Мальчишки с улицы Пала

      Пока он размышлял таким образом, тихо опустились весенние сумерки. Бока глубоко вздохнул и пошел к штабелям – произвести смотр личному составу фортов.
      Дозорные на верху штабелей увидели, что командир направляется к ним. В фортах началось движение. Уложив песочные бомбы рядами, гарнизон выстроился по команде «смирно».
      Но главнокомандующий вдруг остановился на полдороге и обернулся, словно прислушиваясь. Потом быстро пошел к забору.
      В калитку кто-то стучался. Бока, отодвинув засов, отворил и в изумлении отшатнулся. Перед ним стоял Гереб.
      – Это ты? – смущенно промолвил Гереб.
      От неожиданности Бока не нашелся, что ответить. Гереб медленно вошел и запер за собой калитку. Бока все не мог понять, чего он хочет. Во всяком случае, на этот раз Гереб казался далеко не таким веселым и спокойным, как всегда. Сумрачный, бледный, теребил он свой воротничок, и было видно, что ему нужно что-то сказать, но он не знает, как начать, Несколько мгновений оба, не говоря ни слова, в растерянности стояли друг против друга. Наконец Гереб нарушил молчание:
      – Я пришел… поговорить с тобой.
      Тогда и к Боке вернулся дар речи. Просто и серьезно он ответил:
      – Нам не о чем с тобой говорить. Самое лучшее, если ты уйдешь, откуда пришел.
      Но Гереб не внял этому совету.
      – Слушай, Бока, – сказал он, – я ведь знаю, что ты обо всем догадался. И что все вы знаете о моем переходе к краснорубашечникам. Но теперь я пришел сюда не как шпион, а как друг.
      – Ты не можешь сюда прийти как друг, – тихо возразил Бока.
      Гереб опустил голову. Он приготовился, что его встретят грубо, станут прогонять; но тихая печаль, с какой говорил с ним Бока, была для него неожиданностью. Она больно задела его – больнее, чем если бы его ударили. И он вдруг сам заговорил тихо и печально:
      – Я пришел исправить свою ошибку.
      – Это невозможно, – ответил Бока.
      – Но я раскаиваюсь… страшно раскаиваюсь… Я принес вам знамя, которое Фери Ач захватил, а Немечек хотел унести обратно… и которое Пасторы вырвали у него из рук…
      С этими словами он вытащил из-под куртки маленькое ало-зеленое знамя. У Боки заблестели глаза. Знамя все измято, истерзано: видно, что за него боролись. Но это-то и было в нем самое прекрасное. Изорванное, оно выглядело, как настоящее знамя, пронесенное сквозь огонь сражений.
      – Знамя, – возразил Бока, – мы отберем у краснорубашечников сами. А не сумеем отнять – один конец… Все равно мы тогда уйдем отсюда, разбредемся кто куда… не будем больше вместе… Но получить знамя из твоих рук – нет, этого нам не нужно. И сам ты не нужен.
      Бока сделал движение, собираясь уйти и оставить Гереба одного. Но Гереб ухватил его за пиджак.
      – Янош, – задыхаясь, промолвил он, – я понимаю, что очень виноват перед вами. Но я хочу искупить свою вину. Простите меня.
      – Эх, – сказал Бока, – простить я давно простил.
      – И вы меня примете обратно?
      – Нет. Вот это уж нет.
      – Ни за что не примете?
      – Ни за что.
      Гереб вынул носовой платок и поднес его к глазам.
      – Не плачь, Гереб, – грустно сказал ему Бока, – не хочу я, чтобы ты здесь, передо мной, плакал. Ступай себе домой и оставь нас в покое. Ведь ты пришел сюда потому, что теперь и краснорубашечники больше тебе не верят.
      Гереб спрятал платок в карман и попытался принять мужественный вид.
      – Хорошо, – сказал он, – я ухожу. Больше вы меня не увидите. Но даю слово: я пришел не из-за того, что от меня отвернулись краснорубашечники. Тут другая причина.
      – Какая же?
      – Не скажу. Может быть, ты когда-нибудь узнаешь. Но горе мне, если узнаешь…
      – Не понимаю, – сказал президент, глядя на него с удивлением.
      – Сейчас не могу объяснить, – пробормотал Гереб и пошел к калитке. Там он еще раз обернулся и спросил: – Значит, не примете, нечего мне и просить?
      – Не примем.
      – Ну, тогда… я и не прошу.
      И Гереб выбежал на улицу, хлопнув калиткой. Бока мгновение колебался. Первый раз в жизни поступил он с другим так безжалостно. И он хотел уже догнать Гереба и крикнуть ему: «Иди, но только больше так не делай!»– но вдруг вспомнил, как Гереб совсем недавно, насмехаясь, убегал от них по улице Пала, а они с Немечеком, повесив головы, печально стояли на краю тротуара, и в ушах у них раздавался его глумливый, злорадный хохот.
      «Нет, не стану звать его назад, – подумал он. – Это скверный парень».
      И решительно повернул к штабелям, но, пораженный неожиданным зрелищем, остановился. Мальчики стояли на штабелях, наблюдая за происходящим. Стояли даже те, кто не принадлежал к гарнизону фортов. Все маленькое войско в полном составе выстроилось там, наверху, на уложенных рядами поленьях, и безмолвно, затаив дыхание, ждало, чем кончится встреча Боки с Геребом. И когда Гереб ушел, а Бока направился к штабелям, общее возбуждение прорвалось наружу: все войско, как один человек, разразилось криками восторга.
      – Ура! – зазвенели тонкие детские голоса, и фуражки полетели в воздух.
      – Да здравствует президент!
      Тут воздух прорезал оглушительный свист: громче, наверно, и паровоз не свистнул бы – даже поднатужившись. Это был свист победный, заливистый, и, конечно, испустил его Чонакош. Блаженно осклабясь, посмотрел он вокруг и сказал:
      – В жизни с таким смаком не свистал!
      Бока, остановившись посреди пустыря, растроганный и счастливый, поднес руку к козырьку, отдавая честь своему войску. Снова вспомнил он о Наполеоне. Вот так же и его, наверно, любила старая гвардия…
      Все видели, что произошло у калитки, и каждому стала ясной роль Гереба. Мальчики, правда, не могли расслышать, о чем говорили Бока с Геребом, но по их движениям поняли все. Они заметили, как Бока сделал отстраняющий жест, не подав Геребу руки. Видели, как Гереб заплакал и ушел. А когда он, замешкавшись у выхода, обернулся и что-то сказал Боке, все даже немножко испугались.
      – Ой… сейчас простит! – прошептал Лесик.
      Но когда Гереб наконец ушел и все увидели, что Бока отрицательно качает головой, воодушевление прорвалось наружу, и навстречу обернувшемуся к ним президенту грянуло «ура». Как же было не радоваться, что президент у них не ребенок, а серьезный, взрослый мужчина? Все готовы были обнимать и целовать Боку. Но время было военное, и не оставалось ничего другого, как только выразить свои чувства криком. Зато уж и кричали – во все горло, чуть не до хрипоты.
      – Однако ты парень что надо, мамочка! – с гордостью сказал Чонакош, но тут же испуганно поправился:– Виноват… я хотел сказать: господин президент.
      Наконец началось ученье. Раздавалась громкая команда; отряды бегом носились между штабелями и кидались в атаку на форты, откуда во все стороны летели песочные бомбы. Все шло как по маслу. Каждый прекрасно знал свою роль. И воодушевление росло.
      – Мы победим! – слышалось отовсюду.
      – Выбьем их с пустыря!
      – А пленных свяжем.
      – Самого Фери Ача схватим! Один Бока оставался серьезным.
      – Смотрите, как бы головы не закружились, – предостерегал он. – Радоваться будем после. А сейчас, кто хочет, может идти домой. Предупреждаю еще раз: кто завтра не придет вовремя, тот клятвопреступник!
      Маневры кончились. Но уходить никому не хотелось. Все, разбившись на группы, принялись обсуждать историю с Геребом.
      – «Общество замазки»! «Общество замазки»! – пронзительным голосом вопил Барабаш.
      – Чего ты? – послышались вопросы.
      – На собрание!
      Тут Колнаи вспомнил, что обещал созвать общее собрание, перед которым должен снять с себя обвинение в том, будто общественная замазка засохла из-за его нерадивости.
      – Ладно, – уныло согласился он, – собрание так собрание. Прошу уважаемых членов отойти в сторонку.
      И уважаемые члены во главе со злорадно потиравшим руки Барабашем отошли от штабелей к забору, чтобы провести собрание там.
      – Внимание! Внимание! – восклицал Барабаш.
      – Объявляю заседание открытым, – громко возвестил Колнаи официальным тоном. – Слово имеет господин Барабаш.
      – Кхм, кхм! – зловеще откашлялся Барабаш. – Уважаемое собрание! Господину председателю повезло – из-за маневров чуть не сорвалось это собрание, которое должно прогнать его в шею!
      – Ого! – воскликнул его соперник.
      – Нечего огокать! – огрызнулся оратор. – Я знаю, что говорю. Благодаря маневрам господину председателю удалось оттянуть время… Но больше не удастся! Потому что…
      Но тут он был вынужден прервать свою речь. В забор кто-то громко постучал, а всякий шум сейчас особенно пугал мальчиков. А вдруг это неприятель?
      – Что это? – спросил оратор.
      Все обратились в слух.
      Сильный, нетерпеливый стук повторился.
      – Это в калитку стучат, – дрогнувшим голосом сказал Колнаи и приник глазом к щелке между досками.
      – Там какой-то господин, – удивленно обернулся он к окружающим.
      – Господин?
      – Да. С бородой.
      – Ну, так отвори ему.
      Колнаи открыл калитку. В самом деле, перед ними стоял хорошо одетый господин с черной бородой, в очках и длинном черном пальто с пелериной.
 

 
      – Это вы – мальчишки с улицы Пала? – крикнул он, не входя на пустырь.
      – Да, – в один голос отозвались члены «Общества замазки».
      Тогда господин в пальто сделал шаг вперед, и взгляд его смягчился.
      – Я отец Гереба, – объяснил он, затворяя за собой калитку.
      Все притихли. Дело серьезное: сам отец Гереба пожаловал. Лесик подтолкнул Рихтера:
      – Беги, зови Боку.
      Рихтер помчался к лесопилке, где Бока как раз объяснял мальчикам, что сделал Гереб.
      Бородатый господин между тем обратился с вопросом к членам «Общества замазки»:
      – Почему вы прогнали моего сына?
      – Потому что он выдал нас краснорубашечникам, – выступил вперед Колнаи.
      – Каким краснорубашечникам?
      – Это другие ребята, они ходят в Ботанический сад… Но сейчас они хотят отнять у нас это место, потому что им негде играть в мяч. Это наши враги.
      Бородатый господин наморщил лоб.
      – Мой сын прибежал сейчас домой весь в слезах. Я долго у него выпытывал, что случилось, но он ничего не хотел говорить. Только когда я строго-настрого приказал ему выложить мне все, он признался, что вы заподозрили его в предательстве. На это я ему ответил: «Я сию же минуту беру шляпу и иду к этим мальчикам. Поговорю с ними и расспрошу, в чем дело. Если они ошиблись, я потребую, чтобы перед тобой извинились. Но если это верно – хорошего не жди, потому что отец твой всю жизнь был честным человеком и не потерпит, чтобы сын предавал товарищей». Вот что я ему сказал. Прошу вас, скажите мне по чести, положа руку на сердце: действительно мой сын – предатель или нет? Ну?
      Воцарилась немая тишина.
      – Ну? – повторил отец Гереба. – Не бойтесь, говорите правду. Мне необходимо знать, напрасно вы обидели моего сына или он заслуживает наказания?
      Все молчали. Никому не хотелось огорчать этого, по-видимому, не злого человека, который так близко к сердцу принимает поступки своего сына.
      – Ты сказал, что он вас предал, – обратился отец Гереба к Колнаи. – Но это нужно доказать. Когда предал? Как?
      – Я… я… только понаслышке знаю… – запинаясь, пробормотал Колнаи.
      – Понаслышке знать – все равно что ничего не знать. Кто из вас может сказать что-нибудь определенное? Кто видел? Кто действительно знает?
      В этот момент у фортов появились Бока с Немечеком, предводительствуемые Рихтером. Колнаи вздохнул с облегчением:
      – Пожалуйста, вон Немечек идет… вот этот, белокурый… Он видел. Он знает.
      Они подождали, пока мальчики подойдут ближе. Но те прошли мимо, прямо к калитке.
      – Бока! Идите сюда! – крикнул им вслед Колнаи.
      – Сейчас не могу, – ответил Бока. – Подождите немного. Немечеку плохо: у него приступ кашля… Я должен проводить его домой.
      Услыхав фамилию Немечек, господин в пальто воскликнул:
      – Это ты – Немечек?
      – Да, – тихо ответил мальчуган и подошел к нему.
      – Я отец Гереба и хочу знать, предатель мой сын или нет, – строго сказал ему господин в черном. – Твои товарищи говорят, что ты все видел и знаешь. Так скажи мне по совести: правда это?
      У Немечека был жар; лицо его пылало. На этот раз он не на шутку заболел. В висках у него стучало, руки были горячие. И все вокруг казалось таким странным… Этот бородатый, очкастый дяденька, который так строго к нему обратился, словно господин Рац, когда он распекает плохих учеников… Эта толпа мальчиков, глядящих на него во все глаза… эта война… день, полный волнений… и суровый вопрос, таящий в себе угрозу: если обвинение подтвердится, Геребу-младшему несдобровать…
      – Отвечай же! – торопил его черный человек. – Скажете вы мне наконец или нет? Отвечай: предатель он?
      И белокурый малыш с пылающим от жара лицом и лихорадочно блестящими глазами тихо, словно сам чувствовал себя виноватым и признавался в чем-то дурном, ответил:
      – Нет, нет. Не предатель.
      – Значит, вы мне солгали?
      Члены «Общества замазки» застыли в изумлении. Никто не шелохнулся.
      – Ха-ха! – торжествовал чернобородый. – Значит, солгали! Ну, я же знал, что мой сын – честный мальчик!
      Немечек еле стоял на ногах.
      – Мне можно идти? – смиренно спросил он. Бородач засмеялся ему в лицо:
      – Иди, иди уж, маленький всезнайка!
      И Немечек неверными шагами вышел вместе с Бокой на улицу. Он ничего не видел вокруг. Все плыло у него перед глазами. В хаотическом беспорядке плясали перед ним черный человек, улица, штабеля дров; странные голоса звучали в ушах. «Ребята, на форты!» – пронзительно кричал один. А другой вопрошал: «Предатель он?» И черный человек язвительно смеялся, и рот у него все растягивался, рос и делался огромным, как школьные ворота… а из ворот выходил господин Рац…
      Немечек снял шляпу.
      – С кем ты здороваешься? – спросил Бока. – На улице ни души.
      – С господином Рацем, – тихо ответил мальчуган. Бока всхлипнул. Торопливо вел, тащил он своего маленького друга домой по быстро темнеющим улицам.
      Тем временем Колнаи, оставшийся на пустыре, объяснял человеку в черном:
      – Понимаете, этот Немечек – ужасный врун. Мы его объявили изменником и исключили из общества.
      – Да у него и лицо такое – плутоватое, – поддакнул счастливый отец. – Сразу видно: совесть нечиста.
      И, довольный, поспешил домой – скорей простить сына. С угла проспекта Юллё он видел, как Бока с Немечеком, спотыкаясь, перешли у клиники через дорогу. Теперь и Немечек тоже всхлипывал – горестно, безутешно, изливая глубокую скорбь, переполнявшую его сердечко, и посреди этих судорожных всхлипываний не переставая лепетал:
      – С маленькой буквы… вписали… мое имя… С маленькой буквы мое бедное, честное имечко…

7

      Утром, на уроке латыни, в классе царило такое возбуждение, что даже господин Рац это заметил. Ученики ерзали на скамейках, почти не следя за ответами у доски. И главное, в этом необычном состоянии находились не только те, кто принадлежал к Союзу пустыря, но и многие другие – да, можно сказать, вся гимназия. Слух о крупных военных приготовлениях быстро облетел все обширное здание и даже у старшеклассников вызвал живой интерес. Краснорубашечники были все из йожефварошского реального училища, и гимназия, конечно, желала победы своим. Некоторые прямо считали, что от исхода схватки зависит честь гимназии.
      – Что с вами сегодня? – нетерпеливо спрашивал господин Рац. – Все какие-то неспокойные, рассеянные; что у вас на уме?
      Но он не стал слишком настойчиво допытываться, в чем дело, и, удовлетворившись объяснением, что такой уж нынче день беспокойный выдался, ворчливо добавил:
      – Ну да, теперь ведь весна, пойдут всякие там шарики, мячики… Где уж тут думать об ученье! Смотрите вы у меня!..
      Но это он только так сказал. У господина Раца было строгое лицо, но доброе сердце.
      – Садись! – обернулся он к отвечавшему и принялся перелистывать свою книжечку.
      Обычно в это время в классе воцарялась мертвая тишина. Все, даже те, кто хорошо приготовил урок, затаив дыхание, впивались взглядом в пальцы учителя, медленно переворачивавшие странички. Ученики даже знали, чье имя на какой странице находится. Когда учитель заглядывал в конец, облегченно вздыхали те, у кого фамилия начиналась с «А» и «Б». Когда же руки начинали быстро листать странички в обратном порядке, отлегало от сердца у всех обладателей фамилий на «Р», «С» и «Т».
      Порывшись в книжке, учитель тихо сказал:
      – Немечек.
      – Отсутствует! – хором грянул класс.
      А один хорошо знакомый всей улице Пала голос добавил:
      – Он болен.
      – Что с ним?
      – Простудился.
      Господин Рац обвел взглядом класс, но сказал только:
      – Не бережете вы себя.
      Мальчишки с улицы Пала переглянулись: они-то хорошо знали, почему и как Немечек не берег себя. Сидели они на разных партах: кто на первой, кто на третьей, а Чонакош – что греха таить! – даже на последней. Но тут все переглянулись. У каждого на лице было написано, что Немечек пострадал не зря, а во имя прекрасного дела. Короче говоря, простудился, бедняга, за родину, искупавшись целых три раза в холодной воде: один раз нечаянно, другой – по долгу чести, а третий – подчиняясь насилию. И никто ни за что не выдал бы этой великой тайны, которую теперь, правда, все знали, не исключая и членов «Общества замазки». В «Обществе замазки» даже возникло движение за то, чтобы вычеркнуть имя Немечека из черной книги, но еще не установилось единое мнение, исправить сначала маленькие буквы на заглавные и только потом вычеркнуть, или вычеркнуть сразу, безо всяких церемоний. Поскольку Колнаи, который пока оставался председателем, требовал вычеркнуть без церемоний, Барабаш, разумеется, возглавил оппозицию, настаивавшую на том, что сначала нужно восстановить доброе имя.
      Впрочем, теперь было не до того. Все помыслы приковала к себе война, которая должна была начаться во второй половине дня. После латыни к Боке толпами стали подходить гимназисты из других классов, предлагая свою помощь. Бока отвечал всем:
      – К сожалению, не можем никого принять. Мы будем защищать свою страну сами. Возможно, краснорубашечники и сильней нас, но мы возьмем сноровкой. Будь что будет – мы решили сражаться одни.
      Интерес к войне был так велик, что не только ученики других классов вызывались принять в ней участие. В час дня, когда все спешили домой обедать, Боке предложил свои услуги сам продавец турецкого меда, который по-прежнему стоял под соседними воротами.
      – Молодой человек, – сказал он, – давай приду: одной рукой всех вышвырну!
      – Ничего, старина, мы уж как-нибудь сами, – улыбнулся Бока и побежал домой.
      В воротах все, обступив мальчишек с улицы Пала, спешили подать полезный совет. Одни показывали, как лучше подставить ножку. Другие вызывались пойти на разведку к краснорубашечникам. Третьи просили разрешения посмотреть на битву, но никто его не получил. Бока строго-настрого приказал, как только начнется сражение, сейчас же запереть калитку и снова отворить лишь для того, чтобы вытеснить наружу неприятеля. Но сутолока в воротах длилась всего несколько минут. Мальчики быстро разбежались: ведь ровно в два нужно быть на пустыре. В четверть второго гимназический двор уже опустел. Свернул свою торговлю и продавец турецкого меда. Только школьный сторож остался мирно покуривать у ворот свою трубку, с насмешкой крикнув торговцу:
      – Ну, тебе тут недолго прохлаждаться! Вытурим скоро отсюда вместе со всем твоим барахлом!
      Продавец ничего не ответил, только плечами пожал. Он ведь был важный барин, носил красную феску и не вступал в препирательства с какими-то сторожами. Особенно, когда чувствовал, что сторожа правы.
      Ровно в два часа, когда Бока в ало-зеленой фуражке – головном уборе мальчишек с улицы Пала – появился у входа на пустырь, все войско уже стояло в строю посреди площадки. Налицо были все, кроме Немечека, – он лежал дома больной. И получилось, что как раз в день сражения войско Боки осталось без рядовых. Лейтенанты, старшие лейтенанты, капитаны – все были на месте, а рядовой, который, собственно, и составлял армию, лежал в кроватке в одном из окруженных садами домиков на Ракошской улице.
      Бока сразу приступил к делу.
      – Смирно! – отрывисто, по-военному, скомандовал он. Все вытянулись и замерли на месте.
      – Объявляю вам, что слагаю с себя президентское звание, – громко произнес Бока. – Оно годится для мирного времени, а сейчас у нас война. Поэтому я принимаю звание генерала.
      Все были взволнованы. И в самом деле, момент был торжественный, почти исторический: в день битвы, перед лицом величайшей опасности, Бока принял генеральское звание.
      – А теперь, чтоб не было никаких недоразумений, в последний раз изложу план военных действий.
      И Бока повторил свои объяснения. И хотя войско уже наизусть запомнило приказ, все с напряженным вниманием ловили каждое слово.
      Окончив, генерал скомандовал:
      – По местам!
      Ряды мгновенно рассыпались.
      Возле Боки остался только Челе, элегантный Челе, замещавший больного Немечека в должности адъютанта. На боку у него висела желтая медная труба, купленная в складчину за один форинт сорок крайцаров. В эту сумму входили и двадцать четыре крайцара «Общества замазки»– вся его казна, которую главнокомандующий попросту конфисковал на военные нужды.
      Труба была красивая, вроде маленького почтового рожка, и, если в нее подуть, издавала точно такие же звуки, как военный горн. Всего трубой подавалось три сигнала. Один возвещал приближение врага, другой звал в атаку, а третий означал: «Все к генералу». Сигналы эти войско разучило еще на вчерашних маневрах.
      – Господин генерал! – крикнул вдруг часовой, который взобрался по долгу службы на забор и сидел там, свесив одну ногу на улицу Пала.
      – Что случилось?
      – Честь имею доложить: на пустырь хочет войти служанка с письмом.
      – Кого ей нужно?
      – Говорит, господина генерала.
      – Посмотри получше, – сказал Бока, подойдя к забору, – может, это какой-нибудь краснорубашечник переоделся в женское платье и пришел сюда шпионить.
 

 
      Часовой перевесился наружу так, что чуть не свалился на улицу.
      – Господин генерал, – доложил он, – я хорошо рассмотрел: это настоящая дама.
      – Ну, если настоящая, пусть войдет.
      И Бока пошел отворять. Гостья вошла и оглянулась по сторонам. Да, это была настоящая дама: как мыла пол на кухне, так и прибежала сюда – простоволосая, в шлепанцах на босу ногу.
      – Я от господ Геребов, с письмом, – промолвила она. – Барчук сказали, очень срочно и чтоб подождать ответа…
      Бока вскрыл письмо, адресованное «Многообещающему господину президенту Боке». Собственно говоря, это было даже не письмо, а целая кипа листков, самых разнообразных на вид: и вырванные из тетради странички, и почтовая бумага, и аккуратно обрезанный листок, позаимствованный у сестры, и большие листы писчей бумаги – все по порядку перенумерованное и от начала до конца густо исписанное крупными каракулями. Бока принялся за чтение. Вот что было в письме:
 

       «Дорогой Бока!
       Я, конечно, знаю, что тебе не особенно хочется разговаривать со мной, даже и письменно, но все-таки сделаю последнюю попытку, прежде чем окончательно порвать с вами. Я теперь понял не только, что виноват перед вами, но и что вы не заслужили такого отношения с моей стороны, так как вы просто замечательно вели себя с моим отцом, – особенно Немечек, который отрицал, что я вас предал. Отец был ужасно горд, что подозрение не подтвердилось, и, чтоб меня утешить, в тот же день купил мне «Архипелаг в огне» Жюля Верна, который я давно у него просил. Эту книгу я сейчас же отнес в подарок Немечеку, хотя сам еще не читал и мне очень хотелось прочесть. А отец на другой день спросил: «Ты куда девал книжку, мерзавец?», а я не знал, что ему ответить, а он сказал: «Бездельник, уже успел спустить букинисту; так и знай, больше ты от меня ничего не получишь», и оставил меня без обеда; но мне все равно: если бедный Немечек невинно пострадал из-за меня, то и я могу немножко невинно пострадать за него. Но об этом я пишу тебе так, между прочим, потому что не это главное, о чем мне хотелось сказать. Вчера в гимназии, когда вы со мной не разговаривали, я все думал, как мне загладить свою вину, и наконец придумал. Я решил: как напортил, так и поправлю. И сразу после обеда – грустный-прегрустный, потому что ты не хотел принять меня обратно – пошел в Ботанический сад: что-нибудь для вас разузнать. На острове я, по примеру Немечека, взобрался на то самое дерево, где он раз чуть не полдня просидел, и стал ждать, когда придут краснорубашечники. Часа в четыре они наконец пришли и ужасно меня ругали – мне хорошо было слышно на дереве; только теперь уж я не обижался, потому что опять считал себя вашим, с улицы Пала: хоть вы меня и прогнали, сердцем я все равно с вами (пожалуйста, можешь надо мной насмехаться). И вдруг я чуть не заплакал от радости, потому что Фери Ач сказал: «Этот Гереб – все равно не наш; он не настоящий изменник; похоже, что ребята с улицы Пала подослали его к нам шпионить». Они устроили общее собрание, и я все до одного слова подслушал. Они говорили, что раз Немечек все разведал, завтра выступать нельзя: вы заранее подготовитесь к сражению. И решили напасть послезавтра. Тут они еще какую-то хитрую штуку придумали, но стали говорить так тихо, что пришлось спуститься на целых два сука ниже, чтобы услышать. «Стал я спускаться, а они услыхали шорох, Вендауэр и говорит: „Может, это опять Немечек?“ Но это он просто так сострил – они, к счастью, даже не взглянули наверх, да если б и взглянули, все равно ничего бы не увидели – такая густая листва уже на том дереве. И они решили все равно напасть завтра, как Немечек подслушал и как тебе известно. Фери Ач сказал: „Они думают, что мы изменим свой план, потому что Немечек его подслушал. А мы нарочно не станем изменять, раз они этого не ждут“. Так они решили. Потом начались маневры, и я до полседьмого все сидел, притаившись, на дереве с опасностью для жизни, потому что сам понимаешь, что было бы, если б они меня ненароком заметили. У меня уж руки совсем онемели и, не уйди они в половине седьмого, я, наверно, так обессилел бы, что шлепнулся прямо им на голову, как переспелый персик, хоть я не персик и дерево это вовсе не персиковое. Но это я просто шучу, а о самом главном я тебе уже написал. В половине седьмого, когда остров опустел, я слез с дерева и пошел домой, и латынь пришлось зубрить после ужина, при свече, потому что вся вторая половина дня у меня была потеряна. Дорогой Бока, прошу тебя только об одном: сделай милость, поверь, что все здесь написанное – чистая правда, и не думай, что я лгу и хочу ввести вас в заблуждение как шпион краснорубашечников. Пишу я потому, что мне хочется вернуться к вам и заслужить прощение. Я буду вам верным солдатом и даже не обижусь, если ты разжалуешь меня из старших лейтенантов в рядовые: я охотно пойду и в рядовые; все равно ведь Немечек болен и у вас теперь ни одного рядового не осталось, кроме Гектора, но Гектор все-таки больше служебная собака, а я, по крайней мере, человек.
       Если ты меня в последний раз простишь и примешь обратно, я сегодня же приду и буду вместе с вами сражаться и постараюсь тоже отличиться в бою, чтобы сразу искупить все свои ошибки. Очень тебя прошу, скажи Мари, можно мне прийти или нет, и, если можно, я сейчас же приду, потому что, пока она стоит у вас там, на пустыре, с письмом, я стою здесь, под воротами дома № 5 по улице Пала, и жду ответа.
       Остаюсь твой верный друг
Гереб».

 
      Дочитав письмо, Бока почувствовал: Гереб не лжет, он исправился, и его можно принять обратно. Подозвав Челе, он приказал:
      – Адъютант, протрубите третий сигнал, означающий: «Все к генералу».
      – Простите, какой ответ будет? – спросила Мари.
      – Придется вам немного подождать, Мари, – твердо заявил генерал.
      Маленькая труба пропела, и на ее пронзительные звуки из укреплений неуверенно выглянули мальчишеские лица. Ребята недоумевали, что случилось, почему труба зовет их к генералу. Но, увидев, что Бока спокойно стоит на месте, они вылезли из своих укрытий, и через минуту все войско снова выстроилось перед генералом. Прочитав вслух письмо, Бока спросил:
      – Принять его?
      И все в один голос (что и говорить, неплохие были ребята!) воскликнули:
      – Принять!
      Бока обернулся к служанке:
      – Скажите ему, пусть приходит. Это наш ответ.
      Мари, разинув рот, глядела на все эти диковинки: на войско, на фуражки с ало-зеленым верхом, на оружие… Потом повернулась и ушла.
      – Рихтер! – крикнул Бока. Рихтер вышел из рядов.
      – Прикомандировываю Гереба к тебе. Будешь за ним следить. При первом подозрительном признаке – хватай и сажай сторожку. Думаю, что до этого не дойдет, но осторожность не мешает. Вольно! Сегодня боя не будет, это видно и из письма. Все намеченное на сегодня остается в силе на завтра. Если они своего плана не меняют, мы тоже все оставляем по-старому.
      Он хотел еще что-то сказать, но в эту минуту калитка, оставшаяся после ухода Мари незапертой, распахнулась от внезапного пинка, и на пустырь, весь сияя, влетел Гереб с видом человека, вступившего наконец в обетованную землю. Но, увидев войско в полном составе, он сразу, стал серьезным. При общем напряженном внимании Гереб подошел к Боке и взял под козырек. На голове у него красовалась ало-зеленая фуражка улицы Пала.
      – Прибыл в ваше распоряжение, господин генерал, – отрапортовал он.