Летописцы отцовской любви

Помню только, что у нее уже были волосики, что была она жутко красная, но сестричка сказала, что это очень красивый ребенок. Не знаю, было ли это объективно или потому, что она получила взятку. Сам-то я судить об этом не мог, ведь мне было всего двадцать один и не так уж много новорожденных я на своем веку видел. Но нынче меня немного гнетет, что тогда по молодости я мало что запомнил.
      В заключение хочу написать, что молодые люди и впрямь должны обзаводиться детьми чуть позже, только тогда, когда по-настоящему созреют для этого.
      4.
      Не прошло и недели, как стукнуло сестрице шестнадцать (к тому времени наши дражайшие предки уже четыре года были в разводе), а уж она намылилась на первое свидание. Дескать, один студентик Высшего художественно-промышленного училища пригласил ее на кофе.
      - С каких это пор, сеструха, ты пьешь кофе? - говорю ей.
      - С сегодняшнего дня!
      Перед зеркалом в прихожей она напяливает на себя уж верно четвертую шмотку и вся сияет.
      - Это мое первое нормальное свидание, - говорит она.
      - А как выглядели твои ненормальные? - говорит мутер. -Те, что ты скрывала от нас?
      - О тех и говорить не стоило, клянусь. Даже если кто-то в темноте в кино и сжимал мою руку - это что, по-твоему, было свидание? Было или не было?
      - Думаю, не было, - говорит мать и подмигивает фатеру. - Думаю, то еще не было настоящим свиданием.
      Папахен, который все утро так дергался, что под конец не выдержал и примчался проверить перед уходом сестрицу, сейчас как бы невзначай шныряет взад-вперед по маминой прихожей, руки в брюки, и старается типа возвышаться над происходящим. Он даже улыбается, что для лампасника немаловажно.
      - О чем говорят на свидании? - спрашивает сестрица у матери. - Откуда мне знать, что надо говорить? Я уже сейчас из-за этого нервничаю.
      - Мой тебе совет, - говорю я. - Всю дорогу говори ему: Нет! Честное слово, нет! Нет и нет, ни в коем разе! Все время одно и то же. Главное, чтобы без передыху!
      - Хо-хо, - ухмыляется сестрица, хотя, на мой взляд, это совсем неплохая хохма для десятилетнего шкета.
      - Кстати, сколько ему? - уточняет мать.
      - Двадцать один. Но возраст не играет никакой роли.
      - Точняк, - говорю я матери. - Главное, что голубки любят друг дружку, а?
      - Так я идти не могу! - визжит сестрица.
      Она изучает в зеркале свое отражение - зеркало от нее наверняка уже в полном умоте.
      - Черный цвет дико бледнит меня!
      Она глядит на часы и раз в семнадцатый бежит переодеваться. В ее комнате бухают ящики. Мать гладит фатера по спине, как в былые времена. Сестрица вылетает из комнаты. На ней черные брюки и короткая - до пупа - белая маечка. Майка такая короткая, что, когда она подымает руки, исподнизу выглядывают сиськи.
      Папахена вот-вот хватит инфаркт.
      - У тебя сиськи выскакивают, - говорю я. - Придумай что-нибудь!
      Фатер бросает на меня строгий взгляд.
      - Сегодня не Рождество! - говорит он мне.
      Сестрица не обращает внимания, мать не въезжает.
      - Это у нас такая игра, - объясняю я матери. - Правда, папуля?
      Папахен тоже - уже ноль внимания.
      - Ты это серьезно? - говорит он сестре.
      - В чем дело? - визжит она. - Что опять не так?
      - В таком виде ты и вправду идти не можешь, - поддерживает фатера мать. Ступай переоденься.
      - Я не успею, - визжит сестрица. - Опоздаю! Понятно?!
      - Если он тебя любит, подождет, - со знанием дела говорит мутер.
      - Не подождет! Я уже не успеваю!
      - Я заплачу за такси, - внезапно подает голос фатер. - Но ты ступай переоденься.
