Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

      Он пошел к двери. Карамышев окликнул:
      - Так как же? Напишете? Писатель кивнул:
      - Обязательно. - И, уже прикрывая дверь за собой, засмеялся: - А вы пока... придумайте окончание.
      * * *
      Некоторое время все молчали. Бистром залпом выпил бокал, налил и снова выпил. На шее, над тугим воротником колета, напружились жилы.
      - Имений нет! Эти господа начинают уже... уводить наших женщин! Что тогда еще останется в. жизни?..
      Бибиков пристукнул ладонью по столу, на который он сел:
      - Этим толстосумам надо обрубить ноги, пока они окончательно не оттоптали нам пятки. Так мы дождемся конца дворянской России...
      - Обрубить - руки коротки, - смеялся Карамышев. - Не жмурьте глаз, господа: ставка на денежные мешки в ущерб и на погибель дворянству государственная политика.
      - Вздор! - выкрикнул весь вечер молчавший преображенец. - Пока у нас монархия... государь - первый дворянин империи и никогда нас не выдаст.
      - Спохватились! - скривился Карамышев и помахал фалдами сюртука похабным кафешантанным жестом. - Он давно уже выдал. Он держит свой интерес. Им вертят те, кто сильнее. А сильнее - они.
      - Это мы еще посмотрим, - сквозь зубы сказал Бистром и до боли сжал руку, левую, на эфесе шпаги. - Это мы еще посмотрим, кто сильнее... Если гвардия возьмется за дело...
      Карамышев сразу стал спокойным и очень серьезным:
      - Если гвардия возьмется за дело, другой разговор. Судьбы монархии - в руках гвардии. Разве не гвардия сводила и возводила императоров?.. Император Павел был удавлен гвардейским офицерским шарфом, не так ли?
      - Государь... - начал Бибиков.
      Но Ливен перебил:
      - Злой карлик! Мы, лейб-гусары, его достаточно знаем: он командовал у нас эскадроном. Он нигилист: только о себе и думает. При таком царе дворянство действительно пойдет на слом. И ежели будет война... Подпоручик прав.
      - Великий князь Николай Николаевич? - осторожно сказал Карамышев и выгнул спину по-кошачьи. - Вот этот - настоящий офицер и дворянин, не так?
      Егерский капитан подошел к двери, прислушался и повернул ключ в замке.
      * * *
      В эту ночь в синей штофной гостиной артистки Суворинского театра Топориной семь гвардейских офицеров и исключенный со службы армейский подпоручик положили начало офицерскому заговорщицкому союзу. Целью определено: дворцовый переворот, возведение на престол Николая Николаевича, разгон Таврической говорильни, восстановление в прежнем блеске и силе дворянского первенства в империи. Название союзу предложил Карамышев: "Красный орел"!
      Бистром и Бибиков особо крепко пожали друг другу руки, прощаясь на подъезде, у которого нетерпеливо переступали ногами застоявшиеся - увы, наемные и уже четыре месяца не оплаченные - рысаки. Рысаки застоялись, ибо шел уже шестой час.
      - Мы... начинаем новую страницу истории... - не совсем твердым, но вдохновенным голосом сказал Бибиков. Вино и необычные мысли кружили голову, перед глазами неотступно стояли смуглые плечи Тамары. Он проводил глазами уже садившегося в сани Бистрома и внезапно рванулся вслед. - Постой, сказал он и отстегнул полость. - Я взволнован. Я не могу домой и остаться один. Поедем - к девочкам.
      Ку-ку
      Трубецкой проснулся поздно. И, проснувшись, вспомнил тотчас: война.
      Так каждое утро, со дня объявления: уже три недели - нет, больше! черт его знает, как время бежит... Все дни так: спится особенно крепко, как не спалось в мирное время. Но просыпаешься обязательно толчком: война, полк ушел, а он здесь, дома... Кровь в голову. И тотчас отхлынет. И под сердцем засосет, защемит, короткими вздрогами...
      Стыд? Нет. Стыд жмет. Или жжет? Как лучше надо сказать? А сейчас только чуть-чуть щемит... Особо, как от радости бывает, когда боишься дать радости захват и волю. Радость? Наверное, так. Не потому, конечно, что здесь - в Петербурге, в запасном батальоне, - мир, тыл, а там бои, ураганный огонь. Он уже не трус, Трубецкой.
      Но жить все-таки можно только здесь: потому что там - грязь, биваки под дождем, стертые на тяжелых переходах ноги, и еда - черт знает какая, и на ночевках - клопы, пожалуй, даже и вши. А здесь, у него, - все по-человечески: чистые, слегка надушенные простыни, прохладная наволочка... Привычный всегдашний уклад. Днем хотя и надоедливая, но спокойная возня с запасными на плацу: ать, два! ать, два! левой, левой! И вечером - Бетти. Останов, газеты!
      Так каждое утро: вместе с кофеем - в кровати - газеты. Фронтовые сводки. Очередной военный обзор. И - в "Русском инвалиде" - назначения, отличия и производства, списки выбывших из строя. В первую очередь свой, Преображенский, полк и своя, 1-я гвардейская пехотная, дивизия, конечно.
      Наград по полку уже много. И в сегодняшнем приказе: Протопопову Станислава 3-й, с мечами, барону Розену - Анну с мечами на шею. Ого! Если так пойдет и война затянется, товарищи далеко обгонят по службе. Здесь, в запасном, отличий не нахватаешь: не на чем.
      Но война не затянется... Гумбинен, Иоганнесбург, Ортельсбург, Сольдау... На Берлин идем полным ходом, ясное ж дело!.. Черным по белому напечатано - и в "Инвалиде", и в "Новом времени".
      Только в "Дне" военный обозреватель чего-то каркает. Паршивая газета "День": радикалия, распротоканалия, а смотреть приходится. Военные обзоры там считаются самыми авторитетными: говорят, какой-то генштабист, полковник, чуть ли не из профессоров, у этого еврейчика, Кугеля, подрабатывает. Высокий специалист.
      Каркает. Вот и сегодня, извольте радоваться:
      Еще в 60-х годах в одном из своих этюдов Мольтке определенно указывал на невыгодность для русских выбора операционной линии через Восточную Пруссию. Если это было справедливо для тогдашнего времени, при тогдашнем состоянии прусских привисленских крепостей, то во сколько раз справедливее его указание для нынешнего времени, когда оборонительные постройки Вислы приведены к силе - большей даже, чем "мертвый" барьер прирейнских германских крепостей.
      Условия театра обращают его, по чрезвычайно меткому и точному выражению одного из авторитетнейших русских военных исследователей этого театра, в стратегический тупик..."
      А дальше непосредственно уже о Мазурских озерах... Что-то совсем, должно быть, непристойное, потому что цензура живого места в статье не оставила: ничего не понять - через каждые две-три строчки строк двадцать, а то и сорок шрифта вынуто.
      Неужто и вправду неблагополучно, что наши загнались в Восточную Пруссию и армия генерала Самсонова в Мазурах?
      * * *
      Трубецкой бросил газету и встал. Сквозь спущенные оранжево-желтые шторы били косые, по-осеннему жадные солнечные лучи. Поручик взял со стула, из-под лучей, белье. И усмехнулся с невольным самодовольством: на этом самом месте днем вчера, вот так же под желтыми косыми и жадными лучами, лежали кружевные, ажурные панталоны Бетти.
      Удивительная девушка! Подумать только: племянница дипломата, из чопорнейшего английского посольства, а до чего эмансипирована! Недаром Англия - передовая страна, страна свободы, что называется. Из лучшего общества - отец не то пэр, не то мэр (забавнейший каламбур вышел, если перекинуть на французский, - поручик засмеялся счастливым смехом), с порядочным, по всему видно, состоянием. А вот... к холостому офицеру на квартиру... Правда, днем. Хотя шторы и опустили, но было совсем ведь светло...
      Он даже зажмурился, вспомнив, как она закуталась с головой в простыню и крикнула, шаля, озорно:
      - Ку-ку!
      В чужом гнезде... И вправду - кукушечка. Удивительная девушка! Поднялся и пощелкал зубами:
      - Славная это все-таки штука - жизнь. И все-таки очень хорошо, что великий князь сказал полковому командиру: оставить при запасном. Мерял бы сейчас версты по трясинам где-нибудь там, на Ангераппе...
      Так как? Стратегический тупик, по вашему авторитетному суждению, господин Димитриев, военный обозреватель?
      А сводки с Восточно-Прусского театра нынче нет.
      С Бетти сговорились встретиться на Большой Морской в четыре. Но с утра самого служба не шла на ум: кое-как убив время до трех, Трубецкой ушел из батальона, сдав муштровку прапорщикам. Запасными господами офицерами батальон укомплектован сейчас втрое выше всяческих штатов. Как и всюду, впрочем, во всех запасных частях. И откуда берется столько мобилизованных с протекцией?..
      И не прапорщиков только, но и нижних чинов. У него одного, Трубецкого, в роте "спасаются": писарем - известнейший, очень модный поэт, а во втором взводе - два художника, тоже очень известных, оперный артист - баритон, закройщик от Тедески - портного, всемирно прославленного, сын Елисеева "винно-колониального", знаменитого... Кто еще? Имена - прямо на выбор... Вот, кстати, вспомнил: надо будет случай использовать - заказать портрет Бетти. Любой из художников с восторгом сделает, даром. Особенно ежели освободить от нарядов. Как это раньше в голову не пришло?!
      Поэта он уже приспособил. При первом же знакомстве с Бетти угораздило его сболтнуть, для большего впечатления, будто он стихи пишет... Она, натурально, потребовала - с посвящением. И чтобы обязательно в восточном вкусе. Она Восток обожает, как же иначе. Экзотика! И что-то о Гафизе каком-то говорила... Она же удивительно культурная. Он этот заказ так и передал - писарю, точными ее словами, частно, но как бы в служебном порядке, чтобы... не болтал. Недурно, кажется, вышло, хотя и накручено, очень трудно запомнить, а прочесть Бетти обязательно же надо наизусть. Теперь писать стали с вывертом, не по-пушкински и не по-лермонтовски. У тех было звонко и просто:
      Клянусь я первым днем творенья,
      Клянусь его последним днем...
      Или это из оперы?
      Писарское стихотворение выучил все-таки. Вчера хотел сказать, но побоялся спутаться. Очень трудные есть куплеты - в середине и в конце. Вечером, после Бетти, опять прозубрил, начисто. Теперь, кажется, совсем твердо:
      Ждал я любимую в ночь у ключа, что бьет из порфира. Глядя на камень холодный, думал - и знал:
      Не придет.
      Не придет до поры, пока расцветится цветами Бесценный, холодный, тяжелый камень: порфир.
      С Морской прямо пройдем в Летний. Там, на задней аллее, что вдоль Лебяжьей, есть, не доходя Амура и Психеи, такой углышек - никогда никого нет. Публика толчется по центральной дорожке и около клумб. Сядем и вполголоса с чувством... Если опять не забуду.
      Долго бродил я без сна по садам волшебным Гафиза.
      Сообразительный писарь-то: вставил!
      Розы чар зачарованных, черные розы я рвал.
      Ими устлал порфир - даром любви небреженной:
      На шипах сорванных роз кровь моих рук, как рубин.
      А ведь в самом деле: восточный вкус. Стоило на две недели уволить в отпуск.
      Поручик остановился на углу пропустить трамвай.
      Ждал я любимую в ночь у ключа, что бьет из порфира. Глядя на камень, розами устланный, думал - и знал:
      Не придет!
      Цветом каким зажечь одинокие ночи? Грудь на грудь - каким заклятьем привлечь?
      Трамвай простучал. Трубецкой перешел улицу к Аничкову дворцу.
      Сбросил с камня в бегущие воды увядшие розы, Поднялся к вершинам, закованным в синие льды, - Редкостный там сквозь снег над бездной раскрытой
      цветок голубеет, Руку и взор маня, смертью грозя смельчаку.
      Из распахнутых дворцовых ворот вынеслась карета с золотыми коронами на фонарях. Парные часовые метнули винтовками на краул, по-ефрейторски. Поручик стал во фронт. Но стих не перебился.
      Ни одного цветка не оставил я льдистым вершинам,
      Бездны я завалил обвалами камня и льда.
      Заголубел порфир - даром любви небреженной,
      На стеблях голубела моя оледенелая кровь.
      И опять - refrain: 3-я строфа, повтором:
      Ждал я любимую в ночь...
      Времени еще много. Бетти - очень точная. У "Астории" ровно в четыре. Лучше дальним обходом пойти, по Фонтанке, чем торчать на углу, дожидаться.
      Цветом каким зажечь одинокие ночи...
      Любовная неудача. Нос эдак на квинту... Надо бы ему сказать про панталоны. Чего бы он тогда наваракал?
      Грудь на грудь - каким заклятьем привлечь?..
      Сейчас самая путаница пойдет: философия пущена... Поручик замедлил шаг и даже прикрыл глаза, чтобы не отвлекаться.
      Есть в священной стране, стране заклятых веков,
      Цвет таинственный - Лотос, цвет, отмечающий грань.
      Ибо над чашей его - без берегов мир господства, мир власти,
      А под чашею - мир существ разделенных и милосердия море без берегов.
      Он перевел дух и помотал головой, как после трудного прыжка. И откуда людям такое в голову лезет? Ведь ни пса не понять... Пропущу, ей же богу. Или в этом как раз весь восточный смак и есть?.. Пропустить бы очень хорошо, потому что дальше - опять понятно. Кругом по набережной было пусто. Далеко под мостом пыхтел пароходишко. "Финляндское легкое пароходство"... Трубецкой заговорил вслух, отбивая каблуком ритм:
      Веками на грани стоит щитами круглых листов остереженный
      Лотос - Цвет, которого не удостоен был видеть даже глаз
      Мухаммада, вождя и пророка.
      С песней победной любви я вышел на поиски грани.
      Бил самум песчаными копьями в грудь,
      Жажда жгла, зной палил и жалили змеи
      Жалами жадными след сквозь колючую заросль пустыни... Но...
      Поручик взмахнул рукой в увлечении.
      ... дошел я до грани и цвет заветный увидел,
      И взблеск моего клинка у стебля отразил водомет...
      Пауза.
      Ку-ку!
      Но сжал мою руку на взмахе Старец, Хранитель, Мудрость веков, былых и грядущих:
      "Каждый цветок можно взять с бою, на лезвие. Но Лотос цвет века...
      ... увянет в руке, насилием тронувшей стебель.
      Что ты дашь нам, векам, за раскрытую чашу цветка?"
      Это особенно должно понравиться Бетти. ... за раскрытую чашу цветка.
      Дальше.
      "Сердце...
      Поручик запнулся. На этом месте он каждый раз сбивался. Черт его знает почему... Особо трудного как будто ничего. - Сердце... Сердце...
      Он вынул из нагрудного кармана френча листок, развернул на ходу.
      Сердце я отдал давно. И разум, и смелую руку
      Чем еще может обогатиться певец?"
      Нищим стоял я пред старцем...
      Трубецкой с досадой сложил бумагу и засунул обратно в карман. Нет. Не упомнить. Придется еще вытвердить конец. Тут же еще целых два куплета!
      Во времени просчитался поручик: обход оказался слишком дальним, пришлось прибавить шагу. Но все же успел: было без пяти четыре, когда открылась Исаакиевская площадь. Поручик снова сбавил ход. Нехорошо, ежели Бетти увидит: торопится.
      Дворцовый седой гренадер, охватив по-староуставному - в охапку ружье, качая высокой, огромной, медвежьей шапкой, брел старческими шажками вокруг постамента памятника Николаю Первому. Николаю - или его коню? Дикое дело: когда смотришь, только коня и видишь - крутошеего, взвитого упругой силой, на одних задних ногах, бронзовый хвост по ветру. А император на нем, хоть и в кирасе, и в каске, - как украшение коню, только. Не конь при нем, а он при коне.
      Очень странно. Каким монархом был - дай Бог всякому. Царственней - не представить. А жеребец все-таки... надо прямо сказать, представительней.
      * * *
      На этом самом месте, против грязно-розовой нелепой громады германского посольского здания, его, поручика князя Трубецкого, качали. В день объявления войны. Когда громили посольство. Он обедал у Кюба и вышел, узнав, посмотреть, между вторым и третьим блюдом.
      Сыпались стекла, из окон летели бумаги и книги. Их здесь же, на площади, рвала в клочья с гоготом волнами хлеставшая по площади через решетки и рогатки толпа: до самой Невы - мимо Исаакия, мимо монумента Первому Петру - реяли по воздуху листки, как пух, выпущенный из перины.
      С крутой посольской крыши крушились под ломами и топорами пудовые осколки статуй - голых юношей и коней, тевтонски нагло выдвинутых на фронтон, вызовом императорской русской столице. И под звон стекла, под тяжкое уханье камня взлетали вверх подбросом потных и жилистых русско-народно-союзных рук его, поручика князя Трубецкого, преображенца, в защитные рейтузы и походные сапоги туго затянутые ноги.
      Качали под "Боже, царя..." Кругом по толпе колыхались осененные трехцветными флагами иконы и царские портреты. Один запомнился особливо: в правом верхнем углу, как раз на высочайшем виске, лохматилась рваными краями дыра... Кажется, патриотическая демонстрация эта раньше, чем дошла до "Астории" и увидела здесь, на углу, представителя доблестной гвардии и подняла на ура, столкнулась на Невском с другой демонстрацией, красной, рабочей... В свалке, наверное, и пробили портрет. Свалка была. Об этом и у Кюба, и на улице шел разговор. И даже в то время как его качали, кого-то били те же русско-союзные руки. Здесь же, на площади, у решетки. Немецкого шпиона, наверное. Петербург ими засыпан. Социалы ведь тоже бунтуют на немецкие деньги. Германский генеральный штаб по работе - первый в мире: контрразведка у него, стало быть, на ять.
      Когда его подхватили - "ура! Боже, царя...", - он знал, что на фронт не идет. И в первый раз было в нем то самое ощущение, радостное и вместе с тем щемящее, с которым он после этого дня просыпается каждое утро.
      А сводки с Восточно-Прусского сегодня нет.
      И Бетти нет около "Астории".
      * * *
      Долго стоять на углу, у подъезда гостиницы, с рассыльными вместе, глупо. Трубецкой пошел медленным шагом по Морской к Невскому: Бетти надо ждать с той стороны, от набережной.
      У яхт-клуба - два автомобиля и карета с золотыми коронами на фонарях: та самая, которой он становился во фронт у Аничкова.
      Кто-то окликнул:
      - Трубецкой!
      Он обернулся досадливо. Не ко времени: если Бетти застанет его с посторонним, она ни за что не даст подойти. И правильно сделает. Ясно же будет, что они условились встретиться. Это компрометирует.
      Окликнул Окольничий, капитан Новочеркасского полка, что стоит на Охте: армейцы, но здешнего гарнизона; стараются, стало быть, равняться под гвардию. Это претит. Тем неприятнее встреча.
      Но у Окольничего - рука на перевязи. Очевидно, раненый, с фронта. И белый Георгиевский крестик. Фронтовым героям подобает радушный прием.
      Трубецкой пересилил себя и козырнул, как близкому приятелю:
      - Здорово! Что - уже сделали дырочку на целом месте? Зато Георгиевский кавалер! Поздравляю...
      - Царапнуло! - буркнул Окольничий и скривился. - Да что толку: уже, вы видите, выписывают. Через недельку - опять пожалуйте бриться, в строй. Я думал, хоть месяца на три. Нет, строгости. Впрочем, надо сказать, в офицерах убыль большая... У нас в полку еще ничего - как-никак берегут, - а вот в третьей, хотя бы, финляндской бригаде за три дня боя из двухсот офицеров и семи тысяч стрелков в строю осталось двадцать офицеров и тысячи полторы стрелков... Процентик?
      - Д-да... - сказал неопределенно Трубецкой, смотря вдоль улицы. Прохожих было мало, до поворота Бетти не было видно.
      - Я еще удачно. Сразу успел из огня выйти на перевязочный... А полковник Говоров, слышали? В том же деле его полк правее нас наступал, уступом...
      - Говоров убит, знаю, - хмурясь, проговорил Трубецкой: разговор становился совсем неприятен и ненужен. - В "Русском инвалиде" было: убит во главе полка во время штыковой атаки.
      Окольничий щелкнул языком:
      - Ежели бы! Он ведь, как выяснилось, только ранен был. Но когда полк отходил после отбитой атаки, его... то ли забыли...
      - Командира полка?
      - Не забыли, так, стало быть, хуже: нарочно бросили. Нашли ведь его только на следующий день, мертвым, в кустах... версты две от того места, где он упал. Полз. И кровь точил всю дорогу. Или, когда человек ползет, нельзя сказать "дорога"? Так и истек кровью... Подобрали бы вовремя - был бы жив...
      Трубецкой зябко засунул руки поглубже в карманы шинели. Представилось ясно: замерзшее после боя мертвыми покрытое поле... Мертвые (он хотя только на картинах видал и на фотографиях) всегда лежат не на месте, всегда загораживают дорогу, даже если туда вовсе и не надо идти. Ужасно они почему-то громоздкие, трупы... Ползти... значит, непременно их оползать. И кровь точится на землю и - внутрь... Внутрь - это особенно страшно. В прошлом году, когда Олсуфьев застрелился почти что на глазах (он, Трубецкой, в той же комнате был, играл на бильярде. И вдруг - коротко: стук. И готово)... так когда его подняли, крови кругом совсем мало было, а в горле и в груди клокотало особым каким-то, хриплым клекотом. И так громко-громко... Точно весь кровью захлебывался.
      Смерть.
      Слово липкое, тягучее: наползет - не отодрать... И Говорову было не отодрать, наверное, когда он полз, убитых оползая, тяжелых, огромных, кустами. Волок за собой смерть. Две версты... И все-таки догнала.
      Капитан тронул повязку на руке и сказал, снизив голос:
      - Вы знаете, говорят рана у него была - в спину... Из своих кто-то...
      Трубецкой вскинулся:
      - Нет!
      Но Окольничий кивнул беспощадно:
      - Будьте уверены. Не первый случай. Говорова в полку, надо прямо сказать, ненавидели. Душой кривить нечего, время военное - все под Богом ходим. Надо на чистоту говорить, как на духу: лют был покойник. Солдата трактовал, ежели что, без сантимента: от мордобоя и до арестантских рот, по настроению. Вот и свели счеты. Ну-с, честь имею кланяться. Мне на перевязку пора...
      Если бы дело происходило в романе - под пером опытного романиста, Трубецкой именно в этот момент должен был бы увидеть в нескольких шагах от себя Бетти или услышать нежный ее и задорный оклик:
      - Ку-ку!
      И сразу отлетела бы мысль о смерти, о полковнике, раненном в спину, истекающем кровью, кривым ползом ползущим через кусты, врывая в сухой дерн землей забитые ногти; сразу солнце, радость и смех. Руку к козырьку, очень строго, очень вежливо, без улыбки, чтобы ни намеком каким не показать, не только постороннему кому-нибудь, но и ей самой - на стуле в холостой офицерской квартире, на Кирочной, - были, были, были! - батистовые, кружевные, ажурные панталоны...
      Корректно до точки! Девушка - лучшей семьи, дипломатический корпус. Корректно и строго - рядом, но не слишком близко, без всяких касаний; и разговор о погоде, о рауте у графини Игнатьевой (тут разрешается позлословить немножко: черная магия, столоверчение, престидижитатор (То же, что манипулятор. Прим. ред.) - слабости графини известны) и о том, что скоро (или не скоро еще?) начнется театральный сезон, как всегда "Жизнью за царя" в Мариинском, с Шаляпиным, и еще о другом, разном - о том вообще, что составляет жизнь.
      Но Бетти не было. Он прошел всю Морскую, Невский до Александровского сада, обогнул дворец. Нева. Набережная.
      Нет.
      * * *
      Нет, потому что по набережной видно далеко, от взгорбья до взгорбья мостов, и ни одной женской фигуры, хотя бы отдаленно похожей... Сердце сжало тем больнее и крепче, что от непохожести этой с каждой встречей ярче ощущалась вся прелесть Бетти, и особенно остро и сильно хотелось ее рук, плеч, глаз, голоса:
      - Ку-ку!
      Навстречу Трубецкому небрежным по-кавалерийски шагом шел лейб-гусарского полка поручик Безобразов. Он тоже оставлен здесь, при запасных. Трубецкой виделся с ним в самый день мобилизации. И именно он, Безобразов, согнал с него тягучее и неспокойное чувство, которое унес было Трубецкой с вокзальной платформы, возвращаясь с проводов отбывших на фронт Преображенских эшелонов. Безобразов чрезвычайно убедительно доказал, что посылать на фронт, под пули, под риск увечья и смерти, представителей коренного, родового дворянства было бы величайшей - прямо надо сказать, преступной, - нелепостью. В случае их гибели для кого, в сущности, будет победа? Аристократию не восстановить: но оплот престола, а стало быть империи, в ней, и другого оплота быть не может. "Денежные мешки" легко расползаются в конституцию, в республику, черт те во что. Пример - Франция, Америка, всякие там Голландии... И ежели даже зубров охраняют от истребления в заповеднике, в Беловежской пуще, тем паче должны охранять их - Рюриковичей и Гедиминовичей. Им идти на убой, чтобы на их крови пожинали плоды победы купчишки или, еще того скандальнее, какие-нибудь либеральные адвокатишки, политикой вылезающие в люди? С ума сойти!
      Тем более что от участия аристократии судьба войны ни в чем не изменится. Рыцарские времена миновали. Баярд, "рыцарь без страха и упрека", мог в тысяча пятьсот каком-то году - при Мариньяно, что ли? - один оборонять мост против целой армии. Сейчас такого Баярда в полсекунды смел бы ко всем дьяволам одной пулеметной очередью последний вшивый солдатишка. С ними, со вшивыми, соревноваться в доблести, что ли? Нет. Аристократ уже по самому качеству своей крови имеет право сохранить ее - для более благородного и более отвечающего смыслу жизни и целям ее назначения.
      Доводы были ясны и совершенно бесспорны. И у Трубецкого, давно уже дружившего с Безобразовым, от разговора осталось чувство большой и теплой к нему благодарности: после его слов стало дышаться радостно и легко, радостнее и легче, чем раньше, с сознанием особого своего - большего, чем у всех других людей, - права на жизнь.
      Он и сейчас обрадовался, увидев гусара. Безобразов тоже - издалека еще помахал Трубецкому рукой, приветствуя.
      Они сошлись и крепко сжали руки друг другу. Безобразов сказал:
      - А я как раз тебя и искал. Едем к нам, в Царское. У меня, то есть в собрании у нас, соберется сегодня кое-кто...
      - По какому поводу?
      Безобразов подмигнул, заговорщицки и дружески:
      - Вот формалист! Сейчас ему уж и повод! Выпьем слегка за чье-то здоровье. Ведь есть за чье здоровье выпить, а?
      - Есть! - радостно засмеялся Трубецкой. - А кто будет?
      - Наши полковые, само собой разумеется... кто остался. Потом... Кантакузина я позвал, Орлова-Денисова, Гендрикова... Еще двух лейб-казачков...
      - Казаков? - В голосе Трубецкого чуть-чуть проступило удивление. Казаки, хотя бы и гвардейские, в настоящий гвардейский круг обычно были не вхожи: казачье дворянство - по выслуге, не родовое, второй сорт, а то даже и третий.
      Гусар рассмеялся:
      - Сейчас уразумеешь, почему mesalliance. Один из них, видишь ли, Греков.
      - Тот, что на Акимовой женат?
      Акимова - красавица. И, поговаривают в свете, - не очень строгая. Трубецкой кивнул понимающе.
      - Вот именно, - подтвердил Безобразов. - Я уже давно, признаться, искал случая... В таких делах надежнее всего начинать на брудершафт с мужем. А второй - с фронта вернулся, по полковой какой-то командировке. То есть командировка потому, собственно, что у него в имении, на Дону, что-то нашли - уголь, бензин, керосин, какая там еще чертовщина в земле бывает, и бешеные за это деньги дают: акционерная компания образуется... англичане, французы. Дело срочное, требует личного присутствия. И мне советуют к сему предприятию рублем примазаться: говорят, барыши будут процентов пятьсот на капитал. Особенно ежели крестьянскую земельку задешево по соседству прирезать. В порядке казенного отчуждения... или вообще - какими способами это делается?.. Но ежели землю отчуждать - это непосредственно по ведомству почтеннейшего моего дядюшки... Смекаешь, чем пахнет? Мы с казачком, стало быть, за винищем... А мне деньги, говоря откровенно, сейчас - вот как нужны! - Он провел ладонью по горлу. - Так, стало быть, едем?
      - Н-не знаю, - колеблясь, сказал Трубецкой. Он все еще смотрел вдоль набережной, хотя по времени никакой, малейшей даже надежды не оставалось.
      Безобразов оглянулся в направлении его взгляда и рассмеялся:
      - Брось, не раздумывай. Накормим мы тебя - пальчики оближешь. Повар у нас сейчас - старший от "Медведя": призывным оказался - можешь себе представить.
      - Франсуа?
      - Ну да, он самый! С ума сойти! Он здесь на призыв стал - не во Францию же ехать. Еле мы его" у кавалергардов отбили. Но отбили. Стряпает у нас теперь во исполнение воинской присяги... Клад! А главное - связи! - Он захохотал, запрокинув голову. - Оказывается, и на кухне тоже нужны связи. С тех пор как он у нас - закусками и винами хоть завались, хотя все винные магазины закрыты: прямо, что называется, из-под земли достает. На ужин обещал нам сегодня лангусту и что-то из телятины совершенно особенное сообразить...
      Бетти нет. Что-нибудь задержало. Она будет ждать, вот он сейчас же позвонит, выразит тоску, что свидание не состоялось, будет просить о новом. И вдруг... Ничего подобного. Уехал в Царское как ни в чем не бывало. Именно так: это будет верный ход. Старое испытанное правило: не давать женщине чувствовать ее власть над собой.
      Чем меньше женщину мы любим, } Тем больше нравимся мы ей, И тем ее вернее губим...
      Он весело взял Безобразова под руку:
      - Поехали!
      * * *
      Ужин начался с сюрприза. Когда в собрании перешли из гостиной в столовую (стол на пятнадцать кувертов), сразу бросилось в глаза полное отсутствие бутылок и бокалов. На тарелках, поверх салфеток, лежали печатные славянской вязью листки.
      - Это что ж, Безобразов? В сухую?
      Безобразов скорбно развел руками:
      - Ничего не поделаешь: патриотический долг. Питье вина, а тем паче водки, как вам известно, воспрещено на все время военных действий. Совещание монархистов, ныне благополучно протекающее под председательством статс-секретаря Ивана Григорьевича Щегловитова, особо настаивает на соблюдении этого закона, оговорив сие и в обращении своем к государю императору. Означенное обращение я приказал разложить по кувертам - в уверенности, что чтение его укрепит вас в трезвости и вполне заменит вам отсутствующее вино пылкостью выраженных в этом историческом документе чувств. Светлов, я по твоему лицу вижу, что тебе хочется огласить его голосом, соответственно, вдохновенным. Дуй, но с середины: иначе все проголодаются: это очень длинно, длиннее даже моей вступительной речи. Вестовые! Марш! Не про вас писано. Когда надо будет - я хлопну.
      Светлов взял листок и зачитал несколько в нос:
      - "По чудодейственному мановению русского царя русский народ освободился от точившего его силы зеленого змия..."
      - О! - Безобразов поднял палец.
      - "...а громадный чертог царский в Петрограде превратился в место исцеления раненных на войне русских воинов, и не исчислить всех благодеяний твоих нашей матушке-России.