Откровенные рассказы полковника Платова о знакомых и даже родственниках

      "Мы, объединенные всех политических фракций офицеры и солдаты, на общем собрании своем 4 сего мая выразили резолюцию протеста учению Ленина, проповедующему полную реорганизацию Совета рабочих и солдатских депутатов, во-вторых, окончание войны во что бы то ни стало, хотя бы заключением сепаратного мира, в-третьих, призыв к немедленной социализации, в-четвертых, к ликвидации военного займа.
      Эта коренная ломка отразится на благополучном окончании настоящего революционного движения, служа лишь в пользу полной монархии, угрожает нашей молодой свободе новым порабощением германскому милитаризму и явится полной разрухой экономической жизни страны. Мы категорически протестуем таким несвоевременным призывам товарища Ленина и выражаем полное несочувствие вредным и опасным для нашего общего дела лозунгам. Да здравствует Революция! Да здравствует Интернационал! Долой ленинизм!"
      Дронов воздвигся со своего места и для всех неожиданно сказал хотя и коряво, но с высшей пылкостью ("Мы, окопники..." и так далее) слово о том, что по ленинизму надо бить всем, как есть, кулаком, насмерть, а не размазывать вежливость, как сделано в резолюции: это что ж за "долой"! И ежели кому Ленин товарищ, то никак не ему, Дронову, в славных окопных боях стяжавшему три Георгия и готовому впредь положить, как говорится, живот на алтарь отечества.
      Все были до последней точки удивлены, потому что Дронов был вообще не речист, да и по развитию считался не из бойких, но ведь так человек устроен, что, ежели он взаправду что полюбит или возненавидит, об этом он способен сказать крепче всякого заправского, искусному слову обученного оратора.
      Школа рукоплескала, потому что Вавиловых в ней было один-два и обчелся: ведь не в мастеровые какие, в офицерское благородное сословие готовила школа! Но резолюцию все же приняли без поправок, потому что председательствующий разъяснил: "на данном этапе" политичнее выражаться именно так, с округленностью, дабы преждевременно не обострять парламентских отношений и соблюсти революционную демократию.
      Было это в то еще время, когда думали удушить большевизм и, стало быть, революцию бесшумным манером.
      Но Дронова после митинга взяло на особую примету начальство, как фронтовика, по чувствам и свойствам своим могущего послужить твердо Временному правительству. И когда получен был из соответствующего ЦИКовского - в ту пору еще меньшевистско-эсеровского - раздела секретный запрос, нет ли в школе кого понадежней для отправки во фронтовые части на предмет поднятия духа и показа преданного Временному правительству нижнего чина, поскольку солдаты обижаются, что к ним штатские, притом господа, ездят, да еще матрос Баткин, который, по флотскому разъяснению, оказался и вовсе не матрос, - школьное начальство немедля командировало в служебном порядке Дронова, каковой, получив суточные и квартирные, выехал по мандату в 172-й полк. Зачем он ехал, в точности ему не объяснили, пообещав, что по прибытии на место в полковом комитете и штабе даны ему будут подробные инструкции и оказано полное содействие, что оговорено и в мандате.
      * * *
      В штабе 172-го начальство встретило очень радушно: ЦИК эсеровски-меньшевистский - за войну до победного, стало быть, на хорошем счету у командования. Хорошо встретили и в полковом комитете: там, как и в штабе, большевиков не было.
      - В самый раз подъехали, товарищ, лучше нельзя! И предъявили бумажку: "Телефонограмма
      Прошу передать всем товарищам всех рот и команд, как строевых, так и нестроевых, как находящихся при штабе полка, так и дивизии, так и в обозе 2-го разряда, что сегодня в час дня состоится митинг возле штаба дивизии, где дам ответы на вопросы о войне и мире. Если завоевали вы свободу, и должны ли мы брать оружие домой. Ярко опишу наше офицерское отношение к вам и многие другие вопросы. Также сообщу всем товарищам дивизии, что против меня нашли товарищи N-ского полка, за что из них прапорщик N хотел застрелить; сверх того - постановление дать ответы начальнику дивизии о войне и мире.
      Товарищ прапорщик Дмитриев".
      У Дронова от политического соображения похолодели виски.
      - Сегодня? Сейчас, стало быть? Это что же за Дмитриев? Комитетские отозвались вперебой:
      - Вреднейший человек. Против войны говорит преимущественно и вообще гнет большевистскую линию. Не то что полк - всю дивизию перебаламутил. Мы его заарестовать хотели, да солдат приходится опасаться: им ведь о мире только скажи... Сегодня мы вас как из центра приезжего на митинге председателем проведем, вы уж ему сбейте форсу...
      Дронов промолчал. От председательского почета не хотелось отказаться, да и председательствовать на митингах - он же видел - не хитрая штука: объявляй ораторов да ставь на голосование. И еще: "Призываю к порядку!"
      И насчет того, чтобы сбить с прапорщика Дмитриева форс, у него тоже не было опасений: как он тогда, в школе, барабахнул!.. Потому что для него, Дронова, большевики - заклятые враги, а человек так устроен, что, ежели он взаправду что, полюбит или... возненавидит...
      - О партийности вашей мы объявлять не будем: скажем только - окопник, герой, три креста, от центра уполномоченный... Так выйдет политичнее... А то у нас есть который народ аховый, крикуны, по-ихнему - если не большевик, то, значит, безусловная сволочь. Говорить, пожалуй, не дадут. А то и еще хуже может выйти: приезжал к нам с подарками уполномоченный один, от Союза городов, так ему на митинге и вовсе морду побили... Правда, был он по своей форме кадет, а все же... Совсем, я говорю, аховый у нас стал окопник... Не остерегись - еще на штык подцепит, ей-богу. И манеру завели - на митинг с оружием выходить...
      * * *
      - Окопник, герой, три креста, от центра уполномоченный...
      На объявление это приветным хлопанием отозвался митинг. А все-таки дрогнуло сердце Дронова, когда стал он за председательский стол, на пригорке, и увидел плещущие руки и глаза, устремленные на него: тысячи полторы глаз, не менее.
      "А ежели... да по морде?"
      В горле сразу стало сухо, и голос совсем не по-председательски, не по-командному прозвучал, когда провозгласил Дронов с почетного своего места:
      - Слово предоставляется докладчику, который есть прапорщик Дмитриев. (Политично не упомянул "товарищ".)
      Дмитриев, прапорщик, был худой и чернявый, в мятой солдатской гимнастерке, в защитных погонах - солдатских же, - только чернильным карандашом прочерчены по ним полоска и звездочка. И по всему видно: совсем из простых - из батрачков, как Вавилов, или фабричных каких; и не школу проходил, а всего вернее здесь же на фронте по боевой выслуге, по случаю убыли господ офицеров, чин получил. Заговорил он сразу в подъем - против войны и тех, кто войну поддерживает, - капиталистов и империалистов... За смыслом речи не успевал следить Дронов, потому что говорил Дмитриев быстро и горячо, не округло, а как бы в обрыв, то об одном, то сейчас о другом, вперемежку и враздробь, без всякого словесного ранжиру. Совсем, можно определить, беспорядочно говорил, а все же на прапорщичьи слова гулом и хлопаньем дружным - все как один! - и выкриками ему в подкрепление откликался митинг.
      Председатель комитета, сидя с Дроновым рядом, прошептал ему на ухо:
      - Вы бы, товарищ, построже вели заседание. Слышите, как он начальство чешет! А вы не остановили. И Керенского покрыл...
      - ...И немедленно убрать социалиста в кавычках и без кавычек, политического авантюриста Керенского, позорящего и губящего своим бесстыдным политическим шантажом в пользу буржуазии великую революцию...
      Да. Сказано было. Да. Слышал Дронов. И знал - надо одернуть: "Призываю к порядку!"
      Но от гула хлопков, от разгоревшихся глаз (полторы тысячи - боевых, окопных) прилип к пересохшему горлу командный председательский оклик.
      * * *
      Дмитриев кончил, как начал. В газете было бы сказано словом иностранным - "бурные овации". Он передал Дронову листок:
      - Проект резолюции. К голосованию.
      Но председатель комитета перебил громким выкриком:
      - Слово имеет высокоуважаемый председатель митинга - окопный герой и товарищ Дронов.
      Дронов встал. Все, что Дмитриев сейчас говорил, было ему ненавистно, потому что шло от того, от Ленина, а человек так устроен, что ежели он взаправду что... ненавидит...
      Дронов поднялся с разгону:
      - Товарищи!
      И сразу - тишина ожидания... тех сотен, смотрящих навстречу, схватила мертвой хваткой за горло. Еле управился. Однако ж управился.
      - Хотя оратор Дмитриев и сказал нечто касательное, однако в суждении на предмет войны и... то мы, обратно, должны принять во внимание...
      Глаза перед Дроновым затемнели, как пулеметные дула. С первого ряда окликом грозным:
      - Что принять во внимание? И в каком это особом смысле "обратно"?
      От оклика на сердце похолодело. Куда против них, ежели их - сила? То самое, чего он боялся еще в мыслях своих в школе, подступило в упор. То-то ни одного офицера на митинге. Поди зыкни... Хорошо еще, ежели только побьют. А то - вона: винтовки! Он сказал хрипло:
      - Именно как товарищ Дмитриев. Не имею добавить. Ставлю на голосование.
      И тут случилось совсем непоправимое: Дмитриев перед всеми протянул Дронову руку. Как своему, будь он проклят.
      - Руку, товарищ!
      Громом прошли по всему полю рукоплескания. Но на этот раз хлопки били Дронова, как пощечины...
      Комитетские, отступив, перешептывались за спиной у Дронова. Но ему было уже все равно: как задеревенелый отстукивал он одну за другой дмитриевские резолюции - болыпе-вист-ские, ле-нин-ские... Все до одной.
      * * *
      С митинга шли молча. Когда пришли в помещение комитета, председатель придвинулся к Дронову вплотную и сказал не голосом - шипом:
      - Это что ж... провокация?.. Мы просили, чтобы прислали кого за Керенского, а ты каким обманом пролез? Говори начистоту: большевик? Это у вас тактика такая пошла?.. Для легкости циркуляции - будто от правительственной партии?.. А еще с тремя крестами!.. Кресты тоже для конспирации небось навесил?..
      Дронов хотел объяснить, почему так случилось, но комитетские зашумели:
      - Арестовать его!.. Есть приказ: приезжих большевистских агентов арестовывать...
      - Расследовать надо... Может, он и не военный вовсе...
      - Может, у него и документы поддельные...
      - Арестовать - и все тут...
      Но в это время вошли Дмитриев, прапорщик, и еще шестеро солдат.
      - Делегацию выбрали к генералу - сообщить резолюции сегодняшние к сведению и исполнению. Как председатель собрания и ты - с нами, товарищ.
      Комитетские тотчас же отступились, точно и шуму никакого не было. И стал Дронов промеж двух огней. С комитетскими остаться? А ежели они и в самом деле заарестуют?..
      Дронов шел, не чувствуя под собой ног. У генерала именно его, Дронова, заставили зачесть резолюции. И хотя генерал не смотрел на него - смотрел в сторону, в стол, покусывая седой ус, но Дронов чувствовал, что взят на крепкую примету, до малейшей на подбородке щетинки; и когда дивизионный спросил, как только Дронов кончил читать:
      - Как фамилия?
      Дронов, не раздумывая, сказал:
      - Фролов.
