Римские рассказы

      Им во всем везло. Они плескались в воде до тех пор, пока небо не почернело и первые капли дождя не упали в желтые волны Тибра. Тогда они вышли из воды, и Польдино закричал, что этот дождь подоспел очень кстати: если в агентстве их станут упрекать, они смогут сказать в свое оправдание, что были вынуждены спрятаться от дождя. Одна из девушек, брюнетка, одевшись, подошла ко мне и попросила сигарету. Я дал ей, и тогда захотелось курить и блондинке и всем пятерым ребятам, и так я остался без сигарет, но зато мы помирились.
      Между тем тучи, уронив несколько скудных капель, прошли над Тибром и удалились в сторону от города. Мы снова сели на велосипеды, в том порядке, какого требовало название фильма, и поехали вдоль песчаного берега к Акуа Ачетоза. Там обе девушки пересели на автобус, а мы опять двинулись по бульвару Париоли. Немного спустя мы уже ехали в темпе похоронной процессии среди роскошных автомобилей, мимо кафе по виа Венето.
      Ромул и Рем
      Какую другую потребность можно сравнить по остроте с голодом? Попробуйте вслух произнести: "Мне нужна пара ботинок... мне нужна расческа... мне нужен носовой платок", помолчите минуту, переведите дыхание и потом скажите: "Мне нужно пообедать", - и вы сразу почувствуете разницу. О чем бы ни шла речь, вы можете раздумывать, искать, выбирать, можете вовсе отказаться от нужной вам вещи, но если вы сознаетесь себе, что вам надо пообедать, - времени терять нельзя. Вы должны раздобыть себе обед, иначе вы умрете с голоду.
      В полдень пятого октября этого года я присел на краю фонтана на площади Колонна и сказал себе: "Мне нужно пообедать". Оторвав свой взгляд от мостовой, которую я разглядывал во время этих размышлений, я посмотрел на уличное движение вдоль Корсо: все передо мной было словно в тумане, все дрожало. Я не ел больше суток, а, как известно, первое, что наблюдается у голодного человека, - это ощущение, что все предметы, которые он видит, дрожат и качаются, словно сами испытывают голод. Тогда я подумал, что должен достать себе еду во что бы то ни стало и что если я еще буду откладывать, то у меня не хватит сил даже на то, чтобы что-нибудь придумать... Тут я стал размышлять, как бы мне поскорее раздобыть себе обед.
      Беда в том, что в спешке никогда ничего путного не придумаешь. Так и сейчас, идеи, которые приходили мне в голову, были скорее похожи на бред. "Я сажусь в трамвай... лезу к кому-нибудь в карман и убегаю", или: "Вхожу в магазин - и прямо к кассе, хватаю все деньги и убегаю". И до того я себе живо это представил, что даже испугался и решил: "Все равно пропадать, так уж пусть лучше меня арестуют за оскорбление представителя власти... в конце концов, тарелку супа в полиции всегда дадут".
      В этот момент рядом со мной какой-то мальчишка позвал:
      - Ромул!
      Услышав это имя, я вспомнил о другом Ромуле - об одном парне, с которым я был вместе на военной службе. Я тогда не удержался и наврал ему про себя с три короба - будто я из деревни, из зажиточной семьи. На самом деле родился я вовсе не в деревне, а в римском пригороде Прима Порта. Но сейчас это могло сыграть мне на руку. Ромул держал где-то в районе Пантеона тратторию. Я решил - пойду к нему и пообедаю, ведь я так голоден. Ну, а когда дело дойдет до денег, заговорю о дружбе, о том, как вместе служили, словом, предамся воспоминаниям... в конце концов, не захочет же он, чтобы меня арестовали!
      Прежде всего я подошел к витрине магазина и посмотрел на себя в зеркало. К счастью, я утром побрился, воспользовавшись бритвой и мылом своего хозяина - швейцара из суда, у которого я снимаю чулан под лестницей. Рубашка на мне была не очень чистая, но неприличной ее тоже нельзя было назвать - я носил ее только четыре дня. А серый в елочку костюм выглядел совсем как новый: мне его подарила одна добрая синьора (ее муж во время войны был моим капитаном). Вот с галстуком дело обстояло хуже - он весь обтрепался. Еще бы, этот красный галстук служит мне уже, должно быть, лет десять.
