Итамар К.

      — Но как же тогда произведение приобретает законченную форму? — запротестовала Рита. — Неужели, записывая свои многозначные строфы, Бавли сделал это просто так, не продумав заранее? Разве можно себе представить, что такие слова могли лечь на бумагу сами по себе? Разумеется, я готова признать, что у Бавли мозг особый, что он способен выдавать потрясающие вещи.
      И все же сколько вариантов, сколько переделок стоит за каждым стихотворением, за каждой строкой! Говорят, что он порой пишет стихотворение месяц, а то и год! — восторженно воскликнула она. — Сколько же тайн в творческом процессе!
      — Именно это я и имел в виду — тайну. — Итамар возвратился к тому, с чего начал.
      Чем больше он смотрел на Риту, тем больше ему хотелось говорить. И, глядя в ее голубые глаза, он спрашивал себя: «А может, пришло время покончить с одиночеством?»
      — Как, к примеру, создается музыка? Вовсе не рациональным путем. Иногда самые поразительные результаты получаются без точно осознанного замысла. Разве мы знаем, что происходило в мозгу Моцарта или Пуччини, когда они сочиняли свои оперы? Имеем ли мы представление о том, как формируются музыкальные идеи?
      — Вряд ли стоит сравнивать меня с Моцартом, — вмешался Каганов.
      — Я привел его лишь как пример.
      — В любом случае спасибо за пример, он льстит мне. Интересно, что Рита вспомнила строку из Бавли в связи с книгой Блюменталь. Бавли действительно оказал на меня сильное влияние, но Блюменталь вряд ли это известно. Возможно ли, чтобы Блюменталь поняла мой фильм со всеми его тонкостями, пребывая вне нашей культуры, нашей литературы, проблематики нашей жизни со всеми ее конфликтами? Вы заметили, что она никак не реагирует на линию фильма, связанную с сексуальными отношениями между израильтянкой, еврейкой и арабом?
      — Вы правы! Как я не заметила? — изумилась Мерав. — Это ведь центральный мотив фильма!
      — Однако же она не удостоила его вниманием. Но какие могут быть к ней претензии: ясно, что ей не удалось понять важности этого момента в моем фильме по той самой причине, что строфа Бавли — «сияние ее волос как срама свет» — не могла прийти ей в голову как возможная ассоциация. Как вообще можно ожидать такого понимания, если она живет не здесь, если она не в курсе духовных течений нашей жизни?
      — Совершенно верно, — согласилась Мерав.
      — Чтобы понять фильм, надо как следует познать общество, в котором он возник. «Незрелый виноград», разумеется, целиком и полностью мой собственный продукт. Но разве я сам не продукт нашего общества? Разве мои фильмы не были бы совершенно другими, не будь у меня багажа, приобретенного здесь в течение всей моей жизни? Так обстоит дело с любым творцом, о чем, собственно, и сказал Итамар. И это печально. Можно сказать — очень печально. Думая об этом, я погружаюсь в пучину депрессии.
      Каганов поднял отпитую до половины кружку, меланхолично посмотрел на нее и допил до конца.
      — Какой же напрашивается вывод? — продолжил он, смахнув пивную пену с губ. — Что на самом деле я понимаю в фильмах Куросавы или Трюффо, в их ассоциациях? Так же как Блюменталь не поняла темы Джамаля и Галит, так, быть может, я не понял, что заставило Тоширо Мифуне потянуться к жене Окадыв «Пьяном ангеле». Это, несомненно, центральный мотив у нас обоих. Кстати, вы знаете, что, в сущности, я был первым, кто «уложил» в одну постель еврейку и палестинца, — и, таким образом, поставил эту проблему в центр нашей духовной жизни?