      * * *
      Дмитриев говорил что-то о литературе и связях; о том, что всю дивизию можно считать на ленинской платформе и что к действию она готова в какой угодно момент, говорил еще об "Окопной правде" и солдатских кружках, звал сегодня же устроить широкое партийное собрание. Но до Дронова слова доходили как сквозь туман, и, отговорившись спешкой, прямо от генеральской двери, около которой шел разговор, ударился он на станцию и с первым же составом уехал в Питер назад, укрываясь, как вор.
      * * *
      Дело, однако же, обошлось - потому, должно быть, что в кратчайшее время сменился в 172-м полку комитет, да и в столице политический оборот такую линию принял, что правительствующим было уже не до малых митинговых случаев. Сам же Дронов о том, что случилось, рассказал только взводному, потому что питал к нему большое доверие и считал, что мыслей они, по существу говоря, одних. Взводный выслушал, щелкнул языком и сказал кратко:
      - Хреновый ты политик.
      От неодобрения этого опять еще пуще затаился Дронов. Только газеты стал читать жадно, стараясь уследить, берут верх большевики или нет и не видится ли правительству смены. А тут еще пришло на его имя письмо из его полка, из его роты: "Товарищ Дронов!
      Передай начальству, но чтобы беспременно дошло.
      Много уж тому времени, как провозгласили над Россиею зарю свободы, солдат ждет и надеется, что Временное правительство не оставит своим попечением нас, сидящих в окопах, но что-то обещания не исполняются; только служить мы себе сделали легче, за что и приносим благодарность. Но это еще не все, - мы ведь мечтаем про жалованье, улучшение пищи и обмундирования, но насчет этих ничего который месяц не слышно. Пища же нельзя ожидать хуже. Поймите же, дорогие товарищи, что человек только тогда может смотреть прямо в глаза смерти, когда он всем доволен, а на это до сего времени никто не обращал внимания. Пища у нас - чечевица-горох да три раза в неделю рыба, про которую не стоит вспоминать: переварится, переболтается, останутся одни кости, а от запаха нельзя и к кухне подойти. Ужины и доброго слова не стоят, и приходится бывать день не евши, два дня так; хлеба же совсем не хватает, хотя мы уже привыкли смотреть на это сквозь пальцы и шутки шутить, когда кишка кишке кукиш кажет: "Кури, товарищ: рот подумает - ешь". Обмундирование у нас очень плохое, по сю пору ходим в котах арестантских, время жаркое, а все одежа зимняя, хотя она носит только название. Мы стоим не на одном месте, переменяем боевые участки, приходится делать переходы; нелишним считаем добавить, что переходы бывают большие; при переходах с защитниками родины получается следующее: идет он погружен, как мерблюд, от теплой одежы и тяжести пот с его ручьем, от папахи, повалявшейся в землянке и побывши в дыму, выделяется грязь и течет по лицу нашему, и солдат при переходе не похож на человека. При таких обстоятельствах никто из нас не скажет, что "война - до победного конца", а товарищам, которые находятся в тылу, нужно орать это, как они вовремя покушают, хотя за свои деньги, одеты и далеко от смерти... Мы не отказываемся от защиты свободной России, но, дорогие граждане, призываем, кому дорога свободная Россия, позаботиться об удовлетворении нужд солдат в окопах и успокоить, пока еще не поздно, волнующиеся солдатские сердца, ведь одними обещаниями ничего не сделаешь.
      По поручению 7-й роты 65-го Московского полка
      писарь Колобовский.
      И еще отпиши, кому письмо передал - Временному правительству или в постоянный Совет".
      * * *
      Письмо будто не большевистское: писано с соблюдением дисциплины, совсем не так, как на митинге говорил прапорщик Дмитриев, но все же и не так, чтобы можно было по начальству представить без ущерба чинопочитанию. А в Совет идти - как бы там еще большевику на зуб не попасть...
      Размыслив, решил он отписать в полк, что письмо по назначению передал, в высшую инстанцию, и получил по тому поводу нижеследующие указания. Проверять же никто не станет - пойди доберись до него, до Керенского: плюгав-плюгав, а стал вести себя совсем на высочайший манер - свитой обставился, в Зимний, самый главный царский дворец, переехал на жительство и спит на императорской - по-старому сказать, августейшей - кровати самой Александры Федоровны.
      Но как написать? Тут было явственное затруднение: и о войне после митинга боялся он выразиться, а насчет правительства и Совета и вовсе было не сказать: и почему у них так упомянуто, что правительство временное, а Совет будто бы постоянный?
      * * *
      Дронов так на письмо и не ответил. Но малое время спустя, как только откровавился июльский расстрел, пришло второе, и уже не писарем написанное, а прямой солдатской рукой, без всякой, можно сказать, каллиграфии. И адресовано было круто: "Господину Дронову и прочим которым тыловым.
      Товарищи солдаты тыла! Теперь мы все братья молодой России. То просим вас как своих соучастников прибегнуть к тому единству, которому вы нас, товарищей, ежедневно в каждом нумере газеты привлекаете к полной победе и наступлению. Товарищи, мы к вам с воззванием не впервые относимся: смените нас, полусгнивших, хоть на две или три недели из окопов. Мы все измучены, и страдает большинство цингой, околотки, лазареты переполнены нашим братом, изнуренным, но вы, защитники тыла, вами переполнены все заведения и учреждения, театры, лизионы и бульвары. Вы пишете - наступать, ибо нашему населению и фронтам приходит голод. Вы же, товарищи тыла, назло нашему темному классу привели в негодное движение железные дороги да и говорите присократить отпуски фронта - за три года мы вам надоели. Так, братия, уничтожьте нашего темного и безграмотного брата. Так, товарищи, думаете, что у нас в окопах ничего не могут соображать. Мы все отлично понимаем, что после этого предлагаемого наступления останутся только капиталисты и буржуазы, а наш рабочий класс постарайтесь уничтожить поскорее, да будет вам жить веселее. Смените нас с окопов, мы будем представлять в том количестве провиант и продукты. На вашем брате одежа прилична, но на нас еще зимние вши рядами прилично ходят. А что делают ваши генералы, полковники и т. д., их сотенные составы только обирают наше отечество, таковых можно встретить по пятисот в каждом городе. Мы все, товарищи окопов, знаем, что такие места можно было бы заменить унтер-офицерами. Да есть пословица: сытый по голодному не вспоминает, что тот голодает. Министры тоже второпях, не соображая, зверя не убивши, а кожу делят. Товарищи рабочие заводов и железных дорог, просим вас со вниманием сойтись с нашими сердцами гнета и печального взора. Главари жадной гидры стараются выделить из нашей среды класс людей, который признает за буржуазную прислугу. Оставим эти возгласы до совместного нашего положения. Бросим кричать каждый день: "Война до победного конца!" Пусть же останется гнет этот на сердцах капиталистов и товарищей тыла, да будет им позор. Мы читаем газеты и видим - насмешку строят над нами: немало встречается, что составляют в штабе дивизии от имени окопов и помещается в столбцы газет. То просим поместить настоящее окопское воззвание, да притом просим пропустить нам прочесть его всем. По доверию роты.
      Рядовой солдат Яскевич".
      "Забольшевичились и наши, конченое дело", - подумал Дронов, и опять, как на митинге в 172-м, дышать стало трудно, словно сердце кто-то зажал в кулак мертвой хваткой. Письмо он бросил (что на такое письмо ответишь?) и, поскольку день был отпускной, уехал в Петроград, решив развлечься посещением иллюзиона.
      Но уйти от мыслей о большевиках не привелось - и тут ждала Дронова черная неудача: на Литейном, без малого не дойдя до Невского, где был иллюзион, который наметил он себе для получения удовольствия, загородил ему дорогу, растопырив руки и ноги, солдат в затрепанной шинелишке и в фуражке на самом затылке. Глянул Дронов - и спину повело ознобом: Селиващев, горнист.
      Горнист приветствовал громко, на панели все, кто шел, оглянулись, иные и вовсе придержали шаг.
      - А... гнида! Вот где плаваешь. В господа офицеры норовишь, сказывали? Не выручи в феврале братки, сгнить бы мне в каторжной по твоей милости за оскорбленье величества... Забыл я о тебе, за настоящими делами... не до тебя было... Но раз ты мне в глаз впал, я это дело вспомнил. Ты где же приспособился?
      - Пропусти, - сказал Дронов и сжал руки до хруста. - Не заводи скандалу на улице... Не годится по воинскому званию.
      - Званию? - засмеялся Селиващев. - Сказать тебе твое звание, шкура? А насчет скандалу разговор ни к чему: арестую я тебя - и всего только. Сведу в Смольный. Там на таких, как ты - провокаторов и рабоче-крестьянскому делу изменников, - управа верная.
      - Не смеешь, - через силу проговорил Дронов. И сам своему слову не поверил.
      - Сметь-то я смею, - горнист мотнул головой. - Только вот некогда мне с тобой сейчас вожжаться: по спешному поручению иду. Ступай пока, все равно не укроешься - разыщем.
      И пошел своей дорогой.
      С того дня сам не свой стал Дронов. И днем и ночью чудилось: вот-вот сейчас стукнет дверь, войдут, возьмут - и никто не заступится. Кому за него заступиться? Что он, Дронов? В Гатчине стал большевистский Совет; по казармам большевики митингуют. Да и в школе... За Лениным не пойдут, конечное дело, но чтоб за Дронова шум поднять?.. Этого ждать не приходится. Взводный и тот посмеется только, наверное, лишний раз скажет:
      - Политик.
      * * *
      Только в дни корниловщины встрепенулся было Дронов; да и вся школа ожила в эти дни и насторожилась: не пришло ли время? Но сорвалось генеральское дело - и Дронов опять застыл, до дня, когда гулом загудела школа около вывешенного на самый вид, на параднейшем месте, печатного объявления: "От Временного Правительства
      В Петрограде назревают грозные события. Непосредственно вслед за приказаниями войскам Петроградского гарнизона выйти на фронт для защиты столицы от наступающего врага, в полках и на заводах началась упорная агитация против Временного правительства и Центрального исполнительного комитета С.Р.С. и К.Д. Под влиянием этой агитации был самочинно создан Военно-революционный комитет, который независимо от штаба Петроградского военного округа стал давать распоряжения войскам и даже пытался парализовать всю сложную и ответственную работу требованием, чтобы ни одно распоряжение штаба не приводилось войсками в исполнение без подтверждения комитета. Это вынудило Временное правительство стать на путь решительной борьбы с подобными явлениями, грозящими приостановить всю работу по обороне столицы. Оно, опираясь на Центральный исполнительный комитет и на Совет республики, отдало распоряжение о закрытии газет, открыто проповедующих гражданскую войну, и об аресте главных агитаторов, призывающих к восстанию против государственной власти и высших органов революционной демократии.
      Однако ввиду неустойчивости и нерешительности части Петроградского гарнизона, не все распоряжения Временного правительства оказались исполненными, и Петрограду грозит опасность оказаться в руках разбушевавшейся стихии гражданской войны и анархии.
      Момент борьбы настал... Сплотитесь вокруг Временного правительства. Дайте решительный отпор изменнической агитации и прекратите бесчинства в тылу.
      Заместитель министра-председателя
      А. Коновалов.
      Граждане спасайте родину, республику и свободу! Безумцы подняли восстание против единственной государственной власти, установленной народом впредь до Учредительного собрания, - против Временного правительства. Члены Временного правительства исполняют свой долг, остаются на своих местах и будут продолжать свою работу на благо родины, для восстановления порядка..."
      * * *
      Дочитать Дронову не пришлось... Горнист протрубил тревогу. Перед фронтом начальник школы зачитал приказ Керенского: немедленно выступить в Петроград... "во имя свободы, чести и славы родной земли, на помощь ЦИКу Советов, революционной демократии, Временному правительству и гибнущей родине...".
      Шеренги хмуро прослушали приказ. Дронов скосил глаза на Вавилова, стоявшего рядом, винтовка к ноге. У него самого колебаний не было. Напротив, как перед боем, в окопах, он весь подобрался на злой, беспощадный, смертный удар. Военно-революционный комитет. Селиващев. Почему-то совершенно уверен был Дронов, что Селиващев там, при комитете, орудует по полкам, поднимает восстание.
      Но еще до Селиващева, ближе, у самого локтя, - Вавилов. Этот тоже большевик - голову отдать! - только тайный: опасается раскрыться до срока. Школу все равно большевистской не сделаешь. Но сейчас ему - самое время как будто. И Дронов ждал: сейчас выступит из строя Вавилов и крикнет, как Дмитриев...
      Но Вавилов не выступил. По команде, со всеми вместе, четко отбил поворот, взбросил ружье на плечо и пошел, чеканя шаг по-уставному, на станцию железной дороги, к посадке.
      С вокзала школа - пятьсот человек, - колыша штыками, прошла на Дворцовую, к Зимнему.
      * * *
      Восстание? Но улицы были шумны обычной ненарушенной жизнью. Бежали школьники вприпрыжку, придерживая за спиной потертые, ремнястые ранцы; шли, качая портфелями, чиновники; магазины были открыты; били неистовым звоном на перекрестках трамваи; гремели бидонами охтенки. Только милиции не было видно на обычных постах, и белели по стенам зданий, над кучками читавших прохожих, объявления Военно-революционного комитета: "К гражданам России
      Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.
      Дело, за которое боролся народ, - немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание советского правительства, - это дело обеспечено. Да здравствует революция рабочих и крестьян!"
      Дворцовая площадь была пуста. Перед кроваво-красной громадой дворца сиротливо стояло пять орудий Михайловского артиллерийского училища. У главных ворот и на углу Миллионной копошились женщины в защитных штанах и гимнастерках: ударницы добровольческого женского батальона. Они укладывали дрова - баррикадой. Здесь же, за дровами, вперемежку с ударницами, разместили и дроновскую роту - для наружной обороны дворца.
      До часу было спокойно. В час дня на мост через канал, что за зданием штаба округа, левее дворца, вполз броневик и стал. За дровами защелкали затворы. Но броневик не двигался дальше. По площади ровным шагом, как в будние дни, продолжали идти "вольные" случайные прохожие. Только к пяти часам из-под арки Главного штаба, что прямо насупротив Зимнего, зачернела, развертываясь в цепь, рабочая гвардия. В окнах Главного штаба замелькали штыки и фуражки: кексгольмцы. И сразу обезлюдела площадь.
      Стало тихо предбоевым затишьем. Из дворца вышел осанистый штатский, радостно потирая руки. Он сообщил, за баррикадой, ближайшим:
      - Керенский с армией подходит от Пскова. Еще только несколько часов продержаться.
      Кто-то крикнул из-за дальней поленницы:
      - А как с обедом? Мы же с утра не евши. Осанистый развел руками.
      - Провианту во дворце не заготовлено, к сожалению. Придется поголодать, к сожалению, товарищи. Но ведь недолго: к вечеру, самое позднее, кончится вся эта кутерьма.
      * * *
      Ждали. Ударницы щебетали по-птичьи, сидя на поленьях. Уже не хватало махорки. Из дворца трижды подтверждали: Керенский идет, у большевиков неразбериха и паника. Но в шесть часов михайловцы внезапно взяли орудия на передки и шагом ушли на Невский; следом за их уходом гурьбой, бесстройно вышли из дворца ораниенбаумские юнкера и казаки...
      И пробежал по линии наружной обороны шепоток:
      - По приказу Военно-революционного комитета.
      Это что ж? Измена? Гатчинцы заволновались. И снова ждал, стиснув винтовку особо цепкими от страха руками, Дронов: вот-вот заговорит сейчас Вавилов. Но Вавилов молчал и покуривал. И когда, в девять часов вечера ровно, стукнул по сигналу с угла Миллионной первый выстрел и тотчас защелкали пулеметные и ружейные пули - и от Главного штаба, и от Александровской решетки, - и ударницы втянули головы в плечи и замутошились по-бабьи, Вавилов со всеми прочими стрелками залег у бойницы, за березовой баррикадой... Только вот... вложил ли обойму - не уследил Дронов.
      Огонь!
      * * *
      В темноте огромной площади ворошились черные тени, надвигаясь к дворцу. Дронов стрелял, стиснув зубы. Пули били в закрытия гуще и злее. Внезапно взвыли истошным воем ударницы и стали бросать винтовки. Взводный поднялся проворно:
      - Во двор!.. Сдаются бабы, не видите?.. Захватят...
      В самом деле, добровольцы тащили из растопорщенных своих брюк белые засморканные платки. Сзади уже открывали спешно тяжелые кованые дворцовые ворота. Дронов с прочими вместе бросился бегом во двор. Но пришлось посторониться: гремя зелено-желтым доспехом, выезжал броневик. За ним тянулись второй, третий... Шесть.
      - В атаку?
      - Держи карман! Не видишь? Под красными флагами.
      - По приказу Военно-революционного комитета. Стрельба на площади смолкла. Кричали "ура".
      * * *
      Гатчинцы отошли по лестнице вверх, во второй этаж. Зал за залом. Пусто. Только кое-где у окон - юнкера... Сотни две женщин того же ударного батальона. И пулеметов почти что не видно...
      - Отчего народу мало?
      Гражданский, которого окликнул Дронов, глянул гордо:
      - Дворец не мог бы вместить желающих принять на себя защиту правительства. Но мы ограничились самым необходимым количеством, во избежание излишних жертв - со стороны... обольщенных.
      И жестом, полным достоинства, показал на темневшие окна:
      - Ведь завтра ж они образумятся: Керенский подходит с армией.
      * * *
      В одиннадцать снова затрещали пулеметы и ружья. Ударила с Петропавловской пушка, за нею вторая, третья. И с площади дошел штурмующий крик. Дронов припал к окну. Но не успел он выпустить вторую обойму, как кто-то тронул его за плечо. Обернулся: Вавилов.
      Вавилов сказал совершенно спокойно:
      - А ну-ка, отдай винтовку.
      Дронов кинул взглядом вокруг. В-зале были солдаты и матросы. Гатчинцы стояли уж без винтовок, подняв послушливо руки. Их сдвинули в угол. Ротный прошептал, стиснув зубы:
      - Чистая работа: и с фронта, и в тыл.
      И скривился весь... покойницким траншейным оскалом.
      * * *
      Где-то далеко хлопали двери, стучали шаги и приклады. Стрельба смолкла, опять только редкие одиночные выстрелы, да бьют салютом - должно быть, холостыми, разрывов не слышно, - пушки с крепости и "Авроры". А от площади морским немолчным прибоем колышет дворцовые стены радостный, победный тысячеголосый крик.
      "Расстреляют. Не иначе. Ведь взяли с оружием в руках".
      Ввели еще пленных: юнкера и ударницы.
      Ударницы плакали, кто тихо, кто и вовсе навзрыд.
      - Обманом заманил паскудыш этот, Керенский... На парад будто... Ежели б знали, разве пошли бы? Дронов махнул рукой и сел на паркет.
      - Кончено, стало быть...