      Я поднял воротничок и заново завязал узел: теперь один конец галстука был длинный-длинный, а другой - совсем короткий. Я запрятал короткий конец под длинный и застегнул пиджак доверху. Когда я отошел от зеркала, у меня закружилась голова - может, оттого, что я так старательно себя разглядывал, - и я наткнулся на полицейского, стоявшего на углу тротуара.
      - Смотри, куда идешь, - сказал он мне, - ты что, пьян?
      Мне хотелось ему ответить: "Да, пьян от голода", но я решил не связываться и нетвердым шагом пошел по направлению к Пантеону.
      Адрес я знал, но, увидев дом, подумал, уж не ошибся ли... Я оказался перед маленькой дверью в глубине тупика, а шагах в двух от меня стояло четыре или пять мусорных ящиков, наполненных до краев. На вывеске цвета бычьей крови было написано: "Траттория. Домашняя кухня". На витрине, тоже выкрашенной в красный цвет, было выставлено всего-навсего одно яблоко. Нет, я вовсе не шучу: одно-единственное яблоко.
      Я кое о чем начинал догадываться, но, раз уж надумал, решил войти. Когда я вошел в помещение, я все понял и на мгновенье, кроме голода, почувствовал еще и растерянность. Я собрался с духом и уселся за столик всего их стояло здесь в пустой, полутемной комнатушке четыре или пять. Грязная ситцевая занавеска, висевшая позади стойки, скрывала дверь в кухню. Я стукнул кулаком по столу.
      - Официант!
      В кухне зашевелились, занавеска приподнялась, из-за нее выглянуло и снова скрылось чье-то лицо... Я узнал своего друга Ромула. Подождав с минуту, я снова стукнул по столу. На этот раз он выбежал из-за занавески, застегивая на ходу засаленную, бесформенную белую куртку. Он подошел ко мне с таким почтительным "чего изволите", такая надежда звучала в его голосе, что у меня сжалось сердце. Но раз уж заварил кашу - надо было расхлебывать. Я сказал, что хочу пообедать. Он начал вытирать тряпкой стол, потом остановился и, глядя на меня, проговорил:
      - Это же Рем...
      - А-а, ты меня узнал все-таки, - сказал я с улыбкой.
      - Да как же не узнать... Мы же с тобой вместе служили... Нас еще дразнили "Ромул, Рем и волчица" - помнишь, из-за девушки, за которой мы вместе ухаживали...
      Короче говоря, пошли воспоминания. Но сразу было видно, что он начал вспоминать прошлое не потому, что любил меня, а потому, что я был его клиентом, да к тому же еще единственным клиентом - в траттории, кроме меня, никого больше не было. Ему явно хотелось хоть как-нибудь скрасить безотрадное впечатление, которое производила его "траттория".
      В заключение он похлопал меня по плечу:
      - Так-то, старина Рем. - Потом, повернувшись в сторону кухни, позвал: - Лорета! - Занавеска приподнялась, и показалась приземистая грузная женщина в переднике. Лицо у нее было хмурое и недоверчивое. Муж сказал ей, показывая на меня: - Это тот самый Рем, о котором я тебе столько рассказывал.
      Она изобразила на лице что-то вроде улыбки и кивнула в знак приветствия. Из-за ее спины выглядывали двое детей - мальчик и девочка. Ромул все повторял:
      - Молодец, молодец... просто молодчина...
      Заладил, как попугай: "молодец, молодец" - видно, он ждал, чтобы я заказал обед. Тогда я решился:
      - Я, Ромул, в Риме проездом... ведь я - коммивояжер... Все равно надо было пойти куда-нибудь поесть, вот я и подумал, почему бы мне не пообедать у друга Ромула?
      - Молодец, - снова повторил он. - Так что же тебе приготовить? Спагетти?
      - Конечно.
      - Спагетти с маслом и с сыром... Они быстрее сварятся, и для желудка легко... Ну, а еще что? Как ты насчет бифштекса? Или зажарим пару ломтиков телятины? А может, хочешь хороший кусочек говядины? Или эскалопчик на сливочном масле?
      Все это были простые блюда, я мог бы их приготовить на спиртовке сам. Из какой-то непонятной жестокости я спросил:
      - А абаккио... аббакио у тебя есть?
      - Очень сожалею... но мы его обычно готовим к ужину...
      - Ну ладно, тогда бифштекс с яйцом а ля Бисмарк.
      - А ля Бисмарк, конечно... С картофелем?
      - С салатом.
      - Хорошо, с салатом... И литр вина, сухого, да?
      - Сухого.
      Повторяя вполголоса: "Сухого, сухого", он пошел на кухню, оставив меня за столиком одного. У меня по-прежнему кружилась от слабости голова, я чувствовал, что поступаю гадко, подло, но, сам не знаю почему, это доставляло мне чуть ли не удовольствие. Голод ожесточает человека. Может быть, Ромул был еще голоднее меня, и мне, в конце концов, было приятно сознавать это.
      Между тем все семейство о чем-то совещалось на кухне. Я слышал тихий, взволнованный голос Ромула, что-то торопливо говорившего жене. Та явно была недовольна. Наконец занавеска приподнялась, и из кухни выбежали дети. Они поспешно направились к выходу. Я понял, что в траттории у Ромула не было, должно быть, даже хлеба. В тот момент, когда приподнялась занавеска, я успел заметить, что жена Ромула, стоя перед плитой раздувала почти погасший огонь. Потом Ромул вышел из кухни и подсел ко мне за столик. Он пришел посидеть со мной, чтобы выиграть время и дать возможность ребятишкам сбегать за продуктами. Движимый все той же жестокостью, я сказал:
      - Славное у тебя заведеньице... Ну, а как идут дела?
      Он ответил, опустив голову:
      - Хорошо, дела идут хорошо... Конечно, поскольку сейчас кризис... Да к тому же сегодня еще понедельник... Но обычно здесь у нас пройти негде.
      - Ты неплохо устроился.
      Прежде чем ответить, он взглянул на меня. Лицо у него было полное, круглое, как и полагается хозяину траттории, но при этом такое бледное, небритое, несчастное...
      - Ты тоже неплохо устроился, - заметил он.
      Я небрежно ответил:
      - Да, пожаловаться не могу... Свои сто - сто пятьдесят тысяч лир в месяц я всегда зарабатываю... Правда, работа тяжелая.
      - И все же не такая, как у нас.
      - Ну да, вашему брагу хорошо: люди могут обойтись без чего угодно, только не без еды... Ручаюсь, что у тебя и про черный день кое-что отложено.
      На этот раз он промолчал, ограничившись улыбкой, но в этой улыбке было столько отчаяния, что мне стало жаль его. Наконец, как бы желая сделать мне приятное, он сказал:
      - Старина Рем... а помнишь, как мы жили с тобой в Гаэта?
      Словом, он предпочитал заняться воспоминаниями, потому что ему было стыдно говорить неправду, а возможно, и потому, что солдатчина была лучшей порой его жизни. Мне стало так жалко его, что я решил доставить ему удовольствие и сказал, что все помню. Он сразу же оживился, принялся болтать и даже смеяться, то и дело хлопая меня по плечу.
      Вскоре вернулся сынишка Ромула, держа обеими руками литровую бутылку вина. Он шел на цыпочках, как будто нес святые дары. Ромул налил мне и себе - сразу, как я ему предложил. Выпив, он стал еще разговорчивее - видно, и у него был пустой желудок. Пока мы беседовали и пили, прошло еще минут двадцать. Потом, как во сне, я увидел, что вернулась девочка. Бедняжка прижимала к груди худенькими ручонками большой пакет, в котором было всего понемногу: желтый пакетик с бифштексом, яйцо в кульке из газетной бумаги, батончик хлеба в коричневой папиросной бумаге, завернутые в вощеную бумагу масло и сыр, зеленый пучок салата и, как мне показалось, даже бутылочка оливкового масла. Серьезная, довольная, она деловито направилась прямо на кухню, а Ромул, когда она проходила мимо нас, подвинулся на стуле так, чтобы заслонить ее от меня. Потом он налил себе еще вина и снова вернулся к воспоминаниям. Тем временем на кухне мать за что-то выговаривала дочери, а та, оправдываясь, тихо отвечала:
      - Он не хотел давать меньше.
