Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

      - Как? - переспросил Дедяков смешливо.
      На сердце чуть-чуть заливало от непривычного, но было все же как-то по-особому бодро: уж больно ладно вышло днем на заседании. А и ухнет же по свету, когда распубликуют в газетах. Только - распубликуют ли?
      Но он тотчас же отогнал скверную мысль. Обязаны опубликовать. Ведь это не фити-фит какой - переговоры!
      - Чи! - повторил сосед. Понатужился и выговорил чище: - Tschi. Тши!
      - Щи, что ли? - догадался Дедяков и ткнул ложкой в тарелку: суп, очень густой, с кореньями и картошкой. - Какие же это щи?
      Дедяков оглянулся за подтверждением на соседа слева, на князя с длинной фамилией, посмотреть, кстати, как он там с Оличем. Но князь сидел, глядя прямо перед собой, словно рядом никого не было, поджав губы, насупив седые тонкие брови. Дедяков насупился тоже. За себя стало досадно: выдержки нет, чуть-чуть не распоясался. Олич небось не так: чище князя сидит, прямо сказать: красота.
      Солдатские руки в белых нитяных перчатках сноровисто и быстро разливали вино по стаканам. Две баночки перед каждым: для красного и для белого. Сташков, сидевший Дедякову насупротив (против Олича - Обухов), духом выпил стакан, потом второй. Ему тотчас налили снова. Дедяков негромко окликнул через стол:
      - Дядя! А уговор?
      Уговор был еще в поезде: не пить. Морской капитан, что взят для консультации, состоял в пятом году при подписании мира с японцами: он именно и удостоверил, что по этикету до подписания договора пить вино с противником ни в каком и ни в коем случае не допускается. Делегация приняла это к сведению и сообразно постановила.
      А Сташков, видишь ты, сразу...
      Дедяков посмотрел вдоль стола, для проверки. И первое, что метнулось в глаза: капитан, тот самый, запрещик, чокался стопкой с соседом, и, по лицу судя, не первая это стопка.
      Ах ты! А ведь как распинался... "Недопустимо"!
      Тарелки сменили тем временем. Генерал-штабс-арцт опять разъяснил, потыкав в печатное:
      - Сивинство мит картофель.
      Он пил вровень со Сташковым, и даже носик его, тощий я безноздрый какой-то, поглянцевел, а голос стал визгливей и внятней.
      - Этто для вам так. Этто мы называй: парад. - Он доверчиво наклонился к дедяковскому уху. - Jeden Tag мы не так кушаль. Завсим не так. Я много раныпи своим детим... - Он остановился. - У вас есть дети?
      - Дети? - Дедяков подумал зачем-то. - Нет. Я холостой.
      - Этто очень хорош, холостой, - рассмеялся Керн и подставил стакан прислуживающему солдату. - So! Я своим детим много раньши говориль для интерес: когда быль война в 70-71-м, с Франция, ми кушаль на война трава и жука, потому что другой кушать нет. Этта - неправда быль, я так говориль для интерес. А теперь мы здесь, в Брест, правда, кушаль ворон.
      - Ворон? - насторожился Дедяков.
      Князь с левой дедяковской руки кашлянул предостерегающе и сердито. Но Керн продолжал благодушно улыбаться:
      - Jawohl! Я казил: ворон. И не тольки зольдат, ми, генерал, тоже. И я казил: молодой ворон... - Он хихикнул, качнув лысой головой. - Холостой ворон есть деликатес. Когда у нас поймаль такой ворон, как имеет хороши повар, - делай фестиваль.
      Гогенлоэ кашлянул снова. Дедяков доел свинину и хотел спросить Керна еще про ворон, но в этот момент шумливый перекрестный разговор вдоль всего стола оборвался сразу, с разгона, все обернули, как по команде, головы к середине стола, к Леопольду.
      * * *
      Обернулся и Дедяков.
      За креслом принца стоял необычной, струнной выправкой Гай, нахмуренный и как будто даже бледный. Рука Леопольда нервно мяла салфетку, губа отвисла, обнажая клыки. Председатель и Гофман, запрокинув голову к Гаю, слушали его торопливый и быстрый доклад. Он кончил. Председатель сказал что-то соседу насупротив. Гофман привстал, отдавая приказ Гаю. И в обе стороны трапезы быстрой передачей покатился, нарастая, шепот.
      Что-то большое случилось. В Питере? У Дедякова сжало неистово сердце. В Смольном стряслось, где еще может быть нынче событие?.. И от мысли, ожегшей холодом, в первый раз осознал Дедяков, до чего по-родному и кровному дорог Смольный ему...
      До Обухова докатилось быстрее по той, леопольдовской, стороне: он почти что крикнул Оличу через стол:
      - Духонин убит. Крыленко занял ставку.
      Олич кивнул, как будто бы иначе и быть не могло. Только брови дрогнули сжатым (немцы же смотрят) волнением. У Дедякова переняло дыхание.
      - Верно ли? Это - от наших?
      - Нет. В здешнем штабе получено.
      - Не вранье ли?
      Голос слева от Олича проговорил холодно и четко:
      - Германская разведка не может ошибить.
      Не могла конечно же. Разве в таком может быть какая ошибка?
      - Рис. Соус с клюквом, - сказал генерал-штабс-арцт, принимая тарелку. - Ви не любиль сладкое, господин депутат?
      Духонин убит. Ставка за большевиками. В гостиной, куда после обеда были поданы сигары и кружки темного пенного баварского пива, Дрейфельс сторожил Гая. Но капитан, будто совсем незнакомый, трижды проскальзывал мимо, мягко позванивая шпорами по ковру, от одного - к другому, к третьему. Только не к нему, Дрейфельсу. Конспирация? Нет. Тем более что советская делегация ушла сейчас же после обеда, в гостиной задержались только одни консультанты. Нет. Тут что-то не то. Он подстерег момент, когда Гай вышел из комнаты, и поспешил за ним следом.
      - Гай!
      Капитан обернулся. Глаза были заперты на замок.
      - Господин подполковник? - По-русски.
      - Ах, так... - Дрейфельс остановился круто. - Я все-таки не понимаю...
      Гай "отомкнул глаза": они засмеялись.
      - Чего вы не понимаете, господин подполковник? - И наклонил голову. Честь имею.
      Он пошел. Дрейфельс крикнул вдогонку:
      - Ага, я был прав! И в разговоре с вами верно сегодня почувствовал: вы боитесь большевиков.
      Гай остановился. Он сказал очень раздельно и четко:
      - Германия никого не боится. Но Германия рассчитывает шансы. Это основа политики. Разумной политики, я разумею. Вам в уборную? Третья дверь налево.
      И заговорил с подошедшим вполне своевременно австрийским майором.
      Работа военной секции шла, как будто ничего не случилось. Выправка, что ли, такая у господ офицеров? Потому что никак не верилось Оличу, чтобы духонинский конец не затронул ни одного генштабиста: ведь свой, кость от кости, плоть от плоти, как говорится... Никак не могло не затронуть... А по лицам не видно. И по словам. Как вчера, так и сегодня, ровно-ровно такие же. Дрейфельс сегодня даже старательней будто. Иль припугну -лись? И то может быть.
      Альтфатер, старшина консультации, поднял лицо от карты:
      - Переходим к четвертому пункту условий перемирия. Полковник Шишкин, будьте любезны, зачтите.
      Шишкин женат на племяннице генерала Фролова; вторая племянница (сестра жены, стало быть) замужем за "черным" Даниловым, генерал-квартирмейстером в духонинском штабе. Жив или нет? Шишкин читает ровным служебным голосом:
      - "Демаркационной линией принимается линия посередине между ныне существующими главными позициями воюющих стран, за исключением: а) Кавказского фронта, где демаркационная линия определяется особой русской-турецкой комиссией..."
      Альтфатер остановил:
      - Возражений нет?.. Дальше, прошу вас.
      - "...б) островов: Даго, Эзель, Моон и прочих островов Моон-зунда, кои должны быть очищены германскими войсками и незанимаемы вооруженными силами ни одной из воюющих стран; в) на Балтийском море демаркационная линия проходит от мыса Люзерерт на южную оконечность острова Готланд и далее до территориальных вод Швеции..." Альтфатер постучал карандашом:
      - Вы что-то хотите сказать... товарищ комиссар?
      Комиссар - военный, член ВЦИК, в двуполосных погонах, в перекрестье боевых желтых ремней. Свой - и не свой. Потому с ударением особым: "товарищ". Но это и раньше было. Всегда было так. Это не от духонинской смерти.
      Комиссар сказал кратко:
      - Я возражаю против этих двух пунктов: требовать очищения Моонзунда и Риги - значит сразу сорвать переговоры.
      - Правильно! - крикнул Олич. - Запишите и меня после него, товарищ Альтфатер.
      Спор был жестоким и долгим. Альтфатер и генштабисты упорно отстаивали "пункты". Да, конечно, условие смелое, оно ударит немцам в забрало. Да, конечно, в истории не было еще примеров, чтобы наступающий победоносно отказался перемирия ради от занятого им выгоднейшего стратегического положения.
      - Вы сами против себя говорите!
      - Позвольте. Но сохранение немцами Моонзунда нарушает другой - и на этот раз основной - принцип каждого перемирия: стратегическую равноценность его для обеих сторон. Немцы за перемирие могут в далеком даже тылу, где будут разрешены переброски, сосредоточить сильный десант и при возобновлении действий перебросить его на исходные позиции Моонзунда раньше, чем мы при наших сообщениях сможем хоть сколько-нибудь заметно усилить наши войска на том же участке фронта. В случае же очищения Моонзунда...
      Олич опять перебил:
      - Яснее ясного. Немец нипочем не уступит. Сами бы вы на месте Гофмана уступили? То-то и есть. А с запросом ставить условия нам непригоже: революция не торгуется. Это вам - не базар.
      - Легче, Олич.
      - Трудно легче, товарищ комиссар. Такие условия ставить - это ж, прямо можно сказать, на срыв делегации бить... против расчетов.
      Альтфатер сказал строго:
      - Кроме расчета еще есть и честь.
      Дедяков, до тех пор сидевший молча в углу, взорвался для всех неожиданно: всем известно - не из речистых он, Дедяков.
      - Ежели так, и мне слово. Я по сю пору молчал, потому что о стратегическом спорить мне, я считаю, еще не по знанию. Но ежели сейчас уже не о стратегическом, а о чести, тут я сказать могу и должен. У нас честь одна: сберечь Революцию. Я еще когда непартийный был, совсем мало что понимал, отвозил на фронт листовки. Так там было написано, в память мне навсегда впало: только тогда освобождение народам придет по всему, я говорю, свету и войне конец и насилию, когда власть будет у революционных рабочих Советов. Пока только в России у нас они и есть. От нас - по всему миру пойдут. И потому нашу власть должны мы сберечь во что бы нам ни стало. Без мира в России никакой власти не удержать. Немцы - черт их там знает без мира еще и могут, может, как-никак обойтись, а мы - никак. А стало быть, на риск в этом деле идти - допустить невозможно. Это я, темный, еще и тогда понял. Неужто вы, ученые, не понимаете?
      - Вопрос, я повторяю, - упрямо сказал один из полковников, - идет не только о государстве, но и о чести Российской армии. В нашей командировке от Генерального штаба сказано совершенно недвусмысленно ясно, что наша задача - "отстаивать интересы русской армии - (он ударил на слове) - и ее союзников".
      - Их не хватало! - выкрикнул Олич. - Вы их, что же, с нами в одну строку пишете? Для вас что французский генерал, что наш революционный рабочий - одно?
      - Союз, насколько мне известно, не расторгнут, - холодно ответил полковник. - И мы, следуя точно директивам Генерального штаба, опубликованным, к слову сказать, официальным его сообщением с ведома правительства, надо так полагать, вносим в условия перемирия особый пункт, оговаривающий, что даже нынешний договор вступает в силу лишь после утверждения его Учредительным собранием и после присоединения к нему союзников.
      - Маком! - рассмеялся Олич. - Такого пункта не будет.
      Альтфатер нахмурился:
      - Мы начинаем, кажется, говорить не по-деловому. Настроение товарищей Дедякова и Олича вполне недвусмысленно, но для военной консультации и, я полагаю, для товарища комиссара, как долженствующего стоять на официальной точке зрения, никаких разговоров о сепаратном мире быть не может. Пункт о недопустимости перебросок с нашего фронта на Западный во время перемирия не встретил никаких возражений; пункт, оглашенный полковником, о присоединении союзников и Учредительном считаю не в меньшей мере отвечающим политическим нашим заданиям: военная делегация его поддерживает полностью... оговариваясь, впрочем, что мы не принимаем на себя вообще, как военные эксперты, политической ответственности. В сообщении Генерального штаба об этом сказано ясно. Что же касается Моонзунда, то мнение военной комиссии а здесь за ней, я считаю, решающее слово, потому что это стратегия, а не политика...
      - Та-ак! Моонзунд вам - не политика?
      - Олич!
      - Слушаюсь, товарищ комиссар.
      - ...мнение военной консультации, я повторяю, здесь также совершенно единодушно и категорично. Мы настаиваем на включении обоих названных пунктов.
      Комиссар пожал плечами:
      - Хорошо! Мы перенесем вопрос в политическое бюро делегации.
      Дедяков вернулся с заседания военной комиссии в свою комнату хмурым. И еще круче нахмурился, когда увидел: на столе, строем, шесть бутылок пива, бутылка белого, бутылка красного, бутылка коньяку.
      - Это еще что?
      Ответил Гай. Он стоял у открытой двери.
      - Полевой рацион. Мы довольствуем наших гостей по штаб-офицерскому штату. Разве это мешает - рюмка доброго коньяку в минуту усталости? Наши солдаты получают также коньяк.
      - Перед боем, - не удержался Дедяков.
      - После победы тоже, - спокойно ответил Гай. - Каждый день. Коньяк полезен для здоровья. Не так, как водка.
      - Лишнее совсем, - отрывисто сказал Дедяков, не глядя на Гая. Прикажите убрать - все равно я пить не стану. Да и никто не станет из наших.
      - Но! Никто!.. - усмехнулся Гай. - Я не мешаю? Моя комната по случайности рядом. Если вы еще не собираетесь отдыхать, вы разрешите, быть может...
      Не дожидаясь ответа, он вошел и прикрыл дверь.
      - И, может быть, в самом деле - рюмочку коньяку? Нет? Но вы же, наверно, устали... Ваше заседание было долгим.
      - Ежели вы затем, - сорвалось у Дедякова, - то я ведь о заседании не могу вам ничего рассказать...
      Гай дернул шеей:
      - Простите меня, но... не надлежит так говорить. Мы не в штабе или где... Мы трактуем о мире и, может быть, о союзе. Я не политик, но я не могу не видеть разных возможных дел. И я зашел только сделать свидетельство уважения.
      - Я не о том, - поправился Дедяков. - Я ж не в обиду...
      - Я и не принял так, - быстро перебил Гай. - Но в некоторой мере вы правы: у меня есть вопрос к вам, вернее... дружеское предупреждение.
      Дедяков стал еще настороженнее.
      - Вы позволите? - Гай сел к столу и, достав из кармана нож, отогнул пробочник и быстрым привычным движением откупорил коньяк. - Мы все-таки выпьем по рюмочке для нашего знакомства и для ознаменования сегодняшнего дня.
      Две рюмки на столе, действительно. Подготовлено, что ли? Надо у Олича посмотреть: сколько там. Подстроено или... по штату.
      - С сегодняшнего дня ваша власть может считаться окончательной: взятие Ставки решает спор. - Гай осторожно налил коньяк в узкие рюмки. - Конечно, мы не сомневались и раньше, иначе мы не стали бы трактовать, это же вам ясно, конечно. Но пока в Ставке были ваши враги, можно было ожидать осложнений. Только теперь мир, который вам так необходимо нужен...
      - А вам? - спросил Дедяков.
      Гай усмехнулся:
      - Вы - военный и понимаете сами, что освободить армии на Восточном фронте и перебросить на Западный, чтобы прикончить врага, который еще пытается сопротивляться, для нас представляет интерес. Это скорее приведет войну к концу, что отвечает и вашим желаниям. - Дедяков усмехнулся, но Гай не поднял глаз. - Если бы нам не было выгодно, мы бы не шли на мир, конечно. Но он нам не необходим, тогда как вам...
      - Вы это к чему, собственно? - сдерживая все сильнее накипавшее раздражение, проговорил Дедяков. Он понимал, что резкого слова сказать нельзя, что обязательно нужно дослушать офицера до конца, но держаться было трудно.
      Гай отхлебнул коньяку:
      - К тому, что, как мне кажется, - я уже просил разрешения на дружеский совет - надо принять все меры, чтобы не допустить срыва переговоров.
      Дедяков хлебнул коньяку в свою очередь:
      - А кто их собирается срывать?
      - Сорвать можно, не ставя себе этого задачей, а просто не рассчитав. Вот пример: у нас в тылу, среди наших солдат, распространяются листовки за подписью Ленина...
      Гай пытливо посмотрел на Дедякова. В эту минуту вошел Олич. Дедяков обернулся радостно. Ну, выручил! А то, шут его знает, как тут с этим... Олич оглянул обоих недоуменно. Дедяков заговорил торопливо:
      - Вот, капитан зашел поговорить о листовках... наших, что в тылу у них. Ну, о прокламациях...
      - Ка-ких таких? - равнодушно спросил Олич и сел. Гай отодвинул недопитую рюмку:
      - Господин Дедяков уже сказал: прокламации. В листовках этих очень неверно говорится о внутреннем положении Германии, о том, что неизбежна революция... и о том, что если германские солдаты пойдут на помощь рабочим... и бросят фронт, то русские не будут наступать. Впрочем, я напрасно излагаю текст: вы же знаете его лучше меня.
      - Нам ровно ничего не известно, - отчетливо сказал Олич. Они посмотрели друг другу в глаза. Гай покачал головой:
      - Листки распространяются в миллионах экземпляров...
      - Я не видал ни одного.
      - Вы дипломат, господин Олич. - Гай одобрительно хлопнул ладонью по столу. - А вы, господин Дедяков? Вы тоже... не видели?
      Дедяков кивнул:
      - Никак! - Гай слегка развел руками
      - Удивительно! Вы ведь, по форме судя, были рядовым, господин делегат Дедяков? Но революция сделала вас тем, что вы есть. Вы должны очень любить революцию. Поэтому я именно к вам обратился... насчет этих воззваний. Именно вас я хотел прежде всего предупредить... Официально ставить вопрос об упомянутых прокламациях мы бы считали... для вас нежелательным, так как это, я скажу прямо, может сорвать переговоры.
      Олич пошевелил плечами:
      - Понять не могу: почему?
      В голосе Гая чуть-чуть прорвалось раздражение.
      - Во-первых, уже потому, что такие воззвания - вмешательство во внутренние дела государства, а этого Германия не может потерпеть... Что бы вы сказали, если бы мы стали печатать для ваших солдат листки с призывом восстановить царскую власть...
      - Сделайте одолжение, - осклабился Олич. - У нас о царях никто и читать не станет... Гай помолчал секунду.
      - Во-вторых, распространение листков, призывающих, собственно говоря, к свержению государственного строя, не укладывается с мирными предложениями. Пропаганда - это та же война, но война с тылу. Как, если есть пропаганда, допустить предположение, что правительство русское будет правильно выполнять обязательства по договорам с Германией?
      - О чем, собственно, разговор?
      Дедяков поднял глаза. Гай увидел: глаза - на замке. Этот замухрышка хитрей, чем он думал. Черт их знает, что они делают с людьми, большевики...
      - О чем разговор? - поддержал и Олич. - Обязательство мы пока что только одно и берем: войну прекратить. Вы что ж думаете: не сдержим, полезем опять на нож? Без особой нужды не полезем, в этом заверить могу. Да вы же и сами говорите - нам мир нужен. - Если так, дела должны отвечать словам. Я по-дружески, как солдат солдата, предупреждаю: у нас много сторонников продолжения войны. И сам генерал Гофман... При первом предлоге переговоры могут быть сорваны! Предупредите делегацию и ваше правительство о прокламациях. О том, что условия перемирия должны быть приемлемы, ибо иначе Гофман порвет, и все раз и навсегда будет кончено. Я считаю лишним говорить. Вы это понимаете сами. Германия - сильна. Вы это знаете и как... дипломаты, и как... фронтовики.
      Он встал, поклонился - совсем официально уже - и вышел.
      * * *
      Олич запер за Гаем дверь.
      - Ты что тут бражничать затеял с империалистом?
      - Они нас здорово на поверку боятся, Олич, - задумчиво сказал Дедяков. - Видел, как хват этот заезжал с флангу? Знаешь, что думаю: хрястнем-ка их завтра Моонзундом по морде. Стерпят, честное слово.
      - Дрейфельсу и которым-прочим на удовольствие? - Олич нахмурился. - До чего они нынче на секции дружно!.. Разбери, у кого от измены, у кого от непонимания: честь! А в конечном деле одно на одно выходит: срыв. И ты туда же, за ними...
      - Я - другое, - отмахнулся Дедяков. - Меня капитан этот уговорил. Как срывом пугать стал, я тотчас уверился: не сорвут. А ежели не сорвут, отчего не хлобыстнуть. Для огласки это неплохо. О союзниках пункт и Учредиловке это, конечно, снять, - тут вред до несомненности ясный. А Моонзундом хрястнем! Как мы есть послы победной революции. А ей-богу, Олич, не пойдут они на разрыв: куражатся.
      - Думаешь? - рассеянно сказал Олич и переставил бутылки на пол. Эка... наставили. Политика тоже! Я свои вестовым отдал. Ладно, завтра утречком еще покумекаем на бюро.
      - Ты что такой... темный? - Я ж сказал: расстроили меня военспецы... Будет нам, помяни мое слово, с военспецами этими возня. С теми, что за нас, и то будет... А потом еще Сташков этот, стерва старая, другого слова не сказать, хоть и член ВЦИКа... Хорошо, хоть не нашей фракции, а то бы со стыда сгореть: напился как есть в доску!
      Пункт о союзниках и Учредительном в бюро делегации сняли. А Моонзундом разрешили "хрястнуть".
      И - "хрястнули".
      Дедяков не спускал глаз с Гофмана. Когда Альтфатер, радостно взблескивая глазами, с трудом давя улыбку на румяных не по возрасту губах, произнес с ударением особым: "Пункт четвертый: о демаркационной линии", лицо германского генерала пошло красными пятнами. На пункте о Моонзунде шеренга звезд и крестов сдержанно дрогнула, как от удара хлыста. Глаза Гофмана закруглились по-тигриному; сидевший за столиком сзади в качестве секретаря Гай бросил писать протокол и, посасывая карандаш, переводил взгляд с Дедякова на Дрейфельса.
      Адмирал кончил. Еще раз заикнулся на последнем слове переводчик и сел. Гофман заговорил медленно, смотря упорно прямо перед собой, в стол, в точку:
      - От имени верховного командования я должен выразить свое чрезвычайное удивление по поводу того, что нам здесь предлагают условия...
      Он глубоко вдохнул воздух, словно остановился на крутейшем подъеме, и продолжал, усиливая звук голоса, но не повышая его:
      - ...условия, которые были бы понятны в том лишь случае, если бы армии Германии и ее союзников были разбиты и повержены в прах...
      Дедяков сжал под столом руки до боли. Неужто он просчитался? Сыграл в руку врагу? Подземные, смрадные, земляночные щели, мятые траншейные шлемы, изголодавшиеся глаза за сетью проржавелых проволок... К ним вернуться со словом "война"?..
      Секунда легла часом. Гофман перевел снова дух. Кровь отлила от лица. Он докончил уже спокойным, ставшим опять деловым голосом:
      - Я полагаю, что действительная обстановка не соответствует этому. Я считаю необходимым это подчеркнуть. А затем я полагал бы возможным перейти к обсуждению русских предложений.
      Волна напряжения спала. Гай, покачивая головой, придвинул к себе протокол.
      Олич наклонился к Дедякову:
      - Растешь, да еще не дорос, левофланговый. И меня сбил. Хорошо, сошло, а то как бы мы в Смольный глаза показали?! Ведь на волоске было, ей же ей...
      - Я говорил: стерпят, - сказал Дедяков, но голос его был неуверенный. - Однако в другой раз не поддамся... По гроб жизни не забуду я этого Моонзунда. Прямо скажу: жестокая мне наука.
      * * *
      Спор об условиях так и не дошел до конца. Из Смольного передали: перемирия пока не подписывать, выехать срочно в Питер обратно, заключив договор на приостановку военных действий на десять дней, после чего переговоры возобновятся. Дедяков принял известие радостно. Учли разведку старшие - дело на настоящий мир пошло. Только бы без проволочек.
      К вечеру составили договор о приостановке. После подписи - прямо на поезд. Домой. Когда Дедяков подошел в свою очередь к подписи, Гай с поклоном подал ему перо.
      - Это перо будет историческим, - сказал он нарочито громко. - Вы первый в мировой истории солдат, скрепляющий своей подписью акт такой государственной важности.
      - Первый? - переспросил Дедяков и почесал "историческим" пером переносицу. - Это дело десятое: после первого будет второй, миллионы, может быть, будут... А вот что я, выходит, последний солдат, это - действительно со значением.
      Примечания
      {1}Укрепленный пункт внутри крепости, служащий последним оплотом обороняющимся. (Прим. ред.)
      {2}Войдите!