      Сестрица хлопает дверью. Папахен вызывает такси: дважды повторяет адрес и вместо двести пятнадцать говорит два сто пятнадцать. Просто мозги недозрелые. Нормальный тормоз.
      - Але, барышня, - говорит он наконец, - такси для молодой девушки. Вы можете прислать кого-нибудь понадежнее?
      Я покатываюсь со смеху. Представляю, что эта девица могла ему ответить: И такое я должна передать в микрофон: Господа, мне срочно нужен в Восковице кто-нибудь понадежнее для молодой девушки?!
      - Вы правы, - говорит фатер. - Благодарю вас.
      Он чуть краснеет.
      - Запишу его номер, - говорит он матери.
      Сестрица выбегает из комнаты. Под короткой белой маечкой у нее теперь черная подпруга, которая забавно контрастирует с ее детской физией. Черные брюки стильно облегают жопку.
      Фатер сглатывает.
      - А так вас устраивает? - говорит сестрица.
      Мать смотрит на фатера.
      - Так лучше, - покорно выдыхает она.
      - Через пять минут тебя внизу будет ждать такси, - говорит папахен и дает ей пять крон - видать, уже давно на такси не ездил. Он не перестает оглядывать ее брюки.
      - Значит, к девяти дома, - говорит мать. - И никаких глупостей.
      Сестрица быстро целует ее, потом целует фатера.
      - Ну прости, прости, прости, - говорит она. - И спасибо за бильярдный кий!
      Она еще раз чмокает фатера. Он тает, как масло.
      - Ключи, деньги, паспорт, проездной - все взяла? - говорит он, снова улыбаясь.
      - Гондоны тоже? - добавляю я в шутку, но никто не смеется, я даже получаю подзатыльник для острастки.
      - Ну так что я должна ему говорить? - вырывается у сестрицы. - Ничего не приходит в голову!
      Она вдруг становится похожей на маленькую девочку - хоть и с паспортом и в черном бюстгальтере.
      - Главное, скажи ему, что должна быть к девяти дома, иначе твой отец собственноручно повесится, - шутит фатер на исходе сил.
      Когда за сестрицей наконец хлопает дверь, он в изнеможении плюхается на материн диван.
      - Ты не против, если я здесь ее подожду?
      5.
      Виктор совсем не похож на мальчишек из нашего класса. Он совершенно другой. Просто никакого сравнения! Он поцеловал меня (полный отпад!), но ни с чем больше не торопится. Он не распускает сразу руки, как наши ребята. Мы идем на чашечку кофе и совершенно нормально, но так замечательно разговариваем. Мне нравится, как он размышляет на разные темы и при этом не вышучивает все подряд, как остальные ребята. Я говорю ему это.
      - Я вовсе не против шуток, - уточняет он. - Однако тут есть одно обстоятельство: если рассуждать логически, шутка - форма определенного согласия со всем этим окружающим коммунистическим свинством. Или по меньшей мере - форма смирения.
      - Тем самым люди стараются по существу освободить себя от гражданской ответственности, - говорю я.
      - Совершенно точно.
      Мне нравится, что он видит во мне не просто сексуальный объект, а уважает меня как личность, у которой есть собственные взгляды.
      - А поскольку так поступает подавляющее большинство, то нечего и удивляться, что наша история остановилась. Некоторым образом мы и впрямь живем в 1984 году, - добавляет он запальчиво.
      С ним можно говорить не только о сексе, но и о совершенно других вещах. И прежде всего - о жизни во лжи и о той ужасной неволе, в которой мы все живем, часто даже не осознавая того. Не будь здесь этой вездесущей цензуры, он, к примеру, мог бы уже давно выставляться. Но Виктор - в отличие от других - не способен пойти ни на какие компромиссы со своей совестью. Снимать трактористов и доярок, чтобы раз в кои веки заслужить право отснять то, что по-настоящему его увлекает - да хотя бы тот же мусорный бак у панельного дома (кстати, это потрясающе яркое свидетельство о нашем обществе). Нет, он не идет на компромиссы, ибо от компромисса всего один шаг к doublethink. Я призналась, что слова этого не знаю, но он надо мной и не думает подшучивать. Он рассказывает мне о писателе Джордже Оруэлле, его роман, кстати, есть у него в ателье. Он жутко умный и начитанный и знает уйму цитат. Мне нравятся его глаза (с немыслимо длинными ресницами!). Мне нравится, как он откидывает со лба волосы, нравится, как он пахнет.
      Я влюблена.
      Мы выпиваем кофе, но до девяти еще куча времени.
      Он спрашивает меня, не хочу ли я заглянуть к нему в ателье - он показал бы мне кое-какие фото и дал почитать Оруэлла.
      - Но ты должен мне кое-что обещать, - прошу я его серьезно.
      - Слушаюсь.
      - Дай слово, что ты не будешь меня фотить.
      Мы отдаемся любви. Он внимательный и нежный. Мне почти не больно. А потом мы просто лежим и гладим друг друга. Наконец он встает и приносит мокрую губку. Я, затаив дыхание, напрягаю мышцы живота, но губка приятно согревает тело. Виктор моет меня. Я совсем не стесняюсь и испытываю какое-то чудесное, праздничное чувство. Он снова выходит, по-прежнему совсем голый, и возвращается с фотоаппаратом "Polaroid". Я улыбаюсь, удивляясь самой себе. Он подмигивает мне своими длинными ресницами и фотографирует меня. Карточка выскакивает из аппарата практически сразу, но приходится ждать, пока она просохнет. Мы тем временем целуемся. Виктор наконец снимает фольгу и раз-другой обдувает фотку. Улыбаясь, протягивает ее мне.
      Это самая лучшая моя фотография.
      Я растрепанная, раскрасневшаяся, с сияющими влажными глазами. Я смотрю в объектив, гордо выпрямившись, с какой-то даже хитрой всепонимающей улыбкой.
      В углу фотки дата и время: 06. 06. 1986. 1. 57.
      Я - женщина.
      6.
      Вчера на пляже Рената сказала мне, что мой последний рассказ вовсе не плох и что надо, дескать, продолжать в том же духе. Я предложил ей написать для меня что-нибудь вроде плана, потому как вспомнил, что в школе на сочинении мы всегда перво-наперво писали план, но она посоветовала мне, с позволения сказать, плюнуть на план и писать просто о том, о чем помню из ее детства. "Но в каком порядке?" - спросил я. "В каком хочешь. В таком, в каком то или иное придет тебе в голову", - ответила она и сказала даже, что совсем не обязательно писать вступление и заключение. Я подумал было, что в таком разе в моих воспоминаниях будет полный кавардак, но ничего не сказал. Пусть будет как она хочет. Для меня даже лучше, что я могу плюнуть на всякие вступления и прямо взяться за дело. Так вот: когда Ренаточка родилась, докторша установила, что у нее вроде бы непорядок с тазобедренными суставами, и назначила ей так называемую .пеленку Фрейки (не знаю, правильно ли я помню, но вроде бы она так называлась - пеленка Фрейки). Это такой твердый простроченный желтый фетр, который ребенок должен носить весь день, чтобы ножки были в раздвинутом положении и тем самым суставы исправились. Моя бывшая жена сильно переживала по этому поводу и часто плакала, но докторша уверяла ее, что тут нет ничего серьезного и что со временем все пройдет. В конце концов у Ренаточки и вправду суставы выправились, но за те месяцы, что она носила эту пеленку, моя бывшая жена все глаза выплакала. И особенно летом, когда бывало жарко и мы выезжали с коляской на прогулку. Так вот, все дети лежали в колясках, болтая ножками, а Ренаточка лежала в пеленке Фрейки, потому что носила ее все время, не считая, естественно, купания. Думаю, это понятно. А вот ванночки приходилось готовить то теще, то мне, ведь у моей бывшей жены аллергия на ромашку и опухают глаза. Что же касается коляски (я же говорил Ренате, что в моих воспоминаниях будет жуткий кавардак, но она не послушалась), то нам она досталась после двух детей нашей свояченицы - денег на новую у нас, естественно, не было, думаю, легко представить себе, сколько в то время получал командир взвода. Коляске было лет девять, но она была еще ничего: матерчатая, темно-зеленая, а вот по бокам уродливые декоративные полосы из светло-зеленого пластика, которые мне жутко не нравились. Сейчас, естественно, я не придавал бы этому такого значения, но тогда мне было всего двадцать один, а для молодого парня важны иной раз и такие пустяковины. Эти полосы я пытался отодрать, да не тут-то было, и когда после обеда я ходил с Ренаткой гулять, то только и думал, сгорая со стыда, про эти полосы на коляске. И честно говоря, думал о них больше, чем о самой Ренатке, которая в основном спала и никаких проблем не создавала. И теперь я даже злюсь на себя за то, что тогда такие, с позволения сказать, глупости мешали мне радоваться и в полной мере осознавать, что в коляске я везу собственного ребенка.
      7.
      Отец, братец и Синди перед ужином решают немного пройтись, а Кроха со своим новым дружком Петром идет играть в кегли. М. запирает комнату, которую делит в нашем "семейном" отпуске с моим отцом и моим братцем, и мы впервые за прошедшие три дня любим друг друга.
      Когда вышеупомянутая троица возвращается с прогулки, мы все рассаживаемся на террасе "дамских апартаментов", и М. угощает нас охлажденным коктейлем. Братец тотчас залезает под стол писать, а все остальные погружаются в чтение: отец читает датский бестселлер "Ощущение снега у мадемуазель Смилли", Синди Кундеру ("Книгу смеха и забвенья"), я - Эрику Джонг, а М. - какую-то юмористическую книжку в желтой обложке о проблемах созревания. Время от времени он цитирует нам нечто забавное, чтобы скрыть свою все возрастающую тревогу из-за более чем получасового отсутствия Крохи.
      - "Отцовство - превосходный и обогащающий опыт, за исключением тех минут, когда приходится общаться с детьми:"
      Мой отец от души смеется. Синди интересуется, что значит "за исключением". Мы объясняем.
      - "В теле ребенка существует железа, называемая гипофизом, или нижним придатком мозга, - продолжает М. - Это бомба с часовым механизмом, изготовленная матерью-природой. Уже в ту минуту, когда вы прижимаете к себе своего младенца, бомба начинает тикать:"
      - Точно схвачено! - говорит мой отец.
      С раннего детства отец с матерью втолковывали мне, что я никогда не должна врать. Ни при каких обстоятельствах.
      - Какой бы проступок ты ни совершила, ложь сделает его еще хуже, - взывала ко мне мама.
      - В конце концов простить можно все, - утверждал отец. - Все, кроме вранья.
      Обыкновенные воспитательные речи. Дело известное.
      - А почему вранье - нельзя? - однажды спросила я простодушно.
      - Потому что вранье - самое большое предательство, которое существует на свете. Вранье даже хуже предательства: если кого-то предают, делают это хотя бы за его спиной, тогда как ложь говорится прямо человеку в глаза, - увлеченно импровизировала мама.
      - Да и как бы мы могли тебе доверять, если бы ты врала нам прямо в глаза, - вторил ей папка.
      До развода они составляли вполне удачный педагогический тандем.
      Короче говоря, что бы я ни вытворяла, я никогда не врала. Их педагогическая цель была достигнута: до 6.6.1986 года я говорила им чистую правду при любых обстоятельствах. Хотя, случалось, я чуть ли не вгоняла их в гроб - отца в особенности.
      - Приветик, мне надо вам кое-что рассказать, - однажды сообщила я им, вернувшись из пятидневной школьной поездки в Липно и едва скинув рюкзак. Мне было тринадцать. Прошло менее года, как наши развелись, но когда я уезжала надолго, они вновь объединялись и ждали меня вместе.
      Отец сразу побледнел и кинул взгляд в сторону кухонного стола - скатерть, казалось, предоставляла под ним весьма успокоительный полумрак.
      Мама погладила папку по спине и обратилась ко мне:
      - Мы слушаем.
      - Вчера вечером мы с Иржиной надрались в комнате:
      - Надрались?! - ужаснулся отец. - Что ты имеешь в виду - "надрались"?
      Мама взяла его за руку.
      - Только вдвоем? - спросила она деловито.
      - Только вдвоем.
      - Это правда?
      - Клянусь.
      - Что вы пили и сколько?
      - Бутылку красного вина.
      - Целую бутылку? - вскричал отец. - Целую бутылку?
      Казалось, вот-вот его хватит инфаркт.
      - Кто вам ее купил? - продолжала дознание мама.
      - Мы сами.
      - Как вам ее продали?
      - Мы улыбнулись продавцу:
      Мама на мгновение умолкла. Отец потрясенно качал головой.
      - Бутылка была литровая или 0,75 ? - уточнила мама
      - Не знаю. Клянусь!
      - Такая тонкая или толстая?
      - Толстая. Франковка
      .
      - Литровая?! Ты, наверное, шутишь? В тринадцать лет вдвоем выпить целый литр?! - взвыл отец.
      - Тебя рвало?
      - Рвало.
      - Сильно?
      - Сильно.
      - О Господи! - сказал отец.
      - А Иржину?
      - Тоже. Тоже сильно.
      Губы мамы чуть скривились в улыбке, но она тут же строго поджала их.
      - Кто все убрал?
      - Мы сами.
      - Как следует?
      - Как следует. Ковер - такой специальной пеной, постельное белье утром выстирали.
      - Учительница знает?
      - Знает.
      - Как она узнала?
      - Спросила, почему у нас в комнате так воняет.
      - И что вы ей сказали?
      - Правду.
      - А что она вам на это сказала.?
      - Ничего. Смеялась и сказала, что мы чучела.
      - Смеялась!! - взвился отец. - Она смеялась!!
      Он вскочил и заметался по комнате.
      - Ты понимаешь, что это была несусветная глупость? - сказала мама.
      - Ведь они могли во сне задохнуться! - кричал отец, хватаясь за голову.
      - Обещай нам, что больше никогда в жизни не возьмешь в рот алкоголя, взывала ко мне мама.
      - Обещаю.
      - Поклянись! - сказал отец.
      - Клянусь, - сказала я торжественно.
      - Хорошо, - сказала мама и выразительно посмотрела на отца. - Я хочу, чтобы ты знала: отец и я действительно очень ценим, что ты нам рассказала об этом.
      Вечером шестого июня тысяча девятьсот восемьдесят шестого года отец стоит на балконе квартиры моей матери.
      Он знает, что я должна прийти в девять, и потому стоит там уже с половины девятого. Темнеет, и он придумывает, как наказать меня, если я приду позже. Внизу глубоко под ним светится вечерняя Прага, переполненная ненадежными таксистами и сомнительными кафе и барами, где шестнадцатилетней девчонке запросто нальют того, чего только эта безмозглая коза ни попросит. Прага переполнена крутыми водителями и негигиеничными сортирами, Прага переполнена темными парками, подъездами домов и пустыми квартирами, предоставленными на время подружками. Прага переполнена кидалами, похитителями, скинхедами, наркодилерами, брачными аферистами, садистами, фетишистами, онанистами, педофилами и пацифистами. Прага переполнена вьетнамцами, поддавшими новобранцами. Прага переполнена цыганами, арабами и пьяными немцами, без устали бросающими друг в друга пивные бутылки (как в Болгарии). Прага переполнена "художественными" фотографами и их так называемыми ателье.
      На балкон выходит мама.
      - Не хочешь поужинать, Карел?
      - Я не голоден, спасибо.
      Пожав плечами, мама уходит.
      А его девочка где-то там, одна. Посреди всего этого кошмара. В этой маечке! И он сам ее туда взял и выпустил:
      О Господи!
      Случись что, он до последнего вздоха себе не простит. Не вынесет! Наложит на себя руки! Еще сегодня ночью выбросится с этого балкона.
      В пять минут десятого снова появляется мама.
      - Рената: - говорит она.
      Отец отчаянно хватает ее за руки. Сжимает их так сильно, что ей больно. Изнасилована? Она жива? - спрашивает его безумный взгляд.
      - : ужинает, - договаривает с улыбкой мама. - Ест котлеты. Спрашивает, не выпьешь ли с ней. По дороге в "кругосветке" купила пиво.
      - Разве что символично: - с виду равнодушно говорит мой отец, но в глазах у него сияют настоящие слезы счастья.
      Вот так.
      8.
      Вчера на пляже я сказал Ренате, что многого из ее детства уже не помню и что вообще хотел бы со своим писательством закруглиться. Но она ни в какую. Нет и нет! "Пиши хотя бы о воскресных обедах с моими бывшими ухажерами", сказала она. "Вот еще! Тогда уж лучше вспоминать о твоем детстве", - ответил я ей полушутя-полусерьезно. Хотя, если она настаивает, так и быть - могу кое-что написать и об ее ухажерах. Впрочем, оно и к лучшему, ведь в самом деле многие детали ее детства стерлись из моей памяти, да и вообще не хочу, чтобы казалось, будто я умышленно умалчиваю о ее бывших поклонниках. Может ли кто сказать, что ради Ренаты я не был готов простить им что угодно, но если уж этого "что угодно" чересчур, так его и впрямь чересчур - столько, что подчас сил не хватало выдержать. Ведь если, например, кто-то на голубом глазу приносит вам "художественные" фото вашей единственной дочери, которые до того "художественны", что, увидев их, покраснели бы даже в "Плейбое", так это и в самом деле чересчур. Или когда двадцатилетний школяр, который за все время обеда ни разу не глянет вам прямо в глаза, почему-то вдруг начинает вам втолковывать, что вы ведете пустую жизнь, ибо полную жизнь человека составляет лишь "героическое обращение к сверхличностному" или что-то в этом роде, то вы волей-неволей готовы, с позволения сказать, вцепиться ему в глотку, будто у вас вообще и дочери нет. Я, конечно, вовсе не жду, что какой-нибудь молодой охальник прямо с порога кинется мне на шею и станет величать меня "папочкой", не такой уж я, с позволения сказать, наивняк, но, с другой стороны, какой отец не хотел бы иметь хоть мало-мальскую гарантию, что дочь его встречается с человеком приличным, вежливым и разумным. Только если вместо этой гарантии вы видите, как этот ухажер, с позволения сказать, удовлетворяется в вашей ванной (хотите верьте, хотите нет, а так и вправду было с Ренатиным "вторым"), то что прикажете делать? Тут уж любой смекнет, сколько всего мы с моей бывшей женой нахлебались с Ренатиными ухажерами! Когда Ренатка должна была родиться, я только и повторял: "Мне без разницы, кто будет, лишь бы ребенок здоровым был!" Хотя про себя втайне мечтал иметь девочку. Ведь мальчишек вокруг меня и без того целый полк - такая уж моя армейская служба. Их пошлости и вечные разговоры о бабах давно в печенках сидят! Но теперь вот что скажу: видит Бог, Ренату я люблю больше жизни, но если бы я загодя знал, каких недоумков она станет водить к нам в дом, так, клянусь всеми святыми, с самого начала я мечтал бы больше о мальчике.
      9.
      Братец таскает свой ноутбук даже на пляж и, понятно, привлекает внимание. Счастье еще, что не таскает и стол: А всего лишь залезает под зонт, где потом часами сидит и пишет. Отец и я временами тоже "записываем", но чаще читаем. Иной раз, перевертывая страницу, мы улыбаемся друг другу: папка - мне, М. Крохе: Синди, как истая американка, улыбается всем. Keep smi ling . Мне же Кроха без особого повода не улыбается почти никогда.
      Бодрыми улыбками мы обмениваемся, лишь сталкиваясь на пороге ванной.
      - Кое-что прочту вам, - роняет папка (он говорит "вам", но обращается прежде всего к М.) и с несколько школьной интонацией цитирует: - "Прийти к тому, что человек обязан совершить. Возможно, именно Исайя дал мне это. Как дает каждый ребенок. Ощущение смысла".
      После слов "ощущение смысла" отец делает драматическую паузу и бросает на меня короткий застенчивый взгляд. Потом продолжает:
      - "Ощущение, что сквозь меня, а затем и сквозь него проходит колесо жизни, вращаясь в хрупком, но при этом неодолимом движении".
      Вынужденная неловкая тишина, обычно сопровождающая подобную патетику.
      - Вот это бомба, что скажешь, сестрица? - усмехается братец. - Я называю это психологической примочкой!
      Братец гримасничает, Кроха заливается смехом.
      - Что такое сквозь? - спрашивает Синди. - И что такое хрупкий ?
      Общими силами мы переводим ей.
      На сей раз родители выразили настоятельное желание познакомиться с Виктором. Мама предложила пригласить его на воскресный обед.
      - Наши хотели бы с тобой познакомиться, - без всяких затей сообщила я Виктору (я еще не отвыкла говорить "наши", хотя к тому времени прошло уже четыре года, как они развелись).
      Он улыбнулся (мне ужасно нравилась его улыбка).
      - Да ну! Стало быть, ваши хотели бы со мной познакомиться?
      - Вот именно, ты же понимаешь. И мне велели пригласить тебя на воскресный обед. Папа сказал, что хотел бы посмотреть некоторые твои фотографии.
      - Воскресный обед?! - воскликнул Виктор. - Воскресный обед? Очнись, ради Бога! Мы живем в двадцатом столетии!
      Я любовно откинула ему со лба волосы (мне ужасно нравились его волосы).
      - Я знаю, но пойми меня. Что я должна сказать им?
      Он возмущенно увернулся от меня и встал.
      - Так, значит, отец Конделик приглашает меня на воскресный обед? Что же нам сударыня матушка приготовить изволит? Кнедло-капустно-свиное или гусятинку?
      Гнев всегда был ему к лицу: он выглядел ужасно мужественным.
      - Я понимаю, Виктор, но сделай это ради меня, любовь моя.
      - Значит, товарищ капитан и товарищ учительница приглашают меня на воскресный обед? Что ж, посмотрим:
      - Я же не виновата, Виктор. Я не отвечаю за своих родителей.
      - Родители, - презрительно сказал он. - Знаешь, что такое родители? Балласт.
      - Я знаю, но:
      - Нужно иметь смелость это признать. Если не избавишься от этого балласта, всю жизнь проживешь в детской - смени ты хоть сотню собственных хаз!
      О том, что наконец пришла пора (в шестнадцать лет) перестать жить вместе с мамочкой и найти для себя какую-нибудь гарсоньерку, мы с Виктором уже не раз говорили, но его невероятно подходящая и гениально точная метафора насчет детской комнаты была абсолютно новой. Он ужасно умен! Этой метафорой он убил меня наповал. Я расстегнула пуговицы на его рубашке и с восторгом уткнулась лицом ему в грудь (у него была ужасно красивая грудь!).
      - Ведь речь только об одном обеде, - прошептала я в его пушистые волоски.
      10.
      И то правда, обычно двух-трех минут хватает, чтобы сразу определить, что за фрукт перед вами, но уж поверьте мне - на этого сестриного "художественнного фотографа" вам и двух-трех секунд хватило бы с лихвой: видели б вы только, как он одет (бермуды и грязная майка), какие он строит рожи и каким макаром подает папахену руку, вам вмиг стало бы ясно, что это дебил non plus ultra .
      - Это Виктор, - говорит сестрица.
      - Рады с вами познакомиться, Виктор, - изрекает мутер.
      Маэстро улыбается и кроме "драсте" не произносит ни слова, что, видать, считает чем-то типа учтивой расположенности. Под мышкой у него огромадная черная папка с фотками, с которой свисают растрепанные тесемки. Фотки, быть может, привлекли бы мое внимание, но когда следом я узрел шизоидную улыбочку, с которой Маэстро по-быстрому окинул материну гостиную и книжные полки, я утратил всякий интерес к его творениям.
      Обед из-за этого надутого придурка был нудным до ужаса. Я еле дождался, когда наконец смогу залезть под стол. Едва доев, отложил прибор и спикировал вниз.
      - Куда он лезет? - прибалдел Маэстро.
      - Под стол, - извинительно пояснила ему сестрица.
      Маэстро не прокомментировал сказанное, но я отлично слышал, как сестрица постучала пальцем по лбу, что меня, должен сказать, слегка покоробило. Сверх того, прямо перед моей рожей были волосатые художнические рычаги, так что немного погодя я опять вылез. Мать с надлежащей светской улыбкой подавала кофе (само собой, в праздничном фарфоровом сервизе), а Маэстро с мрачным видом развязывал узел тесемок.
      - Вам с сахаром? - спрашивает мать и подает ему эту обалденную сахарницу с золотыми розочками.
      Маэстро с недоверчивой миной кладет сахар и многозначительно смотрит на сестрицу. Сестрица что-то шепчет ему, и оба громко смеются. Потом сестрица сует ему язык в ухо. Папахен не знает, куда глаза девать, и потому буравит ими стену.
      Минутами мне даже весело.
      - Ужасно хочется посмотреть фотографии, - произносит мамочка.
      - Это художественные акты, папуля, то есть обнаженная натура, - весело сообщает фатеру сестрица. - Пусть это тебя не шокирует:
      - Акты? - с сомнением говорит фатер, словно надеясь, что не расслышал. Но расслышал он точно.
      - Акты. Может, ты имеешь что-то против обнаженной натуры, папа?
      Папахен в шоке.
      - Чьи акты? - говорит папахен с явной опаской в голосе.
      - Мои акты, а чьи же еще? - сладко говорит сестрица и целует Виктора. Они очень красивые.
      На лице Маэстро горит воинственная решимость насмешливо презреть любую фразу, которую в этой комнате кто-либо выскажет о его фотографиях - а армейские спецы и подавно. Папахен обращает взор к матери: "Ты знала об этом?"
      "Не знала!" - говорит ее жест.
      Видок у фатера до смешного напуганный. Он уже снова уставился в стену. Мама решает изобразить, что ей весело.
      - Стоит ли церемониться из-за толики обнаженности! - смущенно улыбается она.
      Потом она на хорошем литературном языке объяснеет фатеру: разве спокон веку женской обнаженной натурой не вдохновлялись самые великие живописцы? Разве отец не видел в Дрездене картины Рубенса или Моне? Разве это первые обнаженные модели в истории художественной фотографии? Слышал ли отец хотя бы имя Франтишека Дртикола ?
      Она иногда замещает преподавательницу искусствоведения, и вот наконец пришел час, когда она может подать товар лицом. Делает вид, что обнаженность для нее - самая естественная вещь на свете, и если бы речь шла только о ней, она нормально обедала бы голая. Совершенно нормально.
      Однако фатера это не убеждает. Возможно, ему кажется странным, что для толики обнаженности требуется такая здоровенная папка. Сестрица отодвигает кофе и открывает ее. Я уже сказал вам, что решил было проигнорировать эти фото, но вдруг за столом воцаряется такая тишина, что я не выдерживаю.
      При таком огромадном увеличении в первую минуту все выглядит вполне невинно. Типа абстрактно. Просто какой-то неправильный черный треугольник на белом фоне. Лишь следом до меня доходит: это сестрицына кошечка, в натуре.
      Величиной с окошко в сортире.
      Я от души гогочу.
      - Клево, Маэстро! Ты меня нормально достал!
      Он не знает, как держать себя с этим десятилетним шкетом, - на всякий случай принимает снисходительный вид.
      Фатер белый, как хозяин известковой фабрики.
      - Как я вам нравлюсь? - любопытствует сестрица.
      Никто - ни звука!
      - Это: смело, - наконец принимает на себя удар мать. - Это смело, но мне нравится!
      Фатер тем временем открывает еще одну фотографию.
      Снова манда. На сей раз узнаю ее с ходу.
      На следующей фотографии для разнообразия уже сестрицына белая задница, а под ней - чуток черной растительности.