Единственная наследница

      – А на острове Сале? – Глаза старика сверкнули невольной ревностью. Мысль, что какой-то мужчина был там с его дочерью, была для него как заноза.
      – На острове Сале кое-что случилось, – с улыбкой ответила Анна.
      – Именно это кое-что мне и не нравится, – изрек Чезаре, туша сигарету в хрустальной пепельнице.
      Анна с детским кокетством забилась в угол дивана.
      – Папа, я люблю его.
      – Люблю его, – презрительно повторил старик. – Увидела какого-то хлыща, который строит ей глазки, и решила, что она его любит. – Чезаре резко поднялся. – Он женат! – Голос его стал тихим и угрожающим. – Это хоть для тебя что-нибудь значит? Анна пошла в контратаку:
      – Ах, вот как! Но ты тоже влюбился в замужнюю женщину. И никто не мешал тебе любить ее.
      – Ты сказала очень глупую вещь. – Шрам на щеке Чезаре стал более заметен, и взгляд голубых глаз потемнел. Он был задет вдвойне: в своей ревности, в своей любви к дочери, и в своей гордыне одновременно.
      – Мы живем в 1960 году, папа, вежливо возразила Анна.
      Уже прошли две войны, мир стремительно развивался, все прежние предрассудки стали смешны, а тут отец осуждал ее лишь за то, что она влюбилась в женатого мужчину.
      – Это не дает тебе права делать глупости, – настаивал Чезаре. – Есть принципы, которыми нельзя поступаться, – сказал он, – даже если ты хочешь переделать мир или просто изменить свою жизнь. Без этого все теряет значение, потому что тогда наступает хаос.
      – Так я и знала, – рассердилась Анна. – Ты сам живешь в жестоком мире, но в том, что касается твоей дочери, ты продолжаешь мечтать о принце, о флердоранже, о какой-то райской идиллии.
      Чезаре не согласился.
      – Флердоранж, – возразил он, – это не проблема. Браки заключаются и расторгаются. Но нужна веская причина. Каприза ради такие вещи не делаются.
      – Послушай, папа, – возразила Анна уверенно, решив довести сражение до конца. – Да, я полюбила женатого мужчину, но тут я изменить ничего не могу. Так случилось, так, наверное, мне на роду написано.
      – Все не так просто, как ты думаешь. – Он произнес это спокойно, но спокойствие стоило ему больших усилий, и Анна видела, что ей не изменить решения, которое он готов был уже принять. – Я не говорю тебе: не думай об этом мужчине. Я прошу лишь не видеться с ним некоторое время. Пусть время само решит.
      – Но, папа, я люблю Арриго. Ты не можешь требовать от меня этого. – Душа ее была полна воспоминаний о зеленом острове, возникшем за одну ночь.
      – А я люблю тебя, – изрек Чезаре.
      – И свои принципы, – добавила Анна.
      – И мои принципы, – согласился старик.
      Анна встала и подошла к освещенному солнцем окну.
      – Если бы Сильвия не подняла здесь шума, никто бы ничего не узнал об этом. – Она достала платочек и вытерла полные слез глаза. Чезаре посмотрел на дочь с болью. Ему хотелось обнять, утешить ее, но он не мог пренебречь общественным мнением.
      – А как, по-твоему, должна вести себя его жена? – спросил он. – Хочешь, чтобы она сказала тебе: пожалуйста, не стесняйся, это мой муж, но ты можешь взять его себе. – Он подошел к Анне, желая ее успокоить.
      – Ее ничего не интересует в Арриго, кроме его имени и положения. И потом, она шлюха, – бросила Анна, не выбирая выражений.
      – Это ничего не меняет, – сказал Чезаре.
      – Сильвия де Каролис – змея! – упорствовала Анна.
      – Сильвия де Каролис, пока она не разведена, – графиня Валли ди Таверненго, – напомнил ей старик.
      – Сильвия меня ненавидит! Она меня всегда ненавидела! – вспыхнула Анна от гнева. – Всегда старалась унизить меня, напоминая о моем происхождении. Она и ее подруги. А теперь печешься о ней.
