Мир Волкодава (№1) - Спутники Волкодава

Воды в бурдюке почти не оставалось, и юноша, разделяя обеспокоенность спутницы, двинулся вслед за ней вдоль Ржавого болота. К полудню они нашли ручей и поднимались вверх по течению его, пока не наткнулись на озерцо, расположенное в похожей на огромную чашу круглой каменной ложбине. Место было как будто нарочно создано для отдыха утомленных путников, и, глядя, как девушка, сбросив травяную юбку, являвшуюся единственным ее одеянием, кинулась в прозрачную воду, Эврих тоже, не колеблясь, сорвал с себя задубевшую от пота и грязи тунику и прыгнул в озеро.

От ледяной воды у него перехватило дыхание, но, видя, что Узитави на берег не торопится, он не посмел выскочить из озера так быстро, как ему хотелось. Сцепив зубы, он пересек его саженками вдоль и поперек и даже нашел в себе мужество выстирать тунику, хотя кожа его покраснела и горела, словно ошпаренная. Девица между тем продолжала как ни в чем не бывало плескаться в хрустальной родниковой воде, и вид ее обнаженного тела нисколько не возбуждал Эвриха. Подействовала ли на него таким образом ледяная вода, беззастенчивость девушки или татуировка ее, создававшая вместе с темным цветом кожи иллюзию диковинного наряда, но, как бы то ни было, расположившись на нагретой солнцем скале, юноша совершенно хладнокровно наблюдал за тем, как Узитави, закончив весьма интимное омовение, стала выбираться на берег. Он не испытал ничего, кроме неловкости, когда девица присела рядом с ним на наклонную каменную плиту, а затем, смерив его загадочным взглядом бездонных глаз, легла навзничь, подставив жарким солнечным лучам свое сильное ладное тело. Опустив глаза, Эврих с неудовольствием думал о том, что рядом с этой татуированной дикаркой чувствует себя каким-то особенно голым и даже, смешно сказать, беззащитным. Покосившись на Узитави, он обнаружил, что и она наблюдает за ним из-под полуприкрытых век. Словно кошка за мышью, с раздражением отметил он и демонстративно повернулся к Тагу, который, войдя в озеро, шумно тянул воду с видом глубочайшего удовлетворения.

В следующее мгновение юноша ощутил, как Узитави, мягко перекатившись по каменной плите, прильнула к нему прохладным телом. Он настороженно замер, чувствуя, что ноги девушки оплетают его бедра, гибкие руки обнимают за шею. Подсознательно он ожидал чего-то подобного, и все же первым порывом его было отпрянуть, высвободиться из объятий этой самоуверенной самки, которая, кажется, уже считала его своей собственностью. Справившись с волной необъяснимого страха, виной которому была, скорее всего, татуировка, придававшая Узитави неуловимое сходство со змеей, юноша испытал прилив любопытства. Ибо девушка, опустившись на него всем телом, легким порывистым движением коснулась губами его лица и, словно потеряв к нему всякий интерес, принялась оглаживать руки и грудь Эвриха. Пальцы, губы и язык ее были вездесущи и неутомимы, они исследовали плечи и живот, бедра и колени своей жертвы, причем Узитави нисколько не волновало, как тот относится к этому. Покусываниями, пощипываниями и поцелуями она добилась, что жезл его мужества восстал, не мешкая охватила лодыжками колени юноши и опустилась на них.

– Дикарка, – проворчал Эврих.

Тело девушки скользнуло над его бедрами и животом, колени раздвинулись, и она оказалась сидящей у него на груди. Его ладони охватили прямые плечи насильницы, ему захотелось стиснуть их, причинить ей боль – он не привык, чтобы девушки были так настойчивы и откровенны, но вместо этого руки сползли к напряженным бутонам сосков, Узитави взвизгнула, впиваясь в него горящим требовательным взглядом и в то же время как будто прислушиваясь к чему-то. Вокруг, однако, по-прежнему царила пронизанная солнечными лучами тишина, и ладони девушки накрыли его пальцы, требуя, чтобы он ласкал ее груди. И он ласкал их, пока глаза ее не закрылись и с уст дикарки не сорвался нетерпеливый стон. Тогда он, высвободив руки, двинул их вниз по ее бедрам, охватил мускулистые ягодицы, девушка подалась вперед, губы его поймали сосок, перечеркнутый тремя шрамами груди, и Эврих ощутил, как тело чернокожей охотницы сотрясла крупная дрожь.

Чувствуя, что неожиданная атака Узитави чересчур возбудила его и, чтоб достойно завершить любовный поединок и не ударить в грязь лицом, ему необходимо расслабиться, Эврих устремил взгляд за спину девушки, на вздымавшуюся над озером скалу и едва не вскрикнул от неожиданности. Изменилось ли освещение или точка, с которой он смотрел, сказать было трудно, но в изъеденном непогодой утесе юноша вдруг уловил очертания колоссального сооружения! Пышно зеленеющие кусты, пучки травы, наносы земли, заросли плюща и глубокие трещины неузнаваемо исказили первоначальный облик здания, но, приглядевшись, Эврих понял, что над озером вздымается фасад гигантского храма, вырубленного в скале много-много лет назад. Желтовато-серый пористый камень был сильно попорчен временем: капители, фризы, пилястры, оконные обрамления и детали фронтона частично осыпались, потеряли четкость форм, но это был действительно храм, размерами по меньшей мере вдвое превышавший святилище Богов Небесной Горы…

Жадные губы нетерпеливо ерзавшей на нем дикарки вернули юношу к действительности, однако глаза его вновь и вновь возвращались к скальному храму, и, чтобы избежать соблазна, Эврих, несмотря на жалобные стоны и невнятные протесты Узитави, обдирая спину о шершавую поверхность каменной плиты, рывком перевернул ее, подмял под себя и сделал наконец то, чего так добивалась от него эта одуревшая от одиночества девица.

У нее никогда не было мужчины, и она представляла все это совсем по-другому, подумал Эврих, глядя на посеревшее, покрытое испариной, искаженное гримасой боли лицо девушки. Она боялась и хотела его. Она не только выглядела как дикарка, но и в самом деле была ею и, что хуже всего, была сильнее его, и Эврих, сознавая всю неправильность этого, чувствовал, что в зависимости от того, как он поведет себя сейчас, будут складываться все их дальнейшие отношения. Увиденный им мельком храм служил предостережением и напоминанием о том, что он попал в чужую страну, в чужой мир и должен суметь утвердиться в нем любой ценой. Девчонка обещала ему показать место, где растет хуб-кубава, но сделает ли она это, если почувствует его нежность, боязнь обидеть или причинить боль? Едва ли… Для дикарей мягкость и деликатность означают то же, что и слабость, он понял это еще в поселке траоре…

Рот девушки округлился, ногти впились ему в спину, веки плотно сомкнулись. Тело ее затрепетало, выгнулось от боли, но Эврих был беспощаден. Пот и слезы текли по лицу Узитави, сквозь стоны и всхлипы она силилась что-то сказать, однако искусанные губы издавали лишь невнятное мычание. И вот твердые груди расплылись, глаза раскрылись и остекленели, ладони, соскользнув с плеч Эвриха, бессильно упали, и скрюченные пальцы, словно в агонии, принялись царапать камень.

– Хватит… Хва… А-а-а! – На этот раз татуированное тело потрясла такая крупная дрожь, и забилось оно с такой силой, что юноша испугался, не переусердствовал ли он, но, будучи человеком добросовестным и уповая на железное здоровье Узитави, способной нежиться в ледяной воде, юноша продолжал свое благословленное всеми богами занятие…

Нисколько не лукавя перед самим собой, Эврих признавал, что вид высеченного в скале древнего храма произвел на него несравнимо большее впечатление, чем извивающаяся и корчащаяся в пароксизме животной страсти дикарка. Интуиция, которой он постепенно начинал доверять больше, чем голосу рассудка, подсказывала, что, окажись на его месте кто-либо другой, поведение Узитави ничуть бы не изменилось. О любви между ними не могло быть и речи, но юноша был так поражен чудесами здешних мест, что вскоре перестал задумываться над тем, какие странные отношения складываются у него с чернокожей охотницей.

А чудес было и в самом деле хоть пруд пруди. Дважды еще набредали они на высеченные в скалах святилища, прежде чем вошли в ущелье, стены которого напоминали соты, так много в них было вырублено всевозможных окон, входов и галерей. Рассмотреть их толком Эвриху не удалось, потому что двигаться по ущелью они вынуждены были по горло в воде. То, что издали было похоже на цветущий луг, оказалось гигантским болотом, затянутым желто-зеленой ряской и заросшим крупными белыми кувшинками. Если бы не Таг, чутко отыскивавший дорогу в самых непролазных топях, им, быть может, и не удалось бы выбраться из злокозненного ущелья, за которым глазам потрясенного Эвриха открылась долина Каменных Богов.

Кем были изваяны эти колоссы, стоящие посреди изуродованной бездонными трещинами долины? Для чего понадобилось создавать этих каменных монстров крохотным в сравнении с ними человечкам, и люди ли высекли их из камня, оставалось загадкой. Узитави, с гордостью сообщившая Эвриху, что уже бывала тут прежде, не смогла ответить ни на один из его вопросов и знала, похоже, еще меньше, чем Бамано. Да, здесь некогда было большое и сильное государство. Но где здесь? На месте Ржавого болота, в долине Каменных Богов или занимало оно многие окрестные долины? Зачем были поставлены каменные истуканы, где жили люди? Где возделываемые ими поля? Полуразвалившиеся храмы из желтого известняка были построены тут значительно позже, чем изваянные из черного базальта боги, и, судя по всему, возвел их совсем иной, жизнерадостный и жизнелюбивый народ. Они напоминали Эвриху молодую зеленую поросль, пробившуюся из земли у корней хмурых сосен-великанов, однако и их покинули, по-видимому, уже много сотен лет назад.

Взгляды юноши приковывали странные, невообразимо уродливые фигуры черных великанов, в то время как Узитави подолгу простаивала перед каждым, похожим на ступенчатую пирамиду, храмом. Сначала Эврих не мог понять, чем притягивают девушку покрытые искрошившимися барельефами стены, и, лишь приглядевшись как следует, сообразил, что, по существу, они представляют собой непрерывный орнамент, состоящий из множества переплетающихся человеческих фигурок, предающихся разнообразнейшим любовным утехам. Блоки, вырубленные из значительно более мягкого, чем изваяния черных истуканов, камня, пошедшие на стены храмов, потрескались и полностью утратили первозданный вид под действием непогоды, лишайников, травы, плюща и дикого винограда. Украшения, детали одежды и лица высеченных на стенах людей были почти неразличимы, но позы их не оставляли сомнений в том, что создатели этих храмов, в отличие от ваятелей черных истуканов, преследовали цель доставить удовольствие богам, жрецам и прихожанам роскошных святилищ. Несмотря на все разрушения, было очевидно, что храмы строились, дабы воспеть любовь, и в конце концов Эврих начал склоняться к мысли, что они служили неким противопоставлением черным монстрам. Но были ли храмы, настенные барельефы которых утверждали, что земная любовь угодна богам, одним из аргументов в давнем споре народов древности или последней точкой в нем, – теперь уже, вероятно, никому не суждено было узнать. Впрочем, кроме Эвриха, вопрос этот никого и не занимал, и Узитави, обладавшая весьма практичным складом ума, разглядывала храмовые барельефы, как вскоре выяснилось, из совершенно определенного и далеко не бескорыстного интереса.

Не проходило дня, чтобы она не обращалась к юноше с просьбой исполнить то, ради чего древние боги послали его ей. Сначала он воспринимал это как не слишком удачную шутку, но со временем понял, что Узитави вовсе не собиралась шутить. Девушка была по-своему очень хороша собой, и Эврих не думал отказываться, тем более что сама она без тени смущения делала все, чтобы ему захотелось "исполнить волю богов". Однако изображенные на храмовых барельефах позы любовников настолько заинтересовали охотницу, что юноше пришлось изрядно попотеть и проявить чудеса ловкости, дабы его ненасытная подружка получила все, что ей было угодно получить.

В Верхней Аррантиаде, как, впрочем, и в Нижней, высоко чтили красоту обнаженного тела, и плотская любовь никогда не считалась чем-то постыдным или зазорным. Юноши и девушки хорошо знали, как доставить друг другу удовольствие, но создатели здешних храмов оказались не в пример изобретательнее, а Узитави требовательнее, чем все прежние знакомые Эвриха. Просвещенность храмовых ваятелей особого удивления у юноши не вызвала – каждый народ в чем-то превосходит своих соседей, а вот темперамент юной охотницы стал внушать ему некоторые опасения. В неукротимости, неуемности и ненасытности Узитави ему виделось что-то противоестественное, и единственным объяснением этого могло служить предположение юноши, что татуировка каким-то образом повышает ее возбудимость. Мысль эта посетила Эвриха совершенно случайно, но потом на довольно хорошо сохранившемся храмовом барельефе он разглядел девушку с такими же точно рисунками на теле. И если даже, строго говоря, изображение это ничего не доказывало, то на определенные размышления наводило. Во-первых, прародители племени мибу, по-видимому, некогда обитали в долине Каменных Богов или где-то поблизости, а во-вторых, если татуировкой покрывались только супруги божества, каковой Узитави, по ее словам, и являлась, то татуировка эта, возможно, имела целью не только внешне выделить девушку, но и изменить ее внутренне…

– Эврих! Ты идешь или нет? Гляди – вон ту белую скалу мы называем Мать Мибу, а это – Ущелье гудящего ветра, – прервал размышления юноши окрик Узитави.

Дождавшись Эвриха, девушка начала спускаться в ущелье, за ней двинулся Таг, которого не смущали самые крутые спуски и подъемы. Ущелье гудящего ветра ничем не отличалось от множества других, и юноша ломал голову над тем, чем привлекло оно внимание Узитави, до тех пор, пока не увидел в основании белой скалы жерло пещеры, у которого на песчаной площадке были сложены две кучки камней. Между камнями было засунуто несколько лоскутков пестрой материи, два позеленевших от времени медных наконечника для копий, а вокруг лежали рассыпавшиеся бусы из крупных звериных клыков и когтей.

– Это святилище Наама. Божества, которому долгое время поклонялись мибу. Оно охотно принимает подарки и жертвы, но упорно не желает помогать тем, кто их приносит.

С каждым днем Эврих все лучше понимал Узитави, и сейчас девушка, как он догадывался, намеревалась предъявить счет своему божеству. Занятие, прямо скажем, не слишком разумное, но выяснение отношений с богами составляет неотъемлемую часть жизни жрецов, и нельзя винить Узитави за то, что она принимает неблагодарность Наама так близко к сердцу.

– Тебе надо посетить святилище, перед тем как мы снова пустимся в путь?

– Наш путь закончен. Древние боги должны получить выкуп за своего посланца. Ступай за мной. – Узитави выбила искру на трут и, запалив вытащенную из мешка ветку хасы – священного древа огня, – шагнула в пещеру.

На этот раз Эврих не был уверен, что правильно понял девушку. Когда она заводила речь о древних богах, уловить смысл сказанного становилось почти невозможно. Одно было ясно: она звала его за собой и, видимо, хотела предъявить претензии своему божественному супругу в присутствии земного любовника. Чудные верования у этих дикарей, но не ему их судить, подумал юноша и решительно двинулся вслед за Узитави.

Пройдя похожим на тоннель коридором, они очутились в небольшой круглой пещере, посреди которой стояла вырезанная из розоватого песчаника фигура поднявшегося на задних лапах человекодракона. Скрюченные передние лапы его были вытянуты вперед и чуть разведены, словно приглашали прийти в каменные объятия чешуйчатой твари, огромный фаллос вызывающе торчал вверх, а на удлиненной клыкастой морде застыло выражение вечного вожделения.

– Ну и мерзость! – пробормотал Эврих по-аррантски, чувствуя невыразимое отвращение к человекоподобной гадине, у ног которой была свалена груда ритуальных даров, а в левой глазнице сиял огромный драгоценный камень. Обточенный в форме шара, он светился зловещим желто-красным пламенем, в самой сердцевине которого таилась пронзительная, подобная бездонному зрачку, чернота.

– Вот Глаз Дракона! Возьми его! – Узитави указала на пылающий в глазнице истукана драгоценный камень. – Древние боги желают получить его – отныне он принадлежит им!

– Это хуб-кубава?! – Эврих воззрился на девушку, как будто увидел ее впервые. И тут в мозгу его словно что-то сдвинулось. Он вспомнил сделанный Хрисом мелками рисунок цветка хуб-кубавы. Желто-красные лепестки и черная, похожая на зрачок сердцевина! Ну конечно, именно из-за этого сходства камень и цветок получили одинаковые названия! Теперь уже не важно, что было в честь чего названо, но путаница налицо!

– Узитави, я ищу не камень, а цветок! Я ищу растение, которое называется хуб-кубава, и не намерен ослеплять твоего идола! Мне нужна трава, понимаешь, трава?! – Эвриху казалось, что он говорит предельно ясно, но державшая над головой факел девушка смотрела на него с недоумением. – Мне нужен не камень, а то, что растет! Цветок, называемый Глазом Дракона, понимаешь? Не сам Глаз, а растение!..

– Ты искал Глаз Дракона? Вот он, бери его! Не надо слов. Или ты боишься Наама? – Узитави неожиданно сунула факел в лицо Эвриху, так, что он едва успел отшатнуться. – Тебя послали древние боги, и ты должен выполнить их волю! А Наама можешь не бояться. Если ты взял его Супругу и он не посмел возражать, то почему бы тебе не забрать и его Глаз? Торопись, факел скоро догорит!

Пропади оно пропадом! Опять эти древние боги! Из сказанного Узитави Эврих понял ровно половину – она желала, чтобы он взял Глаз Дракона. О целебной траве девчонка, похоже, ведать не ведает и вела его именно сюда. Но на что ему этот камень? Или она хочет, чтобы он достал Глаз Дракона для нее? Э, была не была, Глаз он ей достанет, а уж она пусть потом сама утрясает свои отношения с Наамом.

– Свети лучше! – скомандовал он и, уцепившись за переднюю лапу идола, поставил ногу на его чешуйчатое бедро. Вытянув руку, ухватился за клык человекодракона, подтянулся, оседлав его переднюю лапу и, выпрямившись, уставился прямо в сияющий Глаз Дракона. Осторожно прикоснулся пальцами к полированной поверхности, ожидая, что полыхавшее внутри самоцвета пламя обдаст нестерпимым жаром, обожжет, опалит, но драгоценный камень был, как ему и положено, прохладным. Решившись, Эврих потянул его из глазницы, ощущая приятную тяжесть и удивляясь тому, как изумительно ровно отшлифована поверхность огненного ока.

Ухватив Глаз Дракона двумя руками, он подался назад, поставил одну ногу на когтистую лапу монстра и спустил другую, нащупывая опору. Ага, вот и фаллос этой твари на что-то сгодится!

– Берегись! – взвизгнула Узитави. Послышался сухой хруст, опора ушла из-под ноги Эвриха, и он, судорожно вцепившись в Глаз Дракона, шмякнулся на каменный пол святилища.

– Зар-раза! – прошипел юноша, поднимаясь на ноги. Одной рукой он прижимал к животу Глаз Дракона, другой потирал ушибленное плечо.

– Ну все, можем идти? Закончила ты свои счеты с супругом? – раздраженно поинтересовался он, поворачиваясь к Узитави, в ужасе уставившейся на каменного истукана. – Что еще стряслось? Что ты глаза выкатила, будто смерть свою увидела?

Проследив за взглядом девушки, он понял, чем было вызвано его падение: огромный фаллос Наама, не выдержав его веса, откололся и лежал теперь у ног истукана, подобно гигантской окаменевшей гусенице.

– Ай-ай-ай… Досадно, – пробормотал Эврих, глядя на искрящийся скол камня. – Глаз этому идолу вроде бы ни к чему, а вот без члена он выглядит каким-то обездоленным. Ну пошли, что ли? Факел-то и впрямь вот-вот погаснет!

– Велика сила древних богов! – прошептала Узитави, пятясь от искалеченного изваяния. – Велика милость их, страшен гнев и бессилен Наам воспрепятствовать задуманному ими!

Выходит, ждать помощи от этой девчонки не приходится. О том, где растет хуб-кубава, она понятия не имеет, думал Эврих, выбираясь из святилища. Надо, стало быть, прежде всего отыскать Мджингу, а затем уже приниматься за розыски долины Нгуруве…

23

Весть об осквернении святилища Наама принес в пещерный поселок Мунлога. Некогда он был учеником колдуна в одном из селений нундожу, и хотя чародейских способностей у него, по мнению Гани, было не больше, чем у Цембы, согласно обычаям он в отсутствие учителя мог посещать обитель Всевидящего и Всемогущего. Разумеется, он должен был предупредить о своем паломничестве вождя, однако весть, принесенная им, была столь чудовищна, что никому и в голову не пришло поинтересоваться, зачем он туда ходил. Исчезновение Глаза Дракона и ужасное надругательство над каменным воплощением Наама так потрясло и взбудоражило племя, что Гани вынужден был немедленно выслать следопытов и во главе двух десятков воинов отправиться вслед за ними к святилищу. Старейшины поселка настояли на том, чтобы вместе с ним пошел и Бубергай, незаметно превратившийся из покладистого, исполнительного помощника вождя в самоуверенного соперника его, умело сеявшего рознь между Гани и молодыми воинами племени.

Происки Бубергая все больше беспокоили Гани, и мысль о том, что тот постарается использовать обрушившееся на мибу несчастье в своих целях, заставило его обдумывать каждое свое слово, каждое движение. Хороший урожай прибавил обитателям пещерного поселка уверенности в собственных силах, и воины все охотнее прислушивались к нашептываниям Бубергая, призывавшего совершить налет на пепонго и отомстить им за все многочисленные обиды, нанесенные мибу. Он не понимал и не хотел принимать в расчет многочисленность подлых карликов. Горькая истина, состоящая в том, что мибу оставили в покое лишь потому, что племя вовремя успело убраться с дороги пепонго и никакие горы не спасут изгнанников, если те посмеют досаждать или хотя бы просто напоминать о своем существовании могущественным соседям, не доходила до его сознания, затуманенного жаждой власти. Пользуясь каждым удобным случаем, Бубергай талдычил соплеменникам о томящихся в рабстве у пепонго близких, соблазнял воинов рассказами о маленьких покладистых женщинах, которые станут их законной добычей, взывал к гордости и алчности, не забывая при этом напоминать о мнимой неприступности долины Бенгри, для защиты которой довольно якобы двух дюжин вооруженных духовыми трубками девушек.

Бубергай, не задумываясь, обвинил пепонго в осквернении святилища Наама и, завидев белую скалу, не находил себе места от нетерпения, не желая понимать, что если это и в самом деле козни мерзких карликов, в чем у любого разумного человека были все основания сомневаться, то, совершив подобное святотатство, они уж верно приготовились к ответным действиям мибу. Следуя во главе маленького отряда, вождь, придав своему лицу непроницаемое выражение, не пытался спорить с Бубергаем, на которого накатил приступ красноречия, – убеждать в чем-либо ослепленного призраком власти воина было совершенно бесполезно. Вместо этого Гани внимательнейшим образом смотрел себе под ноги и потому первым обнаружил на песке неподалеку от входа в святилище то, чего не заметил Мунлога, но что едва ли могло укрыться от глаз посланных сюда разведчиков.

Увидев полустертый след копыт горного быка, вождь мысленно похвалил себя за проницательность и порадовался тому, что, пока до Бубергая и остальных воинов дойдет, кто является виновником осквернения святилища, у него будет время обдумать ситуацию и принять верное решение. Он поглядел на могилу Мдото и беззвучно попросил дух своего погибшего друга и учителя помочь ему наилучшим образом использовать предоставленную судьбой отсрочку, ибо сознавал, что сейчас племени его угрожает еще более страшная опасность, чем пять лет назад, когда карлики перебили всех колдунов мибу и вторглись на принадлежащие им испокон веку земли. Утрата веры, развенчание кумира страшнее любых захватчиков, но, быть может, осквернение статуи Божественного Дракона и есть тот самый толчок, который был необходим мибу, чтобы навсегда порвать с прошлым? Мысль о том, что долина Бангри является лишь временным пристанищем для его соплеменников, не раз посещала Гани, и, если бы не это святилище, он давно бы уже увел своих людей либо на запад, туда, где скрылась от пепонго основная часть нундожу и рахисов, либо на север, к морю, куда в незапамятные времена ушли, если верить легендам, люди, населявшие некогда долину Каменных Богов. Ибо даже если карлики и не вспомнят о них, небольшое племя без притока свежей крови обречено на медленное вымирание…

Занятый мыслями о будущем, вождь не торопился войти в оскверненное святилище и, когда Мунлога, а вслед за ним Бубергай и другие воины вступили под своды пещеры, остался стоять на песчаной площадке, прислушиваясь к ровному, мерному шуму, из-за которого место это было названо Ущельем гудящего ветра. Неожиданно взгляд вождя уловил какое-то движение на противоположном склоне ущелья и, приглядевшись, Гани понял, что это, заметив его, спешат к святилищу трое следопытов. Судя по всему, им было что сообщить вождю, и, значит, решение придется принимать немедленно. Пусть Бубергай гонится за прошлым, по крайней мере это отвлечет воинов от мысли напасть на пепонго и позволит ему склонить племя к переселению. Мдото был прав: Всевидящий и Всемогущий способен принимать разные обличия, и деяния его трудно понять простым смертным, но, верно истолковав посылаемые им знамения, мудрец даже страшнейшие злодеяния сумеет обратить во благо себе и тем, о ком призван он заботиться.

Вождь сделал несколько шагов к святилищу, и тут из пещеры донеслись истошные крики, и из глубины ее выскочил воин с пепельным, перекошенным от страха лицом.

– В чем дело? Что там еще стряслось?!

– Харим-даху! Каменные скорпионы! Наам созвал их, чтобы они отомстили оскорбившим его! – в ужасе выкрикнул воин, и следом за ним из святилища повалили насмерть перепуганные мужчины, в которых вождь с трудом узнал отважных своих мибу.

– Говорите толком, что случилось?! Откуда в святилище харим-даху?! – рявкнул Гани, и громоподобный рык его мигом привел воинов в чувство.

– Они усеяли весь пол, облепили Наама! Они везде! Всевидящий и Всемогущий призвал их для мести!..

– Раненые есть? Нет? Хорошо, сейчас мы узнаем, что удалось разведать следопытам! – Голос вождя перекрыл крики возбужденных воинов. – Пусть никто больше не пытается проникнуть в святилище! Нааму не угодно, чтобы почитатели его видели оскверненную статую божества1.

Глядя на приближающихся дозорных, Гани отчетливо сознавал, что единственный способ разрядить обстановку – это послать воинов на поиски похищенного Глаза Дракона. Вернуть его, скорее всего, не удастся, священный талисман постигнет судьба первого, похищенного белокожими колдунами много лет назад, но независимо от того, будет он возвращен или нет, оскверненная статуя Наама уже не может быть предметом поклонения. Таким образом, откочевку из этих мест надобно представить как поход за новой святыней. Где обретет ее племя и что она будет из себя представлять, не столь уж важно. Были бы верующие, а предмет поклонения найдется, можно даже вернуться к древним представлениям о том, что небесным воплощением Божественного Дракона является солнце. Отожествляя Всевидящего и Всемогущего с тем или иным предметом, люди, поклоняясь ему, в конечном счете все равно поклоняются Нааму, а заставить в нужный момент того или иного претендента на звание колдуна "увидеть" нужный сон он сумеет. Сейчас главное – не упустить события из-под контроля, удалить Бубергая и "помочь" старейшинам воспринять предзнаменование, явленное Наамом, так, как воспринял осквернение святыни он сам. И не быть ему вождем, если он не сумеет сделать это! В конечном счете любое событие, даже нашествие харим-даху, чем бы ни было оно вызвано, можно использовать на благо племени, и он постарается, чтобы новая напасть сослужила мибу добрую службу…

– Ну, говорите, что прочитали вы по следам? Кто осквернил земное воплощение Наама? Кому должны мы отомстить за святотатство? – обратился Гани к запыхавшимся разведчикам.

– О вождь, это сделала Узитави! Это сделала Супруга Наама и пришедший с ней к святилищу человек с севера! Они ушли отсюда трое суток назад, и следы их ведут на равнину!

– Это сделал великий колдун, человек с белой кожей! Я слышал глас Наама, поведавший, что колдун, пленивший Узитави, поведет ее к Мджинге, чтобы увезти по Великой реке! – торжественно провозгласил Гани, на мгновение опередив раскрывшего уже рот Бубергая.

– Да-а, мы тоже решили, что следы ведут к Мджинге! Наам верно указал тебе путь похитителя! – вразнобой подтвердили следопыты.

– Иначе и не могло быть! – величественно заверил воинов Гани и продолжал: – Все вы видели, что Божественный Дракон призвал в свое святилище харим-даху. Отныне они будут охранять его покой, вход людям в обитель Всевидящего и Всемогущего запрещен. Как мог он яснее изъявить свою волю?!

– Истинно так! Истинно!

– Мы лишились земного воплощения Божественного Дракона, но Глаз его не должен достаться похитителю! Где тот герой, кто отважится догнать белокожего колдуна, вернуть мибу бесценную святыню и похищенную им Супругу Наама?!.

– Я! Я готов вернуть Глаз Дракона в пещерный поселок! Я молод, силен и не боюсь никаких колдунов! – возопил Бубергай, яростно потрясая копьем над головой. – Воины, кто идет со мной?! Кто решится вступить в бой с белокожим чародеем и освободить Супругу Наама? Кто желает отомстить дерзкому пришельцу, по вине которого нас неминуемо постигнет немилость Всевидящего и Всемогущего? Если мы не покараем святотатца, Наам поразит наших женщин бесплодием! Он лишит нас мужской силы! Разве мы не мибу?! Разве можем допустить, чтобы чужие колдуны безнаказанно оскверняли наши святыни? Смерть пришлецу! Слава Нааму!

– Слава Нааму! Слава!..

Гани не верил в ужасные кары, которые якобы обрушит Наам на головы мибу. В отличие от своего молодого помощника, он слишком долго имел дело с настоящими колдунами и хорошо знал, что к худу или к добру, но Божественный Дракон непредсказуем. Разве покарал он проклятых карликов за убийство колдунов и вторжение на земли мибу, нундожей и рахисов? Ничуть не бывало! И даже сейчас, появление в святилище харим-даху было единственным ответом на осквернение статуи божества. Вероятно, Мдото сумел бы уловить связь между этими событиями, им же, простым смертным, оставалось лишь строить малоубедительные догадки и стараться с возможно большей пользой использовать случившееся на благо племени.

Бубергай орал и бесновался, не замечая презрительного взгляда вождя.