Летописцы отцовской любви

      Украдкой взглядываю на фатера: заметил ли он , как я ловко шпарю на иноязе.
      - Yes, he did, - кивает Синди. - I like your obsession. And i like him.
      Отпад, ей хоть кол теши:
      - Ты еще не все знаешь, Синди!
      - Что я не знаю? - смеется она.
      - Я предупреждаю тебя: самое худшее впереди.
      - Что самое худшее?
      Я делаю типа драматическую паузу.
      - Он будет тебе показывать фильмы о моей сестрице! Бесконечная хренотень детских песенок и танцев! Ничего ужаснее ты и вообразить не можешь!
      - Могу. Я уже смотрела все эти фильмы, - смеется Синди. - Отняло у меня много времени.
      - Не все, - отбивается фатер.
      Он вытаскивает наши лучшие тарелки, и Синди кладет на них бутерброды с омаром, которые купила в "Деликатесах". Я смотрю на этих двух голубков-перестарков и, ей-богу, не знаю, смеяться мне или плакать.
      А бутерброды и впрямь классные.
      2.
      На сей раз придется начать в несколько эпическом духе: в среду 10 июля 1997 года в мое окно с самого утра светило солнце. Возможно, именно поэтому я проснулась чуть раньше обычного, где-то около половины восьмого. Какое-то время я просто нежилась в постели, любуясь золотым сверканием в просвете темных оконных штор, а потом меня потянуло пройтись по этим утренним солнечным улицам, чтобы купить газеты и что-нибудь к завтраку. Я встала и прямо на голое тело (деталь немаловажная, учитывая последующие события) натянула короткие старые джинсы и мятую (доставшуюся мне от кого-то) белую майку с логотипом фирмы "Agip" (из-за чего ношу ее в основном дома). Наскоро почистив зубы, я сунула ноги в пляжные сандалии и вышла из дому. Воздух приятно холодил. Я никуда не спешила и с удовольствием щурилась на солнце. У зеленщика купила огромный ярко-желтый грейпфрут, в булочной - три посыпанных сахаром пончика, а затем направилась к газетному киоску.
      Очередь маленькая, человека три-четыре. Передо мной высокий темноволосый молодой человек лет за тридцать, покупающий "МФ днес" и "Лидове новины" .
      - Мне то же самое, - говорю я киоскерше. Молодой человек довольно бесцеремонно пялится на меня. Мне неприятно - тем самым он, почти на подсознательном уровне, несколько разочаровывает меня. Я поворачиваюсь и, выразительно подняв брови, в упор смотрю на него.
      Он как-то меланхолично улыбается.
      В одной руке у него купленные газеты и огромный желтый грейпфрут, в другой - пластиковый пакет с тремя посыпанными сахаром пончиками.
      Мне становится смешно, но он с виду серьезен.
      - Мы очевидно предназначены друг для друга, - произносит он медленно. Столь знаменательный знак судьбы нельзя проигнорировать - это было бы кощунством. На следующей неделе мы должны обвенчаться.
      - На следующей неделе не получится, - включаюсь я в его игру. - Следующая неделя забита у меня до отказа.
      - Я готов на неделю отложить свадьбу, - говорит он, не спуская с меня глаз. - Но ни на день дольше. Не применяйте ко мне выжидательной тактики.
      Я весело усмехаюсь. Мы стоим друг против друга с нашими одинаковыми покупками и молчим.
      Становится немного неловко.
      Молодой человек приподнимает пакет с пончиками.
      - Кстати, не хотите ли позавтракать вместе? Скажем, у меня? Такой завтрак вдвойне приятнее, - говорит он абсолютно спокойно.
      
      До свадьбы? - прикидываюсь я возмущенной. - Я приличная девушка. До свадьбы - исключено.
      - Все же подумайте. Дома у меня свежие пончики. И где-то должен быть грейпфрут.
      - Грейпфрут? Серьезно? Звучит привлекательно.
      - Естественно, я хочу молча позавтракать, - предупреждает он. - Ибо не выношу, когда за чтением газет кто-то со мной заговаривает.
      - Я тоже.
      Опять молчание.
      - Ну как, пойдем? - приглашает он как ни в чем не бывало.
      - И все-таки нет.
      Впервые он по-настоящему улыбается. Красивая улыбка.
      - Нет?
      Решаю быть искренной.
      - Несколько необычно все же. Скажу откровенно: боюсь.
      - Понимаю. - говорит он. - Синдром Иротки .
      До меня не доходит:
      - Синдром Иротки?
      - То есть панический страх, что ваши сотрапезники начнут бросать в вас пончиками.
      Он в самом деле мне нравится. Однако идти к нему в дом - полный бред.
      - Ну что ж: до свиданья, - говорю я, но не ухожу.
      - Жаль, в телевизоре всегда получается, что вы понимаете нас, девиантов.
      - Оптический обман, - сообщаю ему. - На самом деле девиантами я по горло сыта.
      И особенно после того, добавляю я про себя, как почти полгода потеряла с одним таким, что изменял мне с каждым вторым умывальником, встреченным на пути.
      - Этого я и ждал.
      - Какая, впрочем, у вас девиация?
      - Иногда не люблю завтракать в одиночестве .
      - О Боже, - улыбаюсь я. - Тяжелый случай, правда?
      - Безнадежный, - говорит он так же меланхолично. - Определенно в конце вашей передачи людям я не откроюсь. Не хочу, чтобы соседи указывали на меня пальцами: Вон тот мерзкий извращенец, который любит завтракать вдвоем:
      С минуту я разглядываю его.
      - Знаете что? Пошли! - слышу я вдруг самое себя. - Где вы живете?
      - Здесь близко, за углом, у ратуши, - говорит он спокойно. - Когда через две недели пойдем под венец, не придется далеко топать.
      3.
      Ренате захотелось, чтобы я написал что-нибудь и о своей приятельнице Синди. Что ж, попробую. С Синди я познакомился у нас в части, когда посещал специальный двухлетний курс под названием "Подготовка офицеров для взаимодействия с войсками НАТО", там она преподавала английский. Синди американка. Сперва долго жила в городе Цинциннати, штат Огайо, вышла там замуж, но с мужем общего языка не нашла - он был менеджером фирмы по продаже автозапчастей и признавал в жизни совсем другие ценности, чем Синди. Поэтому спустя немного времени она развелась с ним и переехала в город Нью-Йорк, штат Нью-Йорк. В Нью-Йорке в принципе ей нравилось, но по прошествии нескольких лет она почувствовала необходимость перемен и потому после нашей революции прилетела к нам в Чехию (тогда, правда, это была еще Чехословакия, но это не имеет значения), в которой уже в те годы жили многие ее соотечественники и о которой она много слышала. Я, естественно, никогда не думал, что смогу подружиться с американкой, и даже после первого года обучения, когда кое-как уже мог объясниться по-английски, я все равно не представлял себе этого, хотя Синди, скажу прямо, нравилась мне с самого начала. Заявляя, что не представлял себе этого, я тем самым, натурально, имею в виду не то, что Америку или американцев как-то слишком обожествляю, как теперь многие наши, особенно молодежь, а скорее то, что с кем-то, кто здесь не родился и говорит совсем на другом языке, могу найти взаимопонимание. И дело, конечно, не в языке, ибо в этом плане нет проблем, потому как Синди живет в Праге уже более шести лет и говорит по-чешски лучше, чем я по-английски, и мы все равно общаемся по-чешски, но вы же понимаете, что я имею в виду. А это, натурально, общие мысли и взгляды на жизнь, на работу, на времяпровождение, на детей и тому подобное. И тут мы с Синди, как ни странно, прекрасно понимаем друг друга, чему, скажу прямо, я до сих пор не перестаю удивляться. Хотя у Синди все еще легкий иностранный акцент и в чешском она делает ошибки (главным образом в падежах и предлогах, но это нормально), я эти погрешности, по правде говоря, уже не очень замечаю и иной раз вообще забываю, что она, собственно, иностранка. Я просто свыкся с мыслью, что дружу с американкой, и не вижу тут ничего особенного. Может, временами только, когда Синди с кем-то по телефону говорит по-английски или читает "The Herald Tribune", я вдруг снова осознаю, что она иностранка (или еще когда она за завтраком оладьи смачно закусывает салом или куски жареного цыпленка обмакивает в мед, что мне представляется уж и впрямь, с позволения сказать, похабством). Либо когда вспоминаю, что еще несколько лет назад в каждой стенгазете нашей части висели фото боевого оружия американской армии, потому как согласно коммунистической идеологии это был главный наш враг, а теперь оно вот как обернулось. Однако Синди относится к таким вещам по-другому, она вообще многое близко к сердцу не принимает, и это, возможно, как раз то, что мне в ней нравится (тем самым не хочу сказать, что она не нравится мне физически, но вы же понимаете, что я имею в виду). Когда я после опыта с Линдой сказал ей прямо, что в данный момент еще неясно представляю, чего хочу от остатка моей жизни и хочу ли вообще еще иметь детей, она ответила мне "OK", то есть что это нормально и что в моем положении она ничего другого и не ждет. Кстати, никаких великих планов на будущее она вообще не строит, живет как-то больше в настоящем и в отличие от многих чешских женщин не считает (как и я) брак самым лучшим делом на свете. Она, к примеру, вмиг согласилась, когда я сказал ей, что хотел бы и дальше жить вдвоем с парнем, потому как думаю, лучше людям видеться тогда, когда они обоюдно хотят видеться, а не потому, что волей-неволей живут вместе. Иными словами, я не перестаю удивляться, на какое множество вещей у нас с ней одинаковые или по меньшей мере сходные взгляды и что с какой-то американкой из Цинциннати штата Огайо я скорее нахожу общий язык, чем с большинством чехов и даже пражан.
      4.
      Он живет в маленькой квартирке под самой крышей шикарного модерна. Пять этажей без лифта. Он идет впереди, идет сравнительно быстро, я стараюсь не отставать и при этом не кряхтеть. Вплоть до четвертого этажа двери всех квартир инкрустированы. Облезлая железная противопожарная дверь, через которую мы входим в его квартиру, особого доверия не вызывает.
      Помимо всего, на протяжении этого альпинистского восхождения он упорно молчит.
      Я ненормальная, говорю себе. Ненормальная.
      Подозрительно оглядываю темную прихожую.
      - Вход не внушает особого доверия, да? - говорит он.
      - Да, конечно, - отвечаю с облегчением.
      Как только он открывает вторую дверь, картина сразу меняется. Окна квартирки выходят в парк, и она полна утреннего солнца. Я осматриваюсь: обшарпанный пробковый пол, белая встроенная кухонька, полная грязной посуды, круглый стол с интеллигентскими газетами и журналами, рабочий уголок с компьютером и принтером, большой набитый книгами антикварный шкаф, черный диван, столик с переносным телевизором и массивная двухъярусная кровать с крутой деревянной лесенкой.
      Просто и вполне уютно.
      Кроме того, приятно, что он не говорит фразы типа "Извините за беспорядок" или "Может, какую-нибудь музыку?" и что избегает всяких обычных клише при знакомстве. Причем настолько успешно, что я до сих пор не знаю его имени.
      - Садитесь, - только говорит он.
      Молча начинает готовить завтрак. Его молчание создает в комнате, конечно, определенное напряжение, но при этом мне нравится, что он не мелет языком попусту. Он включает чайник, моет чашки, тарелки и выжимает грейпфрут - для этого у него есть специальный изогнутый ножик.
      - Классный нож, - отмечаю, - а я всякий раз прорезаю корку, и половина сока вытекает в тарелку.
      Он кивает и собирает на стол. Затем приносит наши четыре газеты.
      - Забыл, какие ваши, - говорит он. - Кажется, эти.
      И подает мне.
      - Нет, это ваши, - говорю я. - Если не возражаете, я возьму свои.
      - Естественно, - говорит он почти без улыбки, но чувствую, что заработала один балл.
      Он наливает чай, надкусывает первый пончик и действительно углубляется в чтение. Хотя, похоже, его что-то все время гнетет, но сейчас вид у него спокойный. Единственное, что в эту минуту, пожалуй, волнует его, - это чтобы джем не капнул на газету.
      Я растерянно наблюдаю за ним и в отличие от него сосредоточиться на чтении не могу. Что будет, когда мы прочтем газеты? Он станет на меня кидаться? Разрежет меня на куски своим изогнутым ножиком? В какой-то момент я подумываю, уж не педик ли он - впрочем, я всегда мечтала дружить с каким-нибудь интеллигентным, остроумным гомосексуалистом.
      Снова эта красивая улыбка.
      - Хотите услышать последнее открытие журналистов-аналитиков "Лидовых новин"? - спрашивает он.
      Я киваю.
      - "
      Туристов привлекают пражские памятники старины", - читает он заголовок крупным шрифтом. - Вы могли бы такое предположить?
      - Нет, - говорю я. - Это настоящее открытие:
      Он снова погружается в газету, а я тем временем перевожу взгляд на три обрамленные фотографии на противоположной стене. На всех трех одна и та же юная девушка. Красивая.
      Он подмечает, куда устремлен мой взгляд, но не испытывает потребности хоть как-то прокомментировать это.
      
      "Производители стальных труб намерены защищаться", - читает он следующий заголовок. Коротко усмехается: - Надеюсь, не трубами:
      Я смеюсь.
      Затем опять мы долго молча едим и читаем.
      - Или послушайте вот это: "Чешские пивоварни за бортом", - наконец говорит он. - Это не журналисты, а сюрреалисты. Фокусники с метафорой. Представьте себе корабль, полный чешских пивоварен: И двух матросов, которые все эти пивные заводы запросто бросают за борт:
      Я улыбаюсь.
      - Могу я вас кое о чем спросить? - говорю я чуть погодя.
      - Нет, - говорит он с веселой решительностью, не отрывая взгляда от газеты.
      - Нет?! Что это значит? Я что, не могу вас ни о чем даже спросить?
      Наконец он внимательно на меня смотрит.
      - Это прекрасная ситуация. Не портите ее.
      И он придвигает к себе свой грейпфрут.
      - Но поймите, - возражаю я уже с некоторой досадой, - я ведь о вас ничего не знаю. Не знаю даже вашего имени.
      С минуту он задумчиво смотрит на меня.
      - Я вас понимаю, - говорит он. - Но в самом ли деле что-то изменится, если я вам скажу, что зовут меня, предположим, Эмиль и что служу я в Коммерческом банке и что на уик-энды езжу на дачу в Южную Чехию?
      Теперь уже я разглядываю его. Изучаю его лицо.
      - Вас зовут не Эмиль. И ни в каком Коммерческом банке вы не служите, наконец заявляю я убежденно.
      - В самом деле?
      - В самом. Вы не тот тип. - Я смотрю на часы. - И кроме всего прочего, вы давно сидели бы в банке.
      - Сегодня у меня отгул.
      - Неправда. И дачи у вас тоже нет.
      - А дачу, дачу я от папы получу-у-у, - затягивает он.
      Мы смеемся.
      - Я сижу в вашем доме и ничего о вас не знаю, - повторяю я уже с отчаянием, но на сей раз мое отчаяние - наигранное.
      - Именно это и нравится мне в данной ситуации, - говорит он. - Конечно, будь я вашим отцом, это нравилось бы мне, видимо, меньше.
      И мы оба снова возвращаемся к раскрытым газетам. Кое-что зачитываем вслух и комментируем особо дурацкие заголовки и статьи. Я расслабляюсь - с этим абсолютно чужим человеком мне на удивление хорошо.
      В конце концов газеты мы дочитываем. Невозможно же читать две газеты два часа кряду!
      - Мне надо идти, - говорю я.
      Он кивает и встает. На меня не кидается и уж тем более не режет меня на куски своим изогнутым ножиком. К сожалению, даже не удерживает меня.
      - Я спущусь вместе с вами, - говорит он деловито. - Дверь наверняка закрыта.
      Все пять этажей проходим в молчании.
      - Наши свадебные гости все ноги собьют, - пытаюсь я возобновить нашу изначальную игру, но это не очень срабатывает.
      Он улыбается, но опять-таки грустно.
      Открывает дверь (действительно заперта).
      - Отличный был завтрак, - говорит он. - Спасибо.
      - Не за что. Ваше извращение тоже отличное.
      Я медлю перед открытой дверью, но сколько можно? Смущенно глажу запыленную стену коридора - а потом на мягкой штукатурке нацарапываю ногтем свой номер телефона.
      Я чувствую его взгляд, но посмотреть ему в лицо уже не решаюсь.
      - Не хотите пригласить меня, разнообразия ради, на ужин? - говорю я смущенно, опустив голову (это я-то, телевизионная звезда:) - Допустим, в эту пятницу? "Тринадцатую комнату" ведет коллега:
      Он колеблется.
      - Обещаю вам, что надену майку получше. - Я стараюсь говорить непринужденно. - Поверьте, этот наряд не вполне отражает мой вкус.
      - В пятницу не могу. - Он качает головой. - Но:
      Чувствую, как краснею. Такого не случалось со мной уже много лет.
      - Тогда в субботу?
      - В субботу, к сожалению, тоже не получится.
      Он хочет что-то добавить, но я опережаю его. Чувствую себя униженной, и мой голос неожиданно становится неприятно скрипучим.
      - В вашем Коммерческом банке какое-нибудь важное совещание в выходной? Или к вам на дачу в Южной Чехии именно в этот уик-энд приедет говносос?
      М. искренно смеется.
      - Да нет, - говорит спустя минуту. - В этот уик-энд у меня будет дочка:
      5.
      Когда в первые годы после развода я заполучал Ренату на уик-энд (на каждый второй уик-энд, что, думаю, естественно), то встречались мы всегда в пятницу в пять часов на станции метро "Народни тршида" у последнего вагона. Я предпочитал встречаться внизу в метро, потому что наверху вокруг всех этих палаток перед универсамом "Май" (нынче он называется иначе, но это не имеет значения) уже тогда толпилась всякая пьяная шелупонь. Я обычно приходил немного раньше, минут за пятнадцать, чтобы она там не оказалась одна - ведь никогда не знаешь, что может случиться, особенно с молодой девушкой (и особенно в Праге).
      Вспоминаю еще, как иногда я нервничал при мысли, что на сей раз она на себя напялит, ибо в том критическом возрасте между тринадцатью и шестнадцатью (естественно, это лишь приблизительные границы) она часто умудрялась надевать совершенно сногсшибательные вещи, в которых иногда походила, с позволения сказать, на шлюшку, и мне с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не взорваться и не сказать ей об этом. И что люди оглядываются на нас. Сын со мной не ходил, но, признаться, не потому, что стеснялся Ренатиных шмоток, а потому, дескать, что не может смотреть на мое "токование". Он, натурально, перебарщивал, ибо ни о каком "токовании" речь явно не шла, а то, что я, как отец, после двухнедельного перерыва страшно радовался своей дочери, - вещь, думаю, вполне естественная. Напротив, я никогда не позволял себе прилюдно гладить ее по голове - у нее была буквально аллергия на это, а поцелуя удостаивался лишь тогда, когда при нашей встрече или прощании сам напрашивался (максимум еще вечером перед сном, но для этого она должна была быть в хорошем настроении). Естественно, я понимал, что для молодой девушки уик-энд, проведенный с тридцатипятилетним "старцем", удовольствие небольшое, и потому всегда старался организовать для нее какую-нибудь программу. Мы ходили в кино, естественно, на Петршин и в зоопарк, я доставал билеты в театр и типа того.
      Однажды мы пошли кататься на лодке на Славянский остров, но Рената была все время замкнутой и противной и только потом дома объяснила мне, что ей мешала моя форма, которую в тот день я не успел переодеть, ибо в части у нас была генеральная инспекция. Естественно, я мог понять чувства четырнадцатилетней девочки, но, с другой стороны, поверьте мне, мало приятного, когда вы вдруг обнаруживаете, что ваш ребенок стыдится того, чем вы занимаетесь, и даже говорит вам, что вы похожи на "капитана Коркорана". С тех пор я следил за этим и ходил только в цивильном, хотя мой цивильный костюм она также часто критиковала. Заказал я как-то столик в одном дорогом ресторане, но она сказала, что из-за "похоронной пары", которая на мне, она со мной никуда не пойдет. Однако на мне был выходной темно-синий костюм, и я действительно не понимал, что ей в нем не по нраву. С этими ресторанами в те ее годы я вообще нахлебался. Если когда-нибудь, к примеру, Рената и соглашалась пойти со мной на праздничный обед или ужин, то по дороге туда съедала две порции мороженого и еще орешки в сахаре, так что в конце концов я все равно ел один, а она лишь сидела, играла с ножом и вилкой и скучала. А об ее диетах и говорить не приходится - одно время она день за днем ела только овощные салаты и подобные глупости, хотя была такой худущей, что, глядя на нее, сердце кровью обливалось. А когда я пытался разумно ей объяснить, что она совершает огромную ошибку, ибо все еще развивается и ее организм требует гораздо более разнообразной и богатой пищи, она сердито затыкала уши. Тем самым, однако, не хочу сказать, что мы с Ренатой не провели уйму прекрасных выходных дней, когда, например, отправлялись в долгие вечерние прогулки по Старому Месту и Малой Стране, где Ренате, естественно, очень нравилось, ведь она была, как и всякая молодая девушка, "романтической душой" и иногда даже брала меня за руку. По субботам мы ходили плавать в бассейн "Славии", а по воскресньям с утра Рената обычно готовила обед.
      Но вы можете представить себе "обед", приготовленный неопытной тринадцатилетней девочкой: (Сейчас она готовит уже хорошо, а тогда ее "обеды" нельзя было есть, но в отличие от сына я всегда пересиливал себя и еще старался хвалить ее.) В первый год после развода она еще спала в моей постели и всегда, перед тем как уснуть, склоняла голову к моему плечу, а я наблюдал, как она тщетно и так забавно борется с сонливостью. Наконец она засыпала, а я еще долго бодрствовал: слушал ее дыхание, дышал ароматом ее волос, и после всего того, что пережил до развода и потом, испытывал такой покой и мир, что не могу даже описать это.
      6.
      Эге, не забыть бы мне про мертвяка-критика: не поверите, но через пару-тройку недель этот смрад из подвала начал помаленьку улетучиваться, а месяца через два исчез напрочь. Офигеть можно! Думаю, скорей всего его сожрали крысы (любопытно было бы знать, не проснулся ли в них от этого так называемый критический дух и не взялись ли они остальным крысам вдалбливать, какой пражский водосток загажен художественно правильно, до глубины, а какой - всего лишь поверхностно, вот это и вовсе был бы прикол!).
      Стало быть, единственная вещь, что в нашем доме воняет, это фатеровы майки, которые он всегда после своей домашней культуристики вешает в ванной комнате на сушилку. Они висят там постоянно, ибо наш фатер тренируется ежедневно. А тренируется он ежедневно с ранней юности, чтобы не быть слюнтяем и не бояться чертей (посему дед с бабушкой и отдали его в высшую военную школу - думали, армия сделает из него мужика, который уже не станет залезать под стол при виде черта с Микулашем. Эта цель была достигнута, в натуре, только отчасти: хотя черта с Микулашем папахен теперь проглатывает спокойно, зато всякий раз залезает под стол, когда сестрица приводит в дом какого-нибудь нового трахаля).
      Папахен укрепляет мышцы и нынче, невзирая на то, что у нас в гостях Синди.
      - Ты когда-нибудь слышал слово "гостеприимство"? - говорю я этому чудику, когда он, раздевшись перед нами, остался в одних трусах.
      - Через двадцать минут я в вашем распоряжении! Он не дал сбить себя с толку и нормально пошел упражняться.
      Словом, у старого холостяка свои твердые установки, и нам с Синди ничего не остается, как сидеть ожидаючи в гостиной и слушать, как в соседней комнате он пыхтит перед открытым окном. Временами слышно, как звякают гантели.
      - Идиот, правда? - говорю я, чтобы оживить разговор.
      - Нет, - защищает его Синди, в натуре, - мне нравится, когда у мужчины муксулы.
      - Мускулы.
      - Мус-ку-лы, - старательно повторяет Синди.
      Папахен возвращается примерно часа через пол. К счастью, он принял душ, но, к сожалению, и побрился и навонял этим мерзопакостным питралоном, который считает, в силу своей ограниченности, непревзойденным по благоуханию косметическим изделием для мужчин. В руке у него Синдины "Нью-йорк таймс" прям-таки истинный комильфо.
      - Синди, - говорит он, - ты знаешь, что на следующей неделе День отцов?
      - Знаю. Будет тусовка?
      - Нет, у нас это не празднуют. Но тебе надо было бы купить что-нибудь и послать отцу, как по-твоему?
      Синди с минуту глядит на него.
      - Do you know I really love you? Give me a kiss.
      Но фатер целоваться не настроен, потому что меня он обычно стесняется (скорей всего боится навредить моей нравственности).
      Однако Синди наклоняется к нему, и ему ничего не остается, как чмокнуть ее в щеку.
      - У вас на День отцов не дарят отцам подарки? - говорит он чуть погодя и показывает ей несколько реклам часов, галстуков, запонок и подобных хреновин.
      - Дарят, - допускает Синди.
      - А не стоит ли и тебе:
      - Ты же знаешь, что мы с отцом не особенно любим друг друга.
      Фатер обалдело отстраняется от нее.
      - Но ведь это твой отец:
      Синди весело вздыхает.
      - Пошли ему хоть какой-нибудь пустячок, - советует ей папахен. - Да хотя бы прибор для бритья.
      
      Для битья! - смеется Синди. - Oh my God !
      - Или галстук:
      Синди подмигивает мне и забавно качает своей американской башкой.
      И снова внимательно разглядывает фатера.
      - Sometimes you are really funny , - говорит она.
      Я тоже так думаю.
      7.
      Однако в пятницу после обеда М. неожиданно звонит мне. У меня мама, но, к счастью, она уже уходит.
      - Одну минуту, я только провожу маму, - говорю ему радостно и весело подмигиваю маме. - Я не хочу, чтобы она слышала наш разговор, - я же ей еще не сказала, что на следующей неделе у нас свадьба.
      Я кладу трубку и буквально выталкиваю маму из квартиры.
      - Пока, мама, пока. Позвоню тебе. Потом все расскажу.
      Как только она, несколько обиженно, закрывает за собой дверь, я бегу к телефону.
      В передней мельком почему-то оглядываю себя в зеркале.
      - Я уже одна, - говорю ему, едва переводя дух. - Теперь можем говорить о чем угодно - хоть об оральном сексе или там:
      "Не перехватила ли я?" - в ту же секунду ужасаюсь я самой себе.
      - Как это вы угадали, ради чего я позвонил? - говорит он с деланным изумлением.
      Я с удовольствием слушаю его.
      - Тем не менее я продолжаю думать, что еще
      до того нам стоит пойти куда-нибудь поужинать:- улыбаюсь я в трубку.
      - Не будьте такой невыносимо консервативной:
      - Прошу прощения, но за многие годы я как бы привыкла именно к такой очередности.
      - Очередность! - говорит он презрительно. - Настоящая страсть не знает очередности. Впрочем, очередность не что иное как национальный или связанный с эпохой обычай - например, китайцы ели суп только после главного блюда. Плюньте на очередность. Знаете поговорку: если дали вам бумагу в линейку, пишите поперек. Я не слишком разболтался, как по-вашему?
      - Нет. Я с удовольствием слушаю вас.
      - Теперь касательно ужина, - говорит он. - Полагаю, на сегодня у вас уже что-то намечено?
      Черт возьми, кое-что намечено. Отменить? Не годится. И вправду не годится.
      - Откровенно говоря: ничего.
      Большей дряни, чем я, нет во всей Центральной Европе!
      - Ничего?
      Похоже, он обрадовался.
      - В таком случае приглашаю вас на ужин.
      - Как так? А что же уик-энд с дочерью?
      - Не получилось, - объясняет он. - Они поехали с моей экс-супругой куда-то в Северную Чехию выбирать щенка.
      - Щенка кого?
      - Мне кажется, она говорила о собачьем щенке, но я не совсем уверен. Может, речь идет о щенке лошади? Нет, она определенно не говорила о лошадином щенке, это я бы запомнил.
      - Щенка какой породы? - смеюсь я.
      - Это она мне тоже говорила. Фокстрот-терьера? Или слоуфокс-терьера? Не разбираюсь в этом.
      - Или вальс-терьера? - включаюсь я в его игру.
      - Да, да, думаю, именно его! Хотя, постойте, вспомнил: таксы.
      - Ах вот оно что:
      - Заказал я на сегодня столик на двоих - разумеется, для себя и для дочери. И если вы не сочтете уничижительным исполнять роль заместительницы:
      Радость пропитывает меня, как вода губку, но стараюсь не показывать виду.
      - Ну что вы, наоборот: - говорю я и уже обдумываю свой туалет. - Где это?
      - В "Макдональдсе", - говорит он на полном серьезе. - В детском уголке.
      Зарезервирован столик, однако, в шикарном ресторане "Ambiente", что на Виноградской улице. Народу - битком, куча иностранцев. У официанта, провожающего нас к столику, вид несколько смущенный, а возможно, это мне только кажется.
      М. элегантен, пиджак ему к лицу. На аперитив мы заказываем сухое мартини, затем стейк из молодого барашка для меня и говяжий - для него, греческий салат и бутылку выдержанного красного (первые ужины я обычно запоминаю, а этот - в особенности).
      М. милый, внимательный, веселый. В конце ужина спрашивает, не выпью ли я с ним рюмочку коньяка.
      - Хоть пять, - говорю я бездумно.
      Мне хорошо, как давно не было. Официант что-то шепчет М. У М. вид весьма удивленный.
      - Я совершенно забыл об этом, - говорит он. - Нет, нет, обязательно принесите.
      Официант снова доверительно наклоняется к М. М. несколько смущенно слушает его.
      - Нет, не зажигайте, - говорит он, чуть помедлив.
      Официант уходит.
      - А впрочем, зажгите!- кричит ему вслед М. Официант на ходу оглядывается и кивает.
      - Это будет выглядеть довольно странно, - говорит М. Впрочем, он и сам выглядит довольно странно. Я вопросительно улыбаюсь.
      - В чем дело?
      - Сегодня мы должны были праздновать ее день рождения. У нее сегодня действительно день рождения, - уточняет он.
      - Я не предполагала: - говорю нейтрально.
      А официант уже тащит торт с зажженными свечами. Это, естественно, возбуждает интерес итальянцев, сидящих за соседним столом. Они затягивают
      Happy birthday to you!
      - Нет, нет, - быстро качаю головой, - It 's misanderstanding. It's not my birthday!
      Пение смущенно затихает.
      М. задувает свечи, прячет лицо в ладони и начинает смеяться. Я рада, что он относится к этому с юмором. На торте надпись: Мне сегодня 13!!!
      Я смеюсь вместе с М., но свечной дым вызывает у меня кашель. Вдруг с изумлением обнаруживаю, что М. не смеется, а плачет. Он краснеет, у него трясется подбородок. Это портит его: Мне неловко. Я озираюсь - не слышит ли кто его приглушенные всхлипы. Похоже, никто ничего не замечает.
      Мне вдруг становится стыдно. Я наклоняюсь к М. и глажу его по руке. Вскоре, похоже, он овладевает собой. У него красные, влажные глаза, он глубоко дышит. Прокашливается.