Римские рассказы

      - Выходит - я виноват... А как у тебя ожерелье очутилось?
      А жена:
      - Мадонна сошла с алтаря, своими руками открыла витрину и дала мне ожерелье.
      - Ах, Мадонна... А отмычку тебе тоже Мадонна дала?
      Но жена, подняв вверх руку, продолжала кричать тем же исступленным голосом:
      - Умереть мне на этом месте, если я говорю неправду!
      Они допрашивали нас не знаю сколько времени, но я говорил, что ничего не видел, как оно и было на самом деле, а жена все твердила, что ожерелье ей дала Мадонна. Время от времени она выкрикивала:
      - Люди, на колени перед чудом!
      В общем, она казалась какой-то одержимой или помешанной. Кончилось тем, что ее увели, а она все кричала и призывала Мадонну. Я думаю, они ее в лазарет отправили. Полицейский комиссар стал спрашивать меня, считаю ли я, что моя жена спятила, а я ему ответил:
      - Может, и так.
      Ведь сумасшедшие - не больные, просто им все по-другому представляется. А потом я подумал, что, может статься, моя жена сказала правду, и так мне стало обидно, что я не видел своими глазами, как Мадонна сошла с алтаря, открыла витрину и отдала жене ожерелье.
      Жребий выпадет тебе
      Мальчишкой я играл со своими сверстниками в разные игры. У нас была одна считалочка, которая начинается так:
      Сто пятнадцать и пятьсот,
      На заре петух поет.
      А кончается:
      Кошка села на трубе,
      Жребий выпадет тебе.
      Как мне всегда хотелось, чтобы палец считавшего уткнулся в мою грудь и мне бы выпало быть главарем в игре! Самолюбие, что поделаешь. Известно, что в жизни самолюбие - это главное: кто этого не понимает, тот ровно ничего не понимает в жизни. Сделавшись взрослым, я по-прежнему остался человеком, который всегда надеется, что "жребий выпадет" ему. Но только не очень уж часто выпадал он мне, вернее - почти никогда. А вот не так давно к неудобствам моего характера - уж больно я скромный - присоединилось еще и незавидное занятие: я стал работать на вывозке мусора.
      Чего только не болтают о мусорщиках! Уж ниже мусорщиков, говорят, никого нет, даже нищие и те повыше. Может, конечно, оно и так. Но только что произошло бы, если б мусорщиков не было? Это сразу видно в дни, когда мы бастуем: весь город грязный, засоренный бумагой, помойки переполнены. А на самых хороших улицах грязнее всего, потому что богатые ведь мусорят больше бедняков; по мусору всегда видно, как люди живут. Именно в такие-то дни и выясняется, как важен мусорщик при теперешней жизни.
      Ну так вот, разъезжая на своей повозке с мусором, я считал, что уж никогда не услышу слов: "Жребий выпадет тебе". Выпадало все другим, в особенности с женщинами. Каждый раз, как я говорил какой-нибудь девушке, которая мне нравилась: "Я работаю мусорщиком", она морщила нос и хмурилась. А потом, рано или поздно, она со мной расставалась. Как будто я говорил: "воровством занимаюсь". Поначалу до меня не доходило, а потом постепенно я стал понимать, что вроде лучше скрывать свое ремесло. Можно сказать, окончательно открыл мне глаза старый Сильвестро, с которым мы вместе работали. Однажды утром, когда мы, как обычно, собирали мусор по домам, я ему пожаловался, что женщинам, мол, не нравится наше занятие. Он мне ответил без всякого:
      - Да, потому что это грязное ремесло, а женщины таких не любят... Ты скрывай его.
      - А что говорить?
      - Говори, что ты служащий городского управления. Ведь это в конце концов правда... Все мы муниципальные служащие, и кто мусор собирает, и кто сидит в адресном столе за окошечками - и те и другие служащие.
      Вмешался другой мой товарищ, Фердинандо, рыжий, веснушчатый, очкастый парень моего возраста:
      - А по-моему, ты неправ... зачем скрывать свое занятие? Оно не хуже других. Работа как работа... Мы такие же трудящиеся, как и все... Если ты скрываешь - значит, поддаешься предрассудку.
      - Ишь ты какой, - говорит Сильвестро. - Ну а предрассудок-то существует или нет? Что для Луиджи важнее: с предрассудками бороться или чтоб его девушка полюбила? И потом посмотри на грузчиков... они тоже трудящиеся, а, однако, они себя называют то носильщиками, то посыльными, то еще как-нибудь. Они меняют название, а не дело, тоже из предрассудка.
      - Послушай меня, Луиджи, - упрямо сказал Фердинандо, - не скрывай ничего. Если женщина придает значение предрассудку - значит, он для нее важнее, чем ты.
      В общем, мы спорили довольно долго, пока наша повозка, полная мусора, медленно двигалась по улицам в утреннем ноябрьском тумане. Потом мы остановились у одного из домов. Фердинандо взял мешок, вылез из повозки и, посвистывая, вошел в ворота. Я сказал Сильвестро:
      - Ты стар и знаешь жизнь, научи меня, как быть.
      Он вынул трубку изо рта и ответил:
      - Фердинандо предпочитает хвастаться своим ремеслом, но, по-моему, это просто другая манера его стыдиться... А вот я не стыжусь... Не хвастаюсь, но и не скрываю. Я мусорщик - и баста.
      - Да, но я...
      - Ты - другое дело... Тебе выгодно скрывать, я тебе уж сказал: говори, что ты муниципальный служащий.
      Правду сказать, мне этот совет не понравился. Я был мусорщиком и не считал, что это надо скрывать. Но через несколько дней, сидя в свободный час, без фуражки и фартука, на скамеечке парка Вилла Боргезе, я снова поразмыслил обо всем и сказал себе, что в конце концов Сильвестро, вероятно, прав. От этой мысли я вдруг испытал такое чувство, какое иной раз бывает во сне, когда снится, будто гуляешь в одной рубашке, с голым задом и не знаешь этого, и вдруг кто-то тебе говорит - и ты видишь, что ты голый, и тебя охватывает стыд, и тут ты просыпаешься. Значит, целых два года я был мусорщиком и не замечал этого. Значит, я вроде как гулял в одной рубашке и только сам этого не видел. Значит...
      Был славный ноябрьский денек, теплый и немного туманный, на деревьях листья желтые и красные, и на бульварах полно женщин с ребятишками. Я так погрузился в свои размышления, что и не заметил, как на ту же скамеечку села девушка с маленькой девочкой, наверное, горничная или гувернантка. Потом слышу голос:
      - Беатриче, не убегай далеко.
      Я обернулся и посмотрел на нее. Девушка была молодая, статная такая, личико круглое, румяное, вокруг головы обернута белокурая коса, толстая, как канат. Мне особенно глаза понравились - черные, мерцающие, словно бархатные, улыбающиеся. Она держала в руках ведерочко и пальто девочки, которая, сидя на корточках, играла в песок. Заметив, что я гляжу на нее, девушка обернулась ко мне и сказала спокойно:
      - Вы меня не знаете, а я вас знаю.
      Как всякие разговоры могут повлиять на человека! Я почувствовал, что краснею, и подумал: "Она меня, наверное, видела с мешком мусора за плечами". И отвечаю ей поспешно:
      - Синьорина, вы меня с кем-то путаете... Я вас никогда не видел.
      - А все-таки я вас знаю.
      Тут уж я решил соврать:
      - Не может быть... Если только вы меня видели в справочном бюро, я там служу... Там бывает очень много пароду...
      На этот раз она ничего не сказала, а только посмотрела на меня как-то странно. Потом говорит:
      - Вы служите в справочном бюро?
      - Именно.
      - А в каком отделе?
      - Да то в одном, то в другом... как придется. Там ведь много отделов.
      - Значит, - говорит она медленно, - я, должно быть, вас там и видела... Я туда ходила два дня назад.
      - Безусловно так.
