Летописцы отцовской любви

      - Лучше б он нам на глаза не показывался! - вздыхает папахен.
      Инженер, услыхав, верно, пожелание фатера, из будки не вышел, но зато спустя час под нашими окнами вышла из такси сама знаменитая модераторша. Фатер засветился как круглая луна и побежал скинуть свой еханый армейский костюм. Прежде чем сестрица вскарабкалась наверх, он был уже при параде - ни дать ни взять жених.
      - Сегодня ты превосходно выглядела, - подсыпается он к ней прямо сходу и облизызает ее штукатурку.
      - Здорово, сестрица. - говорю я. - У тебя опять был крутой замес!
      Сестрица устало и вместе с тем блаженно потягивается. Она размалевана как цирковая афиша, но, с другой стороны, должен признать, что ее белобрысый абажур всегда освещает наш дом. Но она, в натуре, тут же кривит нос.
      - Чем у вас тут воняет? - с интересом спрашивает она.
      - Приближающейся старостью, - говорю я, кивая на фатера.
      Он вроде хочет возразить, но сестрица опережает его.
      - Итак, мужики, - тянет она мечтательно, открывая окно и снимая лодочки цвета лососины. - Вы не поверите, но сегодня вечером в программе был самый привлекательный извращенец, какого я когда-либо исповедовала.
      - Серьезно? А фигли ж он тогда не выставил свою красоту на обозрение народа? - говорю я. - Я же выставил.
      - За это мы все тебе ужасно признательны, - улыбается фатер.
      - И ты этому удивляешься? - говорит сестрица. - Представь себе: высокий, стройный, красивые глаза и такая мягкая, озорная улыбка a la Ричард Гир:
      - Когда свадьба?
      - И у него были такие чистые ногти, - продолжает сестрица.
      Фатер оглядывает свои ногти.
      - Так, выходит, вся загвоздка в том, что ты не раковина, - говорю я. Представляешь, как бы вы могли покайфовать вместе!
      - Балда, - смеется сестрица.
      Она берет бутылку из-под содовой, наливает в нее воды и поливает наши цветы (это, наверно, дает ей ощущение, что она проявляет заботу о нас).
      - Совершенно сухие, - говорит она. - А что, если я у вас заночую? Неохота тащиться домой.
      Она прижимается к фатеру, который, в натуре, балдеет от счастья. Даже смотреть тошно. Наконец сестрица высвобождается из его шкодливых старческих объятий.
      - Я могу выкупаться? - говорит она. Не дожидаясь ответа, идет в ванную.
      - Сестрица: - говорю я.
      - Что тебе?
      Я делаю озорную рожу a la Ричард Гир и хватаюсь за яйца.
      - Не спускай после себя воду, золотко:
      Мы оба смеемся.
      Фатер отвешивает мне счастливый подзатыльник.
      Нормальная семейная идиллия.
      4.
      Каждое утро Синди отправляется на пляж бегать. Продирает глаза, напяливает мятые серые тренировки и мятую синюю майку и тихо выскальзывает из комнаты, чтобы не разбудить нас с Крохой, но я в это время обычно уже не сплю. Часто думаю о Синди и представляю себя на ее месте. В самом деле, была бы я способна в один прекрасный день взять и бросить, возможно, тягомотную, но прилично оплачиваемую работу в Нью-Йорке и полететь в какую-то Прагу, где сроду не была? Just for fun
      . И остаться в этой Праге на целых пять лет. Выучить чешский, найти работу, квартиру и парня семью годами младше себя - какого-то водителя грузовика (как-то вспоминая о нем, Синди сказала грузовист). Потом разойтись с ним, познакомиться с разведенным солдатом-кадровиком, у которого двое взрослых детей и который слово thriller произносит как "трайлер", а дома ходит в лиловом армейском тренировочном костюме.
      И при этом выглядеть счастливой.
      Синди возвращается, румянец во всю щеку, потемневшая от пота майка.
      - Hi , - улыбаясь, шепчет она, чтобы не разбудить Кроху. - Хочешь кофе? Я включу кофейник.
      Пока она сыплет кофе в фильтр, я разглядываю личико спящей Крохи. Странный барьер между маленькими детьми и бездетными женщинами (Джон Фаулз). Хотя Кроха вовсе не такая уж маленькая, но этот барьер налицо. Я лезу из кожи вон, но барьер не исчезает. И мы обе знаем это. Я и она. Я могу ежедневно покупать ей хоть двадцать порций мороженого, могу отыскать с ней хоть пятьдесят шикарных лавчонок с модными шмотками, могу с ней на этом треклятом тобоггане хоть разодрать до крови задницу (и при этом ни на секунду не переставать безумно смеяться) - но все равно мы обе будем постоянно знать, что в действительности недолюбливаем друг друга.
      Естественно, знает это и М.
      Когда, случается, мы остаемся вдвоем, он хвалит меня за мои старания, но я-то знаю: одновременно он мысленно и укоряет меня, что я всего лишь стараюсь. Что его дочь я не люблю как бы от чистого сердца
      . Что я не люблю ее по-настоящему.
      Мы знаем это оба, но ни за что не признались бы в этом.
      Ведь тогда наш общий мир распался бы, правда?
      Мне двадцать семь, и у меня еще нет ребенка. У Синди тоже нет детей, хотя она на девять лет старше меня. Но несмотря на это, она, похоже, совсем не спешит обзавестись ребенком. Похоже, ей комфортно и без мужа и без ребенка. В этом смысле ее присутствие - очень успокаивающий фактор. Она не гладит не только майку, но и юбку. Она не зациклена на свадьбе, как большинство окружающих меня, включая даже тех, о ком такого и не подумаешь. Взять хотя бы моего отца. Чем дольше он в разводе, тем больше тайно мечтает о моей свадьбе. Это точно. Он хочет лично повести меня к алтарю: Да, пусть de jure он и потерял бы меня, но de facto он уже раз и навсегда обрел бы покой. Потом уж пусть кто-то другой сохнет от любви ко мне. Всю ответственность за меня возьмет на себя мой муж. А он, отец, уже ничего сделать не может: Я понимаю его, это для него, наверное, страшно заманчиво: так он дотянул бы свою отцовскую роль до победного конца.
      Впрочем, почему всех своих более серьезных кавалеров я всегда столь охотно водила к нему на показ? - задаюсь я вопросом. Разве я не хотела представить ему и пана архитектора?
      Почему?
      Не потому ли, что подсознательно я всегда старалась ему угодить ?
      5.
      Еще до развода (месяца за два с половиной) я познакомился на работе с одной сослуживицей по имени Линда, было ей двадцать семь, и работала она в нашей части вольнонаемной в отделе труда и заработной платы (работала она там и раньше, так что, естественно, мы знали друг друга еще до моего развода, то есть до этих двух с половиной месяцев, но это было как бы деловое знакомство). Ребята предупреждали меня и постоянно твердили известную поговорку "Что в своем дому, то не беру", но я не принимал это во внимание. И, думаю, правильно делал: во-первых, по большей части они мне просто завидовали, что я встречаюсь с молодой и красивой девушкой, а во-вторых, именно Линда была тем человеком, кто помог мне не сбрендить в то время, когда дома, так сказать, не говорило со мной даже радио. Она хотя бы тем помогала мне, что я мог спокойно обо всем поговорить с ней, а главное, она умела слушать, что, думаю, в наше время тоже редкое качество. Встречались мы с ней без малого четыре года, хотя условия у нас были довольно трудные: детям о ней я, естественно, не говорил, значит, и приходить к нам домой она не могла и тому подобное. Когда я с Линдой познакомился, Ренате было двенадцать, а мальчику - всего шесть, а в таком возрасте, как говорится, нельзя рубить с плеча, это любой признает. Со временем Линда, естественно, хотела с детьми познакомиться, но я ей сказал, что лучше не надо, что, мол, она в свои годы, ясное дело, подходит ко всему правильней, чем малые дети, которые еще без понятия и к тому же успели досыта "нахлебаться", когда мы с моей бывшей женой разводились. Линда была умницей и, к счастью, подошла к этому здраво, ни на чем не настаивала. Тем самым в отпуск я ездил четыре раза в год - два раза с детьми и два раза с Линдой, что, с одной стороны, было приятно, а с другой - шибко било по карману; кроме того, очередного отпуска в основном не хватало, и на одну неделю мне всегда приходилось брать отгулы, что, естественно, нашему командиру было не по нутру. Но делал я это ради детей, особенно ради Ренаты - ведь эти зимние и летние двухнедельные отпуска были единственными в году, когда я мог по-отцовски более или менее нормально, день за днем, жить с ней и разговаривать, а не смотреть без конца на часы, как оно бывает, когда она со мной остается только на выходные. Сперва у нас все шло лучше некуда, хотя на работе частенько меня доставали : что это я, мол, всегда такой загорелый и тому подобное. Однако потом Линде стукнуло тридцать, и, естественно, ей тоже захотелось иметь своих детей. Таким образом наши отношения вскоре кончились - хотя Линду я искренно любил, однако ж не мог в то время представить себе, что способен еще раз взять на себя такую колоссальную ответственность. Ибо иметь ребенка - это и впрямь ответственность колоссальная, и она вовсе не кончается с его совершеннолетием, потому как ребенок, на мой взгляд, - пожизненная обязанность. А нынче я убежден еще и в том, что если у тебя нет твердой веры, что ты эту обязанность сможешь выполнить, то с детьми надо повременить. Что до меня, так этой веры у меня тогда не было (и по правде сказать, нет и посейчас). Я имею в виду не уверенность, ее, естественно, ни у кого в полной мере быть не может, а именно твердую веру в то, что ты способен стать хорошим и ответственным родителем, который до конца будет заботиться о своем ребенке. И если вы над этим задумаетесь, то убедитесь, что и за угон машин
      , и за изнасилование, и даже за убийство всегда ответственны не только те, кто совершил подобное, но отчасти и их родители, которые свою обязанность, видимо, не очень хорошо выполнили.
      6.
      Всегда, когда сестрица долгое время у нас не показывается, фатер впадает в тяжелую ломку и под каким-либо сомнительно прозрачным предлогом в ближайший уик-энд старается нагрянуть к ней с визитом. Бог весть почему, но он и меня берет с собой - скорей всего для алиби.
      Так, например, спустя неделю-другую после того, как сестрица допрашивала этого обожателя раковин, у фатера с самого утречка в субботу поехала крыша: давай-ка, мол, прямо сейчас, до полудня, махнем к Ренатке - наконец приделаем ей лампочку.
      - Лампочку? - с удивлением говорю я, постольку ни о какой лампочке мне, в натуре, невдомек.
      - Ну да, над кроватью, - втирает мне очки фатер. - Она читает в постели, а до сих пор у нее там не приделана лампочка.
      - Вот оно что.
      - Та черная. Из "IKEA".
      - Схвачено, - говорю.
      Папахен принимается радостно укладывать инструмент.
      - Это так, про между прочим: а сестрица в курсе, что мы к ней сегодня ввалимся?
      - Как-никак я могу раз в месяц навестить собственную дочь, - обиженно гундит фатер.
      - Почему же нет? Кто говорит, что не можешь? - срезаю его, но тут же, как только он запирается с субботним приложением в сортире, быстро набираю сестрицын номер.
      Телефон звонит многозначительно долго.
      - Але, - отзывается наконец сестрица.
      Ну ясно, она еще дрыхла.
      - Высыпь пепельницы, убери бутылки. А того гаврика, что возле тебя слюнявит подушку, мигом выстави. Через полчаса мы с фатером у тебя. Если случайно тебе еще неизвестно, так знай: двигаем к тебе мастерить лампочку:
      - Что-что? - не врубается сестрица - Какую, Господи, еще лампочку?
      - Над кроватью, - сладко тяну я. - Ты же читаешь в постели без лампочки и портишь свои красивые глазки, sugar. Твой папка больше не может этого вынести - он через минуту пожалует и приделает лампочку.
      - Какой он правда хороший:
      - Самоотверженный, да?
      - Только я никакую лампочку не хочу! И уж тем более в субботу утром! И вообще, я не одна, и, кроме того, тут дикий бардак:
      - Стало быть, honey, ты в обломе! Фатер покакает, и мы мигом к тебе.
      - Никаких гостей я не принимаю!
      - Это ты ему скажи:
      - Но почему, Господи, в субботу утром?!
      Слышу - фатер спускает воду.
      - Закругляюсь, монтер уже идет, - говорю я быстро и вешаю трубку.
      По сей день не допру, как она изловчилась, но, когда полчаса спустя мы с фатером ввалились к ней, ее гарсоньерка была как стеклышко: посуда вымыта и убрана, пыль вытерта, с пола, как говорится, хоть кашу ешь (при условии, конечно, если какому мудафелю такое пришло бы в голову). И сама она свежекупаная, башка мытая, в выглаженном кремовом халатике. И ко всему видок у нее ничуть не усталый. Даже наоборот.
      - Папочка! Братец! - приветствует она нас с интонацией Адины Мандловой. Какая приятная неожиданность!
      - Мы не разбудили тебя? - притворно спрашивает папахен и пристально оглядывает убранную квартиру.
      - Что вы! Я с раннего утра на ногах, - сладко говорит сестрица и усаживается в кресло с пяльцами, что достались ей от нашей бабушки. - Вот вышиваю. Я всегда утречком по субботам вышиваю. - Показывает фатеру иглу с ниткой.
      Фатер явно не врубается. Я сажусь на кровать и, когда фатер отворачивается, чуть приподымаю перину - интересно, нет ли на простыне следов спермы. Вроде нет ничего, но от одной подушки едва слышится слабый запах мужского одеколона.
      Сестрица предупреждает меня взглядом. Я корчу ей веселую рожу.
      - У тебя тепло, - поддерживает разговор фатер. - Значит, он уже нагревается?
      В прошлый наезд он спускал воздух из радиатора. ("Холодина у нее как в погребе", - твердил он.)
      - Отлично нагревается, - говорит признательная сестрица с иглой во рту. И кран в кухне, что ты недавно исправил, тоже пока не течет:
      Папахен в явной отключке. Он ходит по квартире и с удовлетворением осматривает свои непрошеные починки.
      - Я решил зайти к тебе и приделать лампочку над кроватью: - говорит он наконец.
      Сестрица как бы от неожиданности откладывает вышивание.
      - Серьезно?! Золотой мой, тебе цены нет:
      7.
      Сегодня Кроха в дурном настроении. Все утро она лежит в тени под пиниями и не желает ни с кем общаться. Примерно раз в час мы с М. проведываем ее.
      - Что-нибудь случилось? - прямо спрашивает М.
      Кроха молча мотает головой.
      Подойдя к ней в очередной раз, мы видим - она уснула.
      Изнывающий отец прикрывает полотенцем ей спину.
      К концу дня она просыпается совершенно преображенной. На щеке у нее еще вмятина от парусинового лежака, но она уже бурлит энергией.
      - У меня идея! - восторженно оповещает она всех.
      И пускается перед нами вскачь по горячему песку.
      - Слушаем тебя, - говорит М., сразу же оживившись. (Его мысль реагирует на изгибы настроения Крохи традиционно мгновенно.)
      - Давайте не пойдем на ужин, а:
      - Исключено! - улыбается М.
      - Погоди, выслушай: давайте не пойдем на ужин, а вместо этого устроим на пляже пикник.
      - Great idea! - говорит Синди.
      - Пикник у костра! - мечтательно говорит Кроха.
      Она жестами в воздухе изображает пламя, а затем извивается в коротеньком, но очаровательном восточном танце.
      Оба присутствующих отца наблюдают за ней с упоением, которое ни Синди, ни я при всем нашем желании разделить до конца не можем.
      - Правда, потрясная идея? - Кроха упорно добивается от них согласия.
      М. переглядывается с моим отцом. Потом обращается к дочери:
      - Девочка моя, безусловно это прекрасная, романтическая идея, но, к сожалению, неосуществимая. Даже в том случае, если мы откажемся от ужина в гостинице, что, естественно, делать не намерены.
      - Я - запросто, - говорю я.
      - Почему неосуществимая? - не отступает Кроха. - Ну скажи, почему?
      - Да потому, что на этом частном пляже - это ты можешь прочесть вон на той табличке на нескольких европейских языках - разводить костры запрещено под угрозой высокого штрафа.
      - Не будь таким невыносимо консервативным, - говорю я и мужественно встречаю его осуждающий взгляд. - Найдем другой пляж, что особенного?
      - Sure ! - поддерживает меня Синди.
      - Здорово! - восклицает Кроха. - Какой-нибудь общий пляж, так?
      М., слегка поднимая брови, пробегает взглядом разноцветные прямоугольники отдельных пляжей, тянущихся вдоль моря до самых скалистых утесов на весьма отдаленном горизонте.
      Братец громогласно смеется.
      - Ну хорошо, - говорит М., - тогда предположим, что теоретически нам удается найти пляж, на котором разводить костры разрешается. Но вопрос второй: из чего мы разложим этот костер и что в течение всего пикника будем в него подкладывать?
      - Для этого есть плавник, - произносит Кроха авторитетно.
      - Правильно! - восклицаю я как можно радостнее. - Правда, Синди?
      - Правда, - соглашается Синди. - А что такое плавник?
      М. оглядывает нас обеих, словно видит впервые в жизни.
      Мой отец делает веселый и одновременно всепонимающий вид.
      Братец одурело держится за голову.
      Кроха, глядя на него, упрямо скалится.
      - Хорошо, - говорит М. спокойно и серьезно. - Допустим тогда, что мы нашли подходящий пляж с необходимым количеством сухого плавника, с помощью которого мы легко разведем костер.
      Уголки губ у него весело подрагивают, но он подавляет улыбку.
      - Допустим далее, что прилив нам неустанно будет подбрасывать сухой плавник, скорее всего обломки потерпевших крушение деревянных кораблей, так что у нас будет чем поддерживать огонь.
      - Ты противный, папка! - мрачнеет Кроха.
      - Остается последний вопрос: что мы будем есть?
      - Нормально возьмем с собой ужин из столовой, - торжествует Кроха. Незаметно сделаем свертки!
      В наступившей тишине мы все, несомненно, думаем о том, как незаметно вынести из переполненной гостиничной столовой ужин на шестерых человек.
      - А в конце концов почему бы и нет? - озорно говорю я.
      - Я скажу тебе, почему нет, - говорит мне М., с виду обиженный моим поведением (но на самом деле я продолжаю расти в его глазах).
      - Oh, shut up, - смеется Синди. - Let ' s have a picniс !
      Часа через три мы сидим под теми дальними скалистыми утесами у костра, разложенного из остатков случайно найденной камышовой циновки, нескольких бумажных стаканчиков и трех кусков плавника. Мы едим из свертков, вынесенных из гостиничной столовой на глазах у возмущенных официантов.
      У нас пикник.
      За нашими спинами гудит прилив, и искры, взметающиеся от костра, похожи на заблудшие светящиеся звезды, которые тщетно пытаются снова попасть на небо.
      Самым большим счастьем светится, конечно, Кроха.
      Когда она не видит, М. посылает мне влюбленные взгляды.
      Отец и Синди идут плавать.
      Мы с братцем все это записываем.
      8.
      - Ну, дело сделано, - говорит фатер и принимается укладывать обратно в сумку инструмент.
      Лампочка вкручена и горит.
      - Спасибо, папочка, - говорит сестрица.
      Между тем она приготовила кофе. Я мигом выхлебываю его и лезу под стол записывать. Наверху пьют кофеек и беседуют. Сестрица по обыкновению старается говорить о настоящем, тогда как папахен больше всего любит повспоминать сейчас как раз о каком-то докторе Хароусе, к которому сестрица ходила в детстве.
      - Пап, - внезапно прерывает его сестрица, - в следующее воскресенье ты придешь к маме обедать? Я хотела бы представить тебе одного человека.
      - Он фотографирует? - говорит фатер с такой обалденной находчивостью, что мы с сестрицей награждаем его коротким смешком.
      - Никоим образом. Не беспокойся:
      - А чем он занимается? - бросает папахен вроде непринужденно, но если бы вы сидели под столом, то видели бы, как он нервозно мнет ладони между коленями.
      - Он: инженер, - осторожно говорит сестрица.
      Фатер поначалу не замечает ее смущения.
      - Архитектор, - уточняет сестра.
      Звучит это почти что виновато.
      Руки фатера взлетают вверх и хватаются за край стола.
      Идиллия кончилась.
      
      Тот самый архитектор? - заводится он. - Я правильно понял?
      - Да, правильно.
      - Тогда с обедом на меня не рассчитывайте, - говорит фатер ледяным тоном.
      Он даже встал.
      - Папа, - говорит сестрица мирно, - это интеллигентный, порядочный и вежливый человек. Разве ты не считаешь, что, прежде чем осуждать людей, надо сначала узнать их лично?
      - Я его слышал и сыт этим по горло.
      Он рассерженно обувает свои офицерские полуботинки.
      Похоже, мы уходим.
      - Папа, он не прокаженный: - убеждает его сестрица.
      Вид у нее не сказать чтобы happy.
      - Он никому не приносит вреда. Да, он определенным образом увечный, но ведь и мы все немного с прибабахом? - подводит черту сестрица с явным намеком на наш семейный заворот - сидение под столом.
      И все же фатер хлопает за собой дверью. Обыкновенный семейный хипеж. Надо бы, решаю я, разрядить духоту, приколоться малость.
      - Ну что, сестрица? - говорю. - Этот инж уже продул тебе сифон?
      Думаете, она мою хохму оценила?
      Тем не менее в следующее воскресенье мы с фатером у мамочки как часы - я, в натуре, ждал этого с самого начала. Пожаловали мы даже с утра пораньше, чтобы, дескать, он мог с матерью спокойно обо всем потолковать. Говорили они non stop несколько часов кряду. Когда потом в полдень сестрица с этим интеллигентным и вежливым извращенцем позвонили в дверь, фатер напоминал герметический котел, в котором все утро под высоким давлением варились твердые намерения и настоятельные просьбы.
      - Добро пожаловать, - старательно произносит фатер. - Не снимайте обувь, пожалуйста, мы тоже никогда не разуваемся.
      - Мы всегда обязательно разуваемся, - информирую я коллегу-девианта из-под стола. - Отец заливает.
      - Перестань, - осаживает меня фатер. - В самом деле, не разувайтесь.
      Но покуда он облизывает сестрицу, инженер за его спиной смущенно снимает шузы. На нем коричневые пропотевшие носки - вид у него сразу становится ужасно комичным.
      - Вы действительно сняли обувь? - говорит мать, однако в руках у нее уже домашние тапки. - Зачем же вы, право?!
      - Не оставил ли тебе фатер засос? - кричу я из-под стола сестрице. - Как и в прошлый раз?
      - Вылазь! - советует мне фатер.
      Я слушаюсь.
      Папахен недовольно оглядывает меня и пожимает плечами :
      - Вот, познакомьтесь с Ренатиным братом, - говорит он кисло. - Он у нас немного того, юморист.
      - Приветик, - говорю я архитектору, и мы пожимаем друг другу руки.
      - Кроме того, он, должно быть, раз в пятый переживает переходной возраст.
      - Точняк, - говорю я и правой рукой изображаю знак V. - Forever young, правда?
      - Проходите, садитесь, - вступает в разговор мать. - Суп будет через минуту, вот только нарежу омлет.
      - Вы к супу подаете омлет? - кричит ей в кухню извращенец. - Я буквально обожаю омлет!
      "А раковины?" - мелькает у меня в голове. Но я держу язык за зубами.
      - В ресторанах его уже практически нигде не подают, - держится затронутой темы инженер.
      - Я делаю абсолютно простой, - весело кричит мать. - Немного муки, взбитый белок и, разумеется, соль.
      - Точно такой делает моя мама, - говорит инженер.
      Я весело улыбаюсь сестрице. Но ее взгляд скорей всего умоляющий.
      Архитектор для разнообразия обращается ко мне.
      - Разумеется, я читал твою книжку, - заявляет он весело, в то время как фатер рассаживает нас вокруг стола. - Право, мне понравилась. Особенно этот причудливый образ отца, залезающего под стол, - он поистине восхитил меня.
      Во взгляде сестрицы мольба стоимостью в тысячекронную гербовую марку.
      - Спасибо, - говорю нейтрально.
      - Уже готово! - кричит из кухни мать. - Знаю, вы умираете с голоду!
      - Не с голоду вовсе, - замечаю я.
      Сестрица сверлит меня глазами.
      -Ну что, инженер, - говорю я быстро, стараясь исправить дело. - Завтра снова, как говорится, к станку?
      Видок у инженера малость напуганный.
      - Что ж поделаешь, как-то существовать надо, - выдавливает он из себя.
      - Прошу прощения за смелость, но что именно вы сейчас возводите?
      Он выдает мне то, что хоть маленько возвращает ему уверенность.
      - И где же это?
      Он благодарно, но чересчур пространно объясняет. Мутота страшная, но я самоотверженно изображаю интерес. Обдумываю, о чем бы, блин, еще спросить.
      - А во что обходится эта мраморная хреновина?
      Архитектор начинает извергать какие-то цифры, но тут эстафету разговора перехватывает, к счастью, фатер, и уж оно пошло-поехало: стоимость строительного материала, его качество, субпоставщики, стоимость строительных работ, архитектурный надзор, тупые хранители памятников, передатчик на Жижкове и прочая мура. Да, видать, папахен к сегодняшнему обеду специально подковался. Он типа как ботаник - напичкан знаниями.
      - Три минутки - и готово! - кричит мать. - Потерпите!
      - Прошу извинения, - неожиданно говорит инженер. - Я могу сполоснуть руки?
      - Естественно, - говорит сестра. - По коридору налево.
      Архитектор отваливает в ванную. Слышу, как он запирает дверь. Секунду-другую ничего не происходит. Потом он спускает воду.
      Спервоначалу я и бровью не повел, но затем не выдерживаю и усмешливо гляжу на сестрицу.
      Папахен несколько раз откашливается.
      Сестрица кидает на нас угрожающие взгляды.
      - Перестаньте! - шипит она. - Человек нормально пошел перед обедом вымыть руки - вот и все.
      - А я что? Ничего, - говорит фатер.
      Но видок у него нехороший.
      Мать вносит дымящуюся супницу.
      - Где же пан?
      - В ванной! - отсекает сестрица.
      Мать раскладывает на тарелки куски омлета. Вода в ванной продолжает течь. Мы ждем. Фатер постукивает вилкой об стол. Он в нервном напряге, как сани перед зимой. Чувствую, что эту светскую духоту за столом хорошо бы слегка разрядить.
      - Сходи проверь его, - говорю я сестрице, - прежде чем он снесет тебе умывальник.
      Как всегда, я единственный, кто смеется.
      Архитектора все нет и нет. Только слышно, как течет вода. Фатер откладывает ложку.
      - У меня не хватает на это нервов, - говорит он тихо. - Не сердитесь.
      Голос у него дрожит.
      - Я старался, видит Бог, что я правда старался, но:
      И он залезает под стол.
      Инженер наконец возвращается.
      - Омлетом пахнет! - кричит он с показным восторгом. - Ням-ням!
      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      ПОЙДУ КУПЛЮ ПРОХЛАДИТЕЛЬНОГО!
      1.
      Однажды летом девяносто четвертого года фатер приготовил на ужин йештедские драконы, то есть не что иное, как фаршированные свиные котлеты, запеченные с сыром, однако в любом случае это тебе не хухры-мухры, а работа трудоемкая. Особенно фарш. "Фу-ты ну-ты, что творится?" - говорю я про себя. Когда же фатер вытащил еще ботлу итальянского сухого вина, тут уж я смекнул, что у него для меня припасен какой-то симпатичный сюрприз. Я, в натуре, чуял какой, но и ухом не повел, делая вид, что рубать на ужин йештедские драконы и к тому же хлестать итальянское вино - в нашем доме вещь нормальная.
      - Недурственно, папуля, - тем не менее похвалил я его, когда мы все начисто подмели.
      Я даже сполоснул посуду, чтобы лишних разговоров не было, что, дескать, от меня никакого проку, и залез под стол. Практически я и не написал ничего, так как все время ждал, когда же наконец фатер типа расколется.
      Вот он уже откашлялся, но опять ни гу-гу.
      - Ты что-то сказал? - прорвало меня.
      Он опять кашлянул.
      - Я хотел завтра кой-кого представить тебе, - выскакивает из него наконец. - Одну женщину.
      - А почему бы нет? - говорю. - Хоть двух.
      - Мы встречаемся.
      Лица его я не видел, но судя по тому, что он делал под столом со своими руками, он здорово мандражировал.
      - Но если ты против, чтобы она сюда ходила, я настаивать не буду...
      - Нормально, приводи свою кралю, - говорю я великодушно. - С удовольствием погляжу на нее.
      - Hi, - говорит мне на другой день Синди. - Я Синди!
      Ей лет тридцать пять, малость задастая, но в целом кадра ничего себе.
      Иногда и фатер умеет удивить.
      - Синди? - говорю. - Это ваша кликуха или имя?
      - Синди - мое имя. Если хочешь, можешь говорить мне ты. Что такое кликуха ?
      - Примерно то же, что имя, - объясняю.
      - Имя для какой-нибудь девушки?
      - Нет, но это не важно. Ты, видать, не здешняя, правда, Синди?
      - Правда. Я из Цинциннати, Огайо.
      - Клево, - говорю я и киваю на фатера. - И ты летела в такую даль, чтобы захомутать его ?
      Она не понимает меня.
      - Говори медленнее, - замечает фатер. - И повежливей.
      - Почему ты, блин, выбрала его? - повторяю я Синди медленнее. - Объясни мне. Объясни мне, почему ты возишься с этим старпером?
      - Ну-ну, - замечает фатер обиженно.
      Синди улыбается ему и обращается ко мне (у нее красивые зубы):
      - Ты хочешь в шутку или сказать тебе правду?
      - Правду. Ничего, кроме правды, Синди.
      Синди всерьез задумывается.
      - Потому что он ласковый, - говорит она, чуть погодя.
      - Ласковый?! Не спутала ли ты словечко? Ласковый! Это мне надо взять на заметку!
      Синди снова типа смущается.
      - На каком языке, блин, вы разговариваете? - спрашиваю.
      - Наполовину по-чешски, наполовину по-английски, - говорит Синди.
      - Он не знает английского! - смеюсь я.
      - Он уже хорошо знает.
      Я только глаза таращу. Оказывается, Синди три раза в неделю учит английскому фатера и еще нескольких таких же зеленых мозгов, чтобы якобы подготовить их к НАТО!
      Это даже для меня перебор.
      - К НАТО?!
      Я пододвигаю к себе ноутбук и набиваю на нем печатными буквами: DON 'T YOU KNOW HE WAS A KOMMUNIST? Потом поворачиваю монитор к Синди так, чтобы папахен не видел его.
      - I know , - смеется она. - Но думаю, холодная война уже кончилась.
      Ее акцент вполне sexy.
      - Ведь ему под пятьдесят! - сообщаю я Синди.
      - Не перехватывай! - отбивается фатер.
      - Ты вообще-то знаешь, с кем ты мудохаешься, Синди? Со старой структурой! С разведенным хмырем, у которого двое взрослых детей! Один из них к тому же бабахнутый. Конкретно я. I am a disabled person, do you know it? I am obsessed by writting. I write and write and write. I can never stop doing that. Did he tell you that?