      — А я думала, что…
      — Да, Рита, я знаю, что ты хотела сказать: Узи Бар-Нер. Неделю назад я снова слышал, как он по радио в «Творческой мастерской» хвалился, что первым сделал это. Если говорить об экранном воплощении, может, оно и так, но приоритет идеи… Сценарий моего «Незрелого винограда» был закончен за целый год до того, как Бар-Нер вышел со своим «Ударом пальца». У меня нет и тени сомнения, что он выхватил эту идею из моего сценария, который я дал ему прочесть. Прекрасно помню, как он отреагировал на мое новшество. Мне запомнилось каждое слово нашего долгого разговора втроем, на нем присутствовали и Амита и Косовский. Кстати, мы встретились тогда здесь, в «Дрейфусе».
      Миша Каганов обвел глазами кафе. Сжал в раздумье губы.
      — Если не ошибаюсь… да, мы сидели вон за тем столиком. — Он показал на дальний угол кафе. — Именно там. Я — спиной к стене, нет, пожалуй, лицом. Конечно, лицом, потому что Косовский сидел напротив меня, ясно помню его тень на фоне стены. Он гениально проанализировал фаллически-семитски-двунациональную символику этого мотива с его перевернутой круговой семантикой: завоевание-сдача. Впрочем, нет нужды возвращаться ко всем этим определениям, обо всем этом с тех пор много сказано и написано. Но тогда я получил урок, горький урок. Молод был и не верил, что может существовать такая вещь, как плагиат. Однако ничего не изменилось. Но главное, что эта идея повлияла на целое поколение творцов.
      — Грустно думать, что человека порой не оценивают по заслугам, — сказал Итамар.
      — Абсолютно с тобой согласна, — подтвердила Мерав.
      — Что поделаешь, мир полон шарлатанов и идиотов, — бросил Каганов. В голосе его вдруг послышалась злость. — Только, пожалуйста, не жалейте меня. Главное — я сам знаю: это сделал я. Остальное не важно. Будем, однако, надеяться, что с тобой, Итамар, подобное не случится. Вы, может, слышали, девушки, Итамар собирается ставить фильм.
      — В самом деле?! — воскликнула Мерав с воодушевлением.
      — Такие, по крайней мере, ходят слухи, — с готовностью сообщил Каганов.
      — Пока что я только написал сценарий и заинтересовал продюсера. Это мой первый фильм.
      — Что за фильм? — спросила Рита, все более заинтересовываясь.
      — Может, ничего еще и не выйдет. — Итамар уклонился от ответа. — Во всяком случае, пока я не уверен в осуществлении своего замысла, предпочел бы не говорить об этом.
      Ритины зрачки в небесно-синем окаймлении были направлены прямо на Итамара, в глубь его глаз.
      — Но я хочу знать, — почти прошептала она.
      Была в ней некая возбуждающая сила, первобытная и примитивная. А может быть, и не примитивная, а, напротив, доведенная в результате тысячелетней шлифовки до высшей степени утонченности женская сексуальность. Ее дрожащие ресницы, язык, время от времени облизывающий губы, пальцы с красными ногтями, которыми она периодически проводила по каштановым волосам, — все идеально гармонировало друг с другом.
      — Фильм о Шауле Меламеде, — вырвалось у Итамара.
      — О нем?! — с волнением воскликнула Рита. — Он просто очарователен.
      — Его жизнь была очень драматичной — классический материал для фильма. Годы тяжелой работы в душной звуконепроницаемой комнате — из-за соседей, — бесконечное распевание гамм, постоянные конфликты с педагогами, не понимавшими его особого пути, скрупулезное и изнурительное изучение трех языков, чтобы иметь возможность понимать смысл текста с абсолютной точностью, и, конечно, трагическая связь с Жюльетт Жиро, его аккомпаниатором.
      — Да, я в свое время читала об этом, — сказала Рита.
      — Подумать только, что она оставила его ради Эрика Бруно, который считался тогда новым гением! — Итамар уже не мог остановиться, заговорив на столь волнующую его тему. — Годы он не мог оправиться от этого удара, пока не нашел Сильвию Аспель, нового аккомпаниатора. Кстати, с ней у него тоже был роман. Потом он на ней женился, несмотря на огромную разницу в возрасте.
      — Ты имеешь в виду Шауля Меламеда? — поразилась Мерав.
      — Да, разумеется, камерного певца. Он в основном специализировался на Шумана, хотя пел и Шуберта, и других. Разве есть другой Шауль Меламед?
      — Но ты, надо полагать, не рассчитываешь на широкий прокат, то есть не имеешь в виду игровой фильм?
      — Это неверная постановка вопроса, — заметил Каганов. — Документалистика — тоже искусство. По-моему, все, что существует в нашем мире, — искусство. Кусок железа, выброшенный унитаз, колбаска собачьего дерьма на желтеющей траве — все это искусство, надо только уметь видеть. Это как раз то, что я делаю сейчас в моем новом фильме. Он почти целиком визуален, нечто, как бы это сказать… нечто вроде… кинематографической уличной скульптуры. Да, это точное определение — кинематографическая скульптура.
      — Нет, мой фильм будет игровым, — возразил Мерав Итамар. — Я не прослеживаю жизнь Меламеда шаг за шагом, как в обычной биографии, но пытаюсь нащупать ключевые моменты и связать их воедино. Надеюсь, мне это удастся.
      — Фильм про израильского оперного певца? — заупрямилась Мерав. — Здесь? В наши дни? Ты это всерьез?
      — Камерный певец — не оперный. Хотя в молодости Меламед, конечно, учился и оперному пению, и в последний год жизни поговаривали о его участии в постановке «Сказок Гофмана» в Милане. Представьте себе: израильский певец поет главную партию в «Ла Скала»!
      — А по-моему, это замечательно, просто замечательно — фильм о певце «Lieder», да еще о Меламеде. Оригинальная идея, необычная тема! — воскликнула Рита. — Такая фигура, как Меламед, у которого в общем-то не было тяги к широкой публике.
      — Но что значит «тяга»? Кто решает, что притягивает, а что нет? — перебил ее Каганов. И снова стал философствовать: — Устаревшее пение «Lieder», ржавые мусорные ящики — какая разница? Все зависит от угла зрения. Все, что под солнцем, может в потенции быть притягивающим и оригинальным. Нужен только позитивный подход к этим вещам. Я подчеркиваю позитивную сторону, потому что у меня сильна как раз негативная тенденция, что естественно для каждого творческого человека.
      — Кто же будет петь в фильме? — спросила Рита. — Кого ты сможешь найти, чтобы он исполнял классику на уровне Меламеда?
      — А что, разве у нас в Израиле не хватает певцов? — вмешалась Мерав. — Есть и такие, которых наверняка не придется стыдиться! Что вы, например, скажете об Элиягу Махлофе?
      — Камерное пение — очень специфическая область, — дипломатично заметил Итамар.
      — Весьма, — согласился с ним Миша Каганов. — Даже такому певцу и актеру, как Махлоф, потребуется время, чтобы как следует выучить две-три песни Шумана. У кого здесь есть время для совершенствования в такой узкой области? Я уж не говорю об ограниченности бюджета.
      — Я хотел использовать записи самого Шауля Мела-меда, но сперва не получил разрешения Сильвии Аспель, его вдовы. Я уже отчаялся и думал, что придется обратиться к другим исполнителям, но она вдруг согласилась. Иначе фильм получился бы абсурдным — как, например, картина об олимпийском спринтере без показа его рекордов на беговой дорожке, без главного.
      — Ты ошибаешься, — возразила Мерав. — Не пение главное. Это лишь внешняя сторона его жизни. Меламед стал оперным или, как вы называете, певцом «Lieder» совершенно случайно. Папа мне всегда говорил — профессия дело случая. Сам он чисто случайно стал главой отдела общественной интеракциив Сохнуте. С тем же успехом он мог бы стать заведующим кафедрой аэродинамики в Технионеили еще черт знает кем. Главное место в твоем фильме должна занять внутренняя жизнь Меламеда, его подлинная жизнь. Вот недавно вышел фильм о Ван Гоге. Сколько его картин там показали? Может, одну или вообще ни одной. Но получился прекрасный фильм, потому что он открыл нам истинного Ван Гога, со всеми его слабостями, включая его отношение к женщинам. Лента буквально уничтожила всю эту компанию мужиков-импрессионистов!
      — Я с тобой согласен. — Для подкрепления своих слов Каганов протянул руку и коснулся пальцев Мерав. — Главное — внутренняя правда, то, что скрыто в душе. Вот это и нужно раскрыть. Такой подход отличает большого художника от ремесленника.
      — Конечно, я постараюсь всесторонне показать личность Меламеда, и именно поэтому думаю, что без его пения…
      — Итамар, тебе надо научиться мыслить нестандартно, — перебил его Каганов, — я бы даже сказал — дерзко. Подумать только, какое новшество: фильм о певце без музыки. Даже за кадром! Гениально! Речь идет о чистом искусстве, рафинированном, несравненном и неизбывном искусстве без примесей. Это квинтэссенция искусства, которая уже не нуждается в самом искусстве! Критики превознесут тебя до небес. Фильм о музыканте без музыки!
      — Наверно, я еще недостаточно внутренне раскрепощена, — вмешалась Рита. — Но я не поняла вашу мысль, Миша, до конца. Все-таки это же фильм о певце…
      — Приведу пример. Когда ты берешь в руки книгу о Бетховене, разве ты ждешь, что из нее выпадет кассета с записями его произведений? — заявил Каганов коротко и безапелляционно.
      Эти слова режиссера как бы закрыли тему. Он взглянул на часы, явно намекая, что его время истекло.
      Рита немедленно закрыла свою тетрадь, спрятала ее в сумку и встала:
      — Я так взволнована сегодняшней встречей с вами, Миша, собственно, с вами обоими. Вы не представляете, какое счастье для меня следить за мыслью творца. Эти как искры, вспыхивающие одна за другой, это особое, оригинальное видение!
      — У меня такое ощущение, как будто… — Мерав заколебалась. — Как бы это объяснить? Как будто я — кусок теста. Точно, тесто, которое всходит. Когда вы, Миша, говорите, я чувствую, как, впитывая это, пухнет моя голова. Вы даете мне колоссальный заряд. Это ощущается просто физически. Вот здесь. — Мерав наклонила голову, чтобы показать макушку под шляпой. — Жаль, что все так быстро кончилось.
      — Этот опыт можно продолжить, — галантно предложил Каганов.
      — Правда? — обрадовалась Мерав. — Может быть, вы позволите… Я сейчас параллельно работаю над дипломным проектом «Сигарета в израильском кино. 1948–1958». Ужасно интересно! Колоссальное европейское влияние: в основном французское и норвежское. Это обязывает познакомиться с космополитической стороной проблемы, не говоря уж о символико-психологической. Очень трудная тема. Если смогу, то разовью ее для моего доктората. Я только надеюсь, что мне хватит сил. Пока что я получаю большую поддержку на кафедре. В особенности от профессора Гавриэлова, который весьма заинтересован в моей работе. Если бы вы нашли время…
      — Я найду время, Мерав. Охотно. Сегодня вечером в десять?
      — Чудно! Здесь, в «Дрейфусе»?
      — Тут немного шумно в такое время, — сказал Каганов. — Лучше напротив, в отеле «Тиферет». Там тихо. Сядем в баре, выпьем чего-нибудь и сможем поговорить обо всем.
      Было, конечно, справедливо, что в результате именно Каганову досталась та, что моложе, в короткой облегающей юбке, с гладкой загорелой кожей. Разве не провел он лучшие годы в трудах и муках, пока не достиг высокого положения? Разве не причитается ему пожинать плоды тяжелой работы? А он, Итамар, пока еще не реализовал свой потенциал, и неизвестно, произойдет ли это вообще. В его сердце не было ревности к Каганову. Ведь жизнь полна превратностей и будущее предвидеть невозможно. К тому же сам он предпочел бы Риту. Может случиться, что она ему достанется. Как знать, может, он получит от Риты вдвое больше удовольствия, чем Каганов от Мерав. И возможно, придет день, когда фильмы его превзойдут произведения этого прославленного израильского режиссера.

IV

      Девушки исчезли. Каганов объяснил Итамару, что его поджимает время — он назначил встречу с публицистом-историком-критиком по фамилии Эмек-Таль, — и потому наскоро приступил к делу.
      — Они — общественная организация, и на них возложена большая ответственность, — сказал Каганов о Национальной академии; для поощрения образцовых произведений искусства. — Они не дадут денег кому попало, даже если часть требуемой суммы уже поступила из-за границы. Критерии академии весьма высоки.
      — Вы имеете в виду их устав? «Стандарты воплощения гуманистических ценностей в зеркале культуры»?
      — «Культурных ценностей в зеркале гуманизма», — поправил его Каганов. — Именно. Это должен быть фильм, обладающий культурной ценностью, насколько вообще употребимо это понятие. Разумеется, оно условно, в самом деле, кто сформулирует, что такое «культурная ценность»? Но принцип понятен. Они стремятся к определенному уровню. Может быть, конечный результат в большинстве случаев далек от совершенства, но стремиться нужно. Кто, как не я знает, что нам предстоит еще длинный путь. Да, я к сегодняшнему дню удостоился девяти премий, но сколько еще таких примеров у нас можно найти? Кстати, не исключено, я подчеркиваю — это всего лишь шанс, не более, что в этом году получу премию за режиссуру на фестивале в Баку. Международную, которая увенчает мои девять израильских.
      — Баку? Это в Казахстане?
      — Мне кажется, в Азербайджане. Нет? Я вижу, ты слышал об этом фестивале. Очень высокого уровня. Придет день, и он затмит все фестивали Европы. Там, в отличие от всех прочих, боевики не принимают. Я ничего не имею против подобных фильмов и не возражал бы, если бы у нас снимали хорошие приключенческие картины, но лично меня это не интересует. В конце концов, боевик — вещь утилитарная. Возьми приличный сценарий с хорошо закрученной интригой, с достаточно напряженным действием, подбери высокопрофессиональных актеров, добавь четкую режиссуру и правильный монтаж — и получишь удачный триллер. Это все, что нужно. Формула. Но где душа? Где искусство? И если ты хочешь знать мое мнение — отсутствие хороших боевиков в Израиле доказывает, что они просто не нужны нам, не соответствуют нашему культурному климату, эпохе беспрецедентного расцвета искусства.
      — Я никогда не думал об этой проблеме под таким углом зрения, — признался Итамар.
      — А как еще объяснить факт полного отсутствия мало-мальски приличных картин этого жанра? Любой непредвзятый человек может ощутить мощное излучение нашей культуры. Это как встать утром и выйти на балкон, впитывая всем телом лучи нашего солнца. Правда, прекрасно? Когда я думаю о сегодняшнем дне, то начинаю понимать, что чувствовал Леонардо и все эти творцы, жившие во Флоренции в эпоху Ренессанса. Какая энергия во всем! Какие взаимовлияния! Никто не действует в отрыве друг от друга, одно оплодотворяет другое. Все влияет, все соединено, все взаимосвязано. Каждый мыслитель или деятель искусства удобряет почву для другого.
      — Несомненно, хорошее удобрение способно проникнуть глубоко и оказать влияние.
      — Точно. Удобрение, оплодотворение и влияние. Все это не пройдет бесследно. Я не знаю, что привело нас к такому подъему, — может, ужасные войны, постоянное напряжение. По-видимому, этим вызвано ощущение, что необходимо достичь чего-то настоящего, успеть создать нечто значительное. А возможно, напряжение по-особому обострило чувства. Придет день, и это явление будут изучать в Оксфорде и Кембридже, в Гарварде, Принстоне и Сорбонне. Мы счастливчики, что живем в такое время. Множество литературных открытий происходит ежемесячно. И это только те, о ком мы знаем. А сколько талантов остаются незамеченными! Посмотри, Итамар, что делается вокруг. Возьми, к примеру, Мерав и Риту. С какой профессиональной серьезностью они относятся к нашему делу! Разве это не поразительно? Итамар утвердительно кивнул головой.
      — И поэтому я не завидую тем, кто жил в ту эпоху. Во времена Леонардо или Микеланджело, — продолжал Каганов. — А если уж мы вспомнили о Флоренции, то разве наша академия не современное воплощение Лоренцо Медичи? Что бы они были без него? И где бы я сегодня был без академии?
      — Каманский говорил, что у вас возникла какая-то проблема в связи с «Незрелым виноградом»?
      — Да, одно место в сценарии.
      — Но по-видимому, и в моем сценарии что-то им мешает. Не имею понятия, что именно, но у меня нет ни охоты, ни желания менять сценарий, над которым я работал три года.
      — Надо проверить. Как правило, у них замечания общего порядка. Они действительно указали мне на кое-что в «Незрелом винограде», просили изменить. Ты можешь себе представить, каким я был: начинающий автор с гипертрофированным «эго». Каждое написанное слово — откровение. Боже упаси притронуться к святому тексту! Видимо, и ты точно так же относишься к своему сценарию, это естественный этап творческого развития.
      — И все-таки вы внесли исправления?
      — Сражался я отчаянно. Но под конец меня убедили, что я заблуждаюсь. Сегодня, когда я думаю об этом и обо всем том, что случилось с тех пор в стране, о нравственно-концептуальных изменениях, произошедших у нас, я не понимаю, как я мог быть так нечувствителен к тому, что делается вокруг. И за эту нечувствительность пришлось бы заплатить дорогую цену. Я не достиг бы того, чего достиг, если бы не исправил сценарий.
      — Вы хотите сказать, что не смогли бы снять фильм без их субсидии?
      — Не только это. Даже если бы я снял его, меня бы уничтожили. И справедливо. Я бы совершил творческое самоубийство. Ты знаешь, я хотел, чтобы в финале, когда Джемаль направляет автомат на детей в автобусе, это был настоящий «узи». Представляешь — настоящий автомат, а не игрушечный! В моей последней сцене он должен был открыть огонь по детям, вместо того чтобы преподнести им пластмассовый «узи» как подарок на Пурим. Какое патологическое искажение образа! Но я находился в плену примитивных схем, которые мне вдалбливали с младенчества. Трудно поверить, что это было всего семь лет назад. Какое же расстояние прошел я с тех пор!
      — И как они вас убедили?
      — Они доказали мне, что такой человек, как Джемаль, не мог бы стрелять в детей. Это противоречит логике образа Джемаля, который с таким дружелюбием обслуживает клиентов в баре «2000» в Яфо. Несмотря на их презрительное к нему отношение. Который отдает Йоселе последний кусок хлеба перед тем, как они расстаются на берегу моря. Немыслимо, чтобы Джемаль, такой благородный, стал безжалостно убивать невинных детей.
      — Так всегда с положительными образами, они вечно устраивают нам проблемы.
      — И поэтому я принял их точку зрения. Я должен был справиться со своим подсознанием, которое приводит вопреки логике к такого рода аберациям. Подсознание чуть не превратило все мои скрытые страхи, наши общие страхи в кинематографическую действительность. Как будто все, что происходит у нас на улицах, должно найти свое выражение в произведениях искусства. А где нравственное здравомыслие? Кино — это колоссальная ответственность. Я говорю это абсолютно серьезно: на нас возложена большая ответственность. Благодаря современной дигитальной технологии наши фильмы сохранятся навечно. Нужно думать о будущих поколениях, понимать, как они будут судить о нас.
      Каганов прикурил сигарету, несколько раз затянулся, затем продолжил:
      — Я собственноручно чуть было не укрепил стереотипы, которые вбили нам в головы. Ведь чтобы создать новую действительность, нужно абстрагироваться от самих себя и выстроить другую психологическую реальность, так как подлинная, страшная действительность существует по сути дела в наших головах. Именно по этой причине Авнер так страдает в конце фильма. Он понимает, какую чудовищную несправедливость он совершил по отношению к Джемалю, который был ему другом — в той мере, в какой палестинцы готовы принять его в качестве друга, — когда прыгнул на него и выхватил «узи», в конце концов оказавшийся всего лишь игрушкой. Зритель тоже вместе с Авнером думает, что автомат настоящий — в этом и заключена ирония, Итамар. Все было нашей фантазией. Авнер, с его скрытыми страхами, символизирует всех нас, все израильское общество. И против этой тупой слепоты надо бороться. Разве у нас есть другой шанс?
      — Мой фильм совершенно иного сорта, он вообще не касается этих проблем, — возразил Итамар.
      — Да, фильм о певце классики — это изысканность. Но большой мастер не должен руководствоваться только эстетическими категориями. У него есть и общественная роль. Ради одного этого стоило бы создавать произведения искусства. Если ты можешь повлиять, пусть немного, на нашу действительность, то все творческие муки оправданы. А что тебя, собственно, беспокоит? Разве в фильме о камерном певце может быть нечто не устраивающее академию?

V

      Ближе к вечеру Итамар направился в университетскую библиотеку гуманитарных факультетов. Недавно он узнал, что существует телевизионная передача о Меламеде, и захотел ее посмотреть.
      Сначала он искал книги Мурама, писателя и драматурга, имя которого Каманский назвал в числе других членов приемной комиссии академии. «Если ты до сих пор его не читал, стоило бы до завтра ознакомиться с каким-нибудь его произведением, — посоветовал ему Каманский, пока они спускались в лифте. — Возможно, и Омер Томер будет там, он почти всегда приходит с Мурамом на заседания комиссии. Я надеюсь, ты уже успел посмотреть его выставку?»
      Но Итамар никогда не слышал об Омере Томере, кураторе музея «Макор», и даже не был в этом музее. «Немножечко культуры! — поучал его Каманский и посоветовал побывать на выставке еще сегодня. — Посмотришь хотя бы главный зал».
      Итамар без труда нашел в библиотеке две пьесы Мурама, а потом кассету с записью передачи о Меламеде. Он отыскал свободную кабину и надел наушники. Это был один из сюжетов в программе «Доступно каждому», которую транслировали полгода назад по случаю пятилетия со дня смерти певца. Сперва показали отрывок из его выступления в Зале принцессы Вильгельмины в Стокгольме. Ему аккомпанировала Сильвия. Меламед, в черном смокинге с бабочкой, волосы с сильной проседью зачесаны назад, стоял перед роялем и пел песню Шуберта из цикла «Прекрасная мельничиха».
      Несмотря на скверное качество записи, нельзя было не поразиться исполнению Меламеда. Как всегда, Итамар был очарован полным, казалось бы, отсутствием напряжения в его голосе, легкостью переходов, естественностью дыхания. Голос Меламеда был чист, прозрачен и глубок. Выражение лица и жест полностью соответствовали тексту и музыке. Все было гармонично, совершенно, хотя Итамар знал, сколько крови и пота стоили эта легкость и простота. Он закрыл глаза, и песня целиком завладела им. Музыка Шуберта и текст Мюллера, которые сплелись, как нити в ткани, переполнили Итамара печальными мыслями, унесшими его далеко от маленькой библиотечной кабинки.
      Телевидение оборвало песню посредине, там, где пастух признается ручью в своей любви к мельничихе. Итамар раздраженно вздохнул и открыл глаза. Почему музыка так действует на него, так властвует над его душой? Почему она способна швырнуть ее наземь или вознести на небеса? Необъяснимо. Ведь речь идет о реальном продукте человеческого мозга. Как получается, что сигналы нейронов заставляют его забыть о земном и улететь в нереальный мистический мир, туманный и безбрежный? Итамара всю жизнь мучили «вечные вопросы» о смысле человеческого существования. Они не оставили его и сейчас. Может быть, этот факт свидетельствовал о его незрелости, о некоей ущербности в его развитии?