      В это время девочка немного отошла и стала обеими руками рыться в куче сора и сухих листьев. Девушка крикнула ей:
      - Оставь, Беатриче, это мусор... хорошие девочки не трогают мусора.
      При слове "мусор" я невольно вздрогнул и опять покраснел, и тут будто назло явился метельщик в своей противной серой спецовке, с тележкой и метлой и начал убирать эту кучу. Девушка говорит:
      - Вот, наверное, много возни дворникам с этими опавшими листьями.
      Я снова покраснел и говорю в надежде, что она со мной согласится:
      - Это их ремесло, они муниципальные служащие, как и я... Они метут, я пишу - вот и вся разница.
      Она снова на меня посмотрела как-то странно, потом говорит:
      - Меня зовут Джачинта... А вас?
      - Луиджи.
      Так началось наше знакомство. Она не дала мне своего адреса, говоря, что не хочет, чтоб хозяйка узнала о нашем знакомстве. Но, как я понял, она жила в том районе, который мы каждое утро объезжали.
      Мы стали видеться часто, несколько раз в неделю, а в воскресенье уж обязательно. Ходили в кино или на футбол, иногда в кафе. Я влюбился в нее, можно сказать, главным образом за характер. Я такой девушки никогда не встречал: спокойная, мягкая, тихая, может, немножко скрытная - все всегда затаит внутри, в себе, словно глубокие тихие воды. Она любила молчать и, когда я говорил, только кивала головой ласково, словно одобряя меня, словно говоря: "Верно, именно так, ты прав". Но хоть она мало говорила сама, глаза говорили за нее: всегда улыбающиеся, всегда внимательные, таинственные и мерцающие мягко, как черный бархат. Никогда она мне никаких вольностей не позволяла: так, два или три раза в кино разрешила взять ее за руку. Я все говорил ей, что служу в справочном, и постоянно добавлял всякие подробности, чтоб было правдоподобнее. Но все-таки иногда я выдавал себя, потому что мусор и мусорщик приходили мне на язык чаще, чем нужно! Один раз она сильно опоздала на свидание. Я попрекнул ее и вдруг говорю невольно:
      - Ведь я человек... а не мусор.
      Я тут же прикусил себе язык и покраснел до ушей. Мне показалось, что она улыбнулась, но ни слова не сказала.
      Я так был влюблен, что начал подумывать, не обручиться ли нам. Но тут же сообразил, что если я хочу жениться, то прежде всего надо сменить работу. Я слишком много ей наврал, а если теперь признаться, что я мусорщик, все пойдет прахом. Во-первых, она будет разочарована: мусорщик! А потом я выйду лгуном, а женщины, известно, лгунов не любят. Но не так-то легко было найти другую работу. Мне ведь надо было сменить разом два места - и настоящее и выдуманное. Я начал в свободное время ходить по Риму и искать работу. Но мне ничего не удавалось найти, и я уже стал подумывать, не лучше ли мне уволиться и остаться совсем без работы. Безработным все-таки лучше быть, чем мусорщиком. Но вот тут-то и случилось то, чего я все время боялся.
      По утрам мы всегда объезжали один и тот же участок. Как я говорил, нас на повозке было трое: мы с Фердинандо по очереди ходили наполнять мешки, а Сильвестро правил лошадьми и помогал нам вываливать мусор. Разговаривали мы мало: Сильвестро, сидя на козлах, с вожжами в руках, сосал свою трубку; Фердинандо, устроившись на мусоре, читал газету или журнал, выуженный из какой-нибудь помойки; а я думал о Джачинте и о моем вранье.
      Вот однажды утром, когда был мой черед наполнять мешки, повозка, как всегда, остановилась у желтого трехэтажного дома поблизости от площади Либерта. Я молча взял мешок, слез с повозки и пошел. Это был дом без лифта, старый и такой тихий, что казался нежилым; там было всего три квартиры. Я, шагая через две ступеньки, поднялся по лестнице с мешком в руках и, ; дойдя до площадки, постучался в первую квартиру. На двери была дощечка с фамилией вроде "Джинези". Я смутно помнил, что эту дверь всегда открывала пожилая кухарка - фриулийка, хмурая, здоровая, как мужик. И в то утро, когда дверь открылась, я, как и обычно, не поднимая глаз, подставил мешок и говорю машинально:
      - Мусорщик.
      Но видя руки, которые держали алюминиевое мусорное ведро - не темные грубые кухаркины руки, а маленькие и беленькие, - я невольно поднял глаза.
      Это была она. Потом уж я узнал, что в доме были две прислуги: она и кухарка. Она, чистенькая горничная, никогда не выносила мусор, но не раз видела меня из окна. А в то утро кухарка заболела. Узнал я еще, что когда она увидела меня на пороге, то оробела и никак не могла заговорить. Все это я уж потом узнал и сообразил - задним умом крепок. Но в тот момент, когда она мне молча протянула ведро, мне показалось, что в ее черных глазах, смотревших на меня, была какая-то насмешка. Я покраснел, потом побледнел, опрокинул мусор в мешок, закинул его за спину и ушел. Представил себе я тут, какой я есть: фуражка набоку, полосатый вонючий фартук: мусорщик, никакой не служащий, а мусорщик. Я подумал, что у меня никогда не хватит мужества снова ее увидеть. И я не пошел в другие квартиры. Вернувшись на улицу, бросил Фердинандо на повозку полупустой мешок, а потом туда же швырнул фуражку и фартук и говорю:
      - Забери и это... С меня хватит... я ухожу... Скажи в управлении...
      - Да что с тобой? Ты спятил?
      - Не спятил я... До свидания.
      На этот день у нас с Джачинтой было назначено свиданье, но я не пошел. Провалялся на постели в каморке под лестницей, которую мне сдавала одна портниха. Мне хотелось плакать, но слезы не шли, вроде как бывает, когда в носу свербит, а никак не чихнешь. К вечеру я заснул, а когда проснулся, то понял, что действительно всему конец.
      Я очень боялся, что долго останусь безработным. Но мне повезло, и через несколько дней я нашел место сторожа на стройке за городом, в районе Мальяна.
      Я просидел на этом строительстве, как сторожевая собака, четыре месяца безвыходно. Но однажды в воскресенье я отправился в Рим и на площади Рисорджименто встретил Сильвестро. Увидев меня, он сказал:
      - Мы потом узнали, почему ты ушел... из-за этой девушки... Но ты скверно поступил... Она тебя любила по-настоящему, любила потому, что это был именно ты, а не кто другой... Она сказала, что теперь полюбит только кого-нибудь из нашей братии... Она говорила, что от одного вида человека с мешком за плечами и в фуражке городского управления у нее бьется сердце... Для меня, говорит, мусорная телега лучше, чем самая шикарная машина... Кончилось тем, что она теперь с Фердинандо.
      - Как с Фердинандо?
      - Ну да, ей нужен был мусорщик, она его и получила... Он ведь не скрывал своего ремесла и даже хвалился им. Они обручились.
      Я повернулся и пошел прочь, оставив его с открытым ртом. Мне хотелось руки себе искусать. Один раз в жизни, действительно, выпало мне, как говорится в считалке, а я этого не понял. Среди всех женщин на свете нашлась такая, которой нравилось ремесло мусорщика, и я этого не угадал.
      Да, век живи - век учись и век будешь ошибаться; так вот и на этот раз жребий выпал, да не мне.
      Лицо негодяя
      Я никогда не получаю посылок, но в ближайшие дни я собираюсь отправить на свое имя посылочку, чтобы доставить себе удовольствие пойти на почту и заглянуть в отдел посылок. Ведь как раз там, в этом помещении, таком невзрачном и таком ветхом, где затхлый воздух пропитан запахом мокрых опилок, среди множества разнообразных посылок и чернильных пятен, впервые явилась ко мне фортуна. Конечно, не бог весть какая фортуна, но все же это было лучше, чем выдавать посылки.
      Кто знает, там ли еще Валентина, девушка в черном переднике с вьющимися каштановыми волосами, рассыпанными по плечам, как у воспитанниц пансиона, с глазами, похожими на две тихие звездочки, с круглым бледным личиком - черный передник еще больше оттенял его, и оно казалось почти прозрачным. Я знаю, что, несмотря на всю свою кротость, Валентина очень горда и, заметив меня у окошечка, наверно, сделает вид, что не узнает старого знакомого. Должно быть, она просто протянет мне книгу записей - всю в пятнах и очень растрепанную - и, указав розовым пальчиком на то место, где следует поставить подпись, скажет тоном серьезной девицы, которая даже не делает маникюра: "Распишитесь здесь". А потом, вероятно, швырнет мне посылку в лицо и, даже не взглянув на меня, уйдет в заднюю комнату, где среди полок, сплошь заставленных посылками, примется за чтение своих любимых киножурналов.
      Так вот, фортуна моя, как я уже сказал, явилась ко мне именно в отделе посылок. По сути дела, все началось из-за Валентины, вернее, из-за ее страсти к кино. Сидя в этом отделе, я со своим некрасивым и мрачным лицом, лишенным всякой привлекательности, ни о чем другом, кроме выдачи посылок, и не думал. Я был вполне доволен, что наконец после нескольких лет безработицы нашлось для меня занятие. Но Валентина с ее прелестным личиком вовсе не была довольна и мечтала о кино. Почему она об этом мечтала, не знаю. Быть может потому, что часто ходила в кино. А для некоторых людей ведь достаточно смотреть фильмы, чтобы вообразить, что они сами могут стать киноактерами. И Валентина была просто помешана на этом.
      Между нами никогда не возникало разговора о любви, хотя я и был немного влюблен в нее и даже как-то сказал ей об этом. Больше того, мы никогда не договаривались с ней пойти куда-нибудь погулять вместе или посидеть в каком-нибудь кафе. На всех работавших в отделе, Валентина посматривала свысока; она предпочитала держаться в стороне и не общаться с нами, такими ничтожными людишками. А однажды она заявила мне откровенно:
      - Ренато, я не хочу нигде бывать с тобой, слишком уж у тебя лицо страшное.
      - Как страшное?
      - Не обижайся. Я знаю, ты хороший человек, но у тебя, прости меня, лицо негодяя.
      Однажды, вскоре после этого разговора, в окошечко просунулась голова светловолосого франта с галстуком-бабочкой под подбородком. Валентина взяла у него извещение и не спеша направилась к полкам. Но молодой человек неожиданно окликнул ее:
      - Синьорина!
      Она сразу же обернулась.
      - Синьорина, - повторил молодой человек, - вам никто не говорил, что вы могли бы сниматься в кино?
      Стоя в стороне и наблюдая за этой сценой, я заметил, как Валентина покраснела до корней волос: впервые в жизни лицо ее покрылось румянцем.
      - Нет, никто, - ответила она. - А что?
      - А то, что у вас, - с той же легкой непринужденностью произнес молодой человек, - прехорошенькое личико.
      - Благодарю вас, - пролепетала Валентина, стоя посреди комнаты и теребя пальцами передник.
      Между тем молодой человек, казалось, не собирался больше ничего прибавить. Он еще раз внимательно взглянул на Валентину и сказал:
      - Ну что ж, а пока принесите мою посылку.
      И она послушно пошла за посылкой, а я, не выдавая своего волнения, направился вслед за ней. Я подошел к Валентине в тот момент, когда она дрожащими руками переставляла посылки на полках, и тихо сказал:
      - Ты что, веришь этому типу?
      - Отстань от меня, - так же тихо ответила мне Валентина.
      - Значит, ты поверила ему?
      - Отстань, говорю.
      Она разыскала посылку и понесла ее молодому человеку, который в это время, достав авторучку, что-то писал на листке блокнота. Взяв посылку, он протянул Валентине листок и сказал:
      - Приходите во вторник по этому адресу на студию... Нам как раз нужна девушка с таким лицом, как ваше... Спросите меня.
      Ни жива ни мертва, Валентина сунула записку в карман передника, а молодой человек удалился.
      Я уже говорил, что Валентина никогда не принимала моих приглашений. Но накануне знаменательного дня она обратилась именно ко мне.
      - Проводи меня, - сказала она. - Одной мне как-то неловко.
      Я и сейчас не понимаю, почему Валентина попросила меня проводить ее. Быть может потому, что она была очень робка, а может, ей, пусть даже безотчетно, хотелось унизить меня, сделать свидетелем своего триумфа.
      Во вторник Валентина явилась, как было условлено, на площадь Фламинио, разодетая, точно собралась на бал: в новом красивом пальто из голубой шерсти, в шелковых чулках, в туфлях с бантиками и с красным зонтиком, к которому тоже был привязан бантик; четвертый бантик красовался у нее на макушке, а волосы, как обычно, были рассыпаны по плечам. Сказать по правде, она с ее кроткими, похожими на две звездочки глазами показалась мне тогда такой прекрасной, что я испытал прилив нежности.
      - Будь спокойна, - сказал я ей, - тебя непременно возьмут... Не видать нам больше тебя в отделе.
      Студия расположена у подножья Монте-Марио, на самом верху поросшей травой тихой улочки, которая после недавних дождей была вся залита водой. Мы пошли по дорожке, перепрыгивая через лужи и поглядывая на видневшуюся вдали ограду, решетчатую калитку и торчавшие над ними крыши павильонов студии. Впустивший нас привратник пробормотал что-то непонятное, а мы, испугавшись, не осмелились переспросить. Мы вошли на территорию студии, не зная, куда нам следует идти дальше. Территория студии очень обширна; справа и слева у ограды стояло множество автомобилей, взад и вперед прогуливались группы людей. Мы обратили внимание, что некоторые из них были в такой же, как у нас, одежде, а другие расхаживали в каких-то смешных костюмах, и лица их были покрыты гримом кирпичного цвета.
      - Это артисты, - сказал я Валентине. - Скоро и ты будешь разгуливать здесь в таком же виде.
      Валентина ничего мне не ответила; от радости и волнения она лишилась дара речи. Мы не знали, где находится само здание студии, но потом заметили какие-то номера на дверях павильонов. Я подошел к первой попавшейся двери и, схватившись за ручку, открыл ее. Дверь была обита толстой материей и оказалась тяжелой, как дверца несгораемого шкафа. Я переступил порог, а вслед за мной на цыпочках вошла Валентина. Теперь мы находились в помещении самой студии. Кругом была почти полная темнота, и лишь в одном месте сильная лампа освещала какое-то невысокое сооружение, которое, казалось, было сделано из папье-маше. У этого сооружения была только половинка черепичной крыши над половинкой кирпичной стены и одна половинка двери, в которую было видно полкомнаты с половинкой внутренней стенки и с половинкой кровати. На кровати лежала полураздетая женщина, пучок яркого света был направлен прямо на нее. Женщина ломала руки, а какой-то мужчина наклонился над ней, опершись коленом на постель и грозно подняв кулак.
      - Видишь, это они играют, - вполголоса сказал я Валентине.
      Но в этот самый момент раздался чей-то крик: "Тишина!" - который заставил меня подскочить на месте, так как я решил, что он относился ко мне. Мы подошли ближе и позади этой полукровати увидели киноаппарат, вокруг которого собралась довольно большая группа людей. Где-то наверху, в темноте павильона, словно куры на насесте, сидели еще какие-то люди. Бедной полуобнаженной актрисе пришлось еще раз заламывать руки, а мужчина должен был снова заносить над ней кулак. Затем кто-то схватил две дощечки и, взмахнув рукой, щелкнул ими, точно кастаньетами. Вслед за этим послышался новый вопль, требовавший тишины, и затрещал съемочный аппарат. Аппарат трещал и трещал, а актриса, лежа на постели, продолжала ломать руки, и актер, опустив наконец кулак, ударил ее и, должно быть, всерьез, потому что она застонала, и, по-моему, это не было притворством.
      Такой представилась мне студия, когда я впервые попал туда, и такой же она должна была показаться бедняжке Валентине, так долго о ней мечтавшей, но никогда не видевшей ее прежде.
      Затем раздался возглас: "Стоп!", и треск прекратился, актриса поднялась с постели, лампы погасли, и все кругом задвигались. Я понял, что настал удобный момент, и, подойдя к одному из рабочих, спросил:
      - Скажите, пожалуйста, где можно найти синьора Дзангарини?
      - А кто такой Дзангарини? - спросил рабочий не очень приветливо.
      Я смутился. К счастью, в разговор вмешался другой рабочий, оказавшийся полюбезнее.
      - Дзангарини? Его здесь нет... Он в третьем павильоне.
      Мы поспешно вышли и, пройдя по территории студии, направились к павильону № 3. Нам пришлось снова открыть такую же тяжелую дверь и войти в павильон, очень похожий на первый. Съемка здесь не производилась; тут было много света и много людей, которые о чем-то шумно спорили. Мы подошли к ним, но не слишком близко, потому что нас испугали их дикие крики. Казалось, они были чем-то не на шутку взбешены. Один из этих людей, тощий, как гвоздь, в очках в черепашьей оправе и с длинными черными усами, плясавшими над белоснежным рядом зубов, орал, размахивая руками:
      - Не подходит, не подходит, не подходит...
      - Но почему же не подходит? - спросил его какой-то человек, который и оказался Дзангарини.
      - А потому, что он чересчур симпатичен, - продолжал кричать усатый. Потому, что у него лицо честного парня... А мне, наоборот, нужно лицо преступника, бандита, лицо Вараввы...
      - Тогда возьми Проетти.
      - Нет, нет, он тоже слишком симпатичен. Простодушный малый, одним словом - добряк... Не подходит, не подходит...
      - Возьми Серафини.
      - Не подходит, не подходит... Серафини не просто добрый человек - это ангел, больше того - серафим... Кто поверит, что он способен на дурной поступок?.. Кто поверит?
      Я понял, что мы пришли не вовремя, но делать было нечего: явился на бал - изволь плясать. Улучив момент, когда режиссер, продолжая кричать и жестикулировать, куда-то отошел, я приблизился к Дзангарини и тихо сказал ему:
      - Синьор Дзангарини, мы пришли.
      - Кто это мы? - спросил он раздраженно.
      - Синьорина Валентина, - ответил я, становясь в сторонку. Валентина подошла и сделала легкий поклон. - Синьорина из отдела посылок. Вы просили ее прийти.
      Должно быть, Дзангарини обо всем забыл. Он посмотрел на Валентину, казалось, что-то припомнил и, стараясь придать мягкость своему голосу, сказал:
      - Мне очень неприятно, синьорина, но у нас ничего нет для вас.
      - Как же так? В пятницу вы говорили, что вам нужна именно такая девушка.
      - Была нужна... Но теперь уже не нужна; мы ее нашли.
      - Но позвольте, - вспылил я, - разве так поступают?.. Сначала пригласили, а потом заявляете, что нашли другую.
      - А что я могу поделать? - воскликнул Дзангарини.
      Я уже готов был нагрубить ему, когда неожиданно раздался громкий крик:
      - Вот он!.. Вот он!.. Это как раз то, что нам нужно!
      Это кричал режиссер. Он стоял теперь передо мной со сверкающими глазами, тыча мне в грудь указательным пальцем.
      - Но кто - он? - спросил я растерянно.
      - Вы негодяй, - заорал режиссер, - вы соблазнитель женщин, вы бандит, сводник... Ну, разве не так?
      - Как вы смеете так говорить, - ответил я, чувствуя себя оскорбленным. - Я государственный служащий... Меня зовут Ренато Париджини.
      - Нет, вы негодяй, тот самый негодяй, который нам нужен... Вы, с вашим лицом, именно то, что я искал... Вы негодяй!..
      Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в дело не вмешался Дзангарини. Он объяснил мне, что они как раз подыскивали для небольшой характерной роли человека с лицом негодяя, что мое лицо вполне им подходит и что, если мне угодно, проба может быть сделана тут же. А Валентина?
      - Нет, это впустую. У нас таких сколько хотите, - снова заорал режиссер в порыве восторга. Но заметив слезы в глазах Валентины, он спохватился и участливо прибавил: - Синьорина, сегодня нам требовалось лицо негодяя, и мы нашли его... Когда нам понадобится лицо ангела, мы вспомним о вас.
      С этим мы и ушли. Но как только мы оказались за пределами студии, на поросшей травой улочке, Валентина отошла от меня и всю дорогу не проронила ни слова. На трамвайной остановке стояла обычная толпа. Валентина растерянно оглянулась. После того, как она уже размечталась о богатстве, ей, должно быть, показалось унизительным ехать в трамвае, точно бедной девушке.
      - Пока, Ренато, - сказала она неожиданно, - я возьму такси, мне некогда... Я не приглашаю тебя ехать со мной, ведь мы живем в разных концах города.
      И не дав мне опомниться, она, вместе со всеми своими бантиками, двинулась через залитую водой улицу по направлению к стоянке такси.
      С тех пор я больше не видел ее, так как на следующий же день на студии была сделана проба, которая оказалась удачной. После этого я начал сниматься в кино и с того времени почти не прекращал этого занятия. Я наспециализировался на эпизодических ролях - в том числе и бессловесных бандитов, развратников, мошенников, шулеров, воришек и им подобных, А недавно я встретил одного из прежних товарищей по работе на почте и от него узнал, что Валентина обручилась со служащим из отдела "До востребования", который находится через четыре окошечка от нее.
      Не везет
      Меня вечно преследуют неудачи, и я уверен, что в день моего появления на свет в небе сияла какая-нибудь несчастливая звезда или комета, а может, и какое-либо другое зловещее светило.
      Помню, познакомился я как-то с одним механиком, который поехал работать во Францию, а потом вернулся. Он тоже жаловался, что ему не везет. Этот механик связался с какими-то парнями и ездил с ними ночью по городу на автомашине; подъехав к магазину, они прикрепляли цепь к железной шторе, потом машина трогалась, штора срывалась и, свертываясь, поднималась кверху, а они заходили в магазин и грабили. Так вот, у этого механика на груди была татуировка - гильотина, а над ней надпись: "Pas de chance", что по-французски означает: "Не везет!" Когда он играл своими мускулами, то казалось, что нож гильотины вот-вот сорвется и упадет; при этом он обычно говорил, что его ждет именно такой конец. Правда, на гильотину он не попал, но в тюрьму все же угодил на пять лет. Мне, пожалуй, тоже не мешало бы иметь такую надпись на груди, а еще лучше на лбу: "Не везет!" Я делаю то же, что и все, только у других это получается, а у меня нет. Значит, я невезучий, и уж ясно - кто-то желает мне зла, а вернее, весь мир ополчился против меня.
      Я всегда старался работать честно - конечно, не честнее, чем другие, ведь, в конце концов, все мы рождаемся с грешками, и только один бог безгрешен. Вскоре после женитьбы я открыл на деньги жены сапожную мастерскую. Выбрал я квартал, где проживали разные служащие, и не ошибся. Дело в том, что служащие, бедняги, берегут свою обувь. Они работают в учреждениях, а поэтому у них должен быть приличный вид, они не могут ходить, как мы, простолюдины, в рваной обуви. Моя мастерская находилась в самом центре квартала, среди больших домов, в каждом из которых насчитывалось, самое меньшее, тысяча жильцов. На той же улице, как раз напротив меня, работал другой сапожник - полуслепой старик лет семидесяти. В тот день, когда я открыл свою мастерскую, он заявился ко мне и устроил скандал. Это был злой старикашка с совиными глазками, и моя жена даже посоветовала мне остерегаться дурного глаза. Я не послушался ее и плохо сделал. Сначала все шло гладко; я был ловким и симпатичным парнем, во время работы любил напевать, а для служанок, приносивших мне чинить хозяйскую обувь, всегда находил ласковое словечко, всегда шутил с ними.