Ночные гоцы

      Родни потряс головой и стал смотреть, как женщины толпятся у повозки, помогая Кэролайн, миссис Хэтч и Робину. Выходит, генерал не сумел отправить женщин и детей из Гондвары; похоже, ему пришлось эвакуировать все гарнизонные городки и привезти их в город, для того, чтобы хватило войск держать береговую оборону. Он видел, что Кэролайн и миссис Хэтч держатся уверенно и спокойно, в то время как остальные женщины дрожат и дергаются. Когда они говорили, в их голосах звучала скрытая паника. Они ожидали худшего, но даже сейчас не могли поверить в то, что происходит; напряжение и тревога оставили на их лицах больше следов, чем все пережитые испытания — на лице Кэролайн.
      Родни нетерпеливо повернулся к гренадеру:
      — Будь добр, проведи меня к генералу. Немедленно.
      — Я здесь, капитан Сэвидж.
      Сэр Гектор дотронулся до его плеча. Он выпрямился и отдал честь. На одутловатом лице проступила улыбка:
      — Рад вас видеть. Пройдемте со мной.
      Коротышка повернулся и зашагал по двору, то и дело приподнимая руку, чтобы коснуться своей украшенной плюмажем шляпы; огромная сабля бряцала по камням. Родни вошел в большую комнату, темную и прохладную на вид, и генерал подтолкнул ему стул — должно быть, они прихватили мебель из гарнизонных городков. Его руку схватила чья-то рука, и голос произнес:
      — Привет, Сэвидж! Это ведь Сэвидж, верно? Слава Богу, ты уцелел!
      Он узнал говорившего — Джордж Гаррис, из Восемьдесят второго туземного полка, с которым он был немного знаком. Он кивнул и пробормотал:
      — Да, я выбрался.
      В комнате был еще один штабной офицер; этого Родни не знал, но по форме определил, что он из Двадцать шестого пехотного полка. Королевского полка. Все трое глядели на него как-то странно, и он внезапно осознал, что все еще сжимает в руке винтовку кишанпурского солдата с примкнутым штыком. Он поставил ее между ног и бросил взгляд через плечо; в углу за столом что-то медленно писал туземный писарь-бабу; слева на стене висели три карты; мраморный пол был покрыт пыльными отпечатками ног; лучи полуденного солнца просачивались через высокую мавританскую решетку и падали на бесстрастное лицо генерала. Родни открыл рот, чтобы заговорить.
      На него смотрел Гаррис, Гаррис из Восемьдесят второго полка Бенгальской туземной пехоты. А он, Родни, собирался заявить, что Восемьдесят второй полк замыслил мятеж. Гаррис не поверит, если ему сказать такое про его Восемьдесят второй. Как не поверил бы сам Родни, если бы ему сказали про его Тринадцатый. Гаррис убедит генерала, что у Родни расшатались нервы и он бредит.
      Он откашлялся:
      — Я хотел бы поговорить с вами наедине, сэр. Это очень важно.
      Сэр Гектор покачался на носках, надул грудь и еле заметно кивнул:
      — Хорошо. Джентльмены, будьте любезны, оставьте нас. Но прежде — мистер Гаррис, скажите, доведены ли последние распоряжения до всех командиров? Отлично. Капитану Кэйблу известно, что я жду его в четыре пополудни? Отлично. Думаю, все идет, как надо. В случае чего вы знаете, где меня искать. Все свободны.
      Он встал за стол, заложив руки за спину. Родни собрался с мыслями и в кратких фразах рассказал о том, что знал и подозревал. Пока длился долгий, запутанный и мрачный рассказ, генерал беспрестанно покачивался на носках и, казалось, становился все выше.
      История выглядела совершенно фантастической и невероятной — как утро десятого мая. Когда он закончил, генерал погладил свой подбородок, и несколько минут молча глядел на Родни, дергая себя за бороду. Родни увидел, что он стоит на толстом томе, спрятанном под столом.
      Наконец генерал сказал:
      — Замечательная история, капитан. Хотел бы я лучше знать полковника Булстрода. Может, тогда бы я по-другому действовал в ответ на его рапорт. Он был плотский человек, не просвещенный Откровением. Я сделал, что мог — написал секретное донесение главнокомандующему. И ничего не произошло. Есть ли у вас более веские доказательства того, что мои туземные полки собираются восстать, чем слова капитана Притви Чанда?
      — Нет, сэр, никаких. Но их и не будет. В Бховани это обрушилось на нас как удар молнии — хуже.
      Сэр Гектор заложил руку за отворот своего синего сюртука, наклонил голову, и невидящими глазами уставился во двор. Сквозь решетку проникал приглушенный гул голосов, и здание гудело от постоянного движения.
      Генерал заговорил любезным светским тоном:
      — Я объясню вам, капитан, в каком я положении. Только не воображайте, что я прошу у вас совета. В моем распоряжении два полка Бенгальской туземной пехоты — Восемьдесят второй, которым командует подполковник Хэндфорт, и Девяносто седьмой, подполковника Морэя. Оба офицера дали мне личное ручательство, подкрепленное всей силой их убеждения, что их полки сохраняют верность. Они убедили меня, что их сипаи до глубины души потрясены тем, что происходит в других частях Бенгалии. К несчастью, я пока что не смог освоить хинди, иначе я бы немедленно узнал правду. Но я заметил, что внешний вид и поведение сипаев соответствует тому, что говорят их офицеры. Они изловили несколько дезертиров и сами передали их нам для наказания, и они храбро сражались во время стычки за Марку неделю назад.
      Родни опустил голову. Он знал, что все закончится этим; он сам вел бы себя точно также. Хэндфорт и Морэй, да и все остальные, не были бы британскими офицерами Бенгальской Армии, если бы не доверяли своим солдатам. Их чудесная слепая вера была лучше, чем его воспоминания. Он не имел никакого права осквернять ее; и пусть она рухнет в водоворот, оставаясь незамутненной.
      Генерал все еще говорил:
      — Полковник Хэндфорт заявил мне, что, если мы разоружим его полк — даже если это в принципе возможно — это подорвет дух солдат, и многие будут настолько обижены, что рано или поздно могут примкнуть к врагу. Очевидно, что в сознании собственной верности, они могут оказать сопротивление. Более того, капитан, вы, вероятно, не знаете, что все британские силы в моем распоряжении состоят из одного пехотного полка — гренадерского, и восьми шестифунтовых пушек европейской батареи капитана Кэйбла, из Бенгальской легкой артиллерии. Вся моя кавалерия является туземной и состоит из эскадрона бомбейских улан, командир которого был убит под Маркой. Так что сейчас уланами командует туземный офицер, риссалдар Рикирао Пурохит.
      Родни резко сел, забыл про усталость. По затылку словно прошлась ледяная рука, и он, запинаясь, сказал:
      — Но… но я думал, что у вас есть полк Бенгальской европейской пехоты, сэр. И драгуны, и батарея или две двенадцатифунтовых пушек.
      — Они у меня были.
      Генерал ни разу не повысил голос, и его интонация оставалась все такой же ровной.
      — У меня был Четырнадцатый полк Бенгальской европейской пехоты. Но как только известие о мятеже достигло генерального штаба, я получил приказание отправить его и все двенадцатифунтовые пушки в Джаббалпур. А драгунов незадолго до этого отправили в Китай. Им на замену через несколько дней прислали эскадрон бомбейских улан — сотню язычников вместо двух тысяч христиан. Позвольте я продолжу. Мне известно, что враг располагает двумя хорошо вооруженными и дисциплинированными полками из Бховани — вашим Тринадцатым и Восемьдесят восьмым. По моим данным, у них имеется еще примерно три полка кишанпурской пехоты, но они боевой ценности не представляют. До сей поры я рассчитывал на то, что у них нет никакой артиллерии, если не считать пары княжеских шестифунтовых пушек…
      — Мне очень жаль, сэр. Я старался, но так и не сумел до них добраться…
      Сэр Гектор с ледяной улыбкой наклонил голову:
      — Ваши мужество и преданность выше всяких похвал. Но таковы факты. У меня здесь еще женщины и дети из всех окрестных гарнизонов, общим числом около двух сотен. Полки, которые ушли в Джаббалпур, оставили свои семьи, и мое положение не таково, чтобы я мог выделить людей для сопровождения их в Калькутту. Вы говорите, что бенгальские сипаи собираются восстать, но я знаю, что меня вот-вот атакуют. Если мне каким-то образом удастся разоружить и распустить туземную пехоту и бомбейских улан, нам придется сражаться с противником, который превосходит нас в шесть раз. При Плесси они превосходили нас в пятнадцать раз, и мы все равно их разбили, но сипаи 1857 года не похожи на то трусливое отребье в лохмотьях, из которого состояла армия Сирадж-ад-Даулы в 1757 году. Мне остается только полагаться на свой разум и молиться, чтобы Господь послал мне указания. Раз веских доказательств нет, значит, Его воля — не разоружать сипаев. Через час они выдвинутся на боевые позиции.
      Родни уперся взглядом в колени. По спине тек пот, руки онемели и стали липкими от пота. Голова гудела, и он не мог придумать, что бы еще сказать. Через час сипаи разойдутся по боевым постам и станут недоступны для команд генерала; после этого их уже невозможно будет разоружить. Исход будет в руке Господней. Но ему надо было сказать еще об одном. Мучительно подбирая слова и запинаясь, он сказал:
      — Хорошо, сэр. Но на улицах… там полно мертвецов… изнасилованных и убитых. И туземные солдаты видят их. Если те, кто совершил это, не будут наказаны, мы не имеем никакого морального права ожидать лучшего обращения сами, в том случае, если полки… если мы… если…
      Он не смог закончить фразу.
      Сэр Гектор сказал:
      — Я знаю об этом. Подлое, низкое деяние. Я пытался, но не смог найти виновных, потому что ни офицеры, ни унтер-офицеры гренадерского полка и артиллерийской батареи не оказывали мне никакого содействия. Всю свою жизнь я старался руководствоваться заповедями нашего Спасителя, но признаюсь вам, капитан, что сейчас меня впервые обуревают сомнения. Это сделали англичане, когда услышали о том, что произошло в Бховани. Их страсти воспламенены, и с ними бесполезно разговаривать о подобающем христианам милосердии. А как офицер, командующий войсками, от которого зависит так много невинных жизней, я не могу не понимать, насколько лучше будут сражаться английские солдаты, если дать волю их ярости и поошрить ее. Я не знаю, что лучше. Я должен поддерживать дисциплину; я должен выиграть сражение с теми людьми, что у меня есть; я не должен отталкивать туземные полки в час их мучительного выбора.
      Генерал замолчал, и Родни поднял голову. Лицо сэра Гектора не выражало ничего. Он был из более крутого теста, чем Делламэн, хотя тоже состоял из множества людей. Какие битвы бушевали по ночам за этим высоким лбом, битвы между яростными увещеваниями личного Бога, кристально ясными велениями Нагорной проповеди и холодными, как лед, замыслами нового Наполеона?
      Сэр Гектор сошел со своей книги, обогнул стол и коснулся плеча Родни.
      — Есть еще кое-что, капитан, что повлияло на мое решение не разоружать туземные полки. Об этом я не говорил никому. Я не смею. Генералы — одинокие люди. Рано или поздно мы выиграем эту войну. И наша победа обречет Индию на поколения ненависти, если только где-то на поле боя не родится новое доверие, чтобы заменить прежнее. Это новое доверие никогда не станет таким, каким было — вспомните Бховани или взгляните на улицы — но оно будет удушено в колыбели и погибнет раз и навсегда, если туземные полки не сохранят верность. Верность себе, капитан. Без новых, очевидных доказательств против них, я должен дать им такую возможность.
      Говорить было больше не о чем. Родни знал, что видит великого человека, и на месте генерала, располагая теми же фактами, мог бы только молиться о его смелости, мудрости и дальновидности. После всех мук и испытаний, смертный приговор оказался неожиданно сладким: «Я должен дать им возможность». Теперь ему оставалось приготовиться к смерти, и прожить свои последние минуты так, как подобает солдату — в горячке боя, а не в горечи ненависти.
      Он с трудом выпрямился, отдал честь и шагнул к двери. Потом остановился, вернулся назад и забрал винтовку со штыком. Генерал кинул на него быстрый взгляд, когда он выходил.
      Мимо по коридору, зажав в руке какую-то бумагу, шел сипай. Его каблуки стучали по каменным плитам. Родни тупо уставился на большие цифры «82» на его кивере. В лице было что-то странное — оно было напряженным и каким-то нездоровым. Он продолжал идти. Где-то он уже видел такое выражение… Свет, падавший из открытой двери, ласкал лицо сипая. Он порылся в ошметках своей памяти и замедлил шаг.
      Наик Парасийя на детском празднике в субботний день в Бховани — у него было такое же выражение животной боли!
      Родни не мог пошевелиться. Он оперся рукой о стену, чтобы не упасть. Прямо над ухом раздавался чей-то голос. Он не слушал, но отчаянно цеплялся за воспоминания, изо всех сил пытаясь сосредоточиться. Выражение, как у наика Парасийи — но он где-то видел и само лицо… «Ступайте прочь! Никакого сахиба здесь нет!» Его глаза сузились, и он увидел, что с ним разговаривает сэр Гектор — видимо, он пошел за ним, и теперь уговаривал его прилечь и отдохнуть. «Вон отсюда, вы, свиньи пьяные! Прочь!» Он прокричал эти слова вслух и генерал вздрогнул. Сипай свернул из коридора в какую-то дверь. У него была покатая спина и длинные руки.
      Родни схватил маленького генерала за плечи, сжал изо всех сил и принялся трясти.
      — Видели сипая, который только что прошел мимо? В ночь Холи он был в кишанпурском храме с другими заговорщиками. Они получали указания и строили планы! Я вижу измену, я ее чую! Господи, сэр, я знаю, что они собираются восстать.
      Сэр Гектор отступил назад. Он качнулся с пятки на носок, задумчиво осмотрел коридор и уставился в потолок. Потом спокойно произнес:
      — Что ж, хорошо. Я вижу здесь вмешательство Господне. С этого момента вы прикомандированы к моему штабу как адъютант. Через час жду вас на городской площади. Знаете, где это? В самом конце улицы Раванов. Мистер Гаррис подыщет вам лошадь. А теперь я вас больше не задерживаю — у меня еще много дел.
      Задыхаясь, Родни направился к комнате, в которой устроились женщины. По всему зданию двигались люди и шли приготовления к битве. Кэролайн встретила его на пороге и он увлек ее в коридор. Поверх ее плеча он видел, как женщины расщипывают простыни на корпию. Он услышал, как миссис Хэтч пронзительным голосом отпустила шутку и затряслась от смеха; остальные женщины уставились на нее с полуоткрытыми ртами. Тут же спал Робин. Сквозь окна струились пыльные солнечные лучи, и на южных холмах грохотал гром.
      Он осторожно прикрыл дверь, взял левую руку Кэролайн и прижал к щеке. Он сказал:
      — После битвы, родная.
      — После битвы? — она медленно покачала головой. — Нет, сейчас. Мы вместе прошли длинный путь. Мы не понимали друг друга, в большом и малом. Мы были ничуть не лучше, чем бедный мистер Делламэн, который считал себя лисицей, а был кроликом, предназначенным на съедение. Или полковник Булстрод, который знал так много, что не мог поверить в правду. Со мной такого больше не случится. Я знаю, что твою жену убили у тебя на глазах всего несколько недель назад, и ты думаешь, что не имеешь права говорить, но — скоро будет битва. Я люблю тебя. Я полюбила тебя с первого взгляда. И я должна это сказать, потому что… я это я. Должна из-за того, что с нами случилось. Я никогда не придавала большого значения женской скромности, но когда-то у меня была гордость. Должна, потому что будет битва.
      — Когда-то я думал, что ты — бесчувственная эгоистка, — сказал он. — Потом решил, что ты не совсем настоящая — больше озабочена идеями и вещами, чем людьми.
      — Я ревновала, и была в ярости, что не могу держаться от тебя подальше. Я не хочу ничего знать про Рани, но я ее ненавижу. Майор де Форрест не смог меня понять; я его не виню.
      — Потом я вообразил, что ты — святая.
      — Это было ужасно. Я видела, как ты мысленно встаешь передо мной на колени. Знаешь, как безумно я была счастлива, когда выпала из этого шкафа! Разве не смешно? — она нежно рассмеялась. — Потому что ты увидел во мне женщину. До этого тебя что-то удерживало, что-то страшное — но все равно, я этого хотела.
      — У меня были греховные мысли — представления, мечты — о тебе, Кэролайн.
      Она провела рукой по его волосам.
      — Я — женщина. Ты знаешь, что я мечтала о тебе по ночам, и ни один мужчина никогда не касался меня? За последние полгода я узнала о любви все — кроме этого. Я не верила, что между мужчиной и женщиной может существовать любовь, только господство и подчинение. А теперь я изучила каждый ее уголок — кроме этого. Мне не стыдно. Коснись меня, прежде чем уйдешь.
      Он положил руки ей на талию и поцеловал каждую грудь по очереди. Под испачканным ситцем ее сари набухли соски и он пригладил их губами. Она вздрогнула, втянула воздух и плотнее прижала к себе его голову. Через минуту она наклонилась и прошептала ему в ухо:
      — Так это и есть тайна?
      Он скакал вверх по Хребту по направлению к реке, пока не добрался до улицы Раванов, и свернул прямо на нее. Узкая дорога была переполнена солдатами. Все подразделения двигались в одном и том же направлении, то быстро проталкиваясь вперед, то замирая на месте, когда впереди образовывалась давка. Над дорогой стояла пыль. Бряцала амуниция. Снова наступало раннее утро десятого мая. И если бы над домами поднялись языки пламени, он бы обезумел и принялся прорубать себе дорогу к Робину и Кэролайн. Солдаты не смотрели по сторонам и не видели, кто толкает их вперед, и, сидя в седле, он слышал, как они переговариваются на разных языках:
      — В чем дело, Том?
      — Наш Наполеончик вроде как решил подогреть нас очередной проповедью. Только пусть не уговаривает нас быть паиньками!
      — А с чего мы при полном снаряжении? Это чертовски опасно, скажу я тебе.
      — Ты бы лучше заткнул пасть!
      — Куда мы идем, брат?
      — На рыночную площадь. Генерал-сахиб будет наставлять нас перед битвой. Таков обычай.
      — Да, таков обычай. Генерал-сахиб рычит, подобно льву. Я не понимаю ни слова из того, что он говорит.
      Он внимательно вслушивался в интонации сипаев. Слова сами по себе ничего не значили. Но он знал, что надо искать, и находил — скрытое напряжение, тревогу, ожидание. Им не было известно, когда прозвучит сигнал, но были готовы и не могли этого скрыть.
      Западным концом улица вливалась в мощеную площадь, и снова начиналась на другой ее стороне. Еще одна, более узкая улочка вела на площадь с юга — сейчас она оказалась справа от него. По левую руку стоял сплошной ряд домов, а сразу за ними, как ему было известно, текла река. Генерал, восседая на огромном жеребце, расположился там, где площадь снова переходила в улицу Раванов. Он разговаривал с двумя офицерами. Один — смуглый подполковник в гренадерском мундире — стоял по стойке «смирно»; это мог быть только подполковник королевской службы Демпси. Второй был верхом на лошади; через седло была перекинута тигровая шкура, а сам он носил высокий медный шлем с черным бунчуком из конского волоса. Капитан Кэйбл из Бенгальской легкой артиллерии. В закатном свете солнца лицо Демпси выглядело окаменевшим, а губы Кэйбла были сжаты в жесткую линию. Родни услышал, как генерал сказал:
      — Только этого. Для тщательного расследования нет времени. По местам, джентльмены.
      Офицеры отдали честь и разошлись, и Родни доложил о прибытии. Подъехал еще один всадник, и, не говоря ни слова, занял место у него за спиной, прямо за его лошадью. Он заметил, что это риссалдар, облаченный с синий с золотом мундир бомбейских улан — худой, седеющий старик, с глубоко запавшими глазами, белыми усами и плотно сжатыми губами.
      Пехотинцы заполнили площадь и заняли отведенные им места. Крыши стали растворяться в наступающем сумраке. На небе замерцали первые звезды. В сгущающейся мгле фасады домов слепо смотрели на площадь закрытыми ставнями окон. Ни раздавалось ни звука, кроме топота и бряцанья солдатских шагов, и хриплого дыханья генеральского жеребца, шумно втягивавшего ноздрями воздух. Родни еще мог различить белую линию форменных брюк и тусклую массу красных мундиров; впереди, футах в тридцати от генерала, стоял строй гренадеров. За ними — еще гренадеры, потом — ряды туземной пехоты. Ни бомбейских улан, ни английских артеллеристов Кэйбла он не заметил. Гренадеров было заметно меньше, чем стоявших за ними сипаев, и он решил, что их них составили все внешние сторожевые посты, следившие за рекой и подходами к броду. Штыки примкнуты не были; он глядел на тусклое красное море, белое снизу и черное сверху.
      Передний ряд гранедеров неподвижно стоял прямо перед ним, четко соблюдая крохотную дистанцию. Это были низкорослые выходцы из лондонских трущоб, с плохими зубами и острыми подозрительными лицами. Они переговаривались между собой, передавая друг другу какое-то сообщение. Он глянул поверх них на сипаев — и он снова был на Хребте в Бховани, перед пылающим зданием суда. У него перехватило дыхание и он покачнулся в седле. Их глаза бегали из стороны в сторону; они все время подергивались; и каждый ждал знака или сигнала. В руках они сжимали винтовки, в подсумках у них было полно патронов и пороха, а британские солдаты стояли к ним спиной. С беззвучным стоном он подал лошадь вперед.
      Сэр Гектор Пирс приподнялся в стременах:
      — Парад! Смирно!
      Родни остановился; три тысячи человек разом замерли по стойке «смирно». Эхо еще отдавалось от стен домов, когда на улице Раванов загремели колеса и застучали копыта. Генерал отъехал в сторону, коротким кивком велев Родни сделать то же самое. Одно из другим из узкого прохода вырвались восемь орудий, растянулись в цепь и, подскакивая на брусчатке, развернулись на пустом пространстве перед гренадерами.
      Родни смотрел на лица стоявших сзади сипаев. Они отчаянно ждали сигнала, но никакого сигнала не было. Из-за стоявших плотными рядами гренадеров они не могли разобрать, что происходит, но видели, как скачут ездовые, и слышали, как бренчат зарядные ящики. Позади и слева появились взводы гренадеров. Они перекрыли остальные выходы с площади и стали «вольно». Справа сплошной стеной высились дома. Только что в строю не было не единой искры — только красное, черное и белое. Теперь у выходов с площади сверкали острия штыков, и мрачным блеском отсвечивали дула пушек, орудийные колеса и медные шлемы.
      Кэйбл, понукая лошадь, приблизился к генералу и стал рядом. Внезапно луч закатного солнца упал на полосы тигровой шкуры, украшавшей его седло. В сипайских полках зашевелились и закачались кивера. На мгновение Родни увидел потрясенное лицо полковника Хэндфорта.
      Артиллеристы навалились всем весом на колеса и лафеты орудий. Лафетные станины обрушились на брусчатку. Заложили порох, потом картечь. Но ближайшее к нему орудие снарядом не зарядили. Прибойники взлетели в воздух, подающие подхватили их. Артиллеристы выстроились вокруг орудий в боевом распорядке. У казенника каждой пушки стоял наводчик и держал в руке горящий фитильный пальник.
      Кэйбл пробормотал:
      — Все готово, сэр.
      Генерал откинул назад голову и скомандовал:
      — Парад! На… караул!
      В двух сипайских полках рванулись вверх взятые на караул винтовки. Британские офицеры подняли сабли, прижали рукояти к губам, и взмахнули клинками вверх и вперед, салютуя генералу. Полки вытянулись в беспомощном молчании.
      Потому что гренадеры и не подумали выполнять команду. Вместо этого каждый рядовой развернулся кругом и взял на прицел стоявших позади туземных солдат. В нескольких местах гренадеры расходились вперед и в стороны, открывая проходы в солдатских рядах. В конце каждого прохода стояла пушка; сипаи смотрели в дула заряженных винтовок, а там, где гренадеры расступились, — в черные жерла пушек; в вечернем сумраке ярко горели фитили, от них поднимались клочья дыма.
      Передние ряды сипаев заколебались. В подступившей темноте Родни не мог различить выражения их лиц. Генерал распорядился по-английски:
      — Полковники Хэндфорт и Морэй! Будьте любезны, велите своим людям сложить оружие. И штыки тоже. Скажите им, что при малейшем сопротивлении оба полка будут расстреляны в упор. В противном случае никто не пострадает. И будьте любезны, велите британским офицерам отойти на фланги.
      В первом ряду Восемьдесят второго полка Хэндфорт поднял голову и посмотрел поверх рядов гренадеров прямо в глаза генералу.
      — Выполняйте приказ — и немедленно!
      Хэндфорт, запинаясь, повторил слова генерала на хинди. Позади него Морэй, тоже с запинками, отдал приказ Девяносто седьмому полку. По черным киверам прошла рябь. Сипаи складывали винтовки на землю и вновь распрямлялись. Британские офицеры стояли неподвижно. Родни слышал, как Хэндфорт велел им оставаться на местах, и, после паузы, Морэй повторил его команду.
      Хэндфорт поцеловал рукоять сабли и внезапно переломил клинок о колено. Он отстегнул портупею и уронил ее на брусчатку; нащупав висевшие на мундире медали, он оборвал их и швырнул себе под ноги рядом с обломками сабли. Все британские офицеры в обоих полках последовали его примеру.
      Одни сипаи продолжали стоять по стойке «смирно», другие плакали и срывали с себя медали и мундирные пуговицы, подражая своим офицерам. Они не знали, что им предстояло совершить; некоторые не догадывались об этом даже сейчас. Но что бы им не предстояло, время для этого ушло; и на его место пришло бесчестье. Гренадеры смотрели на них сквозь прицел винтовок; фитили медленно тлели у пушечных запалов. Они были сипаями Бенгальской армии, а теперь и они, и их офицеры стояли обесчещенными перед английскими рядовыми. Жерло заряженной вхолостую пушки глядело прямо в живот полковника Хэндфорта.
      Родни неуклюже слез с лошади. Пытка закончилась, мили пыльных дорог были позади. Он сделал свою работу и выполнил свой долг. Он должен пойти к сипаям, к земледельцам, к друзьям, и помочь им поставить на место эту белую шваль. Он двинулся вперед. Его левая шека дергалась.
      Риссалдар нагнулся в седле и придержал его за плечо:
      — Это еще не конец, сахиб-бахадур.
      Губы старика были обведены белой каймой, в глазах светилось мрачное сострадание. Родни остановился на ходу и замер. Рука риссалдара вцепилась в его плечо мертвой хваткой. В спину уткнулась лошадиная морда, и он схватился за уздечку. Генерал выкрикнул приказ. Гренадеры, держа винтовки на прицеле, шаг за шагом отступали назад; отхлынув, как река, они влились в пространство между пушками, и в конце концов уперлись в стены домов, заслонив фасады темной алой линией. Теперь на брусчатке во всей своей наготе стоял ряд пушек, каждая — как удар хлыстом по лицу, как копье, направленное в гордое сердце. Бенгальские туземные полки разом вздохнули, и Родни застонал. Вздох, переходящий в раздирающий рев толпы — тот самый вздох, который он слышал ночью в Бховани.
      Со стороны улицы Раванов появился взвод гренадеров и промаршировал между пушками. В их рядах шел сипай из коридора, человек из Кишанпура. Позади него полковой сержант гренадеров, облаченный в традиционный фартук, нес топор и молоток. Колонна остановилась.
      Генерал сказал:
      — Полковник Хэндфорт, будьте любезны, переведите мои слова как можно точнее. Сипай Гирдхари Лал Панди из Восемьдесят второго полка Бенгальской туземной пехоты признан виновным в измене…
      — Сипахи Гирдхари Лал Панди, бе-арси Бенгали ка палтан, сирхад ки гасур гунегар хони ки сабаб си…
      — … приговаривается к смерти через расстрел из пушки…
      — … топ пхутни си маут ка сазья хокум хогья…
      — … старинное и общепринятое наказание за это преступление…
      — … йо исси гасур ка ам саза хай…
      — … приговор будет приведен в исполнение без отлагательств.
      — … е саза ек дум карна кай хай.
      Полковой сержант сорвал пуговицы с груди Гирдхари Лала. Штыком он подцепил мундир на спине и рванул с такой силой, что мощное тело покачнулось. Потом он взял молоток и стал заклепывать ножные кандалы, но Гирдхари Лал вырвался из его рук и в одиночестве промаршивал к заряженной пушке. Он встал и выгнулся так, что дуло уперлось прямо в центр спины.
      Генерал распорядился:
      — Еще раз прошу британских офицеров отойти на фланги.
      Полковник Хэндфорт передернулся, но не двинулся с места. Никто не двигался с места, и риссалдар еще сильнее вцепился в плечо Родни.
      Гирдхари Лал закричал громким голосом:
      — Помни Мангала Панди! Теперь и всегда! Вставайте, братья! Еще не поздно! Вставайте!
      Генерал поднял руку, замер и уронил ее. Наводчик поднес фитиль к запалу.
      Воздух раскололся, раздался хлопок. Задребезжали ставни на окнах. Голова Гирдхари Лалла взмыла вверх и завертелась как черный футбольный мяч на оранжевом зареве неба. Образовавшийся при выстреле вакуум засосал внутрь куски плоти и обрызгал артиллеристов кровью и внутренностями. Тело разлетелось на части как треснувший кувшин с водой, и на лица сипаев и британских офицеров обрушился ливень крови, осколков кости и ошметков мяса. Полковник Хэндфорт, чье лицо превратилось в кровавую маску, прижал ладони к ушам и опустился на землю.
      Один из гренадеров потерял сознание, и вместе с винтовкой с клацаньем рухнул на брусчатку. Родни и сам бы упал, если бы не рука, с такой силой вцепившаяся ему в плечо, что причиняла боль. Артиллеристы мрачно и неподвижно смотрели вперед залитыми кровью глазами. Дома слились в темную массу, и только фитили продолжали гореть в наступившей мгле. На небе одна за другой гасли звезды, на которые наползали низкие облака. Гром грохотал все ближе, спускаясь с нагорья Махадео в долину Нербудды.
      Он долго стоял, погрузившись во тьму беспамятства. К воспоминаниям о мертвецах — мертвецах в комнатах, садах и на улицах — добавилось еще одно воспоминание, с которым ему предстояло жить. Воспоминание не о Гирдхари Лале, а о лицах английских артиллеристов. Они были правы, когда казнили мятежника; но им это понравилось. Истории были рассказаны, рассказаны и выслушаны. И теперь они как бешеные звери были готовы убивать всей индийцев, которые попадутся им на пути. Они выжгут страну из конца в конец и сделают это с удовольствием. «Разрушение и неутолимая ненависть…»
      Откуда-то издалека до него донесся тихий голос генерала:
      — Восемьдесят второй и Девяносто седьмой полки Бенгальской туземной пехоты отправятся к себе в казармы, соблюдая полный порядок. Я рассчитываю, что британские офицеры останутся со своими людьми и будут поддерживать дисциплину, пока не получат дальнейших указаний.
      Он надолго замолчал, а потом мягко добавил:
      — Джентльмены, это для их же блага.
      И внезапно резко скомандовал: