Гость из бездны

На вопрос об их национальности Люций с улыбкой ответил что они вес русские, однако они говорили между собой на языке который Волгин понимал с большим трудом. В основе это был, безусловно, русский язык, но почтя половина слов была ему незнакома, он и улавливал в них отдельные созвучия из других, неизвестных ему языков.

Один только Люций говорил с ним на обычном русском языке, заметным акцентом, происхождение которого Волгин не мог уловить.

И он никак не мог поверить, что перед ним соотечественники. Внешний вид людей решительно говорил против этого. Так же, как Люций, все они совсем не походили на обычных людей двадцатого века. Их могучие фигуры, крупные головы, необычайно правильные черты лица, рост, движения — все было не таким, как у всех, кого приходилось видеть Волгину.

Он с недоумением спрашивал себя — откуда явились эти гиганты? Где они были до сих пор, если Волгин не только не встречался с ними, но и не слышал о них. Здесь таилась неразрешимая загадка, поскольку Люций явно уклонялся от каких бы то ни было объяснений. Создавалось впечатление, что он просто-напросто боится вопросов Волгина. Но чего ему было бояться?

За исключением Ио, все окружавшие Волгина люди были, по-видимому, молоды, но, когда Волгин спросил как-то, сколько им лет, Люций снова уклонился от прямого ответа, сказав только, что они не так молоды, как выглядят.

Ио был старик, еще крепкий и полный сил, но с совершенно седыми волосами и глубокими морщинами на лбу и щеках.. Ростом он был выше всех остальных, и Волгину было странно видеть голову человека, стоявшего у постели, на расстоянии двух метров от себя. Тем более, что сам Волгин лежал не на полу, а на “диване” высотой примерно в сорок—пятьдесят сантиметров.

По-видимому, Ио был известным врачом, потому что, когда он осматривал Волгина, Люций и все остальные с большим вниманием и глубоким уважением прислушивались к его словам.

Но главным врачом Волгина был не Ио, а Люций. Это стало вполне очевидно Волгину через несколько дней после первого знакомства.

Постепенно он начал привыкать к необычайному внешнему виду и своеобразной одежде загадочных людей, и их вид уже не вызывал в нем удивления и любопытства.

В их разговорах между собой и при обращениях к нему его неприятно удивляло, что они никогда не употребляли слова “товарищ”, называя друг друга по именам, а его самого Дмитрием.

Один раз Волгин спросил Люция, как его фамилия, но тот как будто растерялся и ничего не ответил.

Отсутствие в их лексиконе слова “товарищ” обеспокоило Волгина, и он прямо спросил Люция, почему они не употребляют этого обращения, если они русские.

Вопрос явно застал Люция врасплох, потому что он задумался прежде чем ответить.

— Мы все, — сказал он наконец, — близкие друзья и поэтому называем друг друга по имени. Вас мы тоже любим, как родного нам человека.

Объяснение было правдоподобно, но Волгин видел, что его обманывают, по какой-то непонятной причине не желая сказать ему правду. За всем этим что-то скрывалось. Если он еще мог поверить что Люций и его молодые товарищи называют друг друга по именам из дружеских чувств, то по отношению к старому Ио это было странно. Тем более, что они все обращались друг к другу на “вы”

Из вежливости Волгин сделал вид, что поверил, и только спроси л в какой стране они находятся. Люций сразу ответил, что в Советском Союзе, но Волгин заметил, как находившийся в это время в павильоне Владилен с любопытством оглянулся, услышав этот ответ.

Все это было достаточно странно, чтобы возбудить тревогу.

Вскоре произошел еще более странный разговор.

— Значит, меня вывезли из Парижа? — спросил Волгин, когда Люций как-то пришел к нему один. — Неужели я так долго находился в бессознательном состоянии, что даже не заметил переезда?

Он видел, что Люций в явном замешательстве.

— Вы очень долго не приходили в сознание, несмотря на вес принятые меры, — ответил он.

— Где теперь находится мой друг и сослуживец Михаил Петрович Северский? — спросил Волгин.

— Михаил…

— Петрович, — докончил Волгин. — Северский. Работник Министерства иностранных дел СССР, первый секретарь нашего посольства во Франции.

— Его здесь нет, — ответил Люций.

Он внезапно заторопился и сказал, что необходимо возобновить излучение. Процесс нельзя останавливать на слишком долгое время.

— Мы после закончим этот разговор, — он улыбнулся, но в его глазах Волгин заметил смущение и растерянность. — Постарайтесь заснуть.

— Хорошо, — ответил Волгин.

Оставшись один, он глубоко задумался. Ответы Люция, его явное замешательство, поспешность, с которой он прекратил разговор, свидетельствовали, что вопросы Волгина были для него неожиданными и он не знал, как следует отвечать на них. Люций, видно, понятия не имел, кто такой Северский, и это было наиболее странно. Не мог же Михаил не интересоваться здоровьем Волгина. Нет, он должен был запрашивать врачей, и Люций не мог не знать его имени. Однако… Чем объяснить возникавшие одна за другой странности?..

В последующие дни Волгин не задавал никаких вопросов. В глазах Люция он видел напряженное ожидание и даже явный трах. Волгину не хотелось причинять неприятности своему врачу которого он почти полюбил за заботу и ясно выражаемую любовь к нему.

Он решил, и это решение было самым разумным, что все загадки должны рано или поздно разъясниться.

Волгин видел и понимал, что пробуждение от сна, в который погрузила его болезнь, окружено какой-то тайной, которую хотят пока что скрыть. Несомненно, на это были серьезные причины, и хотя он не знал их, но решил подчиниться людям, так успешно лечившим его и, как он был вполне убежден, спасшим ему жизнь.

Он хотел понять сам.

В долгие часы вынужденного одиночества Волгин старался свести воедино звенья таинственной цепи событий, происшедших за время пребывания в этом куполообразном павильоне, но ничего связного и хоть отчасти правдоподобного придумать не мог.

Иногда он снова начинал сомневаться в том, что вес происходит наяву. Нс является ли это плодом его больной фантазии? Но, когда он высказал Люцию опасения насчет своего рассудка, тот только засмеялся и, ласково погладив Волгина по плечу, сказал, что со временем он убедится в реальности происходящего.

Особенно часто мысль Волгина останавливалась на загадочной фразе, которую Люций сказал во время их первого разговора. Он хорошо запомнил эту фразу: “У нас есть предположение… оно, правда, почти достоверно, но все же… вся планета ждет разрешения загадки”.

Что могли означать эти слова?

Какая планета? Очевидно, Земля! Не мог же он попасть на другую…

Он до того запутался, что начал допускать даже подобную фантастическую возможность, но прямо спросить Люция казалось слишком нелепым. Все же он не удержался и под видом шутки задал такой вопрос, когда к его ложу поставили для очередной непонятной процедуры какой-то прибор или машину совсем уже диковинного вида.

Люций явно не понял шутки и серьезно ответил:

— На Земле.

Он сказал это таким тоном, как будто считал вопрос Вещ и вполне естественным.

“Вся планета ждет разрешения загадки…”

Загадки его имени. Почему именно имя могло так заинтересовать всю планету? Чем вызвано такое исключительное внимание всей Земли к нему — Волгину?

На этот вопрос он не находил ответа.

Как-то он вспомнил, что читал роман английского писателя Уэллса “Когда спящий проснется”, где описывалось, как человек, заснув на два или три века, проснулся властелином Земли, владельцем всего, что на ней было. Герой романа находился в летаргическом сне

Может быть, и с ним, Волгиным, произошло что-нибудь подобное?

И тотчас же из глубин памяти всплыло воспоминание. В самом начале болезни в разговоре со старым парижским врачом Волгин спросил, что такое летаргия и как долго она может продолжаться. Профессор тогда ответил, что летаргический сон не может тянуться слишком долго и переходит в смерть, если не наступает пробуждение.

А “летаргия” Волгина, если таковая действительно имела место, должна была быть очень длительной. Иначе оставались необъяснимыми поразительные перемены во всем окружающем, начинало внешности людей, словно принадлежавших к неведомой доселе “пятой” расе, их одежды, непонятного “русского языка” и кончая архитектурой “павильона” и способов лечения. Все указывало на то, что Волгин очутился в совершенно ином мире.

Но откуда он мог взяться, этот мир?…

Если даже допустить, что Волгин проспал или находился в бессознательном состоянии чрезвычайно долгое время, все же оставалось непонятным, почему “вся планета” интересовалась “загадкой” его имени.

Волгин хорошо помнил, что молчаливый утвердительный ответ на вопрос, зовут ли его Дмитрием Волгиным, произвел на Люция очень сильное впечатление.

Почему предположение, что его зовут именно так, Люции и звал “почти достоверным”? Если в силу длительности бессознательного состояния Волгина его имя было забыто (что казалось невероятным, — в больницах не забывают имен больных), то почему Люций назвал именно это имя, а не какое-нибудь другое? Откуда он его взял тогда?

Волгин пожимал плечами и отказывался понять что-нибудь во всей этой путанице.

Но самым загадочным, безусловно, оставалось помещение, в котором он находился, люди, окружавшие его, и их язык. За несколько лет и даже десятилетий на Земле не мог появиться совершенно новый, неизвестный ранее язык, представлявший собой странную смесь из всех европейских языков.

Люций не мог (или не хотел) разъяснить тайну. Оставалось терпеливо ждать того самого “со временем”, которое должно было снять с глаз Волгина темную повязку непостижимой загадки.

Прошло несколько недель.

В круглом павильоне, где лежал Волгин, не было смены дня и ночи. В нем всегда было ровное, меняющее свой цвет освещение, создаваемое неизвестными источниками. Больной знал о течении времени только от Люция, который теперь навещал его ежедневно.

Физически Волгин чувствовал себя превосходно. От болезни, едва не сведшей его в могилу, не осталось и следа, если не считать естественных, как говорил Люций, последствий, еще не ликвидированных. Больше всего изумляло Волгина, что сердце, бывшее причиной болезни, стало, по-видимому, совершенно здоровым.

Он часто спрашивал себя: к какому чудотворцу-врачу он попал? Кто такие Ио и Люций, которые не скрывали, что именно они вылечили Волгина, поставили его на ноги? Почему он раньше никогда не слыхал о существовании докторов со столь странными именами? Где, в какой стране находится это здание?

Люций сказал, что в Советском Союзе, но Волгин не мог ему поверить

Не хочет ли Люций просто успокоить Волгина, зная, что он Русский?

Процесс полного выздоровления, правда, медленно, но неуклонно продолжался. Он был заметен, если можно так сказать, “невооруженным глазом”. Способность движения почти совсем вернулась. Волгин мог вставать и ходить, ему разрешали это, но только в те короткие периоды, когда цвет потолка и стен становился белым. Это означало, что они не освещены больше особыми лучами, именно тогда к Волгину входили люди.

Когда освещение, или, как говорил Люций, “излучение”, действовало, приходилось лежать под странным покрывалом, которое меняло свой цвет синхронно с цветом купола. Волгин знал от Люция (только он один владел обычным русским языком и только с мог разговаривать Волгин), что оно в действительности совершенно бесцветно и предназначено для того, чтобы не пропускать излучения к тем частям тела, которые не должны подвергаться его действию. Волгину объяснили, что если он встанет или откинет покрывало, то причинит себе большой вред, который может свести на нет все, что было достигнуто раньше.

Но, независимо от его воли, Волгин не мог бы этого сделать, даже если бы захотел, так как за ним непрерывно наблюдали. Когда однажды, желая переменить позу, Волгин сделал неосторожное движение, темно-зеленый цвет купола мгновенно сменился белым. Владилен вошел и заботливо поправил покрывало. Потом погладил Волгина по голове, как ребенка, и сказал, старательно выговаривая каждый слог:

— Будьте осторожны, это опасно.

Было очевидно, что Волгину старались не причинять никаких неудобств, но откуда за ним следили, он не знал. Здесь, вероятно действовала телевизионная установка или какая-нибудь иная оптическая система.

На вопрос Волгина Люций ответил, что за ним наблюдают “по экрану”.

— Он был установлен, когда вы получили способность двигаться, — прибавил Люций. — Раньше, когда вы были неподвижны, в нем не было нужды.

Все находившиеся возле Волгина (“персонал клиники”, как он мысленно называл их) относились к нему заботливо и приветливо ему улыбались. Казалось, им доставляло удовольствие погладить его волосы или плечи. Волгин иногда думал, что на него смотрят, как на больного любимого ребенка, и это не было ему неприятно Со стороны же Люция он видел такую нежность, которую можно было сравнить с материнской.

Однажды Волгин сказал это Люцию.

— Вы правы, — ответил тот. — Вы наш ребенок. А я могу считать себя если не матерью, то отцом.

Его слова не показались Волгину ни смешными, ни претенциозными. Он сразу поверил, что Люций имеет право так говорить.

Волгину надоело лежать целыми днями, и он чуть не каждый день просил Люция выпустить его отсюда хотя бы на коротко время. “Я не могу больше видеть купол”, — говорил он.

Но врач был непреклонен.

Все вопросы Волгина о занимавших его загадочных обстоятельствах “пробуждения” оставались без ответа. Тайна не разъяснялась “Со временем вы узнаете все, что вас интересует”, — таков был стереотипный ответ.

Время становилось тираном и тянулось с мучительным однообразием.

Несмотря на то, что Волгин, по словам Ио и Люция, был уже совсем здоров, ему упорно отказывали в книгах.

— Пока еще нельзя. Чтение повредит вам.

— Значит, я еще не совсем здоров? — допытывался Волгин.

— Здоровы, но необходимы некоторые ограничения. Например, вы же сами знаете, что вас еще кормят искусственно.

Действительно, за все время Волгин не проглотил ни куска пищи, выпил ни глотка воды. Их заменял светлый раствор. И хотя желудок Волгина был совершенно пуст, это не причиняло ему никаких неприятных ощущений.

— Мне будет трудно привыкнуть к нормальной пище, — говорил он

— Нет, ничего, — отвечал Люций, — вы быстро привыкнете. Потерпите еще немного.

— Скорей бы! — вздыхал Волгин.

И вот совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, наступил конец заключению.

Проснувшись в это памятное утро, Волгин увидел, что находится в том же павильоне, что и раньше, но лежит не на середине, как всегда, а у стены. Странное покрывало, подушка, ложе — все исчезло.

Низкая широкая кровать застлана белыми шелковыми простынями, цвет которых совсем не соответствовал цвету купола, на этот раз золотисто-желтому. (Это было столь непривычно, что Волгин несколько минут с интересом ждал, чтобы они пожелтели, но этого так и не произошло.) Такая же белая подушка находилась под его головой. Он был покрыт тонким пушистым одеялом серебристого цвета.

У изголовья кровати стоял столик, сделанный, как показалось Волгину, из слоновой кости или материала, очень похожего на нее. На столике, покрытом голубой салфеткой, стоял хрустальный сосуд с букетом живых цветов. С удивлением Волгин заметил среди них несколько очень красивых, но совершенно ему незнакомых.

“Положительно, я в какой-то далекой, вероятнее всего, южной, стране”, — подумал он.

В ногах было кресло, на нем лежало белье, на спинке аккуратно висел серый костюм того же покроя, какой постоянно носил Люций. На коврике стояли замшевые туфли.

Сердце Волгина радостно забилось. Наконец-то настала минута, которую он ждал так долго!

Он не задавал себе вопроса, как произошла вся эта перемена. В том, что и на этот раз воспользовались его сном, чтобы переменить обстановку, Волгин увидел все то же внимание и заботу окружавших его людей, к которым он уже успел привыкнуть.

Даже цветы не забыты!

Он хотел соскочить с кровати, но по привычке посмотрел сперва вверх. Купол не был белым, а сохранял все тот же золотисто-желтый цвет, похожий на солнечный.

Но ведь покрывала на теле нет. Не означает ли это, что он может не считаться с освещением?

Пока он раздумывал, нижняя часть купола раздвинулась и вошел Люций. Обычными для него легкими шагами (удивительная легкость походки этого громадного человека всегда поражала Волгина) он подошел и сел на край постели. Его серые глаза смотрели, как всегда, приветливо, но Волгин заметил в них тревогу. Он хорошо изучил все оттенки выражения лица своего врача и сразу понял, что тот чем-то сильно обеспокоен.

Люций пытливо, с пристальным вниманием смотрел на Волгина. Потом он улыбнулся и дотронулся до его руки.

— Как вы себя чувствуете? — начал он с вопроса, который задавал каждый день и который задавали все врачи с незапамятных времен, приходя к пациенту.

— Как мне понимать всю эту перемену? — вместо ответа спросил Волгин.

— Она означает, что ваше лечение закончено. Вы можете встать и выйти отсюда. С сего дня вы начнете принимать обычную пищу и через несколько дней, привыкнув к ней, выйдете из-под наблюдения врача. Вы полностью здоровый человек.

— Этим я обязан вам, Люций. Вы спасли меня от верной смерти, к которой я был приговорен парижскими врачами. Я не знаю, кто вы такой, но надеюсь узнать… со временем.

— Время наступило. Вы можете узнать все, что пожелаете. Но своим выздоровлением вы обязаны не мне одному. Много людей работало, чтобы поднять вас на ноги. Коллективными усилиями нам это удалось. Все человечество гордится замечательной победой науки. Но мы не знаем, как отнесетесь вы сами к тому, что с вами сделали. Этот вопрос давно беспокоит и тревожит всех. Если вы обвините нас, то я должен заранее сознаться в том, что главная вина лежит на мне.

Волгин не верил своим ушам. Многое мог сказать выздоровевшему пациенту вылечивший его врач, но только не то, что сказал Люций. Вместо объяснений, которых с таким нетерпением ожидал Волгин, новые, еще более непонятные загадки. О, как он устал от них!

— Люций! — сказал Волгин — Вы только что сказали, что настала минута, когда я могу узнать все, что пожелаю. Так вот, я желаю узнать правду, одну только правду, и больше ничего. Говорите! Где я нахожусь? Кто вы такой? Почему вся Земля интересуется мною? Что, наконец, со мной произошло? И почему излечение человека от смертельной болезни вы назвали “виной”? Вот вопросы, на которые я прошу дать ясный ответ. Если вы не можете ответить, то так и скажите.

— Я не хочу мучить вас, Дмитрий, — ответил Люций. — Я пришел только для того, чтобы объяснить вам все, прежде чем вы выйдете из этого помещения. Но это не так просто сделать, поверьте мне. Потом вы поймете! Я сказал, что главная вина лежит на мне. Лично я не согласен с этим, но очень многие упрекают меня за то, что я с вами сделал. Вы считаете себя обязанным мне за излечение, но вы ошибаетесь — излечения не было. Вы не пациент, а жертва.

Изумление Волгина было так велико, что он даже забыл обо всех мучивших его вопросах. Он видел, что его собеседник едва сдерживает свое волнение. На серьезном лице Люция застыла какая-то неестественная, напряженная улыбка.

— Вы, Дмитрий, — продолжал Люций все тем же, словно скованным, голосом, — стали жертвой ненасытной научной любознательности. Это доказывает, что даже века не в силах изменить человека, сделать его более благоразумным, когда дело касается жажды познания. Она бесконечна и часто принимает жестокие формы.

Он вскочил и быстро прошелся по павильону, к двери и обратно. Волгин видел, как он сильно сжимал пальцы рук и как трудно дышал. Волнение Люция передалось и ему.

— Объяснитесь более ясно, — сказал он. — Зачем вы терзаете меня и себя этими недомолвками? Мне кажется, что вам не в чем Упрекать свою совесть. Вы вернули мне здоровье. Я сейчас здоровее, чем был до болезни. И я вам очень благодарен за это. Будьте же решительнее, Люций! Вы имеете дело с мужчиной.

— Вы мне благодарны? — Люций опять сел на постель к Волгину. — Это потому, что вы ничего не знаете. Но будете ли вы так же благодарны, когда узнаете все?

— Думаю, что да. Вы боитесь сказать, что я нахожусь далеко от родины и что с момента, когда я потерял сознание, прошло очень много времени. Но я это знаю. Пусть даже прошло много десятилетий, это меня не испугает.

Люций грустно улыбнулся.

— “Пусть даже прошло много десятилетий…” — повторил он. — Я понимаю, что это вас не испугает. Но… — он замолчал, тяжело перевел дыхание и быстро, точно боясь, что у него не хватит силы докончить, сказал: — Что вы скажете, если прошло не много десятилетий, а много столетий?

Волгин вздрогнул. Выражение сострадания, появившееся на лиц Люция, показалось ему зловещим. Как молния мелькнуло в его мозгу воспоминание обо всех необъяснимых загадках, которые он тщетно старался понять. Странная, незнакомая обстановка, окружавшая его с момента, когда он пришел в себя, получала грозный смысл.

Нет, этого он не мог ожидать!

— Что вы сказали? — прошептал Волгин.

— Правду, — обычным своим голосом ответил Люций. Казалось, что, высказав наконец истину, он сразу успокоился. — Рано или поздно, вы все равно узнаете ее. Именно я должен сказать вам. Мне это тяжело сделать, но я виноват больше других и должен нести последствия своей вины. Вы действительно… проснулись не только в другом веке, но и в другой исторической эпохе.

Волгин закрыл глаза.

Его разум не отказывался верить тому, что он услышал, но не мог сразу воспринять сказанного. Это было слишком невероятно! Но Волгин ни на секунду не подумал, что Люций его обманывает…

— Какой сейчас год?

Ответа не последовало.

Волгин открыл глаза.

Совсем близко он видел красивую, благородную голову, с высоким лбом под густыми и темными волосами. Брови Люция были сдвинуты, и он пристально смотрел прямо перед собой.

Волгин с совсем иным, чем прежде, чувством окинул взглядом мощную фигуру своего врача. Он увидел его точно впервые.

Так вот почему они не похожи на обычных людей. Это не люди двадцатого века, как он думал. Это отдаленные потомки тех людей, в среде которых родился и вырос Волгин. Это люди новой исторической эпохи!

— Какой сейчас год? — повторил Волгин.

Люций обернулся.

На него спокойно и прямо смотрели темные глаза Волгина. В них не заметно было особого волнения. Тонкие губы были плотно сжаты.

При виде радостного изумления, которое отразилось на лице Люция, Волгин улыбнулся.

— Вы думали, что я потеряю сознание от ваших слов или что мной случится истерика, — сказал он. — Вы не знаете людей нашего поколения. Я перенес в своей жизни много ударов, но они меня не сломили, — он взял руку Люция и положил ее к себе на грудь: — Вы видите, мое сердце бьется спокойно, так что можете говорить не опасаясь. Скажите же мне всю правду и перестаньте играть со мной в прятки. Какой у вас сейчас год?

Люций схватил его руки и сжал их.

— Вы удивительный человек! — взволнованно сказал он. — Я бесконечно рад, что вы такой. Меня предупреждали… мне говорили… я опасался самых тяжелых последствий.

— Люди, которые вам это говорили, — сказал Волгин, — очевидно, не привыкли к ударам жизни. А мы жили в бурную эпоху, привыкли к трудностям и научились побеждать их. Говорите же наконец, какой сейчас год?

— На этот вопрос, — ответил Люций, — нельзя ответить прямо Если я назову вам цифру, она вам ничего не скажет, и вы все-таки не будете знать правды. Вы меня так обрадовали, Дмитрий, что мне стало совсем легко исполнить свою обязанность, которая казалась такой трудной. Когда вы родились? — неожиданно спросил он.

— В тысяча девятьсот четырнадцатом году, — ответил Волгин. — Но какое это имеет отношение к моему вопросу?

— В тысяча девятьсот четырнадцатом году христианской эры?

— Не слыхал о такой эре. Но все равно! Я родился, если вам так угодно, в тысяча девятьсот четырнадцатом году после рождества Христова. Вы задаете странные вопросы, — прибавил Волгин, — вместо того чтобы ответить на мой вопрос.

Казалось, Люций не слышал слов Волгина. Он смотрел на него взглядом, в котором были удивление, восторг и недоверие.

— За три года до Великой революции… — тихо сказал он — Этого не может быть!

— Но тем не менее это безусловный факт, — сказал Волгин. — Это так же верно, как то, что меня зовут Дмитрием Волгиным, а я помню, что и это вы назвали только почти достоверным, хотя и не могу понять, почему.

— Когда я вам все расскажу, вы поймете. Я говорю сейчас не то, что думаю, Дмитрий, но у меня путаются мысли. Это не так легко… Я знаю, что вы Дмитрий Волгин и родились за много веков до нашего времени. Но поймите, современному человеку трудно… психологически трудно поверить, что он видит перед собой одного из легендарных Героев Советского Союза.

— Вы сказали “легендарных”? — Волгин приподнялся, — Люций! Если вы мне друг, то говорите прямо и без отступлений: какой сейчас год?

Люций вдруг встал и обвел взглядом стены павильона. Он словно хотел проверить, что находится в знакомой обстановке, что разговор с Волгиным происходит наяву. Потом он сел снова.

— Давайте по порядку, — сказал он почти умоляюще, — значит, вы родились за три года до начала коммунистической эры?

— Коммунистической эры?…

— Да, старое летоисчисление теперь заканчивают тысяча девятьсот семнадцатым годом. После Великой революции начинается эпоха, называемая коммунистической эрой.

Волгин перевел дыхание и, стараясь говорить как можно спокойнее, спросил:

— И как долго продолжалась коммунистическая эра?

— Ровно тысячу лет, — ответил Люций. — Потом начали новый счет годам, который продолжается и теперь.

Волгин понял, что еще немного — и он потеряет сознание от волнения, которое начинало душить его. Он судорожно сжал плечо Люция:

— И сейчас у вас год?…

— Восемьсот шестидесятый!

Волгин откинулся на подушку.

“Это сон или бред, — подумал он. — Это не может быть в действительности”.

Но всем существом он чувствовал и понимал, что Люций сказал ему правду.

Бессознательное состояние Волгина продолжалось почти две тысячи лет…

— Люций! — сказал он. — Тут что-то не так. Человек не может жить две тысячи лет ни при каких условиях. Это противоречит законам природы. Или они теперь иные, чем были в наше время?

— Нет, вы правы, Дмитрий! Человек, безусловно, не может жить тысячу девятьсот лет. — Люций пристально посмотрел в глаза Волгину и, взяв его руки в свои, закончил: — Но вы и не были живы, Дмитрий. Вы были мертвы все это время.

Глава вторая

1

За десять лет до описанных выше событий небольшой оранжево-красный аппарат быстро и бесшумно летел над землей, направляясь на северо-восток.

Под его гладким удлиненным корпусом, не имевшим ни крыльев, ни каких-либо внешних движущих частей, стремительно проносилась поверхность земли, сливаясь в сверкавшие под лучами солнца полосы.

Далеко впереди показалась цепь невысоких холмов, поросших лесом, и через несколько мгновений молнией мелькнула внизу и скрылась за противоположной стороной горизонта.

Воздушный аппарат поднялся выше и полетел быстрее.

Земля расстилалась под ним изумрудно-зеленым ковром с серебристыми лентами рек и голубыми зеркалами озер. Огромные площади хвойных лесов легко угадывались по характерному синеватому оттенку.

Всюду виднелись многочисленные здания, разбросанные среди зелени без всякого видимого порядка и окрашенные преимущественно в белый и голубой цвет.

С высоты эта картина казалась безжизненной. На земле нельзя было заметить никакого движения, ни одна струйка дыма не оживляла пейзажа. Нигде не виднелось полос возделанной земли, не желтели поля. Сплошная зелень покрывала всю видимую поверхность. Десятки и сотни километров проносились под корпусом машины, но пейзаж оставался все тем же.

Изредка здания сближались, как бы сбегались в одно место, образуя населенный пункт с несколькими крупными сооружениями посередине, и снова разбегались во все стороны.

Еще реже аппарат пролетал над гигантскими зданиями, занимавшими каждое несколько квадратных километров. Эти здания были очень низки и нестерпимо блестели сплошными стеклянными крышами. Их можно было принять за озера, если бы не геометрически правильные линии и прямые углы, несвойственные живой природе.

На большом расстоянии друг от друга над землей поднимались высокие, до восьмисот метров, металлические мачты, на которых даже днем ярко горели красные огни, предупреждавшие об опасности бесчисленные воздушные суда, мелькавшие во всех направлениях на разной высоте и окрашенные во все цвета.

Аппарат поднялся еще выше. Здесь было меньше встречных машин, и скорость снова увеличилась.

Впереди показалась широкая водная равнина, и через полминуты машина оказалась над открытым морем. Земля исчезла из виду.

На безоблачном небе полуденное солнце сверкало горячим к блеском. Человек, сидящий в машине, вытер лицо платком. В закрытой со всех сторон кабине было жарко.

Он посмотрел на часы.

И вдруг машина замедлила скорость. Пилот ни до чего не дотрагивался, он сидел в той же позе, откинувшись на спинку мягкого сиденья. Перед ним находился только маленький, изящно оформленный щиток с двумя миниатюрными циферблатами. Ничего, что можно было бы назвать системой управления, в кабине не было: ни штурвала, ни педалей, ни каких-либо рукояток.

А машина продолжала все больше и больше замедлять скорость, не снижая высоты, пока не повисла над морем почти неподвижно.

Тогда пилот отодвинул боковое стекло и подставил лицо в рвавшемуся ветру.

Было ясно, что он хотел освежиться, не пользуясь внутренней вентиляцией, и что остановка произошла по его воле.

Это был человек уже преклонных лет. Его густые, коротко остриженные волосы были совсем седыми. Высокий лоб избороздили морщины. Однако он казался крепким и здоровым. Серые глаза, не утратившие блеска, смотрели ясно и твердо. Энергичная линия губ и развитый подбородок выражали сильную волю.