      Теперь он видел на экране Меламеда, сидевшего с небольшой группой студентов. Он узнал зал Джульярдской школы, в котором часто проходили мастер-классы. Камера сконцентрировалась на лице Меламеда, он слушал молодого певца, исполняющего партию Яго из «Отелло» Верди. Лицо Меламеда было отрешенно устремлено вверх, рукой он прикрыл глаза. «А где же ненависть?» — взорвался вдруг Меламед и протянул руку вперед. Студент замолчал. «Подумайте, как он его ненавидит! — воскликнул Меламед. — Покажите это!» — «Расширить здесь связки?» — спросил молодой человек по-английски с тяжелым шведским акцентом. «А что, разве там находится душа?» Студенты рассмеялись. «Разве она находится в горле? Может быть, у вас ненависть исходит из горла, но будьте уверены, у Верди она выходила отсюда. — Меламед постучал по груди юноши. — Из сердца, — крикнул он, — и отсюда …» — добавил он и сжал голову шведа с двух сторон.
      Нотные листы выпали из рук юноши. Меламед отпустил его голову. Потом сел, тяжело дыша, на стул. Сильвия, которая тоже была там, вытерла платком его вспотевший лоб. Когда она подала ему стакан воды, он жестом отстранил ее и продолжил: «Вы пытаетесь расчленить искусство и тем самым убиваете его! Пойте, молодой человек, пойте!» — смягчился он.
      Юноша, успевший поднять упавшие ноты, лихорадочно пытался разложить их по порядку. «У вас хорошая техника, только не позволяйте никаким мыслям о дрожащих связках и «постановке» голоса на полтора сантиметра выше мягкого нёба испортить ваше пение».
      Меламед встал со стула. «Постановка голоса …» — пробормотал он еще раз с пренебрежением. Швед тем временем уже собрал ноты и собирался петь дальше.
      «Что это вообще такое? Когда мы поем, мы не думаем об анатомии, или физике, или геометрии. Пение должно течь свободно. И всегда, всегда должна слышаться душа! Подумайте о том, что Верди хотел сказать, и дайте ему высказаться без лишних помех».
      «Но как вам удается достичь этого знаменитого бесконечного пиано?» — спросила одна из студенток. Меламед ответил не сразу. Он сделал несколько шагов и остановился напротив нее. В зале воцарилась мертвая тишина. «Вот так», — сказал он наконец еле слышно и набрал полную грудь воздуха. Тишина длилась еще долго, а потом, неизвестно из какой галактики, возник тихий звук, сдержанный и благородный. Постепенно звук окреп, усилился, а потом снова начал затухать и долго-долго висел в воздухе, пока не замер окончательно… «Вот так!»
      «Шауль Меламед, певец с мировым именем, обладатель редкостного голоса. К пятилетию со дня смерти, — сказала ведущая Орна Эвен-Захав. — Мы приносим свою благодарность музыкальному колледжу имени Пёрселла в Лондоне за присланные нам кадры. А теперь, — Эвен-Захав заулыбалась, — перейдем к новаторскому мюзиклу «Йошуа-дикарь», который неделю назад удостоился премии Хофштеттера на фестивале в Холоне».
      Итамар остановил пленку, но через мгновение все же запустил ее снова. Должен же он узнать, кто они, местные мастера культуры, а дома у него телевизора не было.
      Этот факт, кстати, уже успел принести ему немало неприятностей. «Быть не может», — сказал контролер из управления теле— и радиовещания, внезапно нагрянув к нему с внезапной проверкой об уплате телевизионного сбора. «Можете убедиться, что это правда», — ответил ему Итамар. «Но мы провели опрос: только в семьях ультраортодоксов и у бедуинов племени ялам, что кочуют в окрестностях Беэр-Шевы, нет телевизоров. У всех остальных в стране есть». После долгих пререканий Итамар сдался и согласился уплатить первую половину сбора. Теперь, впервые после возвращения в страну, он может получить компенсацию за понесенные расходы.
      Камера без задержки перешла от ведущей к актерам, которые пели, декламировали, танцевали, прихлопывали и притопывали: