Мир Волкодава (№1) - Спутники Волкодава

– Смыть кровь и приготовиться к службе. На ней мы помянем безвинно убиенную и возблагодарим Богиню за то, что она явила нам носительницу дара, – тихо произнес старик, складывая ладони в знак скорби.

– И это все, что мы можем сделать? – спросил неслышно появившийся в келье вслед за служкой Бейраф.

– Да. Ты помнишь наш разговор?

– Помню, отец мой. Помню и твое предостережение и поражаюсь твоей прозорливости! Если бы ты не предупредил Фарафангала о том, что избранницу, возможно, попытаются убить, и не просил его самолично проследить за ее безопасностью, нас бы сейчас из-за этого горе-стрелка уже волокли в шадские застенки, – взволнованно проговорил молодой жрец, склоняясь перед стариком в низком поклоне.

Ракобс чуть заметно кивнул. Он хорошо представлял себе центральный зал храма. Стреляли, скорее всего, с дальней галереи, надо думать, из маленького арбалета, которым любят пользоваться наемные убийцы. А наконечник арбалетного болта для верности смазали быстродействующим ядом. Старик почувствовал болезненный укол в сердце и внутренним зрением увидел, как опускается на холодные плиты пола юная рабыня. Ему на мгновение стало нехорошо, будто это в его изношенное тело вонзилась стрела убийцы, – что толку предвидеть злодеяние, если не можешь его предотвратить? Что толку молить Богиню о милосердии, если большее, что может она дать обреченному, – это быстрая смерть вместо долгой и мучительной агонии?..

Старик опустил глаза на свои неожиданно задрожавшие пальцы. Да-да, если бы кто-нибудь подслушал эти мысли, они показались бы кощунственными, хотя на самом деле, конечно же, таковыми не были. Ракобс чтил Богиню, как должно чтить Мать Всего Сущего, но давно уже перестал верить в то, что она следит за каждым шагом каждого человека. И уж тем более в то, что, выслушав самую жаркую молитву, она изменит что-либо в мире по слову просящего. Старик ни разу не говорил об этом ни с кем, кроме Аситаха, и маг и советник Иль Харзака вполне разделял его воззрения. Для Ракобса этого было довольно, ибо то понимание мироустройства, которое пришло к нему на старости лет, было трудно втолковать тем, кто придерживался иных взглядов. Трудно, да и не нужно, поскольку оно могло склонить человека легкомысленного к полной утрате веры.

Суть же этого понимания сводилась к тому, что Богиня, создавая ковер мироздания, использовала вместо нитей человеческие жизни и были они такой окраски, фактуры и длины, какая нужна была ей для получения задуманного рисунка. Каким он должен быть и для чего нужен Матери Сущего, людям не дано понять, ибо не открывает Богиня своих целей смертным. Со временем какие-то элементы его становятся вроде бы различимы, но не принимают ли при этом люди изображение глаза за стилизованный ткачом рисунок рыбы? Кто знает? Ведь вот совсем недавно он ломал голову над тем, для чего послан был в этот мир Цурсог-Разрушитель, и, казалось бы, понял. Но чего будет стоить его понимание, когда сотканными окажутся еще двести, триста, четыреста лет Божественного ковра? Да и сейчас, если бы увидел он этот ковер глазами Богини, разве не предстал бы тот перед ним чем-то совсем иным, нежели видится ныне?..

Пример был, конечно, не слишком удачным, но достаточно наглядным. Во всяком случае он отражал убеждение Ракобса, что Богиня использует в своих целях как плохих, так и хороших людей, и душевные свойства их не влияют на то, длинную или короткую, радостную или печальную жизнь им суждено прожить. Воздаяние за добро и зло следовало уже после того, как жизнь-нить вплетена в ковер мироздания, и это была совсем другая тема, о которой Ракобс охотно поговорил бы с Аситахом, но…

– Отец мой, очнись! Ты слышишь меня? – встревоженно спрашивал у задумавшегося старца Бейфар.

– Я слушаю тебя, сын мой, – тихо ответил Ракобс, поднимая на молодого жреца окруженные тысячью мелких морщинок глаза.

– Отец, прости, что беспокою тебя, но Манунг очень расстроен, хотя и старается не показать этого. Он винит себя в том, что не прислушался к твоим словам. Он считает, что должен был отыскать этого стрелка и не допустить убийства.

– Вот как? Но если стражники не смогли его найти, то Манунгу этого тем более не удалось бы сделать. А как бы он поступил, отыскав будущего убийцу? – поинтересовался старик, проявляя несвойственное ему любопытство.

– Он привел бы его к тебе, чтобы ты вразумил не в меру ретивого, как вразумил нас.

– А-а-а… – Ракобс убедился, что служка незаметно покинул келью и произнес: – Успокой Манунга, ему не в чем себя винить. Он никогда бы не нашел этого стрелка. А если бы, на свою беду, случайно натолкнулся на него, то был бы безжалостно убит на месте. Да, сын мой, это был не приверженец Богини и скорее всего не саккаремец. Потрясенные смертью девочки, вы забыли, почему не придали значения моей беседе с Фарафангалом, а тот и вовсе принял меня за выжившего из ума старика. Но об этом, к слову сказать, не забыл служка, ибо это потрясло его больше всего. Ни одному саккаремцу, вельху, арранту или венну, поклоннику Богини, Богов-Близнецов, Морского Старца или любых других богов-созидателей даже в голову не придет мысль осквернить храм. Что может быть хуже, чем пролить кровь в святилище, какому бы божеству в нем ни поклонялись? На такое мог решиться только почитатель Смерти-Мораны, для которого убийство – прежде всего ритуал, дань своему отвратительному божеству, а потом уже средство получения денег.

– Но кому надо было убивать избранницу Богини? – вопросил Бейраф, не на шутку взволнованный и слегка напуганный словами старца.

– Кому? Ну, например, Возлюбленному Ученику Братьев-Близнецов, пославшему сюда Азерги с целью насаждения в Саккареме своей веры. Возможно, Гистунгур, исправно получающий от своих соглядатаев сведения о действиях шадского советника, не одобряя то, что тот намерен совершить с помощью избранницы Богини, решил таким образом расстроить его планы и нанял убийцу, которому храм наш показался самым удобным местом для совершения злодейского дела.

– Отец мой, ты так уверенно говоришь обо всем этом! Тебе воистину ведомо, что убийцу подослал Гистунгур? – спросил молодой жрец, во все глаза глядя на настоятеля.

– Доподлинно мне ничего неизвестно. Но ты знаешь, ко мне иногда заглядывают люди из дворца. Случается, забредают для беседы и заморские гости, и как это часто бывает, многие из них, вопреки первоначальным намерениям, не столько слушают, сколько говорят сами о том, что их волнует. А уж для того, чтобы сопоставить одно с другим и сделать вывод, особых проницательности и прозорливости не требуется. Кстати, у нас при храме вот уже несколько дней живет юноша с такими странными светло-голубыми глазами…

– Его зовут Ульфас. Тот самый, что заботится больше о своей лошади, чем о прохождении очистительных обрядов, ради которых, по его словам, и прибыл сюда, – подсказал Бейраф.

– Его-то я и имел в виду. Так вот, он жаждал поговорить со мной перед отъездом, и сейчас, думается, для этого настало время. Пригласи Ульфаса в мою келью и утешь Манунга. Только не рассказывай ему про Гистунгура, к чему предавать огласке мои домыслы?

– Я позову, отец мой, но Ульфас, кажется, еще не собирается уезжать. Он не завершил еще очищения, и потом ты же распорядился о проведении благодарственной и поминальной службы. Быть может, после нее…

– Наша беседа не затянется, – мягко прервал его старец. – А вот и Манунг. Что, сын мой, убийцу все еще не поймали?

– Нет, святой отец. Он словно сквозь землю провалился.

Заметив, что Ракобс утомленно прикрыл глаза, Бейраф подхватил вновь пришедшего за руку и, не давая ему раскрыть рта, поволок прочь из кельи.

14

Вода в отделанном розовым мрамором бассейне была насыщенного зеленого цвета и благоухала на этот раз не розами, а левкоями – Менучер собирался доработать стих, посвященный отъезду Азерги, и не хотел чересчур расслабляться. Лежа на мелководье, он некоторое время лениво наблюдал за обнаженными рабынями, исполнявшими медленный танец под звуки, извлекаемые слепым музыкантом из многострунного лиоло, потом вяло махнул рукой, и девушки одна за другой стали покидать купальню. Иногда, чтобы позабавиться, шад устраивал в просторном купальном зале кровавые схватки между осужденными на казнь преступниками; порой он, по обычаю аррантов, приглашал для участия в совместном омовении придворную молодежь обоих полов; а случалось, палачи допрашивали тут особо упорные жертвы. Ныне, однако, Мунучер был так переполнен радостью по поводу состоявшегося наконец-то отъезда из дворца нардарского кониса, развратной сестрицы и возглавляемого Азерги посольства в Велимор, что ни в каких дополнительных развлечениях не нуждался.

Плещась в теплой воде, шад для начала насладился размышлениями о том, сколь много неприятных переживаний доставит Дильбэр своему мужикоподобному супругу и к чему безобразные выходки ее в конце концов приведут. Нардар не Мельсина – народ там, если верить слухам, суровый, и порочащих кониса похождений его распутной женушки долго терпеть не будет. Сестра шада – это одно, а супруга кониса – совсем другое, и очень-очень скоро Дильбэр в этом убедится, но исправить уже ничего не сможет. Менучеру пришло в голову, что, если Марий под горячую руку прикончит свою женушку, между Нардаром и Саккаремом могут возникнуть осложнения, но тут же прогнал эту мысль. Во-первых, за убийство этой распутной дряни он готов принять самую незначительную виру, а во-вторых, когда Саккарем под его мудрым руководством обзаведется настоящим войском, убиение любимой сестры шада варваром-нардарцем может послужить превосходным поводом для захвата земель нынешнего родича и союзника. Представив себе скованного по рукам и ногам Мария в этой самой купальне в окружении палачей, Менучер радостно засмеялся и от избытка чувств нырнул.

Отфыркиваясь, шад снова выбрался на чуть прикрытые водой, подогреваемые специальной системой расположенных под полом дымоходов плиты и решил, что неудобства, доставленные ему нардарцами, со временем окупятся с лихвой. А уж он постарается не забыть их дерзких выходок, сравнимых разве что со ставшим в последнее время совершенно невыносимым поведением Азерги. Впрочем, возомнившего о себе невесть что советника он больше не увидит. Ему давно уже надоело терпеть то, как придворные угодничают и лебезят перед магом, норовя приходить со своими жалобами и прошениями именно к нему, а не к своему законному повелителю. Некогда Менучеру, пожалуй, даже нравилось, что Азерги освобождал его от множества связанных с делами правления забот, но когда чернь начинает во всеуслышание поговаривать, что шад всего лишь тень своего советника, это уже никуда не годится. Ну да скоро этому придет конец. Добавленная в любимое магом нардарское вино крупица яда избавит его от мелочных и обременительных забот вконец зарвавшегося советника, а Шеймал достаточно опытен, чтобы возглавить посольство в Велимор после скоропостижной кончины мага.

Кроме того, на случай, если Азерги в обусловленный срок не пригубит вина из заветного старинного кувшинчика, одного из дюжины, хранящихся в его походном поставце, о заделавшемся вдруг трезвенником маге позаботится прекрасно владеющий копьем, мечом и луком воин, по счастливой случайности оказавшийся в сопровождающем посольство отряде. И уж он-то вне всякого сомнения избавит дражайшего советника шада от тягот земной жизни. Магическое искусство может подсказать Азерги не прикасаться к вину, может – среди неоднократно демонстрировавшихся советником фокусов был и такой – помочь обезвредить содержащийся в вине яд, если своевременно распознает его… Но против хладной стали бессилен даже самый искушенный маг. О да, чиркнувший по горлу клинок – средство, быть может, еще более надежное, чем столь восхваляемое старым шарлатаном с улицы Гадючьей кожи снадобье, которое, надо отдать ему должное, до сих пор действовало безотказно…

На лице шада появилась мечтательная улыбка, и он даже зажмурился от удовольствия. Никто больше не осмелится разговаривать с ним так нагло, никто не будет нашептывать, как надобно и как не надобно поступать. У саккаремского народа может быть лишь один правитель. Причем правитель безупречный и безгрешный. Будучи излишне доверчивым, он мог поддаться ворожбе злокозненного мага и принять кое какие неверные указы, но когда чары пали, он сам же эти указы и отменил… Или нет… Лучше так: мерзкий советник за спиной благородного и благочестивого и опять же чересчур доверчивого шада сумел издать от шадского имени два-три недостойных указа. Он посмел ввести великодушного повелителя в заблуждение своими магическими штучками, но Братья-Близнецы покарали подлого обманщика. Да-да, своей безвременной кончиной недостойный слуга, прикинувшийся умудренным мудростью мудрых советником и ставший почти что другом шада, окажет ему последнюю услугу… Другом шада?.. Драгоценным другом…

– Отлично! Этого-то слова мне и недоставало! – пробормотал Менучер, прислушиваясь к зароившимся в мозгу строфам. Он еще вчера приступил к работе над стихотворением, посвященным отъезду Азерги, причем, находясь под впечатлением поэтических изысков Видохи Бортника, даже нашел нужный интонационный, совершенно неожиданный для себя ключ, и ему не хватало лишь нескольких слов, одним из которых, безусловно, было непривычное для уст шада словосочетание "душевный друг"…

Беззвучно шевеля губами, Менучер начал легонько похлопывать ладонями по источавшей аромат левкоев воде, дрыгать ногой, чесаться. Он ворочался с боку на бок, ерошил мокрые, облепившие голову волосы, дергал себя за усы и наконец, удовлетворенно вздохнув, произнес:

– Кажется, что-то получилось, – и, помолчав, собираясь с мыслями, продекламировал:

В дальний путь отправился мой душевный друг.

В лунном свете мертвенном тонет все вокруг.

Одинокий всадник скачет средь полей,

Одиноко девице в горнице своей,

Одиноко чайка реет над водой —

В дальний путь уехал друг душевный мой…

Над пустыней мира – купол-небосвод,

В крышку склепа врезан звездный небосвод.

Голос птицы сорван, не поет – кричит.

По щеке слезинка за слезой бежит.

Плеск волны унылый, парус вдалеке,

Все напоминает о моей тоске.

Хоть бы ветер дунул, хоть бы грянул гром,

Поразил печаль мою молнии ножом.

Но безмолвно небо и горчит вино,

У кувшина верного обнажилось дно.

Сердца одиночество – самый злой недуг…

В дальний путь отправился мой душевный друг.

Менучер прислушался к слабому эху собственного голоса, затихающему под сводами купальни, и со всего размаха ударил кулаком по воде.

– Получилось! Клянусь Богиней, здорово, не будь я шадом!

Он вылез из бассейна и, наскоро обтерев руки, присел к столику с заранее приготовленными принадлежностями для письма. Право же, если бы даже Азерги ничем перед ним не провинился, уже ради одного этого стихотворения его следовало бы отправить в дальний-дальний путь.

15

Войско мятежников было в дневном переходе от Шиллаки, когда дозорные Найлика привели сухощавого юношу со странными, не часто встречающимися в Саккареме светло-голубыми глазами. Задержанный заявил, что должен немедленно передать Тайлару Хуму вести из Мельсины, и после непродолжительных колебаний командир разведчиков отправился на розыски комадара. Где-то он уже видел эти пронзительные холодные глаза, гонцы мятежников сновали по всему Саккарему и далеко не каждого из них Найлик знал в лицо. К тому же Тайлар раз и навсегда наказал своим командирам, что каждый, кто хочет говорить с ним, – вне зависимости от рода и звания – должен быть доставлен незамедлительно.

Обычно комадара желали видеть, чтобы обратиться с жалобами на несправедливости, и, далеко не всегда будучи в состоянии помочь просителю, Тайлар тем не менее терпеливо выслушивал каждого. Юноша со светло-голубыми глазами не производил, однако, впечатления обиженного, ищущего управы на своих притеснителей, в чем Найлик убедился, едва только задержанный обменялся с комадаром несколькими фразами.

Известия, принесенные голубоглазым, были первостепенной важности, поскольку, хотя войско и продолжало двигаться к Шиллаке, гонцы, начавшие сновать от отряда к отряду, неопровержимо свидетельствовали, что грядут какие-то серьезные события. Что именно задумал Тайлар, командиры должны были узнать на совете, однако полученный Найликом лично от комадара приказ собрать три сотни лучших верховых и быть готовым к дальнему переходу, заставил глаза разведчиков блистать, а ноздри раздуваться в предвкушении горячей скачки, за которой должна была последовать жаркая схватка. Похоже, отряд, который поручено было сформировать Найлику, намеревался возглавить сам комадар, а уж если он решил покинуть основную часть войска, причина для этого должна была быть из ряда вон выходящей.

Командиры отрядов начали собираться в приречной деревушке сразу же после полудня. Найлик распорядился, чтобы к появлению их на низких, по обычаю восточного Саккарема, столах деревенской харчевни были выставлены кувшины с охлажденным вином и приготовлена кое-какая снедь. Лично проследить за исполнением отданных приказов он не мог, но Ичилимба справилась с порученным делом наилучшим образом. Приветствовав Найлика легким поклоном, одетая в широкие шаровары и полностью скрывавшую очертания фигуры рубаху, девушка отдала последние распоряжения двум хлопотавшим по хозяйству рабыням и принялась рассаживать подъехавших к харчевне командиров, на ходу обменивавшихся догадками по поводу того, что задумал Тайлар на этот раз.

С удивлением поглядывая на прекрасную рабыню, прическу которой скрывал низко, по самые брови намотанный тюрбан, Фербак, Питвар, Захичембач и другие без возражений следовали ее указаниям. В их обозах тоже ехало немало волей или неволей примкнувших к войску женщин, но эта была настоящей красоткой, и хотя слухи о прелестной рабыне Найлика до них доходили, видеть им ее до сих пор не доводилось. Командир разведчиков и сегодня велел бы Ичилимбе не показываться на глаза, если бы не одно весьма важное обстоятельство: он хотел, чтобы Тайлар увидел дочь Байшуга, о которой ничего не слышал со времен взятия Лурхаба, и позволил ему взять ее с собой в намечавшийся поход, не без основания побаиваясь оставлять Ичилимбу в войске, пока сам будет от него далеко.

… После того как Тайлар чуть не рухнул с коня и лекари едва сумели вернуть его к жизни, Кихару было решительно не до захваченной им воительницы, и Найлик, очарованный красотой и смелостью девушки, решил до времени отправить ее в свой обоз. Когда тревога за жизнь комадара рассеялась, он, отыскав ветерана, напомнил о дочери Байшуга и за бочонок вина и отменный кинжал уговорил забыть жестокий приказ Тайлара, хотя обычно распоряжения комадара исполнялись мгновенно и без колебаний. Сделать это оказалось нетрудно, поскольку после взятия Лурхаба женщин у мятежников было вдоволь и Кихару в конечном счете было все равно, кто воспользуется его добычей. Сам он давно уже предпочитал тощим строптивым девчонкам крупных любвеобильных женщин, умевших вовремя появляться и исчезать, не доставляя достойному воину особых хлопот своими капризами. А с Ичилимбой, по его мнению, хлопот было не избежать, и если мальчишка готов отягощать ими свою жизнь, а потом еще и держать ответ перед Тайларом, то оно и к лучшему. В глубине души ветеран считал, что комадар напрасно приказал отдать не очень умелую, но отважную девчонку на поругание, и даже рад был снять с себя ответственность за исполнение столь недостойного дела…

Уладив таким образом вопрос с Кихаром, Найлик на одном из привалов велел привести Ичилимбу в свой шатер. Он полагал, что заслуживает некоторой благодарности за спасение жизни девушки – Байшуг был жестоким человеком и, насытившись его дочерью, мятежники, разумеется, не оставили бы ее в живых. Жены и дочери шадских прихвостней умирали долго и мучительно, быть может даже дольше и мучительнее, чем оказавшийся в руках городских палачей и обвиненный во всех смертных прегрешениях бедняк. Ичилимба, однако, никакой благодарности к Найлику испытывать не желала, и когда он освободил ее от веревок и начал высвобождать из доспехов, девчонка тремя ловкими ударами в челюсть, пах и горло едва не отправила своего спасителя в объятия Лан Ламы. С ее стороны это, безусловно, было большой глупостью: разведчики, собравшиеся у входа в шатер, чтобы послушать страстные стоны доставшейся их командиру красавицы, заподозрив неладное, ворвались внутрь и тотчас вновь скрутили девушку. О том, что бы они сотворили с неблагодарной дрянью, не приди своевременно в себя Найлик, Ичилимбе лучше было не знать, и она не узнала. Более того, освободив-таки ее от доспехов, а заодно и от остатков одежды, разъяренный черной неблагодарностью Найлик был настолько очарован красотой своей жертвы, что совершил глупость, еще большую, чем она. Он не только не отдал ее жаждущим крови разведчикам, но и сам не решился воспользоваться беспомощностью девушки, ставшей по жестоким законам войны его законной добычей, рабыней, вещью, с которой мог поступить как заблагорассудится.

Не раз, вспоминая потом скрючившуюся между запасных седел и тюков с оружием и продовольствием девушку, он искренне жалел, что не воспользовался своим правом хозяина и мужчины. В ярости сорвав с Ичилимбы одежды – несмотря на крепко стянутые за спиной руки, девчонка дралась, как попавшая в силки камышовая кошка, – Найлик замешкался лишь на мгновение, чтобы полюбоваться золотисто-желтым, цвета масла, телом пленницы, влажно поблескивавшим в тусклом свете сальных свечей. И в это-то мгновение, глядя в ее горящие ненавистью глаза, он понял, что не хочет обладать этой девчонкой как обычный насильник. Как, впрочем, не хотел и раньше. Он был молод, недурен собой и не испытывал недостатка в женском внимании. Ему случалось покупать любовь – на что и тратить деньги, как не на женщин, – случалось наслаждаться ласками рабынь, но принуждать их не было нужды: любая почитала за честь угодить красивому и щедрому молодому господину. Возможно, вспомнилось Найлику, когда глядел он на отползавшую от него Ичилимбу, совсем не похожую в этот момент на славную гордую воительницу, какой предстала она перед ним впервые на поле боя под Лурхабом, утверждение некоторых жрецов, что женщина, даже став рабыней, не перестает быть женщиной и насилие над ней вызовет гнев Богини. Большинство саккаремцев утверждение сие почитали бессмыслицей: рабыня – она рабыня и есть; но, глядя на Ичилимбу, в это не очень-то верилось, ибо сама-то она себя рабыней не считала. И Найлик, продолжая называть ее по имени, как бы подтверждал это. Словом, глупость его простерлась до того, что он, притушив бушевавший в груди гнев, заговорил с Ичилимбой, обратившись к ней как к женщине, а не как к рабыне:

– Что ты на меня, словно зверюга затравленная из угла, пялишься? Поди сюда! Я не причиню тебе зла, хотя ты меня едва не покалечила.

Девчонка, однако, сверкая на него глазами из-под множества упавших на лицо мелких косичек, не ответила. Бросив взгляд на ее острые, вызывающе торчащие в разные стороны груди, Найлик подумал, что это нецелованное еще тело как будто создано для любви, и снова позвал:

– Ты моя рабыня, и если не хочешь достаться моим молодцам, должна слушаться. Немедленно вылезай!

Говоря это, он чувствовал себя дурак дураком. Ему бы не разговоры разговаривать, а взять хлыст и отходить ее, пока не научится покорности. Но ссадины на удивительно чистом лице и кровоподтеки на чуть широковатых и все же восхитительных плечах девушки были так же неуместны, как пятна ржави на стальном клинке. Наверно, проще и правильнее всего было крикнуть Гудзола и отдать девку его парням – у командира разведчиков были дела поважнее, чем обламывать непокорную рабыню: но представив, во что превратят лихие мужики это гибкое сильное тело к утру, он поморщился и никого звать не стал. В конце концов, если он хочет любви, а не просто покорности этой гордой и смелой девчонки – покорных-то и без нее пруд пруди, – он ее получит. Деваться ей некуда, он сумеет ее приручить, пусть даже на это потребуется больше времени, чем ему представлялось вначале.

– Последний раз говорю, иди сюда! Клянусь Богиней, я не трону тебя, пока ты сама об этом не попросишь! – процедил он сквозь зубы. – Мне нужен кто-то, чтобы приглядывать за порядком в шатре, стирать и готовить пищу. Если ты справишься с этим, я не потребую от тебя большего. – Девчонка молчала, и тогда он, окончательно решив для себя ее судьбу, сухо закончил: – Быть может, дочери придворного лизоблюда эта работа кажется слишком грязной и трудной, но другого применения строптивой рабыне я придумать не могу.

Ему вдруг стало совершенно все равно, что станет с этой упрямицей, и он уже открыл рот, чтобы позвать Гудзола, но тут из угла, где, поджав под себя стройные ноги и сверкая аппетитными округлыми коленями, скорчилась Ичилимба, донеслось:

– Ты поклялся, что не прикоснешься ко мне? – Голос у девчонки был хриплый, непохожий на себя, и Найлик подумал, что за двое суток, проведенных в обозе, она на многое успела насмотреться. Он строго-настрого приказал, чтобы Ичилимбу не трогали, но она вряд ли об этом знала. К тому же среди захваченных в Лурхабе рабынь, с которыми, естественно, никто церемониться не собирался, могли быть и ее подруги, и, видя их участь, едва ли она рассчитывала на что-то лучшее. Верно, уже раз сто пережила предстоящие ей бесчестие и мучительную смерть.

– Вылезай, я не намерен нарушать клятву. И имей в виду, если снова попытаешься меня убить, тебя посадят на тонкий кол. Женщины на нем быстро не умирают. – Он сказал это намеренно жестко, чтобы девчонка поняла – время шуток кончилось. Она выторговала себе лучшее, на что только могла надеяться, и любое неповиновение теперь лишь ухудшит ее участь.

Стараясь не глядеть в глаза Найлику, Ичилимба выбралась из-за груды седел и повернулась спиной, чтобы он разрезал стягивающие запястья веревки…

Дни шли за днями, и разведчики постепенно привыкли к странной рабыне своего командира. Шею ее украшал медный обруч с именем Найлика, но волосы она по-прежнему заплетала в мелкие девичьи косички, хотя и прятала по распоряжению своего господина под тюрбаном. Найлик, как и обещал, не прикоснулся к ней; она не делала попыток его убить и, что было удивительнее, не пробовала сбежать. Отец ее был убит при взятии Лурхаба, но это еще не означало, что податься ей некуда. Побег девушки устроил бы Найлика больше всего – он продолжал желать свою рабыню, она же явно сторонилась его, и отношения эти не могли не раздражать командира разведчиков, полностью переставшего понимать Ичилимбу: ведь захоти она сбежать, это не составило бы для нее особого труда.

Найлик не слишком сох по прекрасной рабыне – времени на это не оставалось, а потребность в женской ласке, когда таковая возникала, он удовлетворял, как и прежде, приводя в шатер рабынь или очарованных им поселянок, и занимался с ними любовью, не обращая особого внимания на Ичилимбу. Ее это, казалось, не особенно трогало, но присутствие прекрасной рабыни-девственницы в шатре Найлика вызывало среди разведчиков разнообразные сплетни, одна из которых могла стоить девушке жизни. Кто-то пустил слух, будто Ичилимба – колдунья, приворожившая командира с какой-то недоброй целью, и подозрение это, конечно же, не улучшало отношения к ней искренне любивших Найлика товарищей по оружию.

Если уж не рабский ошейник, то хотя бы опасение за свою жизнь должно было подвигнуть девушку к побегу, а раз она не делала попыток сбежать, значит, привязалась к своему господину. Но если она расположена к нему, то почему скрывает это? Юноша чувствовал, что не в состоянии объяснить поведения Ичилимбы, но отчетливо сознавал: оставлять ее на время отлучки в войске – значит подвергать смертельной опасности, и единственное, что ему оставалось – это взять чудную рабыню с собой. А на это надо было заручиться согласием комадара, который до сих пор не знал, что его приказ относительно дочери Байшуга не выполнен…

– Тайлар! Тайлар Хум идет! – приветствовали собравшиеся в харчевне появление предводителя.

– Да прольется вам под ноги дождь, почтенные! – весело отвечал комадар, скидывая пропыленный плащ и топорща рукой взмокшие под шлемом коротко остриженные волосы. Он улыбнулся, и со всех сторон послышались радостные возгласы и смех – Тайлар был в приподнятом настроении и, стало быть, новости собирался сообщить хорошие.

– Да не услышит твоих слов Богиня! Мы не селяне, для войска на марше раскисшие от дождя дороги хуже нежданного нападения! – усмехаясь отвечал Хайдад. – Мы собрались по твоему зову, и, если верить слухам, это связано с прибывшим из столицы гонцом…

– Именно так. Кое-кто, я вижу, уже успел промочить горло. – Тайлар обвел взглядом собравшихся и сделал повскакавшим было с циновок соратникам знак продолжать трапезу. – Позвольте же и мне утолить жажду, прежде чем расскажу, для чего собрал вас здесь…

Со времен Последней войны на правом берегу Сиронга, в среднем его течении осело много беженцев из восточного Саккарема, быт и обычаи которых сильно отличались от того, к чему привыкла большая часть мятежников. Пол глинобитной харчевни был устлан толстыми циновками; в стоящих на низеньких столиках кувшинах было не пиво, а вино; да и щедро посыпанные кунжутом лепешки мало походили на те, что принято было выпекать в северном Саккареме. Соленый овечий сыр, баранья похлебка, каши из тыквы и маиса приготовлялись здесь тоже наособицу; и только тоненькие ломтики мяса, зажаренного над угольями, были точно такими же, как в Кайване, Астутеране или Мельсине. Проголодавшихся мятежников, однако, особенности местной кухни мало занимали, а после кружки-другой кислого слабенького вина их и вообще перестали замечать едва ли не все, кроме Тайлара. Комадар же, сделав глоток местной кислятины, сморщился и влил ее в себя залпом, словно горькое лекарственное снадобье. Закусив ломтиком сыра, повеселел и, что-то одобрительно прошептав сидевшему рядом с ним на пятках Кихару, потянулся к груде дымящихся лепешек.

Глядя на Тайлара, Найлик чувствовал, что его снедают беспокойство и нетерпение. Во-первых, он жаждал узнать, куда тот намерен повести три сотни всадников, а во-вторых, ожидал, когда же комадар наконец узнает Ичилимбу, ловко менявшую пустые кувшины на полные. Но Тайлар, не обращая внимания на дочь Байшуга, опорожнил одну кружку, потом другую и, утолив жажду, произнес, чуть повысив голос: