но зачем тебе все это?
— Есть шанс найти издателя, — сказал Итамар, — ведь у книги — как это сказано? — общечеловеческие мотивы, которые должны заинтересовать каждого человека, поскольку он человек.
Бенцион уставился на него как на умалишенного:
— Что ты сказал?
— Не важно… просто так… моя личная шутка.
— Критики уничтожат тебя, сварят живьем. Обвинят в клевете и Бог знает в чем еще. Зачем тебе все это? И вообще, для кого ты собираешься писать?
— Теперь вы говорите как Берман.
— Правда? Хорошо, что ты сказал мне. При всем моем к нему уважении нельзя быть таким, как он, фаталистом. Это страшно угнетает и вообще не соответствует моей натуре.
Апельбаум убедил Итамара, который и так не думал о написании книги всерьез, не терять на это время. Кстати, мысль о книге возникла у него не только в связи с его письмом к Сильвии. Его подтолкнула к этому Рита, рассказав что трудится над своей собственной книгой.
По-настоящему они расстались не в кафе «Дрейфус», а в его квартире спустя два месяца. Рита, видно, решила идти своим собственным путем. Она не могла распрощаться с ним навсегда, не поведав ему о произошедшем перевороте.
— Наконец-то я решилась! Я буду писательницей, — объявила она ему в день прощания. — Я долго думала о твоих словах, что я тот тип женщины, которая нуждается в успехе своего мужчины, которая живет…
— Но я же сказал, что ошибся! Ты вовсе не такая! Я неправильно тебя понимал…
— Конечно, ты не понимал меня. Но я не хочу, чтобы возникала даже тень мысли, что я такая! Я действительно слишком на тебя опиралась. Даже когда делала для тебя разные вещи, например искала статьи в медицинской библиотеке или звонила в эту швейцарскую клинику, — даже тогда я, по существу, парадоксальным образом опиралась на тебя. Я могу признаться в этом, потому что обладаю — и иногда это становится проклятьем — способностью к глубокому самоанализу. Кстати, ты не ходил к Батье Либлих? Пойми, ты никогда не сможешь разобраться в себе без помощи психоаналитика. Я не сомневаюсь, что была права, определив источник твоей страшной зацикленности на Меламеде. Конечно же, речь идет о тяжелом чувстве вины, возникшем оттого, что ты спал с Сильвией. То, что ты отказываешься от операции…
— Рита, я уже сказал тебе: моя «зацикленность» связана с моим преклонением перед Меламедом.
— Ладно, не важно. Я вижу, ты никогда меня не поймешь. Я имею в виду совсем иной уровень самоанализа. Почему ты этого не улавливаешь, ведь ты сам — человек искусства? Мне теперь многое открылось! Я слишком опиралась на тебя, забывая о своей внутренней артистической сущности. Ты не согласен? И поэтому решила оторваться от тебя. У меня получается изумительная книга, изумительная! Я уже написала почти две главы. Теперь я вижу, как мне помогли занятия в университете. Без теоретической подготовки, без знания секретов писательского мастерства я не смогла бы написать книгу на таком уровне. Она будет называться "Дневник беременности".
Так Итамару стало известно, что Рита ждет ребенка ("Не от тебя, мой трусишка", — сказала она, поймав его взгляд) и что книга, в сущности, является почти дневниковым отчетом о метаморфозах, происходящих в ее душе и теле в то время, как в чреве ее растет плод.
— Это произведение в произведении, — сказала она, — физика и метафизика одновременно. Тело, развивающееся в другом теле. И кто знает, как метафизика одного тела влияет на физическое состояние другого. Как влияют даже самые прозаические размышления, например, что съесть — шоколад или сельдерей.
Я была не права, когда обвиняла тебя в том, что ты разрушил мою жизнь, — призналась Рита. — Я многим тебе обязана, даже идеей книги. Однажды ты рассказал мне, что сюжет "Возвращения Моцарта" сложился у тебя в голове по пути к дому. Как-то, когда я шла к себе пешком, я вспомнила об этом и подумала: а почему бы и мне не создать какое-нибудь произведение? И в тот же момент спохватилась, что забыла принять накануне таблетку. "Кто знает, не беременна ли я?" — спросила я себя. Вот тут-то и пришла мне в голову мысль о книге! В ту же ночь я начала писать первую главу. В конце концов выяснилось, что я тогда вовсе не была беременна, но с той поры решила забеременеть — и сделала это…
Они провели вместе всю ту последнюю ночь, лишь ненадолго засыпая, а утром Рита, вся в слезах, попрощалась с ним, покрывая его лицо поцелуями, и ушла.
"Появится ли эта, последняя их ночь в ее книге?" — подумал Итамар. Прежние долго не покидавшие его мысли о том, что его любовь к Рите — ненастоящая, оказались ошибочными. Прошли месяцы, а он никак не мог справиться с уходом Риты. Итамар очень тосковал по ней, мысленно разговаривал с ней, спорил и даже предавался любви. Иногда ему казалось, что наконец-то он понял ее, но тут же она вновь ускользала. Рита была такой изменчивой, она одновременно и злила и дарила наслаждение! Его огромная тяга к ней была тем более необъяснима, что одновременно с этим он чувствовал явное облегчение от того, что ее больше не было с ним. Почему, собственно, она его оставила? Итамар не находил ответа. Когда он вспоминал, как Рита пришла к нему со статьей Орит Мехмаши пыталась утешить его и всеми силами ему помочь, его охватывала еще более глубокая печаль.
Вчера ему стало известно от Копица, того самого друга детства со связями, что фильм «Меламед» находится на стадии завершения и что его премьера состоится через месяц в тель-авивском зале «Зоар». Предварительный просмотр уже прошел на фестивале «Эйлат». Жюри во главе с Александром Эмек-Талем удостоило ленту первых премий за сценарий, режиссуру и музыкальное оформление. "Этот фильм открывает новые перспективы в израильском кино во всем, что касается показа человеческой души и внутренней правды в ее связи с правдой общественной", — процитировали в газете отрывок из заключения жюри.
Кстати, певцом, исполняющим роль Меламеда и поющим единственный романс, который проходит через весь фильм, оказался не кто иной, как Элиягу Махлоф,
тот самый Махлоф, имя которого упомянула Мерав, подруга Риты по факультету, когда они все вместе сидели в кафе «Дрейфус». Ее предположение оказалось пророческим. Ирония заключалась в том, что Махлоф пел во всю силу своего таланта (принесшего ему престижную премию) и псевдоарабскую песню, в которую вставили слова на иврите. Эта песня, как утверждают, с появлением фильма на экранах должна стать шлягером.
Итамар раздумывал, не стоит ли убраться отсюда до появления «Меламеда». В письме к Сильвии он спрашивал, не знает ли она нескольких учеников в Париже, которые были бы заинтересованы в его уроках. Честно говоря, он ждал от нее ответа и по этой эгоистической причине, а не только потому, что хотел узнать, как она отреагировала на описанные им события. Если он все же решит уехать, ему будет нелегко оставить свою пятнадцатилетнюю ученицу Сарит, которая по-настоящему талантлива, но он справится с этим. Человеческая душа способна выдержать что угодно.
В те дни он колебался, принять ли приглашение Миши Каганова встретиться с ним "по важному делу", как выразился режиссер. "Приходи в кафе «Дрейфус», — сказал он Итамару, — там можно найти меня почти каждый день между одиннадцатью и часом дня. Я думаю, это очень заинтересует тебя".
"Кто знает, какая еще мина взорвется подо мной?" — подумал Итамар и не пошел. У него не было никакого желания видеть Каганова. По существу, Итамар совершенно потерял связь со всеми теми людьми, с которыми встречался раньше. Он даже не позвонил Норанит, чтобы отказаться от постановки задуманного ею фильма, хотя напоминал себе сделать это без промедления. А может, Норанит вовсе и не ждет его звонка? Итамар не преминул отметить, что, несмотря на все ее восхищение его талантом, она сама ни разу не позвонила ему за все эти месяцы. При желании он мог бы убедиться, что они не говорили с Норанит с момента появления статьи "Шауль Меламед: путь к славе" в газете "Идкуней ха-йом".
Неделю, а то и больше после звонка Каганова Итамар упорно не шел в кафе. Но в конце концов любопытство одолело его, и так случилось, что он все же появился на улице Кальман. Каганов сидел в углу, но не за тем столом, который занимал при прошлой их встрече. С того дня Итамару не случалось видеть Мерав, но он узнал ее без труда. Она стояла во всей красе рядом с Кагановым, держа во рту сигарету и делая последнюю глубокую затяжку. Судя по всему, собиралась уходить. Из раздела газетных сплетен (а Итамар заглядывал туда время от времени) он знал, что она стала одной из постоянных любовниц известного режиссера. Окурок был раздавлен умелой рукой. Углубившись в свою дипломную работу "Сигарета в израильском кино.1948–1958", Мерав решила, что у нее нет иного выхода, как начать курить самой. Она была убеждена, что только на собственном опыте сумеет почувствовать, какие психологические мотивы побуждают человека сосать сигарету. Этим своим поступком Мерав сравнилась со знаменитыми учеными, испытывавшими на себе новые лекарства и вакцины.
Пока Итамар добрался до столика Каганова, Мерав уже исчезла.
— Я рад, что ты пришел, — с улыбкой приветствовал его Каганов. — Слушай, я сожалею обо всем, что случилось с твоим сценарием. Ужасно! Использовать чужой сценарий таким образом… Ты помнишь, что я тебе сказал про Узи Бар-Нера? Он плагиатор, этот Узи.
— Вряд ли можно сказать, что он украл у меня сценарий. Мне кажется, он сделал совершенно другой фильм. Хотя и о Меламеде — то есть якобы о Меламеде, — но в корне отличающийся от того, который хотел снять я. Уж лучше бы он использовал мой сценарий…
— А я говорю, украл! Он просил твоего разрешения?
— Нет, никакого разрешения он не просил.
— Ну что я тебе сказал? Послушай, у нас будет важный разговор. С точки зрения закона я, конечно, не обязан, но в моральном плане чувствую необходимость попросить у тебя разрешения. Как минимум. Мне сказали — я даже не помню, от кого я это слышал, — что у тебя есть идея сделать фильм о Моцарте, встающем из могилы…
— Дальше идеи дело не пошло. Не знаю даже, стану ли я писать сценарий. Я поделился этой идеей только с одним человеком и не понимаю, как она дошла до других. — Итамар отхлебнул воды, чтобы выиграть немного времени на размышление. — В любом случае в данный момент я не собираюсь писать сценарий о Моцарте. И даже если бы и написал — я надеюсь, Миша, вы не поймете меня превратно, — я бы снял фильм сам. Для меня создание сценария и постановка картины — единый творческий процесс. Я бы не дал кому-нибудь другому делать фильм по моему сценарию.
— Я вижу, у нас с тобой очень похожий подход к кино, потому что я тоже снимаю фильмы только по своим собственным сценариям. Один-единственный раз я соблазнился отойти от этого правила и до сих пор жалею. Но ты не совсем меня понял. Я не собираюсь ставить "Возвращение Моцарта" по твоему сценарию, вовсе нет. Все, что я хочу, это использовать твою идею — а она, без сомнения, твоя — и на ее основе написать свой сценарий. В титрах, разумеется, будет указано: "По оригинальному замыслу Итамара Колера". Что ты скажешь на это? Мы, кстати, ищем музыкального консультанта для фильма. Как специалист ты можешь посоветовать кого-нибудь?
— Я не…
— Твоя идея ужасно привлекает меня, тем более что наконец-то у меня появляется шанс сделать фильм, не связанный с Израилем. Почему мы не можем сделать здесь настоящий наднациональный фильм, скажи мне? Но кроме того, сама по себе задумка — Моцарт, поднимающийся из могилы, — приводит меня в восторг. С первогоже момента той нашей встречи, когда мы сидели здесь и разговаривали с Мерав и другой студенткой…
— Ритой.
— Да, Ритой… В любом случае уже тогда я понял — у тебя талант. Моцарт возвращается, видит фильм о себе, читает то, что написано о нем, и кипит от возмущения. Колоссальная идея, просто гениальная. Это показывает, насколько человек — даже такой, как Моцарт, или, можно сказать, в особенности такой, как Моцарт, — не знает, собственно, самого себя. Как ограниченна наша возможность видеть самих себя со стороны! Подумать только — великий композитор не в состоянии понять правду замечательного фильма Милоша Формана! Да, я признаю, что в фильме есть слабости: я бы, например, изменил ту сцену, где Моцарт играет вниз головой. Дешевый эксгибиционизм. Тем не менее идея Формана блестяща.
— Фильм основан на пьесе Шейфера, — заметил Итамар, — мне кажется, что он же написал сценарий.
— Правда?
— Можно заметить также влияние одной из маленьких трагедий Пушкина. Но я имел в виду совсем другое. Моцарт справедливо злится на то, что говорят о нем…
— Пушкин? Неужели? Что ты говоришь! Так какие у тебя могут быть возражения? Если уж Пушкин так полагал, то кто мы такие, чтобы возражать? Такое понимание свойственно поэту. Мы еще больше усилим эту линию в нашем фильме. Потрясающий мотив: творец, который не понимает самого себя, обнаруживает правду о себе и пытается доказать обратное. Возможно, до конца фильма он не захочет признаться в этом. Посмотрим… И вообще, что такое правда? Существует ли она? Кто сказал, что правда интерпретации уступает правде факта? Ему еще будет чему поучиться у нас, этому Моцарту!
Итамар вышел из кафе подавленным и пошел пешком домой в Рамат-Ган. Не потому, что хотел сэкономить на автобусе (хотя в его нынешнем положении это
было не лишним), а потому, что не хотел толкаться среди людей. Разговор с Кагановым неотступно преследовал его. "Ты не признаешь существования правды, — мысленно ответил он режиссеру, — а как насчет лжи? Существование лжи ты тоже не хочешь признавать?"
По дороге домой он наткнулся на новый рекламный плакат газеты "Зе!". "Государство в своей наготе! Специальное расследование". Так было написано на фоне фотографии женщин, лежащих на пляже. Он прошел мимо ряда шашлычных и кафе, из которых доносились, смешиваясь, обрывки радио— и телепередач: "Ну, Ракефет, скажи мне, что ты думаешь? Тебе действительно размер не важен?… Тяжелораненый доставлен в больницу «Рамбам»… Ах, ублюдок, паразит, поначалу сидишь тихо, а потом…»
На дорогах уже образовались пробки. В воздухе висели гудки машин и ругательства водителей. "Тьфу ты, этакая мразь!" — плюнул кто-то из окна автомобиля, обгоняющего другую машину. Итамар дошел до угла более спокойной улицы. Несмотря на прохладную погоду, на скамейке сидела женщина; одной рукой она покачивала детскую коляску, а другой гладила по лицу сидящего рядом мужчину и при этом поглядывала по сторонам, явно опасаясь знакомых.
Итамар прошел "Дом театра". Духовная жажда в Израиле столь сильна, культурное богатство столь велико, что целых два спектакля шли здесь одновременно: "Вера и правда" Менахема Мурама и… Ну, конечно, писатель Звулуни (а с недавнего времени и дипломат) решил выступить как драматург: "Андорра и я: впечатления атташе".
Итамар подумал, что вскоре там, наверху, он увидит надпись «Меламед» большими неоновыми буквами. Точно так же, как из пьесы делают фильм, можно из фильма сделать пьесу. По тротуару рядом с ним шли бизнесмены, адвокаты, старики пенсионеры, продавцы, чиновники… Многие, многие из них читали статьи и корреспонденции, наслаждались варевом из лжи и издевательств, таскали пальцами нафаршированные клеветой куски из миски, слизывали жир и снова лезли в котел за очередным куском. Скоро они получат новую порцию, а по окончании фильма, когда в зале зажжется свет, испытают чувство отвращения к этому мерзавцу Меламеду. Это будет, без сомнения, настоящий катарсис…
Через некоторое время Итамар дошел до шоссе Аялон. Под мостом, на котором он стоял, с дикой скоростью проносились одна машина за другой. Наконец-то в Израиле появилась настоящая, пересекающая мегаполис автострада. Машины могут ехать от Ашдода до Хайфы почти без остановки, нестись туда и обратно по прибрежной полосе, не выходя за пределы тепленького пупка страны.
Он облокотился на перила и огляделся вокруг. Мост, фонарные столбы, парапет — все это построено на прочном фундаменте, опирается на некие истины. Не так ли? Ведь в противном случае все должно рухнуть. Он долго-долго вглядывался в пространство. Истина, где же здесь истина? Итамар перешел на другую сторону моста. Разве без истины возможна справедливость?..
Наконец он добрался до подъезда своего дома. Через несколько минут придет Эльад, ученик совершенно безнадежный. Итамар представил себе длинную вереницу учеников, таких же бездарных, поднимающихся к нему в квартиру неделя за неделей, месяц за месяцем, в то время как он и его скрипка все стареют и стареют. Через дырочки почтового ящика он заметил конверт. "Может, это письмо от Сильвии?" — подумал он с надеждой и опасением. Засунув руку в карман брюк, он вынул ключ. Увы, это было всего лишь требование заплатить вторую половину телевизионного сбора. Он запер почтовый ящик и поднялся по лестнице.
Послесловие переводчика
Однажды, зайдя в книжный магазин, я обратил внимание на одну из лежащих на прилавке книг. Ее название — "Итамар К." — вызвало немедленную ассоциацию с Кафкой, изображенные на обложке скрипка со смычком не могли не заинтересовать меня, скрипача по профессии, а имя автора — Идо Нетаниягу, о котором я знал, что он младший брат Йони, прославленного героя Энтеббе, и Биньямина, тогдашнего премьер-министра Израиля, добавило, естественно, любопытства. Короче говоря, я купил книгу (в аннотации она была охарактеризована как сатирический роман) и, придя домой, немедленно принялся за чтение.