      – Я забочусь прежде всего о тебе, – уточнил он.
      – Ты хочешь, чтобы она надо мной смеялась? – Анна попыталась вызвать у него жалость к оскорбленной дочери.
      – Единственный способ отличить собак от волков – это позволить им лаять, – заметил он. – Единственный способ узнать орла – это увидеть, как он летает. Опаснее те, которые помалкивают, а не те, что поносят. Ты же не думаешь, что можно добиться успеха и избежать при этом зависти. – Чезаре был непреклонен.
      – Значит, ты и в самом деле не хочешь мне помочь, – смирившись, прошептала Анна.
      Чезаре обнял ее.
      – Это не так, – успокоил он ее. – Ты знаешь, что это не так. Я всегда защищу тебя. Но это не может изменить мое решение. Ты не должна видеться с этим человеком без моего позволения.
      Возражать было бесполезно. Анна вытерла слезы, смиренно поцеловала отца и вышла.

Глава 4

      Красота Сильвии была вызывающей и откровенно сексуальной, Чезаре это сразу оценил. Это был не тот тип женщины, который ему нравился, но тот, который волновал. И она не осталась равнодушна к обаянию этого великого финансиста, о котором была так много наслышана.
      – Надеюсь, вы пришли сюда с мирными предложениями, – сказал Чезаре, галантным жестом протягивая ей бокал шампанского.
      – Я защищаю свою семью и свое имя, – возразила Сильвия с подчеркнутой серьезностью, сделав несколько шагов по гостиной, в которой они были одни. Она двигалась, как манекенщица, выставляя напоказ свои длинные ноги, красивые бедра, свою тонкую талию и высокую грудь. На ней было платье из голубого джерси, в котором безошибочно узнавался Диор. В распахнутое в сад окно светила ясная луна, на темном небе блистали звезды.
      – Понимаю, – сказал старик, ставя свой бокал на отполированную поверхность рояля. – Я ищу путь, приемлемый для всех. Для вас, Сильвия, для моей дочери и для вашего мужа. – Он пригласил ее занять место на диване, где сидел сам, непринужденно закинув ногу на ногу.
      – Полагаю, что есть один путь, – решительно заявила Сильвия. Она слегка коснулась губами хрусталя и бросила лукавый взгляд в его сторону.
      Игра была волнующая, опасная, но и ставки игроков высоки. И тот, и другой считали, что имеют на руках выигрышные карты, но не спешили их выложить на стол.
      – Я ждал три месяца, прежде чем пригласить вас к себе, – сказал Чезаре, выбрав дипломатичный тон. – И думаю, сделал все, что в моих силах, чтобы убедить Анну отказаться. Но я не могу помешать вашему мужу вести дело по расторжению вашего брака.
      – Вы недооцениваете себя, синьор Больдрани, – польстила ему Сильвия. – Нет такой вещи на свете, которой великий Больдрани не мог бы добиться. – Она взглянула на него откровенно вызывающим взглядом, ведя этот скользкий разговор, который становился все более двусмысленным. Ей очень хотелось сблизиться с этим могучим стариком, чье влияние в деловом мире было огромно, а успех у женщин общеизвестен. Его баснословное богатство, однако, волновало Сильвию больше всего.
      – Боюсь, моя дорогая, что вам все равно придется смириться с неизбежной реальностью, – с любезной улыбкой, но твердым тоном отрезал он.
      – Значит, я должна буду потерять свое имя? – спросила она подавленно.
      – Но не свою роль в обществе, – сказал он в утешение. – Театральные ложи и светские гостиные сияют, когда вы в них появляетесь. И кроме того, – добавил он, растягивая слова и понизив голос, – вы можете рассчитывать на мое покровительство. – И опять улыбнулся ей.
      Но Сильвия не ответила на его улыбку. Ее губы сжались, изящный носик задрожал, а взгляд сделался неподвижным, как у куклы.
      – Значит, мы с вами не поняли друг друга. Я думала, что вы… Думала, что вы на моей стороне. – Ее голос стал пронзительным и неприязненным.
      – Поговорим начистоту, дорогая, – начал Чезаре, неожиданно перейдя на «ты» и отбросив все условности. – Я был на твоей стороне. Был, несмотря на то, что тебе до своего мужа никакого дела, собственно, нет. Был, поскольку не хотел, чтобы моя дочь вышла за разведенного. Был, невзирая на сплетни, которые ты распускала на наш счет. Был, хоть и знал, что ты делала в спальнях, на яхтах и на виллах твоих многочисленных друзей. Я был на твоей стороне, потому что у меня есть свои принципы.
      Яркий румянец вспыхнул на матово-бледном лице Сильвии.
      – Никто никогда еще так меня не оскорблял! – воскликнула она, закрыв лицо руками.
      – И вот нашелся кто-то, кто это сделал, – спокойно произнес Чезаре.
      – Но я не собираюсь уступать! – Она встала и, собрав остатки своей гордости, взглянула в его невозмутимо голубые глаза. Она была так красива в своей театральности, так волнующа в своей испорченности, что Чезаре невольно почувствовал волнение в крови.
      – Сопротивляться – это твое право, – согласился он. – А я могу дать тебе только один совет. Оцени его во столько, сколько он стоит.
      – А именно? – спросила она, прищурясь.
      – Отступись. Это равносильно успеху, когда нельзя победить. Ты меньше потеряешь, дав свободу Арриго. Ты даже немало приобретешь. И среди прочего, – добавил он, – мое покровительство и мою дружбу.
      Сильвия не слушала его.
      – Я не могу допустить, чтобы какая-то женщина восторжествовала надо мной, – сказала она, – даже если она дочь Чезаре Больдрани.
      – Но Анна одержит победу все равно. – Чезаре пытался заставить ее трезво взглянуть на вещи. – Победит и без меня. Она уже победила вопреки моей воле.
      – Вы не можете этого понять, – прошептала Сильвия, начиная плакать.
      – Это почему же? – Чезаре взял ее за плечи, пытаясь утешить и успокоить.
      – Потому что вы мужчина, – сказала она сквозь рыдания.
      – Вытри свое прекрасное личико, – сказал он, протягивая ей белый батистовый платок.
      – Этот развод стал бы для меня нестерпимым оскорблением. – Она была искренна.
      – Другого не дано, девочка моя, лучше смириться, – погладил он ее по щеке. – Анна и Арриго любят друг друга или думают, что любят, что, по сути, одно и то же. А для тебя Арриго – только пьедестал. Потеряешь один – я предложу тебе другой.
      – Я должна была предвидеть, что вы не поймете. Вы говорите, что были на моей стороне, а на самом деле против меня. Это правда, я не люблю Арриго. И знаю, что он меня не любит. Но так во всех браках, которые мне известны, и, наверное, во всех, которые известны вам. Если любовь была бы главным в семье, то семьи не существовало бы. Я не откажусь от своих прав. И буду защищаться всеми средствами, которыми располагаю.
      Лицо Чезаре стало бесстрастным.
      – Я надеялся, – проговорил он, – что ты пришла с миром. – Он вытащил сигарету из дорогого старинного портсигара, закурил и выдохнул голубое облако дыма.
      Женщина поглядела на него с вызовом.
      – Мне неприятно говорить это вам, – начала она, – но, если будет необходимо, я не остановлюсь перед скандалом.
      – И намереваешься раздуть его с помощью своих газет, – заметил Чезаре равнодушно.
      – Да, – решительно подтвердила она.
      – Даже известие о браке Маргарет Английской с фотографом Тони Армстронгом Джонсом не произвело особого впечатления на публику, – скептически возразил Чезаре. – Сегодняшних обывателей не особенно интересует адюльтер. – Он был удивлен, что она сама не понимает этого.
      – Я имею в виду совсем не то, что вы думаете. Если ваша дочь не отступится от Арриго, – пригрозила она, – я опубликую письма, с которыми вы знакомы.
      – Какие письма? – Чезаре насторожился, почувствовав опасность, которая грозила ему из глубин прошлого.
      – Письма Немезио Мильковича к Марии…
      – Ну, хватит! – хлопнул рукой по столу он. Шрам на его щеке побледнел и сделался очень заметен. Но только на мгновение. – А ты смела, девочка, – усмехнулся он. – Я, кажется, тебя недооценивал.
      – Вы не оставили мне другого выбора. – Сильвия почувствовала, как ладони у нее стали влажными, но не опустила перед ним глаз.
      – Ты более отчаянная, чем я думал, – сделал ей комплимент Чезаре. – И у тебя неплохие ищейки среди твоих репортеров, если им удалось разыскать в старых архивах фашистской полиции два или три завалявшихся там письма.
      – Эти письма могут вызвать скандал вокруг довольно темной истории вашей семьи, – многозначительно сказала она.
      – Значит, ты и в самом деле готова на все, – сказал Чезаре. Он чувствовал неодолимое желание избить ее, но также и соблазн овладеть ею. Его возбуждала эта холеная красивая самка, эта особа без чести и совести, но гибкая и опасная, как змея. – …Готова на все.
      – На все, – выдохнула она ему в лицо голосом тихим и неожиданно хриплым, прочитав в его глазах эту вспышку желания, своей внезапностью ошеломившую ее.
      – Тогда раздевайся.
      Сильвия помедлила немного и вдруг начала раздеваться, словно в сомнамбулическом сне. Она раздевалась под взглядом старика, становившегося все более холодным и бесстрастным.
      – Итак? – спросила она, носком ноги отбросив свои туфли на высоких каблуках. Ее драгоценности на круглом столике рядом с диваном лежали сверкающей кучкой. Маленькая и беззащитная без прикрывавшего ее бастиона изысканной одежды, она не вызывала уже желания, а скорее чувство неловкости. Ее нагота напомнила ему ту голую шлюху в Удине, которая была первой и последней в его жизни. Смуглая, с короткими черными волосами, она валялась на еще не остывшей от прежних посетителей постели. «Иди сюда, хорошенький солдатик», – вспомнилось с омерзением ему. Нечто похожее чудилось и в тяжелой груди Сильвии, в ее круглых ягодицах, в ее длинных и стройных ногах.
      – Можешь снова одеться, если хочешь, – сказал он холодным тоном.
      Прекрасное лицо Сильвии вспыхнуло от гнева.
      – То, что ты со мной сделал, отвратительно! – воскликнула она, бросаясь к своей одежде, которую пыталась лихорадочно надеть на себя. – Ты хотел унизить меня!
      – Нет, – сказал он, – просто я передумал.
      – Да ты просто уже не способен на это, – прошипела она свистящим голосом, стремясь посильнее уязвить его.
      – Если это тебя утешит, то ради бога, – примирительно сказал он. – Но правда в другом. Много лет назад в солдатском борделе я имел первое и единственное в своей жизни сношение с проституткой. Я ничего не имею против них. Тогда я познакомился с одной, которая по-своему была со мной нежна. Сегодня я познакомился с другой, гораздо более шикарной. Но дело в том, что меня не тянет к проституткам.
      – Ты мне омерзителен! – выкрикнула она.
      – Это твое право. Ты можешь воспринимать меня как угодно. – Он повернулся к ней спиной и достал сигарету из своего старинного портсигара.
      – Я опубликую эти письма, даже если это будет стоить мне жизни, – поклялась она, пытаясь привести в порядок свое платье. – Судя по тому, как ты вел себя сегодня, неудивительно, что твоя маленькая Анна – дочь другого мужчины.
      – Есть вещи, графиня Валли, – сказал он, спокойно улыбаясь, – которые отец должен доказывать только себе самому. – Он снова принял официальный тон. – Я знаю то, что должен знать, и не боюсь скандальных разоблачений. У меня нет к вам вражды. Скажу больше: ваша решимость восхитительна. Но я не переношу шантажа. Я и в самом деле ненавижу эти письма. Но по другим причинам, отличным от тех, о которых вы думаете. – Внезапно он почувствовал себя старым и усталым. Таким его делали те темные годы сомнений и разрыва с Марией. – Вы не опубликуете эти письма, потому что, когда вы выйдете из этой двери, у вас не будет никакой власти над прессой – ваши газеты не будут больше вашими. – Он решил это мгновенно, в несколько секунд. Он подошел, чтобы попрощаться с женщиной: спокойный и безмятежный, точно после обычной деловой встречи.
      – Вы хотите запугать меня? – спросила она дрожащим голосом.
      – Нет, графиня Валли, – медленно ответил Чезаре. – Я читаю ваше настоящее и будущее. Прошлое мне известно, а будущее зависит от меня. Мы с вами больше никогда не увидимся. Вы свободны колесить по свету. И будете получать, сколько необходимо, чтобы продолжать вашу блестящую жизнь. Но в Милан вы вернетесь только тогда, когда я умру. И только с разрешения Анны.
      – Если вы хотите получить эти письма, – пробормотала она, осознав ситуацию, – я верну их вам. – Как могла она недооценить власть и могущество этого человека, для которого нет ничего невозможного? Как могла совершить такую роковую ошибку?
      – Нет, – ответил он. – Эти письма не имеют никакой ценности. Они ничего не доказывают. Но если бы и доказывали что-то, все равно не найдется никого, кто бы опубликовал их.
      – А газеты моего отца?
      – Эти газеты принадлежали вашему отцу. Завтра они будут принадлежать одной финансовой корпорации, которая субсидировала его. Читайте завтрашнюю прессу, синьора, и вы найдете там новости для себя.
      Все было кончено. Оружие, приготовленное против Чезаре Больдрани, обернулось против нее самой. И было слишком поздно пытаться исправить содеянное. Она согрешила и должна была поплатиться за это. За грех самонадеянности и гордыни. Как Люцифер. И ее адом стало пожизненное изгнание.
      А год спустя Анна Больдрани стала графиней Валли ди Таверненго.

АННА. 1980

Глава 1

      После ночи, полной кошмаров, которые не оставляли ее до самого утра, Анна проснулась измученной и разбитой. При неярком свете, пробивавшемся сквозь зашторенные окна, она взглянула на отцовские часы с эмалевым циферблатом: стрелки показывали восемь. Нажала на расположенную рядом с кроватью кнопку звонка – дверь тотчас отворилась, и вошла Аузония с подносом в руках, заботливая и приветливая, как всегда. Казалось, она, как верная собака, ждала у двери, когда хозяйка проснется.
      – Доброе утро, девочка, – ласково сказала она, отвечая на приветствие Анны, которая еще нежилась в постели, радуясь тому, что ночные кошмары позади.
      – Как погода? – спросила Анна.
      – Ясная и морозная, – отвечала она. – Выпал снег, но на небе ни облачка.
      Привычные запахи первого завтрака: запах меда и молока, горьковатый аромат кофе и аппетитное благоухание горячего, хорошо поджаренного хлеба. Когда Аузония поставила поднос на ночной столик, тонко зазвенели серебро и фарфор. Эти признаки довольства и домашнего уюта окончательно успокоили Анну – она с удовольствием втянула в себя аромат свежесваренного кофе, предвкушая первый глоток.
      Аузония подошла к балконной двери и настежь распахнула обе створки ее, впустив волну свежего воздуха. Порыв воздуха освежил комнату, а отблеск солнца на снегу ярко осветил ее. Анна прикрыла глаза, защищаясь от света, и натянула одеяло до самого подбородка. В такие мгновения она вновь ощущала себя маленькой девочкой, которую Аузония вот так же будила по утрам много лет назад.
      Та уже прикрыла створки двери и пошла в ванную.
      Она знала наизусть все привычки «своей дорогой девочки», хоть та и не бывала в Караваджо так часто, как Аузонии хотелось бы. Налила в стакан настой мальвы для полоскания горла, пустила горячую воду в ванну, бросила туда пригоршню рисового крахмала, аккуратно повесила на вешалку купальный халат, а рядом на коврике положила мягкие домашние тапочки.
      Кроме ароматов и нежного вкуса, были еще и умиротворяющие краски первого завтрака: перламутровый блеск и прозрачность фарфора, топазовая матовость мармелада, изысканное мерцание серебра. Наслаждаясь всем этим, Анна старалась вытеснить черные ночные кошмары из памяти, хотя и знала, что рано или поздно они вернутся.
      Она встала, подошла к балкону и выглянула на улицу. Курт и Герман, ее телохранители, бегали в спортивных костюмах по парку, сопровождаемые свирепыми доберманами, которые вели себя с ними как послушные ангелочки. Как настоящие профессионалы, оба немца поддерживали свою форму тренировками каждый день: бег, стрельба, гимнастика, карате – они отрабатывали то огромное жалованье, которое Арриго им платил.
      «Арриго», – с нежностью подумала она. Чем он был для нее? Заботливым и чутким мужем, внимательным к каждому ее желанию. А еще? Отблеск солнца на снежной белизне за окном коснулся ее глаз, и от этой вспышки возникла в памяти взлетная полоса Эспарго, выжженная солнцем и ветром Атлантики. Она снова увидела это море травы на острове Сале, возникшей под дождем за одну только ночь, вспомнила себя и его, молодых и счастливых, на этой зеленой равнине. Ее остров, ее Момпрачем… Любовь, мечты о счастье… Как сладко было сказать друг другу: «Я люблю тебя…» Где прежняя страсть, где слова, в которые влюбленные так верят?.. Прошли годы, появились на свет дети, новые самолеты совершали посадку на острове Сале; люди полетели в космос, потом на Луну; сначала Джона Кеннеди избрали президентом, потом убили его; были экономическое чудо и экономический спад, возникли нефтяные кризисы и терроризм. Умерла мать, а вслед за ней и отец, и что-то надломилось в душе, как будто и сама она начала умирать. Или просто стареть, но мысль об этом уже застряла в уме, словно гвоздь. Мысль эта пугала, приводила в отчаяние, временами она тосковала по прежней остроте чувств, по слезам и восторгам любви.
      Она старилась вместе с песнями своей юности. «Ты сегодня одна. Ты одна этой ночью…» Но Элвис умер, а прекрасные песни забыты. На смену им пришли другие… Страх перед приближающейся старостью толкнул ее в объятия молодого самца, послушного жеребца, который на какое-то мгновение дал ей иллюзию того, что время можно остановить. Этот страх заставлял ее метаться по свету. Анне казалось, что она бродит во тьме, ей хотелось найти свет в своей жизни, найти прочную опору и душевный покой. Разве можно сравнить связь с Джанфранко Маши и чудесную любовную историю, связавшую некогда ее и Арриго? Сколько лет она жила уже в этом мире, мире фальши и притворства? Знал ли отец, что его маленькая Анна завела любовника? Ну конечно, знал. А Арриго? Скорее всего знал. Развеялись звуки прежних песен, утих мощный ветер Атлантики, исчезли жгучий асфальт Эспарго и изумрудный луг острова Сале.
      – Ванна готова, – заботливо сказала Аузония, возникнув подле нее.
      – Какой прекрасный день, – заметила Анна, приглашая ее взглянуть в окно.
      Из ванны Анна вышла освеженная и умиротворенная. Ей удалось заглушить свою меланхолию, и она уже с меньшей тревогой ожидала начала трудного дня. Нужно было заехать к Пациенце, позвонить Арриго и обстоятельно поговорить с детьми, войдя в роль заботливой и строгой матери. Но главной заботой была та, что возникла вчера: угроза шантажа со стороны министра. Неужели даже теперь она должна была чего-то бояться, расплачиваться за чужие грехи, пусть даже собственной матери?
      Она надела шотландскую юбку в зеленую и синюю клетку, синюю блузку и зеленый шерстяной джемпер. Выбрала тяжелое ожерелье от Булгари, напоминавшее цыганское монисто, которое было очень ей к лицу. На мизинец надела алмаз, вырезанный полумесяцем – свое любимое кольцо. Хотела надеть часы, но передумала и оставила их на столике. Вместо этого взяла отцовские часы, слушая их ход. Она посмотрела на эмалевый циферблат, на римские цифры, вгляделась в фигуру женщины в тунике, со струящимися волосами и завязанными глазами. Как никогда прежде, чувствовала Анна нужду в ней, в Фортуне. Она нажала на кнопку, крышка открылась, вызванивая «Турецкий марш» Моцарта. На обратной стороне часов была дата «Женева. 1880». Анна увидела еще какие-то знаки, которые никогда не замечала раньше: едва заметно выцарапанное слово, имя, которое с трудом удалось разобрать: Долорес. И рядом число – 1914. Только старик мог поставить здесь это имя и дату. Но что означают они? Если она знала своего отца, а она его все-таки знала, эта надпись на семейном талисмане не случайна. Здесь кроется какая-то тайна. Но какая? Сколько тайн хранил в душе этот могущественный старик?..
      Захлопнув крышку часов, она положила их в карман джемпера. Часы эти для нее были нечто большим, чем семейная реликвия. Они были частью самого Чезаре Больдрани. И, притронувшись, как это делал отец, к кармашку с часами, она почувствовала себя не такой одинокой, точно отец был где-то рядом.

Глава 2

      – Это верно, – подтвердил Пациенца. – У министра петля на шее. Он чувствует, что кто-то уже затянул веревку, вот и лягается наугад.
      – Не совсем наугад, – уточнила Анна. – Он лягнул меня прямо в зубы этой распроклятой историей с отцовством.
      Пациенца, как это часто случается с мужчинами, которые в молодости не были красивыми, в семьдесят лет приобрел внушительную внешность патриарха. Мягкие, выбеленные сединой волосы и такие же седые брови придавали его смуглому арабскому лицу чрезвычайное достоинство.
      – Все кончится ничем, вот увидишь, – с уверенностью предсказал он.
      – Для нас или для министра? – пошутила Анна.
      – Предоставь это естественному ходу событий, – посоветовал Пациенца. – Не нужно заботиться о том, что уладится само по себе.
      Он держал во рту незажженную сигарету, как часто делал теперь, когда бросил курить. С некоторых пор он стал тщательно следить за своим здоровьем, следуя всем предписаниям врачей. Он занимался йогой и жил в фактическом браке с индийской целительницей, знатоком всяких чудодейственных трав и снадобий.
      – Да, я слишком нервничаю последнее время. Наверное, рана еще свежа, – сказала Анна, подразумевая недавнюю утрату отца. – Мне нужно немного отвлечься от всего.
      – Мы все в этом нуждаемся, – признался адвокат. – И мне в моем возрасте не мешало бы отдохнуть.
      – А вместо этого ты должен терпеть такую приставалу, как я, – шутливо закончила его мысль она.
      – Мне платят за это, – махнул он рукой. – И, кроме того, у меня есть моральное обязательство опекать тебя перед этой стаей изголодавшихся волков, которые точат зубы на наследство Больдрани.
      – И в самом деле, – призналась Анна. – Я не очень-то разбираюсь в делах, которые встали передо мной. Финансы, политика, бизнес. А тут еще эта история с отцовством, которая преследует меня, как проклятие. – Она сожалела о Рио, о своей квартире на Пятой Авеню в Нью-Йорке, где можно было жить месяцами, ни о чем не заботясь, при жизни отца.
      – Власть и богатство требуют огромного напряжения, – сказал Пациенца. – Быть могущественным не значит быть счастливым. Власть – это наркотик, болезнь. Счастье и власть никогда не были синонимами. В первобытном обществе вождь расплачивался собственной жизнью за свои ошибки, но и сегодня тому, кто стремится к могуществу, приходится дорого за это платить.
      – Ты хочешь запугать меня? – спросила Анна.
      – Нет. Я просто хочу объяснить тебе одну вещь, которую сам усвоил.
      – А у меня такое впечатление, что ты хочешь отговорить меня продолжать дело отца, – сказала Анна, в то время как он наливал себе дистиллированной воды из мензурки в специально предназначенный для этого хрустальный бокал. Наступило время чудодейственных капель. С величайшей тщательностью Пациенца накапал их ровно тринадцать в бокал.
      – Нет. Но мой долг – не лгать тебе. Хотя это и не означает, что я говорю тебе всю правду. – Он прикрыл глаза и благоговейно выпил содержимое бокала.
      – Вкусно? – спросила Анна с невольной гримасой.
      – Амброзия, – с мистической улыбкой кивнул Пациенца. – Гипоталамус, который здесь в мозгу, – пояснил он, дотронувшись до головы, – регистрирует ощущения радости или неблагополучия и передает их гипофизу, который заведует гормонами. Если нам хорошо, то радость передается клеткам, если плохо – они угнетены. Когда мы несчастны, то каждую секунду вызываем распад у себя в организме.
      – Но разве ты угнетен? – сказала Анна, удивленная рассуждениями Пациенцы.
      – Я частенько бывал в жизни несчастен, – со вздохом проговорил он. – Хоть и занимался делом, которое мне, в общем-то, нравится. Каждый человек должен любить то, что он делает. Именно это я и хотел сказать тебе. Можно быть счастливым, будучи садовником или мошенником, но, если делаешь что-то против своей воли, жизнь становится тяжелым бременем. И тогда ей сопутствуют страх, болезни и смерть.
      Анна взглянула на него с любовью и признательностью.
      – Ты мудрец, – сказала она. – Что бы я делала без тебя?
      За окнами бледное зимнее солнце пробивалось сквозь пелену тумана.
      – Да ну, – отшутился он. – Согласно индийской философии, мы черпаем энергию главным образом из состояния довольства собой. Я просто стараюсь помочь природе. А вот ты по-прежнему озабочена.
      – Да, – не стала отрицать она. – У меня нет уверенности, что министр укрощен.
      – Пустяки. Пусть болтает что хочет. – Пациенца, казалось, не придавал значения этому делу.
      – Но все это затрагивает мое имя и честь отца. Ты думаешь, он не пойдет до конца?
      – Он блефует. – Жестом руки Пациенца словно бы отбросил эту тему.
      – А если я тебе скажу, что он прав? – задала вопрос она.
      – Ты дочь Чезаре, – пристукнул он ладонью по столу, на миг утратив присущее ему спокойствие. – Ты единственная дочь Чезаре Больдрани, и никто не может доказать обратное.
      И тут Анна решилась открыться старому другу.
      – Он не лжет, Пациенца, – заявила она. – Мама мне призналась в этом перед смертью. Мой отец – Немезио.
      – Ах, эта Мария, – сказал он, мягко улыбаясь. – Если она что-то забивала себе в голову… Были две цели, которые она поставила перед собой: возвести тебя на вершину империи Больдрани и заставить склониться перед собой создателя этой империи. Мария, если ты хочешь знать это, единственный в мире человек, который заставил старика плакать.
      – Нет, моя мать не лгала, – настаивала Анна. – У нее была ясная память. Уже десять лет, как я ношу в себе эту тайну. И если сказать откровенно, она никогда меня особенно не тяготила. Я убеждена, что отцовство – не биологический факт. Мой отец – Чезаре Больдрани, и я любила его как отца. Он меня вырастил, и я знала, что буду носить его имя, еще прежде, чем познакомилась с ним. Мама меня вырастила с этим культом Больдрани. Я испытывала к нему любовь и преданность дочери, он всегда был рядом со мной. А Немезио оставался для меня просто симпатичным человеком, который был какое-то время мужем моей матери. И отцом Джулио. Когда мама открыла мне свою великую тайну, я не была потрясена. Моя кровь осталась ко всему этому глуха. Но теперь, когда эта история может сделаться достоянием общественности, я не могу оставаться спокойной.
      Пациенца нахмурился, и его смуглое арабское лицо сделалось суровым.
      – Я не знаю, что тебе сказала Мария, – решительно возразил он, – но я уверен, что ты дочь Чезаре Больдрани. Немезио Милькович здесь ни при чем. Что же касается министра, то он, самое большое, владеет двумя-тремя письмами, которым больше сорока лет и которые ни черта не доказывают.