Римские рассказы

      Но обо всем этом я уже раздумывал потом, в комиссариате. А тогда я только посмотрел на Сильвано, вложив в этот взгляд всю свою ярость, и покачал головой: пропащее дело связываться с человеком, у которого такой нос. Я сам кругом виноват, что не понял этого раньше.
      Здесь не поживитесь...
      Хотел бы я знать, почему так бывает: когда нравится женщина, то в конце концов начинают нравиться даже ее недостатки. Хотел бы я знать, почему, хотя я давно уже понял, что Пина мне не пара, почему я все-таки женюсь на ней через месяц-другой.
      Все достоинства Пины - это ее внешность. Миниатюрная, смуглая, крепкая, как свежий плод, с мальчишеским лицом и мужской прической, она держит меня под башмаком, потому что есть у нее несколько привычек, которые действуют на меня с неизменным успехом: мне нравится, как она быстро, словно танцуя, перебирает при ходьбе ногами под длинными юбками, сильно стянутыми в талии; как она смотрит на меня искоса, пристально, не моргая, круглыми, точно у совы, глазами или как она вдруг поворачивается ко мне спиной и говорит: "Застегни-ка мне молнию", и я, застегивая ей молнию, вижу смуглую шею, которая переходит в смуглые плечи, покрытые, подобно персику, чуть заметным пушком. Все это как будто пустяки, но если бы не эти ее привычки, очарованию скоро пришел бы конец. Но тут я ничего не могу поделать, и она об этом прекрасно знает, а я кончу тем, что женюсь на ней.
      Теперь поговорим о недостатках Пины, вернее, о главном ее недостатке, потому что этот недостаток довольно серьезен: это ее дурные манеры. Дурные манеры - это еще мягко сказано, надо бы сказать - хамские манеры. Бывают люди, которые ходят тихим шагом, другие бегут рысью, а некоторые скачут галопом; так вот, Пина несется галопом. Она держит себя так, точно хочет сказать: "Меньше слов, больше дела; я не собираюсь терять время попусту". И ее манеры словно подтверждают это впечатление: так и кажется, что она бежит, расталкивая всех локтями, чтобы расчистить себе дорогу, нетерпеливая, горячая, резкая, непримиримая.
      Я же, наоборот, уродился с хорошими манерами. А ведь, казалось бы, мне пристало быть грубым, потому что я большого роста, здоровяк, сильный, как бык; в свои двадцать восемь лет я вешу девяносто пять килограммов; в механической мастерской, где я работаю, я один могу поднять малолитражный автомобиль. Но именно потому, что я такой сильный, я всегда внимательно слежу за своими поступками, за своими словами. Оно понятно: чем сильнее человек, тем благороднее должен он быть, стараться не злоупотреблять своей силой. А вот Пина, которая мне едва по грудь и вся сила которой заключается в ее низком и хрипловатом голосе (что мне тоже нравится в ней, я забыл об этом сказать), возможно, именно поэтому чувствует необходимость действовать нахальством.
      Но делать нечего, я все-таки женюсь на ней. Правда, иногда мне хочется послать к черту и Пину и ее дурные манеры. Например, так было не далее как позавчера, во время поездки в Остию.
      Было жарко, как только может быть жарко в Риме на Феррагосто, да еще когда жара стоит уже два месяца. Пина, наверное от жары, была в то утро зла, как ведьма. Она сразу же поставила меня об этом в известность, как только мы встретились на улице перед ее домом:
      - Сегодня неудачный день... я тебя предупреждаю
      - Что-нибудь случилось? А?
      - Ворона-кума... А что может случиться? Ничего.
      - Тогда почему же сегодня неудачный день?
      - Потому что "потому" кончается на "у".
      Мы пришли к поезду в Сан-Паоло в половине двенадцатого, народу в это время всегда бывает много. Вагон, в который мы вошли, был полон, оставалось только одно свободное место. Пина стрелой бросилась туда и села как раз в тот момент, когда какая-то девушка постарше ее, бледная и худая, тихая и скромная, полная противоположность Пине, тоже собиралась сесть на это место. Нужно сказать, что Пина не просто села, она прямо-таки проскользнула под девушку именно в ту минуту, когда та, как человек хорошо воспитанный, медленно опускалась на скамейку. Получилось так, что бедняжка чуть не села на колени к Пине. Она тотчас же подскочила и смущенно сказала:
      - Это мое место.
      - Нет мое... ведь сижу на нем я.
      - Но вы заняли его как раз, когда я садилась... Все это видели. Как можно так вести себя?
      - Как надо, так и веду.
      - Синьорина, - голос девушки был мягок, но решителен, - встаньте, не то я позову контролера.
      Угроза вызвать контролера в этой тесноте была просто смехотворной. И Пина в самом деле громко расхохоталась. Тогда девушка, пытаясь взять ее за руку, сказала:
      - Встаньте, синьорина!
      Но Пина больно ударила ее по руке:
      - Руки прочь!
      Тут вмешался отец девушки - старик с седыми усами, в рубашке с отложным воротником, обнажавшей его морщинистую шею.
      - Синьорина, вы поступили очень дурно, ударив мою дочь... тем более, что она права... так что встаньте.
      - А ты кто такой?
      - Человек, который мог бы быть вашим отцом.
      - Моим отцом? Ты хочешь сказать - моим дедушкой? Что нужно от меня этому старикашке? - она обращалась к тем, кто смотрел на эту сцену и, как я заметил, вовсе не смеялся.
      - Синьорина, вы должны уступить место, - теперь старик властно повысил голос.
      И тотчас же Пина пронзительно закричала:
      - Маурицио!
      Маурицио - это я. Нехотя, понимая, что Пина неправа - а впрочем, даже если бы она и была права, все равно мне приходилось выступать против старого человека и выглядеть нахалом, - я подошел к нему и вяло проговорил:
      - Послушайте, я советую вам не настаивать.
      Он посмотрел на меня, пораженный, покачал головой, потом сказал:
      - Ну, что ж... Видно, нет уже на свете воспитанных людей. - И он вернулся к своей дочери.
      Вокруг нас поднялся возмущенный ропот. Кто-то сказал:
      - Хорошенькое дело... спорить со старым человеком... Уж хоть бы с возрастом посчитался.
      Какой-то юноша встал и уступил девушке место:
      - Синьорина, прошу вас, садитесь, - и посмотрел на меня с вызовом.
      Я ничего не сказал, но весь кипел от злости, я был зол не столько на юношу, который, в конце концов, лишь показал свою воспитанность, сколько на Пину. Так, в молчании, под недобрыми взглядами всех пассажиров, мы с божьей помощью добрались до Остии.
      На набережной я сказал Пине:
      - Имей в виду, роль нахала мне вовсе не нравится... Все смотрели на нас со злобой и были правы.
      - А мне на всех наплевать! Захотела сесть и села.
      Мы подошли к купальням. Господи Иисусе, сколько народу! С каким трудом мы пробирались между голых тел, лежавших на солнце: буквально некуда было ступить. Служитель при купальнях предупредил нас, что нам придется устроиться в одной кабине с какими-то людьми. Пина нахмурилась, но ничего не сказала. Мы подошли к кабине. Она была занята семейством: отец и мать, оба толстые и пожилые, и двое детей - хорошенькая девушка, тоненькая, как тростиночка, и смуглый юноша лет двадцати. Они оказались очень милыми людьми и тотчас же наперебой принялись приглашать нас: пожалуйста, устраивайтесь, входите. Пина, которой не понравилось, что она должна делить с кем-то кабину, резко ответила:
      - Мы и без вашего приглашения устроились бы.
      Все четверо раскрыли рты от изумления. Девушка ехидно заметила:
      - Какая принцесса пожаловала!
      Пина оставалась некоторое время в кабине, а как только она вышла, раздался крик девушки:
      - Мое платье!
      Я увидел, что Пина, чтобы повесить свои вещи, бросила платье девушки на стул, скомкав его. Девушка вошла в кабину, взяла свое платье и повесила его поверх вещей Пины. Тогда Пина схватила ее платье и бросила на землю:
      - Я не желаю, чтобы эти тряпки висели на моих вещах.
      - Поднимите мое платье! - сказала девушка дрожащим голосом.
      - Да ты, деточка, просто дура... И пальцем не пошевелю.
      - Нет, вы поднимете!
      Они стояли друг против друга, как два молодых петушка, и обе были очень хороши. Родители вскочили. Мать сказала:
      - Как пришла, так только и знает, что скандалить.
      Отец ворчал:
      - Что это за манеры... Куда мы попали?
      На этот раз я понял, что Пина зашла слишком далеко. Я вошел в кабину, поднял платье и спросил у девушки:
      - Синьорина, куда прикажете его повесить?
      Девушка, смягчившись, сказала, чтобы я повесил его на платье матери. Так я и сделал. Потом я закрылся в кабине и переоделся. Когда я вышел, то увидел, что Пина направляется к морю вместе с братом девушки. Они разговаривали и смеялись. Я понял, что Пина обозлилась за то, что я поднял платье, и хочет наказать меня. Но я все-таки подошел к ним и предложил:
      - Пина, пойдем искупаемся?
      - Иди сам... я пойду с... между прочим, как вас зовут?
      - Лучано.
      - Я пойду с Лучано.
      Я ничего не сказал и пошел купаться один. Они побрели по пляжу вдоль берега и скоро скрылись из глаз. После купанья я обсох на песке и вернулся к кабине. Семья уже сидела за столом, на котором было полно всяких свертков, и завтракала. В сторонке Пина листала журнал. Она спросила обычным голосом:
      - Может быть, мы тоже поедим?
      Я взял сверток с завтраком и сел возле нее на ступеньки кабины. Развернул пакет, дал ей бутерброд, она его раскрыла и возмущенным голосом сказала:
      - Что это такое? Ведь ты знаешь, что я не люблю ветчины!
      - Но, Пина...
      - Нет, я не стану есть!
      - Синьорина, сделайте одолжение. - Юноша, под неодобрительными взглядами семьи, протянул ей бутерброд с холодной телятиной.
      Заметили ли вы, что когда грубые люди стараются быть вежливыми, они выглядят просто смешными? Так и Пина с этим навязчивым парнем: она с улыбкой, больше похожей на гримасу, взяла бутерброд и откусила от него, продолжая улыбаться. Потом сказала, что ей тут неудобно, и пошла завтракать в тень за кабину. Я остался один. Вдруг до меня донесся ее голос:
      - Дай мне что-нибудь попить! Ты что, хочешь, чтобы я подавилась?
      Я встал и отнес ей бутылку вина. Она отпила немного, потом вдруг выплюнула все вино фонтаном на песок:
      - Что это за гадость? Настоящий уксус!
      - Но, Пина...
      - Надоел: Пина, Пина.
      - Синьорина, может быть, не откажется попробовать нашего?
      Опять этот юноша, он протягивал ей бутылку вина. Она тотчас же согласилась и опять улыбнулась своей чарующей, насквозь фальшивой улыбкой. Я отодвинулся, а парень, воспользовавшись этим, устроился возле Пины. Тогда я встал и пошел к воде. Уселся на песок и стал смотреть на море. Я был вне себя и вдруг подумал: "Хватит, кончено, вернусь сегодня в Рим один... больше никогда ее не увижу".
      Это решение успокоило меня. Теперь, если мне было угодно, я мог видеть торчащие за кабиной две пары ног, вытянувшихся рядом: ног Пины и этого парня; но мне показалось, что все это не имеет для меня больше никакого значения. Я растянулся на песке и очень скоро заснул.
      Проспал я порядочно, а когда, наконец, проснулся, то первым делом увидел эту парочку, направлявшуюся к морю купаться. Они разговаривали и, казалось, уже обо всем договорились. Сердце мое сжалось от ревности. Море, было неспокойно, и когда они входили в воду, волна накрыла их. Пина вскрикнула и отскочила назад. Юноша, чтобы поддержать ее, естественно, схватил ее за руку, правда, немножко высоко, прямо под мышку. И тут я услышал голос Пины:
      - Вы хотите воспользоваться случаем, чтобы подобраться ко мне... Очень сожалею, но только здесь не поживитесь... я вам это сразу сказала: держите руки подальше.
      - Но я...
      - Нечего якать... уберите прочь руки... что я, по-китайски говорю?.. И вообще... оставьте меня одну... идите к своей сестре, зачем терять со мной время попусту?
      Парень обиделся, тем более, что, видимо, она уже не в первый раз отвечала ему подобным образом. Он смущенно сказал:
      - Пожалуйста, как хотите... я вас оставлю одну.
      - Вот и хорошо... оставьте меня... до свидания и спасибо за компанию.
      Он отошел от нее, но все время оборачивался, словно надеялся, что она вновь позовет его. А Пина, совсем одна, вошла в море, держась за спасательный канат. Я долго смотрел ей вслед, и мне уже хотелось догнать ее и помириться. Но я сказал себе: "Маурицио, это очень подходящий случай, другого такого никогда не представится" - и немного погодя вернулся в кабину, оделся, сказал соседям, чтоб предупредили Пину, заплатил и ушел.
      Я побродил еще немного по Остии, сам не знаю зачем, может быть, в надежде встретить Пину. Потом пошел на станцию и в толкотне и суматохе сел в поезд. В вагоне было полно народу, я устроился в углу, смирившись с тем, что всю дорогу мне придется стоять. И вдруг в толпе я услышал голос Пины:
      - А мне на это наплевать!
      - Синьорина, это место заняла я, все это видели, тут была моя сумка.
      - А теперь тут мой зад.
      - Грубиянка!
      - От грубиянки слышу.
      - Короче говоря, встаньте... сейчас же.
      - Маурицио!
      В этой толпе Пина все-таки заметила меня и тотчас же позвала, чтоб я поддержал ее нахальную выходку. Я не хотел было подходить, но меня потянуло, как магнитом. Я выбрался из своего угла и подошел. На этот раз Пина поспорила с пожилой синьорой, довольно интеллигентной, страдающей подагрой, с шапкой седых волос на голове. Я как можно мягче проговорил:
      - Синьора, советую вам не настаивать.
      - А вы кто такой?
      - Я жених синьорины.
      И дальше все пошло как по-писаному: кто-то предложил синьоре место, и все косо смотрели на меня, а Пина осталась сидеть. Но знаете, что сказала эта синьора, когда садилась:
      - Так вы жених?.. Бедняга... Я сочувствую вам всем сердцем.
      И она была права.