Герои и антигерои Отечества (Сборник)

      Безусловно, Потемкин готовился к встрече, но подготовка эта вовсе не заключалась в стремлении втереть очки. Сохранились конкретные его указания многим должностным лицам.
      "Дорогу от Кизикерменя до Перекопа сделать богатою рукою, чтоб не уступала римским. Я назову ее "Екатерининский путь", - писал Григорий Александрович одному из своих подчиненных. Правителю Екатеринославского наместничества он приказывал: "Употребите все силы, не теряя ни минуты, чтобы все было в исправном порядке и готовности к приезду ее величества. Постарайтесь, по всей возможности, чтоб город был в лучшей чистоте и опрятности".
      А вот что говорилось в распоряжении, касающемся так часто упоминаемых распространителями мифа о "потемкинских деревнях" покосившихся избушек: "Безобразящие строения разломать и срыть, особливо прибрать возле рядов".
      Не забыл Потемкин и о культурной программе путешествия: "Капельмейстеру Сарти предписанную ему пьесу скорее приуготовить и постараться, чтоб оная произведена была наивеликолепнейшим и огромнейшим образом. Обмундирование музыкантов и певчих, буде еще не окончено, тот час оное завершить".
      Любопытно и то, что не Потемкину, знатному, как его любят называть, вельможе, писали речи и доклады, а напротив, он сам учил людей ораторскому искусству. Наставления его архиепископу Амвросию, приглашенному в Киев для встречи императрицы, очень показательны в этом плане: "При первой встрече императрицы ваше преосвященство благоволите сказать самое краткое приветствие; но при сем случае, когда в лице дворянства все губернские представятся ее величеству в тронной зале, тогда вы за всех говорить будете. Речь сия должна состоять из благодарности, какую Россия чувствует в превращении земли сей из необитаемой степи в сад плодоносный; тут пройдите все пагубные следствия, от бывших соседей нанесенные, что татары обладали прежде нациею нашею; по разрушении же их царства, возгнездившиеся в Крыме, испускали по временам вред на многие провинции; но десница ее императорского величества стерла супостата, присоединила землю к Империи и народ, прежде вредный, сделался нам собратией..."
      Приготовления к приезду императрицы, как видим, делались и немалые. Но можно ли осуждать за них Потемкина? На Руси издревле живет традиция широко, хлебосольно, щедро встречать гостей, здесь же не просто гостья приезжала, а государыня, да не одна, а с представителями чуть ли не всей Европы, с дипломатами, царствующими особами, военными и государственными деятелями.
      Участники путешествия стали свидетелями необыкновенной по масштабам созидательной деятельности. Граф де Сегюр вспоминал: "Множество народа громкими криками приветствовало императрицу, когда, при громе пушек, матросы мерно ударяли по волнам Борисфена своими блестящими, расписанными веслами. По берегам появлялись толпы любопытных, которые беспрестанно менялись и стекались со всех сторон, чтобы видеть торжественный поезд и поднести в дар императрице произведения различных местностей..."
      В мифе же о "потемкинских деревнях" говорилось, что толпы народа Потемкин перегонял от одного населенного пункта к другому, дабы показать обжитость края. И опять-таки тому же М. Т. Петрову, который с удовольствием перепевает в романе эту сплетню, словно бы недосуг было заглянуть в строгие исторические исследования, в которых говорится о комплектовании значительного количества иррегулярных полков именно в краю, возрожденном к жизни Потемкиным.
      Поразили путешественников и города, возведенные Потемкиным. Поразил Херсон, о котором граф де Сегюр писал с не меньшим восторгом, чем за пять лет до того Разумовский. Неповторимое впечатление оставил Севастополь, главная база Черноморского флота, созданного трудами Потемкина.
      Строительство Черноморского флота началось сразу после окончания русско-турецкой войны 1768 - 1774 годов. К тому времени на юге России существовали лишь две флотилии - Азовская (Донская) и Дунайская, которая в годы войны оказывала поддержку сухопутным войскам. Потемкин развернул строительство новых верфей и баз на Днепре и Днепровско-Бугском лимане, где в 1775 году заложил Глубокую Пристань.
      Но лишь после присоединения Крыма к России удалось создать настоящую базу для флота. Для этого Потемкин избрал бухту Ахтияр, названную им Севастопольским пристанищем. 10 августа 1785 года, когда строительство уже шло полным ходом, он представил императрице подробнейший доклад, в котором показал глубокое знание всех вопросов, касающихся строительства порта и крепости, размещения в бухте флота, а также охраны и обороны ее, доставки к месту работ необходимых стройматериалов и, конечно, изыскания людских ресурсов. Объемный и всесторонне продуманный доклад поражает своим совершенством. Он убедительно доказывает, кого надо считать основателем города русской славы - Севастополя. Потемкин писал: "Главная и одна только крепость должна быть Севастополь при гавани того же имени, которой описание и сметы у сего прилагаются... Воздух в сем месте благорастворенный и жаркие летние дни прохлаждаются морскими ветрами; земля в окрестностях тучная, как и во всем пространстве Таврической области; камень для строения находится в самой близости, так же и в лесе, для сожжения извести, кирпича и черепицы недостатку быть не может".
      Интересны размышления Потемкина об укреплении и организации обороны гавани, в которых он легко оперирует фактами и примерами из истории фортификации не только отечественной, но и зарубежной. И по сен день целы в Севастополе многие строения и укрепления, заложенные по плану, начертанному Потемкиным, но нет в городе ни улицы, ни площади, которые бы носили его имя.
      В 1787 году он в том не нуждался, ибо каждый знал, кто создатель необыкновенного чуда, представшего глазам императрицы и сопровождавших ее сановников. В Инкермане Потемкин дал прекрасный обед, в разгар которого по приказу князя был отдернут занавес. Взору присутствовавших открылась прекрасно оборудованная гавань, на рейде которой стояли 3 больших корабля, 12 фрегатов, 20 малых судов и 2 брандера.
      Прогремел салют в честь российской императрицы. Зрелище было столь неожиданным, торжественным и величественным, что даже скептически настроенный ко всем австрийский император Иосиф II написал: "Императрица в восхищении от такого приращения сил России. Князь Потемкин в настоящее время всемогущ, и нельзя вообразить себе, как все за ним ухаживают". Сама же императрица писала по поводу увиденного: "Здесь, где назад тому три года ничего не было, я нашла довольно красивый город и флотилию, довольно живую и бойкую на вид; гавань, якорная стоянка и пристань хороши от природы, и надо отдать справедливость князю Потемкину, что он во всем этом обнаружил величайшую деятельность и прозорливость".
      В Севастополе императрица присутствовала при подъеме кайзер-флага на флагмане Черноморского флота линейном корабле "Слава Екатерины". Кстати, нужно заметить, что императрица, узнав о таком наименовании корабля, велела Потемкину впредь не делать подобных вещей - российская императрица была значительно скромнее, нежели известные деятели послереволюционного периода, которые еще при жизни назвали своими именами многие города, ничего не сделав для созидания, а лишь разрушив то, что содеяно было другими. Интересно и отношение императрицы к попытке дать ей титулы "Матери Отечества" и "Великой". В письме по этому поводу, адресованному князю А. М. Голицыну, она писала: "Князь Александр Михайлович! Уведомилась я, что дворянство С. Петербургской губернии вздумало приносить мне титулы и собирается сделать огромные встречи. Вам известен образ моих мыслей, а потому и судить можете, сколь излишним и непристойным все то я почитаю. Не приобретение пустых названий есть предмет моего царствования, но доставление блага и спокойствия Отечеству и вознесение славы и величия его; потому и не может иное мне приятно и угодно быть, как повиновение моей воле, ревностное и тщательное каждым звания на него возложенного исполнение вместо упражнения в подобных выдумках. Равным образом и встреча мне не нужна. Чего ради я желаю, чтобы собранные деньги отданы были в Приказ общественного призрения для употребления на дела полезные..."
      Это письмо императрица отправила с дороги, возвращаясь из путешествия по Белоруссии. Узнав, что дворянством собрано свыше 500 тысяч рублей, она от себя добавила еще 15 тысяч и приказала использовать средства эти на "облегчение несчастных".
      Да, не позаботились при жизни своей ни Потемкин, ни его государыня, чтобы оставить в Севастополе память о себе, как оставили в кем те деятели, которые и палец о палец не ударили для его создания...
      Военную сторону деяний Потемкина оценил граф де Сегюр, который отметил: "Вход в залив спокоен, без опасен, защищен от ветров и достаточно узок, так что береговых батарей можно открыть перекрестный огонь, и даже ядра могут долетать с одной стороны на другую".