      Одним словом - нищета, полная, беспросветная нищета, чуть ли не хуже моей. Но я был голоден и, когда девочка принесла мне тарелку спагетти, я набросился на них, не чувствуя угрызений совести. Больше того, сознание, что я наедаюсь за счет таких же бедняков, как я сам, словно разжигало мой аппетит.
      Ромул с завистью смотрел, как я ем. Я не мог не подумать, что он, должно быть, не часто позволяет себе такое блюдо, как спагетти. Я предложил ему:
      - Хочешь попробовать?
      Он отрицательно покачал головой, но я подцепил полную вилку спагетти и сунул ему в рот.
      - Вкусно, ничего не скажешь, - проговорил он, как бы разговаривая сам с собой.
      После спагетти девочка принесла мне бифштекс с яйцом и салат. Ромулу, видно, стало стыдно смотреть мне в рот, и он ушел на кухню. Я сидел один и ел. Скоро я почувствовал, что почти опьянел от еды. До чего же приятно есть, когда голоден! Я клал в рот кусок хлеба, запивал его глотком вина, жевал, проглатывал. Давно уже я не ел так вкусно.
      Потом девочка принесла мне фрукты, и я попросил подать мне еще кусочек сыра, чтобы съесть его с грушей. Покончив с обедом, я развалился на стуле и принялся ковырять зубочисткой в зубах. Все семейство высыпало из кухни и обступило стол, уставившись на меня, как на какое-то высшее существо. Ромул повеселел - должно быть, оттого, что немного выпил - и начал вспоминать какое-то любовное приключение времен военной службы. А жена его стояла грустная, лицо у нее было измазано сажей. Я взглянул на детей: они были бледные, истощенные, с огромными глазами. И так мне вдруг стало их жаль, что я почувствовал угрызения совести - особенно когда жена Ромула сказала:
      - Нам бы хоть четыре-пять таких клиентов, как вы, к обеду и к ужину, тогда мы могли бы вздохнуть свободно.
      - Как? - спросил я, притворяясь непонимающим. - Разве у вас нет посетителей?
      - Заходят, - ответила она, - чаще всего вечером. Да все одна голытьба. Принесут с собой кулек с едой, закажут немного вина, - четвертинку или пол-литра... А утром я даже плиту не растапливаю, все равно никого не бывает.
      Эти слова почему-то разозлили Ромула. Он сказал:
      - Ладно, довольно плакаться... Ты мне приносишь несчастье...
      Жена тут же возразила:
      - Это ты нам приносишь несчастье. Ты во всем виноват. Я с утра до ночи спину гну, минуты покоя не знаю, а ты что делаешь? Только и знаешь одно вспоминать военную службу. Кто же из нас после этого виноват, я или ты?
      Пока они переругивались, я, разомлев от блаженства, размышлял о том, как быть со счетом. Тут, на мое счастье, Ромул вышел из себя и залепил жене пощечину. Та, не теряя времени, бросилась на кухню и выбежала с длинным острым ножом, из тех, которыми нарезают ветчину. С криком: "Убью тебя" она кинулась на мужа.
      Ромул, опрокидывая столы и стулья, в ужасе бросился от нее. Между тем девочка заливалась слезами, а мальчик тоже сбегал на кухню и теперь размахивал скалкой, собираясь вступиться не то за отца, не то за мать.
      Сообразив, что момент самый подходящий - сейчас или никогда! - я поднялся со стула и крикнул:
      - Тише, черт побери, тише, вам говорят!
      И так, не переставая повторять: "тише, тише", я очутился за дверью, в переулке. Затем я ускорил шаг и свернул за угол. На площади Пантеона я зашагал своей обычной походкой по направлению к Корсо.
      Колбасник
      В ту зиму мои дела шли как нельзя лучше. Сначала я провел выгодную операцию с железным ломом, потом мне повезло с продажей кирпича, и наконец я хорошо заработал на американских медикаментах. Я заказал себе два новых костюма - один синий в полоску, другой из серой фланели; купил пальто "фантазия", две пары туфель - черные и желтые, дюжину шелковых рубашек с монограммами и набор самых разнообразных носков.
      Матери я подарил отрез черного шелка на платье и купленный по случаю китайский фарфоровый сервиз на шесть персон, замечательно расписанный цветами и драконами. Своему брату я дарить ничего не стал, он был безработный и, завидуя моим успехам, заявил, что ему от меня ничего не надо. В подарок сестре я купил маленький зонтик со стальной ручкой, который, складываясь, становился величиной с веер. Но самую большую радость доставило мне приобретение спортивной машины красного цвета, именно такой, о какой я мечтал с самого детства. Словом, у меня теперь было все, я не ограничивал себя в средствах, курил американские сигареты и каждый день ходил в кино. И несмотря на это я скучал, мне явно чего-то недоставало; и вскоре я понял, что мне просто не хватает подружки.
      Ростом я, правда, не вышел, но безобразным меня никто бы не назвал: у меня белокурые волосы, глаза голубые, лицо белое и румяное. В детстве, как утверждает моя мать, я походил на младенца Христа. С тех пор я, конечно, успел измениться: рот у меня слегка искривился и ноздри оказались слишком глубоко вырезаны. Не знаю почему, но приятели прозвали меня колбасником. Да мало ли что они выдумают, я еще раз повторяю, что я вовсе не какой-нибудь урод.
      Из-за того, что я постоянно был занят торговыми делами, у меня совсем не оставалось времени для девушек. А ведь женщины, как известно, требуют много времени и денег. Теперь у меня было и то и другое. Нужно было только найти девушку. И я принялся за поиски. Каждый день около полудня я садился в машину и направлялся в район верхних кварталов. Я проезжал из конца в конец виа Венето, а потом начинал раскатывать в районе Виллы Боргезе, виа Пинчана и Муро Торто.
      Я правильно рассудил, что здесь мне проще всего будет присмотреть себе подружку, во-первых, потому, что у всех красивых девушек Рима вошло в привычку гулять в этом районе, чтобы показать свои новые платья и поглядеть на наряды других, а потом, на этих широких и сравнительно безлюдных улицах машине будет удобнее следовать за женщиной, а ей - сесть в машину, не привлекая всеобщего внимания.
      Итак, ведя машину со скоростью пешехода, я ехал то за одной, то за другой девушкой и, выбрав, как мне казалось, удобный момент, открывал дверцу машины и говорил:
      - Разрешите, синьорина, подвезти вас... - или еще что-нибудь в этом роде.
      Но представьте себе, никто из них не соглашался! Одни продолжали идти, делая вид, что не замечают и не слышат меня, другие сухо отвечали:
      - Нет, благодарю вас, предпочитаю идти пешком.
      Встречались и такие, что просто огрызались:
      - Отвяжитесь лучше, а то позову полицию!
      Однажды какая-то девчонка даже обозвала меня "уличным попугаем", то есть человеком, который пристает на улице к женщинам. А другая прямо отрезала:
      - С такой-то рожей колбасника?!
      Это меня очень удивило; не могла же она в самом деле знать, что так прозвали меня мои приятели. Вернувшись домой, я долго разглядывал себя в зеркало, стараясь понять, какие же лица бывают у колбасников, и потом даже спросил об этом у матери, умолчав, конечно, почему это меня интересует. Но мать ответила только:
      - Эх, сейчас уже не встретишь таких колбасников, какие бывали в старину... Это ведь старинная профессия... Зимой они торговали колбасой, а летом продавали соломенные шляпы... Да, старинная профессия... А теперь вот они стали обыкновенными лавочниками.
      Тем временем наступила осень, стоял уже конец ноября, погода была очень неустойчивая: то светило солнце, то лил дождь. Я понимал, что хорошей погоде пришел конец и что о девушках до весны нечего и мечтать, потому что в зимнюю слякоть и непогоду они сидят по домам. Но, с другой стороны, я так распалился, что и думать не хотел провести еще одну зиму без подружки.
      Однажды утром, исколесив, как обычно, взад и вперед виа Венето, я уже собирался возвращаться к себе домой, в Прати (я жил между Виллой Боргезе и площадью Пополо), как вдруг мне показалось, что на бульваре, ведущем к площади Фламинио, я увидел ту, которую искал. Она шла одна, завернувшись в прозрачный, видно, целлофановый плащ. Издали она показалась мне очень привлекательной. Но когда я остановил машину и, открыв дверцу, проговорил:
      - Не разрешите ли, синьорина, подвезти вас? - и она, обернувшись, взглянула на меня, сказать по правде, я почти раскаялся, что окликнул ее. Не то чтобы она была безобразна, скорее даже наоборот, но было в ее лице что-то такое хитрое и наглое, что не обещало ничего хорошего. У нее была шапка черных кудрявых волос, круглые, выпуклые, словно стеклянные глаза, немного широкий негритянский нос, толстые губы и совсем маленький подбородок. Она с готовностью спросила:
      - Куда вы хотите меня отвезти?
      Голос у нее был с хрипотцой, а манера говорить вкрадчивая. По ее произношению я понял, что она настоящая римлянка.
      - Куда вам будет угодно, - немного оробев, сказал я.
      Она вдруг начала мне жаловаться, растягивая слова:
      - Понимаете, я опоздала, а живу я так далеко, теперь мама уже не ждет меня домой... Почему бы нам не поехать куда-нибудь пообедать?
      Пока она говорила, я успел прийти в себя; мне показалось, что она мне нравится, и я кивнул ей, чтобы она садилась. Девушка не заставила себя долго просить.
      - Наверно, мне не следовало бы соглашаться, - сказала она, усаживаясь в машину. - Но вы кажетесь таким порядочным человеком... Не думайте, пожалуйста, что я решилась бы на это с кем-нибудь другим...
      Включая мотор, я сказал:
      - Меня зовут Аттилио Помпеи, человек я действительно серьезный, а вас я остановил только потому, что чувствую себя совсем одиноким и мне хочется найти себе спутницу. Видите ли, у меня есть деньги, есть машина, у меня есть все, вернее, почти все, мне не хватает только общества такой девушки, как вы.
      Я объяснил ей все это, чтобы она знала, кто я такой и каковы мои намерения. В ответ я услышал:
      - Итак, куда же нам лучше поехать?
      Я назвал один из ресторанов, но она только скривила губы.
      - Почему бы нам не поехать за город, например в Фьюмичино?
      - За город, в такую погоду?
      - Так даже лучше... И потом это на море, и мы сможем поесть там рыбы.
      Подумав, что такой дальний путь поможет нам сблизиться и что, быть может, она не зря предлагает мне эту прогулку, я сказал:
      - Хорошо, едем в Фьюмичино.
      Когда мы проезжали площадь Кавура, она попросила остановиться около какого-то бара, сказав, что ей нужно позвонить матери и предупредить, чтобы та не ждала ее домой. Она вернулась оттуда очень оживленная и весело сообщила мне:
      - Бедная мама... она спросила, где я и с кем, а я ей ответила - с Аттилио... Вот теперь ей придется поломать себе голову, что это за Аттилио.
      Завернувшись в свой плащ, она живо уселась в машину. И мы поехали.
      Мы выехали из Рима по блестящему, как зеркало, шоссе Мальяна. Солнце сверкало так ярко, что было больно глазам. Но не проехали мы и двух километров, как небо почернело и начался страшный ливень. И пока "дворник" расчищал залитое дождем ветровое стекло, я решил, не теряя времени, рассказать ей о себе и о своих планах.
      Видя, что мои слова находят у нее живой отклик, я почувствовал облегчение. Она говорила:
      - Человек не может жить один, как какая-нибудь собака, ему нужна подруга жизни, нужна ласка, нужна любовь.
      - Вот именно.
      - И потом, - продолжала она, - мужчина, у которого нет любимой женщины, теряет желание трудиться. Действительно, ну для кого ему тогда работать?
      - Верно!
      - Женщина вносит в жизнь мужчины столько обаяния, нежной привязанности, сколько не может ему дать ни один друг.
      - Что и говорить!
      - Мужчину, у которого нет подруги, нельзя назвать настоящим мужчиной.
      - Я думаю точно так же.
      - В тяжелые и печальные дни одна только женщина может утешить мужчину и вдохнуть в него новые силы.
      - Святые слова.
      - Мне кажется, что такому человеку, как вы, - заключила она, - нужна добрая и сердечная девушка, которая бы о вас заботилась больше, чем о самой себе, девушка, которая бы вас хорошо понимала и была бы даже способна на жертвы.
      В общем, она оказалась так умна, проницательна и благоразумна, что я совсем успокоился: именно о такой девушке я и мечтал.
      - Как вас зовут? - спросил я.
      - Джина, - ответила она.
      И тогда я сказал:
      - Джина, я чувствую - мы созданы друг для друга.
      И придерживая одной рукой руль, другой я попытался найти ее руку, но она сказала:
      - Ты лучше правь, а руку мне успеешь пожать и в Фьюмичино.
      И хотя это "ты" было сказано вполголоса и как бы невзначай, я был очень доволен.
      Между тем среди рваных и черных туч снова проглянуло ослепительное солнце. Мы проехали станцию Мальяна, и дорога пошла через зеленые, пропитанные влагой поля, которые теперь блестели, словно озеро.
      Дорога была совсем пустынна, нам встретилась только одна маленькая светло-коричневая машина, в которой сидели двое мужчин. Они то перегоняли нас, то оставались позади, словно не хотели потерять нас из виду.
      - Чего им нужно, этим болванам? - сказал я и, включив мотор на полную мощность, обогнал их.
      Она выглянула из машины и с усмешкой сказала:
      - Двое мужчин без женщин, вот и развлекаются, как умеют. Бедненькие!
      Я оглянулся на дорогу и, видя, что машины больше нет, снова замедлил ход. Но вот кончились мокрые от дождя поля, и дорога пошла через лес. Черный асфальт весь был усыпан желтыми, оранжевыми и коричневыми листьями, сбитыми ветром и дождем. Деревья в лесу тоже были желтые, оранжевые и коричневые, а сейчас, залитые солнцем, они казались золотыми.
      Вдруг она вскрикнула:
      - Смотри, какая красота! Ну-ка, останови машину.
      Я остановил, и она сказала мне:
      - Знаешь, что я придумала? Ты выйдешь сейчас из машины и соберешь мне в лесу букет цикламенов.
      - Цикламенов?
      - Ну да. Посмотри, сколько их здесь!
      Я взглянул и, действительно, под кустами, среди желтых листьев и яркой зелени мха, увидел множество цветущих розовых цикламенов.
      Она томно прошептала:
      - Ты не хочешь нарвать букет для своей Джины?
      Она погладила меня по щеке и, словно для поцелуя, протянула свои губы. Я решил, что настал вполне благоприятный момент заключить ее в свои объятия. Но она оттолкнула меня:
      - Нет, нет, только не здесь, подожди до Фьюмичино. А пока ступай и собери мне букет.
      Я послушно вылез из машины, оставив дверцу открытой. Она крикнула мне вдогонку:
      - Ступай дальше, там цветы еще красивее!
      И я, с трудом пробираясь через кустарник, цепляясь брюками за колючки, все дальше углублялся в лес и собирал ей цикламены.
      После дождя в лесу было очень сыро, пахло влажной землей, мхом и гниющим деревом. На каждом шагу с веток, которые я задевал головой, на меня обрушивались целые потоки дождевых капель, так что вскоре лицо у меня стало совсем мокрое.
      А цикламены были действительно хороши, и, собирая их, я с радостью думал, что вот, наконец-то, у меня есть девушка. И мне было приятно собирать для нее букет. Я старался срывать самые крупные, самые высокие и яркие цветы. И я слышал, как она кричит мне:
      - Иди, иди подальше... Там цветы еще лучше!
      Наконец, стоя в самой гуще зарослей кустарника, я выпрямился, чтобы показать ей уже готовый букет. Как вдруг сквозь заросли низкого кустарника, в просветы между деревьев я увидел, что у обочины дороги остановилась светло-коричневая малолитражка, из нее вылез человек в плаще и торопливо пересел в мою машину. Я закричал:
      - Стой... Стой! - и бросился бежать. Но оступившись, упал на землю, лицом в мокрый мох.
      О моем возвращении лучше не вспоминать.
      Я прошел пять километров пешком. Я был так потрясен, что до самого переезда у Фьюмичино не выпускал из рук букета цикламенов. Мне не хочется даже рассказывать о том, как спустя неделю, выходя из одного магазина в центре Рима, я встретил эту ведьму и отправил ее в полицию.
      Теперь меня терзало лишь то (моя машина со снятыми шинами была найдена дня через два на проселочной дороге), что когда я, бросившись к ней, закричал:
      - Воровка... Наконец-то я нашел тебя, воровка! - она сделала вид, что не знает меня, и нагло отвечала:
      - А ты кто такой? Я не знаю этого колбасника.
      Вы понимаете, она, так же как и мои друзья, так же как и девчонка с виа Пинчано, назвала меня колбасником!
      С тех пор я отпустил себе длинные висячие усы. Но все же, несмотря на эти прекрасные светлые усы, девушки я до сих пор не нашел.
      Аппетит
      Если как-нибудь утром вы пройдете мимо больницы с той стороны, где на ее стене, словно марки на конверте, густо-густо налеплены мраморные дощечки со словами благодарности за исцеление или мольбой о нем, то вы увидите неподалеку от часовни Мадонны большой красивый цветочный киоск, заставленный горшочками с цветами, раскрашенными статуэтками, корзинами, перевязанными лентами. Там родственники и друзья покупают цветы для несчастных больных. Этот же киоск снабжает цветами весь квартал. Торгует в нем высокая толстая белокурая женщина. У нее есть сын, очень похожий на нее,- он помогает ей торговать. Зовут его Карло, ему девятнадцать лет, а весит он уже добрый центнер. Взгляните на него внимательно. Лицо у него жирное и веснушчатое, рыжие волосы ежиком, на носу - очки с толстыми стеклами. Всякий раз, когда он поворачивается, грудь его подрагивает, как у женщины. У него уже брюшко, а его ноги напоминают колонны. Одет он по-американски - спортивная куртка и полосатые брюки. Куртка тесно облегает его тело, словно жилет, а когда он наклоняется, то так и кажется, что брюки на нем вот-вот лопнут сзади по шву. Раньше мы были с Карло друзьями, но теперь он со мной в ссоре, и это огорчает меня, прежде всего потому, что один его вид разгонял любую печаль. Чтобы развеять грусть, достаточно было посмотреть, как он ест: аппетит - будь здоров! Такого я больше ни у кого не встречал. Карло был способен съесть с хлебом полкило спагетти под соусом, а потом разочарованно заявить: "Я даже не почувствовал... Боже мой, как я голоден!" Иногда друзья специально приглашали Карло в ресторан - ведь одно удовольствие посмотреть, как он будет есть. И он не заставлял себя упрашивать. Однажды меньше чем за полчаса он уплел ягненка целиком, обсосав каждую ножку так, что на блюде осталась только груда костей. Дома он так есть не мог - его мать была скупа, да с продажи цветов особенно и не разбогатеешь. Поэтому, зная, что зрелище того, как он ест, - своего рода спектакль, Карло сам набивался:
      - Ну как, приглашаете меня сегодня вечером? Буду есть, что закажете и в любом количестве. Идет?
      Однажды в воскресенье Карло сообщил мне, что мы оба приглашены на обед в дом его невесты Фаустины. Я очень удивился, потому что не был близко знаком с семьей Фаустины и не понимал, почему меня пригласили. Я понял это, когда увидел Карло, встретившись с ним, как было условлено, на проспекте Италия. Карло казался расстроенным и опечаленным; засунув руки в карманы, он все время вздыхал. Пока мы шли к дому Фаустины, я спросил его, что случилось, и он ответил мне глубоким вздохом. Я продолжал настаивать опять вздох. В конце концов я сказал: