Летописцы отцовской любви

      - Прошу прощения, не думал, что:
      Он не договаривает. У меня сводит горло, я ничего не могу сказать вслух только сильнее сжимаю его руку.
      М. снова прокашливается.
      - Это уже третий уик-энд без нее. Три раза подряд она отменяла наши совместные выходные. Последний раз я видел ее двенадцать дней назад на нашей так называемой встрече по средам. Эти встречи по средам не длятся и часа. Сорок пять, пятьдесят минут, не более:
      - Мне очень жаль:- произношу я с трудом.
      М. долго молчит, потом сообщает мне, что научно доказано, будто дети, которых в раннем возрасте отлучают от отца, так же бурно протестуют против этого, как и тогда, когда их отлучают от матери. Затем он цитирует мне профессора Матейчика: "Материнское поведение по отношению к ребенку присуще не только биологическим матерям - речь идет об универсальном поведении всех окружающих".
      - Типично материнское поведение со всей очевидностью присуще и отцам, заявляет М. нахмурившись. - Но невзирая на это, забота о ребенке почти в девяноста пяти процентах случаев доверена у нас матери.
      - Неужели столько? Я не знала.
      - Насильственное отторжение членов семьи. Однажды уже это было. Делали это нацисты.
      Сравнение кажется мне несколько преувеличенным, но я не осмеливаюсь оспорить его.
      Официант наконец приносит коньяк.
      Я смотрю на ту, которой тогда предназначался тот торт. Она лежит на животе, чудесно загорелая, и читает. На маленьких ступнях чуть шелушится кожа.
      - Намазать тебе спину? - спрашиваю я.
      Она улыбается мне, откладывает книгу и поворачивает голову на правую сторону. Закрывает глаза, но моим рукам полностью не отдается. Лишь изображает расслабленность, а на самом деле остается напряженной.
      Я отбрасываю ее волосы с затылка и пальцем нежно провожу по позвоночнику.
      Она вопросительно приоткрывает левый глаз.
      Я наклоняюсь еще ниже.
      - Папа ужасно любит тебя, ты знаешь это?
      Она закрывает глаз, чуть приподнимается и поворачивает голову на другую сторону. Говорить со мной явно не желает.
      "Больше, чем меня, ты знаешь это?"
      Нет, этого я ей, естественно, не сказала.
      8.
      Если вам хочется создать для себя точный образ нашей завороченной семейки, попробуйте представить себе, к примеру, следующую картину.
      Воскресное утро в кухне нашей матери. Все вытерто, убрано, на плите булькают четыре до блеска начищенные кастрюли. Вы чувствуете этот аромат? А теперь представьте себе нашу мутер: вот она прячет в шкафчик еще мокрую посуду, чего обычно, в натуре, никогда не делает. Тарелки она держит на отлете, чтобы, не приведи Бог, не накапать на себя, ибо она уже припарадилась, а точнее - на ней темно-синий брючный костюмчик, хоть он и не плох (правда, малость уже затепан), но, как говорится, не фонтан. Это вам не то шикарное темно-зеленое бархатное платье, в котором она привечала недоумка Виктора, а потом и этого любителя раковин. Ни хрена подобного! Кто знает, может, этот скромный потертый костюмчик должен намекнуть нам, что на сей раз сестрицыну "помолвку" она воспринимает посдержаннее. Типа поспокойнее. Типа примиреннее.
      А потом вдруг начинает высказываться.
      Вслух.
      Одна в пустой кухне.
      - Конечно, он разведен, и у него тринадцатилетняя, можно сказать, взрослая дочь. Мы все это знаем. Знаем с самого начала:
      Е-мое, кому это она говорит? Кастрюлям? Или мышке?
      - Насколько мне известно, он ни от кого ничего не утаивал. Но, в конце концов, это не главное. Что до меня, так думаю, факт его развода мы слишком драматизируем - ты иного мнения?
      Кого она спрашивает? Таз? Фритюрницу?
      - К чему это? В конце концов - такова жизнь. Надо наконец смириться с тем, что даже к нашей Ренате не прискачет некий сказочный принц на белом коне, а заявится обыкновенный и даже в чем-то ущербный человек. И даже разведенный. Ну и что?! Это случается и в самых лучших семьях. Люди, короче говоря, встречаются и расходятся. Просто абсурдно, что именно тебе я должна это объяснять.
      Фритюрница не отвечает.
      - Но в конце концов, может, оно и лучше. И знаешь почему?
      Фритюрница опять ни гу-гу. Молчит как рыба.
      - Знаешь почему?- разнообразия ради мать спрашивает уже кухонный стол, который, в натуре, так же скуп на слова, как и дотоле фритюрница.
      - Я скажу тебе почему. А потому, что наконец-то мы его не идеализируем! Не идеализируем, понимаешь?
      Она наклоняется к столу, приподнимает скатерть и в упор смотрит сперва на меня, потом на фатера. Фатер отводит взгляд. На его физиономии типично мученическое выражение.
      - Потому, что мы, по крайней мере, не предаемся никаким ложным ожиданиям, - спокойно объясняет ему мать.
      Но я-то знаю, что больше всего гложет папахена: не то, что этот кадр разведенный. Ни хрена подобного! Гложет его главным образом то, что сестрица, очевидно, относится к делу серьезно, тогда как все - от и до - возникло случайно. А случайность есть нечто, с чем наш фатер - во всяком случае, касательно сестриных ухажеров - изначально отказывается смириться.
      - Почему, Господи, почему именно он? Потому что случайно купил точно такое же число пончиков? - гудит он. - А в следующий раз она может познакомиться с тем, кто случайно врежется в нее в метро:
      - Такие вещи бывают, - подкалываю его я. - Насколько мне известно, ты познакомился с матерью только потому, что у вас в одно и то же время случайно защипало от хлорки
      глаза :
      Фатер, однако, на меня - ноль внимания.
      - Разве это не то же самое, что тогда с ее
      фотографом: Почему он? Потому что он сделал ей первые пригодные для проездного фотки?
      - Я так весьма сомневаюсь, что те фотки могли пригодиться для проездного, - разражаюсь я хохотом.
      И еще кое-что уедает его:
      Приходим мы как-то в "сам-бери" и в дверях едва не натыкаемся на уже немолодую, минимально сорокалетнюю клячу, которая прет, должно быть, с сотню пластиковых сумок. Фатер, как и подобает истинному армейскому джентльмену, дверь, в натуре, придерживает, и тетка с благодарностью одаривает его этакой кривой, усталой улыбочкой, после чего фатер пялится ей вслед на порядок дольше, чем эта обветшалая Бельгия заслуживает.
      - Ты уже так оплохел с этим делом? - говорю я ему. - Синди тебе уже дала коленом под зад?
      Он не ответил мне, но и без того до меня дошло, что промелькнуло в его башке: что через пару-тройку лет мы вот так же можем встретить Ренату. От нее так же будет нести ромом и "Рексоной", и она так же будет переть пластиковые сумки с мороженым шпинатом и кнедликами для своего благоверного.
      9.
      Однажды, когда нашей Ренате было лет пять, мы наладились с ней на прогулку. Вдруг она вздумала взять с собой детскую коляску с куклой, но я ни в какую: коляска стала сплошной скрипучей рухлядью, у которой того и гляди отвалится какое-нибудь колесо (конечно, можно было и приварить их должным образом, но я, к сожалению, не находил для этого времени), а у куклы тоже лучшие годы были давно позади - она почти совсем облысела. Естественно, Рената подняла дикий рев, слезы с горошину, но все ж таки я настоял на своем, ибо, сказать по правде, стеснялся показаться на людях с таким скрипучим хламом, и мы пошли без коляски. Однако спустя годы я эту с виду ерундовую историю не раз вспоминал и ужасно жалел, что тогда не разрешил ей взять коляску. Нынче однозначно я пошел бы даже с этой плешивой куклой, потому как теперь мне плевать, что скажут люди. Теперь-то я понимаю, что такие вещи делаешь не ради людей, а ради детей, и остальное не имеет значения. Дети есть и должны быть в жизни самым главным - в это я всегда, по крайней мере, верил, хотя позднее, правда, в этом засомневался, особенно в тот период, когда Рената целых два года у нас не показывалась (ни разу даже не позвонила!). И стал я тогда думать: не роковая ли это ошибка, когда человек всем сердцем связывает себя со своими детьми, а дети потом, лет в шестнадцать или двадцать, берут и оставляют его навсегда? И стоит он себе в одиночестве с пустыми руками и открытым ртом и ведать не ведает, что ему теперь делать. Я, естественно, понимаю, что птенцам положено, как говорится, вылететь из гнезда и встать на собственные ноги, оно в порядке вещей, но все ж таки частенько в толк не возьму, куда потом деваться всей этой родительской любви? Тот факт, что за два года Рената ни разу не навестила меня, был, по существу, хорошей подготовкой к тому, что рано или поздно должно наступить (хотя за такую подготовку ей "большое спасибо"). Как говорится, дети - смысл нашей жизни, однако тут-то и кроется величайшая опасность: если вы так считаете, то когда дети покинут вас, ваша жизнь логически теряет всякий смысл. Если, к примеру, отец моей Синди, которого она навещает раз в год на Рождество, относился бы к этому именно так , то он должен был бы пустить себе пулю в лоб. Но, видимо, к этому так относиться и вправду нельзя. Детки, как говорится, тебе и в радость и в бедки, и потому надо наперед знать, что за каждую радость рано или поздно придется платить. В том-то и дело.
      10.
      С самого начала нашего знакомства М. отстранял меня от большинства проблем, связанных с его отношением к дочери. Естественно, я сперва думала, что те немногие беспокойные фразы, оброненные им в ресторане "Ambiente", лишь предваряют некое неизбежное вступление к проблеме, которую позднее в спокойной обстановке М. изложит мне подробнее. Но я ошибалась. Любой разговор на подобную тему М. обрывал, как только я пыталась завести его; и объяснял это тем, что не хочет постоянно и нудно докучать мне своей бесконечной мелодрамой ...
      - Постоянно? - удивилась я. - Мы еще ни разу не говорили об этом.
      М. заявил, что это неправда, что тогда в "Ambiente" он сказал мне в сущности все.
      Его четные уик-энды (заметьте: те, что он проводил со мной, были нечетными) создавали чуть таинственный, неведомый мир, вход в который для меня был закрыт. Со второй половины пятницы вплоть до воскресного вечера М. исчезал с моего горизонта. Пока еще он не хотел звонить мне в присутствии дочери, а если же, в порядке исключения, сообщал мне, когда и куда они предполагают пойти, то делал это лишь для того, чтобы мы случайно, не приведи Бог, в указанном ресторане или кино не встретились.
      Звонил он мне только в воскресенье под вечер, только после того, как сажал дочь в метро. То, как прошли выходные, я обычно распознавала по его тону в телефонной трубке (сам же он никогда не говорил мне об этом).
      - Я хотел бы сегодня вечером пригласить какую-нибудь интеллигентную взрослую женщину на ужин. Но у меня три условия: она ни в коем случае не должна качаться на стуле, играть с кетчупом или с солонкой и уж тем более во время ужина не должна жевать жвачку "Губа-буба".
      Вы угадали: выходные прошли удачно.
      Но случалось, М. приходил совершенно убитый.
      - Плохо было? - спрашивала я его осторожно.
      - Хуже некуда.
      - Серьезно? Мне, право, жаль. Хочешь поговорить об этом?
      - Нет, прошу тебя, не надо. Иначе я снова рассержусь.
      Я подчиняюсь его просьбе и начинаю рассказывать смешную историю из интимной жизни одного нашего оператора.
      М. явно меня не слушает.
      - Любовь моя, - говорю я с терпеливой улыбкой. - Ты меня вообще слушаешь?
      - Извини. Все время думаю об одном и том же.
      - Понимаю.
      - Нет, боюсь, что, при всем желании, понять этого ты не можешь.
      Ну конечно, не понимаю. Я бездетная и понять этого не могу. Могу только смиренно ждать, когда М. мне все объяснит.
      - Кое-чем поделюсь с тобой, - говорит он. - Когда хочет, она может быть просто чудо! Остроумная, милая, внимательная: Но с равным успехом может вести себя как жестокая и наглая эгоистка.
      Иногда о его дочери я думаю то же самое (каждый ребенок временами ведет себя как бесчувственный выродок - будто я по себе не знаю:), однако с таким его резким суждением согласиться не осмеливаюсь. Это была бы грубая ошибка.
      Я робко что-то возражаю в пользу Крохи, но М. обрывает меня.
      - Я не видел ее уже более двух недель и в ближайшие выходные тоже не увижу, потому, естественно, хотел с ней встретиться хотя бы раз на этой неделе, - тщательно и весомо произнося слова, он повторяет все то, что, разумеется, мне уже известно.
      А хотите знать, почему он так тщательно все произносит?
      Да потому, что скорее всего надеется, что его услышит, кто-то (желательно на небесах) и признает его правоту.
      - В понедельник, естественно, встретиться она не могла - должна была готовиться к письменной по химии. Во вторник у нее была аэробика, а в среду после этой вторничной аэробики она была жутко измотана. Четверг вроде бы единственный день на неделе, когда она может погулять с Моникой. Итак, оставался только один день - сегодняшний.
      Сейчас я не только могу согласиться, но должна это сделать.
      - Мы договорились встретиться в четыре в городе, но после обеда она позвонила мне домой и сказала, что к четырем явно не успеет - ей нужно отдать одному мальчику из класса струны для гитары. Без комментариев. Я сосчитал до десяти и передвинул нашу встречу на полчаса. Она приехала на восемнадцать минут позже и, извинившись, сказала, что у нее есть для меня самое большее минут сорок, потому что к шести, от силы к шести с четвертью ей позарез нужно быть дома - она едет с мамой на Слапы жарить на костре сардельки.
      - Да что ты!
      - Вот именно. Жарить сардельки! Я про себя сосчитал до двадцати, а потом с улыбкой до ушей предложил ей, не теряя времени, сесть где-нибудь в ближайшем кафе и после того, как мы три недели не виделись, немного поговорить:
      М. молча наблюдает за моей реакцией. Я чувствую, что опять должна кивнуть, и я киваю.
      - И знаешь, что она мне ответила? Что ненадолго на чашку кофе она пойдет со мной, но еще до этого нам придется поискать запасные колесики для роликов:
      Я целую его в щеку и сочувственно глажу по руке.
      - Мы видимся все меньше, разговариваем все меньше, и, естественно, дальше будет еще хуже, - говорит М. - Если она вот так плюет на меня в тринадцать, что же будет в шестнадцать? Если я действительно стремлюсь к невозможному, зачем тогда вообще стремлюсь? Почему не оборву все?
      - Потому что ты ее любишь, - говорю я.
      11.
      - Позвольте спросить вас: как вообще ваша дочь переносит это? - говорит наш фатер этому разведенному кадру. - Я имею в виду вашу взаимную разлуку?
      Мы как раз откушали. Обед протекал в поразительно спокойной обстановке, так что пока я единственный, кто залез под стол, но к этому давно все привыкли. Мать сервирует кофеек с такой осторожностью, что я едва-едва слышу: с одной стороны, она старается не разбить праздничный сервиз, с другой - не сглазить это небывалое совпадение взглядов. Я всем нутром чую, как она силой принуждает себя не идеализировать ситуацию, а принимать ее трезво, без всяких нереалистичных, преувеличенных ожиданий.
      - И знаете ли, что самое удивительное? - говорит фатеру ухажер. - Мы обычно спрашиваем, как это переносит она. Почти автоматически все предполагают, что в таких случаях ребенок страдает несравнимо больше взрослого.
      Слышу, как он отхлебывает кофе и ставит чашку обратно на стол.
      - Но когда вы такого якобы страдающего ребенка попросите поскорее позвонить вам, то он об этом - очевидно, по причине своего страдания - всякий раз забывает. Вы ждете, ждете, но телефон молчит. В конце концов вы не выдерживаете и звоните сами, ибо после двух-трех дней напрасного ожидания это именно вы, кто умирает от тоски и печали, а измученный родительским разводом ребенок как ни в чем не бывало говорит вам: "Привет, папуля, послушай, я могу тебе звякнуть примерно через час? Sorry, но по телику как раз начинается "Беверли-хиллс":
      Фатер заразительно смеется.
      - Это мне явно кое-что напоминает:
      Готов поклясться своими башмаками, что при этом он кидает выразительный взгляд на сестрицу.
      - Запомните правило номер один: прежде чем позвонить ей, посмотрите телевизионную программу, - поучает папахен.
      Он, факт, лыбится - по голосу слышу.
      - А теперь скажите: как эту разлуку переносите вы?
      - Сейчас уже лучше. Временами бывает довольно трудно, но иной раз, напротив, очень хорошо. Даже опасно хорошо. Надеюсь, вы понимаете меня.
      - Да, понимаю, что вы имеете в виду.
      Минутная тишина.
      - Но с чем действительно я не могу смириться, так это с тем, что вижу ее так мало. Так отчаянно мало.
      - Раз в неделю во второй половине дня и каждый второй уик-энд, - говорит фатер со знанием дела.
      - Именно так.
      - С Ренатой у меня было точно так же - правда, Рената?
      - Да, папенька, - говорит сестрица голосом Адины Мандловой. - Вы совершенно правы, папенька.
      - Кое-чем поделюсь с вами, - говорит этот отвергнутый отец с пылом. - Да, я вижу свою дочь крайне мало, но верю, что, невзирая на это или скорее даже поэтому, я парадоксально в большей мере отец, чем неразведенные отцы, которые могут видеть своих дочерей, когда им заблагорассудится.
      Похоже на то, что наш фатер серьезно призадумывается над такой премудростью.
      - Вы так считаете?
      - Да. И по двум причинам. Первая: ты ценишь эти неожиданно подаренные редкие часы, которые можешь провести с ней, и проживаешь их, стало быть, гораздо интенсивнее и как бы осознаннее. И вторая: в течение тех дней, которые вынужден прожить без нее, тоска активизирует поразительное множество воспоминаний о том времени, когда вы жили вместе. Ты можешь вдруг вспомнить, как впервые купал свою дочь в белой пластиковой ванночке в ромашковом отваре и едва дышал, боясь, как бы это мокрое маленькое тельце не выскользнуло из рук. Или как несколькими годами позже в песочнице она с этаким
      шаловливым прерывистым смехом сыпала песок тебе в волосы:
      Он вдруг замолкает.
      Эта тишина наверху за столом длится вроде так же долго, как и в тот раз, когда сестрицын фотограф начал сервировать к кофейку ее кошечку.
      Я зашкаливаю и высовываюсь из-под стола: этот разведенный крендель многократно прокашливается, а наш папахен без передыху кивает головой, точно какой придурок.
      - Похоже, вы двое долго искали друг друга, покуда нашли, - обалдело говорит сестрица.
      Ее меланхоличный любарь раз-другой пробует улыбнуться, но хрен у него получается.
      - Погляди на них, - говорит сестрица матери.
      Вид у нее такой, будто ее обсморкали, но мы-то знаем, что реально она счастлива.
      - Я хотел только сказать, что и разлука с ребенком неожиданно может обернуться своей хорошей стороной, потому что в тебе оживают воспоминания, которые, возможно, не будь этой разлуки, были бы навсегда похоронены, объясняет этот ее boy-friend.
      Фатер наклоняется к нему так резко, что под столом въезжает в меня коленями.
      
      Видеокамера! - гудит он победоносно. - Только она сохраняет для вас все воспоминания! Если вам интересно, я могу вам показать несколько довольно забавных:
      - Нет!!! - вопим мы с сестрицей и матерью почти в один голос.
      В конце концов дело ограничивается коробками с фото, что в отличие от нас фатер считает вполне приемлемым компромиссом. Они смотрят их едва ли не час. В конце концов хахаль вытаскивает портмоне и демонстрирует матери и отцу несколько фоток своей дочери.
      - Красивая, - мгновенно реагирует мать. - Даже слишком красивая.
      И тут же с ходу устанавливает сходство - дело известное!
      Я заглядываю ей через плечо. Ну факт, я и не ждал другого: хоть и не уродка, но абсолютно нормальная тинейджерша, каких тринадцать на дюжину встретите с утречка перед любой девятилеткой.
      Мать передает фотки сестрице, которая тотчас не глядя сует их фатеру.
      - Я их уже видела, - говорит она. - Он показывает их каждому встречному: почтальонше, таксисту: и даже совсем незнакомым людям, которые подсядут к нему в кабаке:
      Одному таксисту, - оправдывается гордый отец. - Он вез меня в аэропорт. Я в тот день улетал на два месяца в Америку и был в несколько сентиментальном настроении:
      - Ой, накажи меня Бог, - говорит наш фатер, глядя на фото, - думаю, вас ждут нелегкие времена.
      - И билетершам в кино! - добавляет сестрица.
      
      Одной билетерше!
      Хахаль прячет фотки назад в портмоне.
      - Так что же? - неутомимо поддерживает разговор фатер. - Вы собираетесь с ней куда-нибудь в отпуск?
      - Да. То ли на Крит, то ли в Истрию. Выбор за ней.
      - Нормально, - говорит фатер, усмешливо взглядывая на сестрицу. - По крайней мере, не будете отвечать за то, что там нет мороженого "стракателлы", а на пляже - тобоггана.
      - И что на дискотеке нет лазеров, - добавляет мать.
      - Ну, это вы сочиняете! - протестует сестрица. - Такой избалованной я не была.
      Мать улыбается фатеру, как в былые времена.
      Но фатер тут же типа серьезнеет.
      - Вы едете втроем? - спрашивает он.
      - Ни в коем случае, папочка, - говорит сестрица. - Время, когда я буду представлена его дочери, еще не наступило.
      - Правильно, - говорит фатер. - Такие вещи с бухты-барахты не делаются. Рената все может понять, а ребенок - нет.
      - Мне тоже вроде так кажется, - говорит сестрица матери, а сама зубы скалит.
      - Но позвольте дать вам совет: только не в Болгарию, - продолжает фатер. Естественно, если не хотите, чтобы пьяные немцы бросали в вашу дочь пивные бутылки.
      - Пустые банки, - уточняю я.
      - Потрогай, - говорит сестрица и подносит руку хахаля к соответствующему месту на голове.
      - В Истрии, натурально, тоже красиво, - продолжает фатер. - Взять хотя бы эти старинные узкие улочки в Поречье, эти мелкие лавчонки:
      - И галерея! - восклицает мутер.
      - И галерея. Несомненно ей бы понравилось. Но есть одна существенная проблема.
      Он делает обычную драматическую паузу, и мы все как идиоты послушно ждем, когда же его благородие фатер соизволит осветить нам эту проблему.
      - Тобогган. Там должен быть тобогган. Если не будет тобоггана, тринадцатилетняя девочка там заскучает. Взвесьте все.
      - В этом что-то есть, - послушно все взвешивает этот меланхолик.
      12.
      Два дня стоит такая жара, что послеполуденную сиесту мы предпочитаем проводить в наших комнатах с кондиционерами. Естественно, Кроха, Синди и я - в одной, отец, братец и М. - в другой. Посещения, конечно, не возбраняются. Наш отдых явно напоминает школьный лагерь: мальчики навещают нас в нашей комнате, и мы, девчонки, играем с ними в разные настольные игры. Вчера, например, мы играли в "монополию": текст был на чешском, и для Синди это оказалось несколько затруднительным (попробуйте-ка перевести словосочетание поле с заселенной недвижимостью и вы поймете почему).
      Сегодня мы все читаем: я - роман "Обряд" индейской писательницы Лесли Мармон Силк; не сказала бы, что он потрясает меня, но иногда натыкаешься там на занятные вещи: "Я сочинил историю, которая должна была придать всем силы."
      В последние две-три недели перед нашим отпуском мама стала приглашать на воскресные обеды не только отца и братца, но и М.
      - Ну как дела с дочкой? - всякий раз таким вопросом встречает его мой отец.
      - И не спрашивай, Карел. Мы вдребезги рассорились.
      - Она что, не пришла на свидание?
      - Нет, пришла, - говорит М. насупившись. - Пришла: Но, знаешь, что у нее было на губах? Синяя помада.
      Я прыскаю со смеху. Отец серьезно качает головой.
      - Синяя, Карел! Ты только представь себе! Она была похожа на труп. В буквальном смысле. Люди оглядывались на нас. Нет, знаешь, на кого она была похожа? Скажу тебе: на потаскушку.
      Отец с пониманием качает головой.
      - К сожалению, я так ей и сказал, - признается М.
      Отец горестно цокает.
      - Ошибка, - замечает он. - Колоссальная ошибка.
      - Знаю, но пойми: не удержался.
      - А она что? В слезы? Рассердилась?
      - Сперва рассердилась. Демонстративно вытерла рот белоснежным чистым платком. Тут-то я и заметил, что у нее совершенно черный лак на ногтях. А на среднем пальце какая-то татуировка.
      - О Господи!
      - Татуировка, Карел! - восклицает М. - Понимаешь? Ей тринадцать - и татуировка! Никогда, понимаешь, никогда не смогу смириться:
      Отец опять молча кивает.
      - Потом, правда, выяснилось, что это всего лишь переводная картинка, но я уже успел повысить на нее голос.
      Опять молчаливые кивки:
      - Сказать по правде, я стал орать на нее.
      - Она, конечно, разревелась?
      - Конечно разревелась.
      - Вырвалась от тебя и уехала домой?
      - Вырвалась от меня и уехала домой.
      История повторяется.
      - Как ты думаешь, Карел, что мне делать?
      Отец думает.
      - Позвони ей и скажи, что ты сожалеешь. Извинись.
      - Это нужно?
      - Сделайте так, - вступает в их разговор мама. - Мы иногда думаем, что наши дети замечательные и что только под чьим-то дурным влиянием вызывающе одеваются, красятся или слушают дурацкую оглушительную музыку. Все это не так. Все это неотделимо от них - это их одежда, их макияж, их музыка. Это они какие есть.
      - Железно, - усмехается братец. - Это мы какие есть. Это наше скурвленное поколение.
      - Сегодня не Рождество, - напоминает отец автоматически.
      - И когда мы их упрекаем, что они надели на себя нечто, на наш взгляд, несносное, или что их любимый хит совершенно дурацкий, они понимают это обычно так, что тем самым они тоже глупы и несносны.
      М. внимательно слушает мою мать.
      - Позвони ей и скажи все, - советует мой отец.
      М. идет к телефону и с отчаянным видом набирает номер.
      - Это я, Кроха. - Голос у него совершенно другой - со мной он разговаривает иначе. - Послушай, я очень сожалею, что так получилось.
      - Я имел в виду совсем не то, - шепотом подсказывает ему мой отец.
      - Я имел в виду совсем не то, - говорит М.
      Кроха что-то отвечает.
      По выражению лица М. ясно, что его извинения благосклонно приняты.
      Минутой позже он уже непринужденно беседует - я даже узнаю его голос.
      Мой отец удовлетворенно кивает.
      - Ты уже пообедала? Что же ты ела? Вареную брокколи? Без ничего? И это ты называешь обедом?!
      Отец вскакивает и закрывает ладонью трубку.
      - Пищу не критиковать! - настойчиво шепчет он.
      - Я пошутил, - быстро говорит М. - Брокколи - это нормально.
      Он еще с минуту-другую говорит, потом начинает прощаться:
      - Ну будь здорова, любонька. Посылаю воздушный поцелуй.
      Он чмокает губами в воздухе и вешает трубку.
      - Я клятвенно обещаю, что детей у меня никогда не будет, - кисло говорит братец.
      Вспоминаю. Пишу. Читаю.
      Вдруг меня начинает мучить жажда, но в холодильнике пусто, хотя только сегодня утром я купила три литровые бутылки минеральной воды! Меня охватывает какое-то глубокое раздражение, усталость от всего этого отпуска.
      Пытаюсь подавить свое раздражение.
      А что еще нам остается?
      - Пойду куплю прохладительного, - восклицаю как можно веселее. - Говорите, кому что!