      По окончании поездки императрица пожаловала Потемкина титулом "Таврического" - в княжеское достоинство он был возведен несколько раньше. Кроме того, она приказала составить похвальную грамоту с перечислением его знаменитых заслуг перед Россией "в при соединении Тавриды к Российской империи, успешном за ведении хозяйственной части и населении губернии Екатеринославской, в строении городов и умножении морских сил на Черном море".
      Путешествие российской императрицы ошеломило Порту, поразило ее словно гром среди ясного неба. Крым и так был для турок притчей во языцех, а теперь, когда они узнали о необыкновенных торжествах там, терпение их кончилось.
      Последующие события показали, что война не за горами. Впрочем, Потемкин ожидал этого рано или поздно, потому и готовил столь тщательно армию и флот к грядущему столкновению.
      И вот 15 июля 1787 года Рейс-Эфендий вручил русскому послу в Константинополе Якову Ивановичу Булгакову ультиматум, в котором излагались требования Порты, сводившие на нет все предыдущие соглашения и трактаты. Ответ было предложено дать не позднее 15 - 20 августа. Срок по тому времени нереальный, ибо курьер просто не мог успеть добраться до Петербурга и возвратиться обратно. Но не прошло и установленного турками времени, когда Булгаков вновь был приглашен на заседание дивана - совета при турецком султане, - на котором от него потребовали немедленного возвращения Османской империи Крыма и признания недействительным Кучук-Кайнарджийского мирного договора. Булгаков заявил, что этот ультиматум не считает нужным передавать в Петербург, ибо заранее знает, каков будет ответ. Его заточили в Семибашенный замок - константинопольскую политическую тюрьму, а уже 13 августа Порта объявила войну России.
      Настал час испытания для Григория Александровича Потемкина, час проверки на прочность всего содеянного им в предвоенные годы. Оценивая гигантскую его деятельность в годы той войны, ординарный профессор Николаевской академии Генерального штаба генерал-майор Д. Ф. Масловский писал: "Блестящие эпизоды подвигов Суворова во 2-ю турецкую войну 1787 1791 годов составляют гордость России. Но эти подвиги (одни из лучших страниц нашей военной истории) лишь часть целого; по оторванным же, отдельным случаям никак нельзя судить об общем, а тем более делать вывод о состоянии военного искусства. 2-я турецкая война, конечно, должна быть названа "Потемкинскою". Великий Суворов, столь же великий Румянцев занимают в это время вторые места. В строгом научном отношении, для суждения об общем уровне, которого достигло русское военное искусство в конце царствования Екатерины II, для заключения о значении реформ императоров Павла I и Александра I, 2-я турецкая война должна быть рассматриваема в целом, главным образом, как "Потемкинская война".
      "Потемкинская война"
      Прусский посланник Сольмс писал Фридриху II: "Все Екатерининские войны ведутся русским умом". Именно в этом заключались истоки наиболее блестящих побед русского оружия, побед, во время которых русские несли неизмеримо меньшие по сравнению с противником потери, уничтожая при этом целые полчища неприятеля. Не имея возможности полностью умолчать об этом, на Западе договорились до того, что стали упрекать Суворова в кровожадности. А между тем все без исключения генералы русской военной школы, основоположниками и законодателями которой были Потемкин, Румянцев, Суворов, отличались особенным милосердием в обращении с пленными, и в каждом их приказе обязательно содержалось требование щадить просящих пощады и раненых, с малолетками не воевать, женщин и стариков не обижать. Только ожесточение противника заставляло проливать много его же крови. Но перед каждым штурмом крепостей и Потемкин, и Румянцев, и Суворов обязательно направляли гарнизону предложения о сдаче, причем на очень выгодных условиях.
      В этих ультиматумах русские полководцы обязательно предупреждали неприятельское командование об ответственности за кровопролитие, которое неизбежно должно было произойти в случае отказа от сдачи. И предложения эти были вполне обоснованными, ибо если в 1-ю турецкую ("Румянцевскую") войну 1768 - 1774 годов еще были случаи, когда, не сумев взять крепость, русские войска снимали осаду, то в "Потемкинскую войну" таких случаев не было, за исключением отступления от Измаила в 1789 году князя Н. В. Репнина по совершенно необоснованным причинам и снятия осады Измаила в 1790 году Гудовичем, которое кстати произошло буквально за несколько дней до того, как присланный туда Суворов взял крепость блестящим штурмом...
      В остальных случаях, если русские войска осаждали крепость, то она уже была обречена.
      Думается, более справедливо упрекнуть турецких сераскеров и пашей, упорствовавших вопреки здравому смыслу, что и сделал князь Потемкин после победоносного штурма Очакова, стоившего туркам 8 700 убитых, 1 840 умерших от ран и 4 000 пленных.
      - Твоему упорству мы обязаны этим кровопролитием, - сказал Григорий Александрович.
      - Оставь свои упреки, - возразил Гуссейн-паша. - Я исполнил свой долг, как ты свой.
      А ведь нельзя было назвать врага, с которым довелось сражаться русским чудо-богатырям в годы той войны, слабым. Мужество и отвагу турок, их ожесточение не раз отмечал сам Потемкин, о том докладывали ему и подчиненные генералы. Так, после Кинбурнской победы Суворов писал: "Какие ж молодцы, Светлейший Князь, с такими я еще не дирался!"
      Можно ли упрекать в жестокости Суворова, если он, не имея даже превосходства над противником, а уступая ему числом войск втрое, отразил под Кинбурном атаки турецкого десанта и уничтожил 5 тысяч из 5 тысяч 300 высадившихся турок, потеряв при этом 136 человек убитыми и 297 ранеными?! Он, что ли, звал неприятелей на Кинбурнскую косу, чтобы затем учинить эту "расправу"? Честный бой, в котором русские чудо-богатыри проявили великолепное мужество, а турки заслужили похвалу самого Суворова, решил дело, принеся первую значительную победу в "Потемкинской" войне и заставив турок отказаться от замысла по захвату Кинбурна, Глубокой Пристани, Херсона и нанесения удара на Крым. Ведь нападение на Кинбурн было их ближайшей задачей - началом исполнения далеко идущих агрессивных планов.
      А сколько нелепиц мы слышали об осаде и штурме Очакова? В чем только не упрекали Потемкина и историки и литераторы - и в медлительности, и бездеятельности, и в лености, и даже в трусости...
      А между тем осада Очакова и последующий его штурм можно оценить как блестяще осуществленную операцию. И все действия Потемкина у стен вражеской твердыни свидетельствуют о замечательных его качествах, как военачальника и человека.
      Григория Александровича торопили из Петербурга, даже императрица поначалу просила ускорить взятие Очакова. Правда, уяснив затем глубокий смысл его действий, она стала союзницей его во всех его решениях.
      Потемкин предвидел, что при дворе будет немало пересудов, что "паркетные полководцы" не устанут убеждать Екатерину в том, что взять Очаков - пустяшное дело. Однако он имел свое твердое мнение, достаточно взвешенное, ибо судил об Очакове не понаслышке, а на основании личного изучения турецких укреплений и обобщения разведывательных данных.
      Еще в ноябре 1787 года, вскоре после Кинбурнского сражения, он сам побывал под стенами крепости. В тот ноябрьский день он сел в шлюпку и приблизился к Очакову на расстояние не только артиллерийского, но даже ружейного выстрела, чтобы лучше рассмотреть крепость. Турки немедленно открыли огонь. Поблизости от шлюпки падали ядра, в воду врезались пули, но Потемкин продолжал рекогносцировку до тех нор, пока не изучил все интересующие его вопросы. Затем он долго в задумчивости стоял на берегу, офицерам же гарнизона сказал перед отъездом:
      - Турки, наверное, в будущую кампанию придут в лиман для отмщения вам за вашу отважность и причиненные беспокойства, но я надеюсь на вас всех...
      В целом кампания 1787 года была удачной для русской армии, но в сентябре месяце, еще до победоносного сражения под Кинбурном, на Потемкина свалилась великая беда...
      В начале войны он отдал приказ командующему Севастопольской эскадрой контр-адмиралу Войновичу: "Хотя бы всем погибнуть, но должно показать свою неустрашимость к нападению и истреблению неприятеля. Сие объявить всем офицерам вашим. Где завидите флот турецкий, атакуйте его во что бы то ни стало, хотя бы всем пропасть..."
      Приказ суров, но сурово было и время. Флот создавался не для парадов в гавани, а для действий против превосходящего численно османского флота, для завоевания любой ценой господства на Черном море, без которого и успех на сухопутном театре не мог быть существенным. Одолеть же турок можно было лишь решительными и дерзкими действиями.
      24 сентября Потемкин получил ошеломившее его известие, вызвавшее впоследствии много кривотолков. Севастопольская флотилия, составлявшая основу всего Черноморского флота, его детище, была разбита бурей. Трудно передать горе князя, столько сил и энергии вложившего в создание флота. В тот день, 24 сентября, он был близок к отчаянию, о чем свидетельствуют его письма... Правда, сразу нужно оговориться - искренне и откровенно поделился он своим горем лишь с двумя самыми близкими ему людьми - со своим учителем и другом П. Л. Румянцевым и, конечно, с императрицей...
      "Матушка, государыня, - писал он, - я несчастлив; флот Севастопольский разбит бурею; остаток его в Севастополе, все малые и ненадежные суда и, лучше сказать, не употребительные; корабли и большие фрегаты пропали. Бог бьет, а не турки. Я при моей болезни поражен до крайности: нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что себя чувствую (sic); не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мертв, я все милости и имение, которое получил от щедрот ваших, повергаю к стопам вашим и хочу в уединений и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу (Румянцеву. - Н. Ш.), чтоб он вступил в начальство, но, не имея от вас повеления, не чаю, чтобы он принял..."
      Злопыхатели жестоко посмеялись над горем князя, с сарказмом писал о нем и К. Валишсвский в книге "Роман императрицы" и М. Т. Петров в романе "Румянцев-Задунайский". Письмо, которое было сугубо личным и секретным, адресованное только императрице, каким-то образом стало известно при дворе. Людям же, никогда и ни во что не вложившим и доли своего труда, нелегко понять человека, столько забот и трудов употребившего на дело, когда это дело гибнет.
      "Правда, матушка, - писал далее Григорий Александрович, - что сия рана глубоко вошла в мое сердце. Сколь я преодолевал препятствий и труда понес в построение флота, который бы через год предписывал законы Царь-городу (Константинополю. - Н. Ш.). Преждевременное открытие войны принудило меня предприять атаковать разделенный флот турецкий с чем можно было, но Бог не благословил. Вы не можете представить, сколь сей печальный случай меня почти поразил до отчаяния".
      Горьким и печальным было и письмо к Румянцеву, которое заканчивалось предложением принять командование всеми вооруженными силами на юге России, и в том числе и Черноморским флотом. Ответ Румянцева опровергает измышления некоторых историков и многих литераторов о том, что Петр Александрович был Потемкину врагом, завидовал его успехам и славе. Старый фельдмаршал писал: "Что до письма государыни, то я его и поныне не имею и не желаю, чтобы в нем была нужда; но того желаю от всего сердца, чтобы вы, милостивый князь, наискорее выздоровели, и, тут всего к лучшему учредя и в Петербурге, где вы, конечно, и необходимо надобны, побывав благополучно, возвратились и чтобы все обстоятельства вообще вам поспособствовали на одержание вам же определенных побед и славы. Сего вам от всей души и наусерднейше желает к вам всегда преданный и вас душевно любящий..."
      Немало было пересудов о том, что Потемкин опустил руки и потерял способность к руководству войсками. Но, во-первых, неудача была не такая уж пустячная, и, во-вторых, о своем душевном состоянии он признавался только тому, кому безгранично верил и к чьим советам прислушивался. Перед подчиненными же он оставался по-прежнему строгим, требовательным и распорядительным командиром, о чем свидетельствуют многочисленные его бумаги. Так, 26 сентября он писал Суворову: "Флот наш, выдержавши наижесточайшую бурю, какой не помнят старые мореходы, собирается в гавани Севастопольской. И так остается употребить старание о скорейшей починке флота, дабы к будущей кампании был оный в состоянии выйти в море".
      В те дни Потемкин направил десятки писем в разные адреса, издал немало приказов. В них не было и тени растерянности. 29 сентября он отдал распоряжение адмиралу Мордвинову: "Подтверждаю вашему превосходительству о снаряжении порта Севастопольского всеми нужными для вооружения флота припасами и материалами, особливо же мачтами, дабы ничто не могло препятствовать скорейшему приведению в исправность поврежденных кораблей".
      Профессор Д. Ф. Масловский сделал такой вывод: "Если у Потемкина (в особенности после неудачи Севастопольской эскадры) начинают проявляться известные колебания, положим, хотя бы мнимая болезнь, то, ближе всматриваясь в грандиозность выпавшей ему задачи, - эти волнения (тем более по особенностям характера) не могут быть признаны неестественными. Весь вопрос в том, ослабела ли его энергия за это время? Касаясь его распоряжений (директивы Суворову, Мордвинову и др.) на главном театре, мы этого не замечаем".
      Была и еще одна расхожая сплетня, о которой нельзя не упомянуть в связи с тиражированием в последнее время антиисторических русофобских романов К. Валишевского о том, якобы, что Потемкин хотел даже, в отчаянии, оставить Крым. Да, он высказывал такие мысли, но опять же только двум людям Румянцеву, которого по справедливости считал своим учителем, и императрице. Объяснял это довольно просто: оборонять полуостров, не имея флота, крайне сложно, ибо турки обладают в этом случае грандиозным преимуществом в выборе места высадки десанта и направлении главного удара. Реагировать же на их действия, учитывая рельеф местности, сложнее, чем, запустив их на полуостров, разбить в полевом сражении. Румянцев и императрица отвергли подобный план действий, да и сам Потемкин склонялся более к тому, чтобы, полностью не покидая полуострова, сосредоточить крупные силы в одном кулаке, где-нибудь в центре его.
      Что же касается передачи командования другому лицу, хотя бы даже самому Румянцеву, то и здесь ни Петр Александрович, ни Екатерина II с Потемкиным согласиться не могли, ибо понимали его роль в той войне. Кстати, вот как эту роль оценил русский профессор Д. Ф. Масловский: "Главным действующим лицом в войну 1787 - 1791 гг. был фельдмаршал Потемкин. Командуя войсками всего южного пограничного пространства, созданными им военными поселениями, начальствуя им же возрожденным краем, заведуя иррегулярными войсками и, наконец, управляя почти 14 лет делами Военной коллегии, - Потемкин является главнокомандующим по праву, безусловно незаменимым при тогдашних обстоятельствах и вполне ответственным перед историей за последствия его специально-военной и административной деятельности в период от конца 1-й и до начала 2-й турецкой войны".
      Он и провел ту войну с блеском, о чем убедительно говорят замечательные победы русского оружия, в том числе и беспримерный в истории штурм Очакова, продолжавшийся всего час с четвертью, но заставивший содрогнуться от ужаса "блистательную" Порту. Об имевшей же якобы место медлительности сам Потемкин писал императрице: "Если бы следовало мне только жертвовать собою, то будьте уверены, что я не замешкаюсь минуты, но сохранение людей, столь драгоценных, обязывает идти верными шагами и не делать сумнительной попытки..."
      Медлил же он с Очаковом по целому ряду вполне объяснимых причин. При выдвижении к крепости он не торопился, поскольку опасался атаки турок на Херсон и Пристань Глубокую, и лишь после разгрома неприятельского флота в лимане уверенно двинулся к крепости и осадил ее 1 июля 1788 года. Медление с началом построения батарей тоже, как оказывается, объяснимо: имея в Очакове сильную агентуру, Потемкин рассчитывал на сдачу крепости. И лишь после провала агентуры, после того, как турки казнили ее, выставив головы казненных на колах, он отдал распоряжение о сильной бомбардировке, которая в конечном счете предрешила успех и позволила завершить дело с малыми потерями.
      Блестяще была проведена Потемкиным и кампания 1789 года, во время которой турки были биты под Максименами и Галацем генералом Дерфельденом, под Фокшанами и Рымником Суворовым. Сам же Григорий Александрович взял бескровно Аккерман и Бендеры. Императрица писала ему: "Знатно, что имя твое страшно врагам, что сдались на дискрецию, что лишь показался.., кампания твоя нынешняя щегольская".
      Здесь нужно добавить, что в течение всего 1789 года войска, предводимые Потемкиным, успешно били врага и на суше, и на море. Следующий, 1790 год был славен штурмом Измаила, с блеском проведенным Суворовым, а 1791 год знаменитой победой Ушакова при Калиакрии, окончательно подорвавшей волю Порты к сопротивлению.
      "Благослови, господь, Потемкина!"
      Завершив свою "Потемкинскую" войну полной победой, Григорий Александрович умер 5 декабря 1791 года по дороге из Ясс в Николаев, так и не успев подписать мирный договор.
      "Страшный удар разразился над моей головою.., - писала Екатерина II, мой ученик, мой друг, можно сказать, мой идол, князь Потемкин-Таврический у мер в Молдавии... Это был человек высокого ума, редкого разума и превосходного сердца; цели его всегда были направлены к великому... Им никто не управлял, но сам он удивительно умел управлять другими.., у него были смелый ум, смелая душа, смелое сердце..."
      Мужеству и отваге он учил и своих солдат, часто повторяя:
      - Я вас прошу однажды и навсегда, чтобы вы предо мною не вставали, а турецким ядрам не кланялись...
      Русские воины с восхищением говорили о нем:
      - Благослови, Господь, Потемкина!..
      Болью отозвалась кончина Григория Александровича в их сердцах. Один гренадер сказал племяннику князя Л. Н. Энгельгардту:
      - Покойный его светлость был нам отец, облегчил нашу службу, довольствовал нас всеми потребностями, словом сказать, мы были избалованные его дети; не будем уже мы иметь подобного ему командира: дай Бог ему вечную память!
      Оплакивая утрату, генерал-фельдмаршал Румянцев сказал о Потемкине:
      - Россия лишилась в нем великого мужа, а Отечество потеряло усерднейшего сына, бессмертного по заслугам своим.
      Владимир Федоров
      Император Александр I
      Старший сын Павла I и внук Екатерины II родился 12 декабря 1777 года. Екатерина II нарекла его в честь Александра Невского - покровителя Петербурга. Александр был се любимым внуком, и она сама руководила его воспитанием, пригласив лучших преподавателей. Русскую словесность и историю преподавал ему М. Н. Муравьев - писатель, один из просвещеннейших людей своего времени (отец будущих декабристов Никиты и Александра Муравьевых); естественные науки - известный ученый и путешественник, академик П. С. Паллас; законоучителем и духовником был протоиерей А. А. Самборский - по отзывам современников, "человек светский, лишенный глубокого религиозного чувства", сумевший, однако же, внушить это чувство своему ученику. Самборский долго жил в Англии, был страстным англоманом; ему было поручено, помимо духовных наставлений, обучать Александра английскому языку.
      По рекомендации широко известного в то время в Европе публициста и дипломата Фридриха Гримма, с которым Екатерина вела дружескую переписку, в 1782 г. в Россию был приглашен швейцарец Фридрих-Цезарь Лагарп - человек высокообразованный, приверженец идей Просвещения и республиканец по взглядам - состоять "кавалером" при Александре и обучать его французскому языку. В этой должности он находился 11 лет (1784 - 1795), имея полную свободу внушать своему ученику те идеи, которые разделял. Знакомя Александра с отвлеченными понятиями о естественном равенстве людей, предпочтительности республиканской формы правления, о политической и гражданской свободе, о "всеобщем благе", к которому должен стремиться правитель, Лагарп при этом тщательно обходил реальные язвы крепостнической России. Более всего он занимался нравственным воспитанием своего ученика. Рассказывают, что по совету Лагарпа Александр вел журнал, куда записывал все свои проступки. Впоследствии он говорил, что всем, что есть в нем хорошего, он обязан Лагарпу.
      Общий надзор за воспитанием Александра и его младшего брата Константина был вверен графу Н. И. Салтыкову, ограниченному, но ловкому придворному интригану, главной обязанностью которого было доносить императрице о каждом шаге Александра и Константина, равно как и их воспитателей.
      Несмотря на подбор блестящих преподавателей, Александр не получил основательного образования. Они отмечали в своем ученике нелюбовь к серьезному учению, медлительность, леность, склонность к праздности. Он не умел сосредоточиться. Мало читал; обладая незаурядным умом, быстро схватывал всякую мысль, но потом так же быстро ее забывал. В 1793 г., когда Александру еще не исполнилось и 16 лет, Екатерина II женила его на 14-летней баденской принцессе Луизе, нареченной в православии Елизаветой Алексеевной. Женитьба положила конец учебным занятиям Александра.
      Действенной школой его воспитания была атмосфера враждующих между собою "большого двора" Екатерины II в Петербурге и "малого" - Павла Петровича в Гатчине. Необходимость лавировать между ними приучила Александра, по выражению историка В. О. Ключевского, "жить на два ума, держать две парадные физиономии", развила в нем скрытность и лицемерие.