Осип Мандельштам. Сочинения

За мех, и золото, и яд;

И с чистой совестью, на шлюпке,

Вернуться на родной фрегат!

Июнь 1913

Песенка

У меня не много денег,

В кабаках меня не любят,

А служанки вяжут веник

И сердито щепки рубят.

Я запачкал руки в саже,

На моих ресницах копоть,

Создаю свои миражи

И мешаю всем работать.

Голубые судомойки,

Добродетельная челядь,

И на самой жесткой койке

Ваша честность рай вам стелет.

Тяжела с бельем корзина,

И мясник острит так плотски.

Тем краснее льются вина

До утра в хрусталь господский!

1913

Летние стансы

В аллее колокольчик медный,

Французский говор, нежный взгляд -

И за решеткой заповедной

Пустеет понемногу сад.

Что делать в городе в июне?

Не зажигают фонарей;

На яхте, на чухонской шхуне

Уехать хочется скорей!

Нева – как вздувшаяся вена

До утренних румяных роз.

Везя всклокоченное сено,

Плетется на асфальте воз.

А там рабочая землянка,

Трещит и варится смола;

Ломовика судьба-цыганка

Обратно в степи привела...

И с бесконечной челобитной

О справедливости людской

Чернеет на скамье гранитной

Самоубийца молодой.

<Июнь?> 1913

Американ бар

Еще девиц не видно в баре,

Лакей невежлив и угрюм;

И в крепкой чудится сигаре

Американца едкий ум.

Сияет стойка красным лаком,

И дразнит сода-виски форт:

Кто незнаком с буфетным знаком

И в ярлыках не слишком тверд?

Бананов груда золотая

На всякий случай подана,

И продавщица восковая

Невозмутима, как луна.

Сначала нам слегка взгрустнется,

Мы спросим кофе с кюрассо.

В пол-оборота обернется

Фортуны нашей колесо!

Потом, беседуя негромко,

Я на вращающийся стул

Влезаю в шляпе и, соломкой

Мешая лед, внимаю гул...

Хозяйский глаз желтей червонца

Мечтателей не оскорбит...

Мы недовольны светом солнца,

Теченьем меренных орбит!

<Не позднее июня> 1913

Египтянин

(Надпись на камне 18-19 династии)

Я избежал суровой пени

И почестей достиг;

От радости мои колени

Дрожали, как тростник.

И прямо в полы балахона,

Большие, как луна,

На двор с высокого балкона

Бросали ордена.

То, что я сделал, превосходно -

И это сделал я!

И место новое доходно

И прочно для житья.

И, предвкушая счастья глянец,

Я танцевал не зря

Изящный и отличный танец

В присутствии царя.

По воздуху летает птица.

Бедняк идет пешком.

Вельможе ехать не годится

Дрянным сухим путем.

И, захватив с собой подарки

И с орденами тюк,

Как подобает мне, на барке

Я поплыву на юг.

1913

Египтянин

Я выстроил себе благополучья дом,

Он весь из дерева, и ни куска гранита,

И царская его осматривала свита,

В нем виноградники, цветник и водоем.

Чтоб воздух проникал в удобное жилье,

Я вынул три стены в преддверьи легкой клети,

И безошибочно я выбрал пальмы эти

Краеугольными – прямые, как копье.

Кто может описать сановника доход!

Бессмертны высокопоставленные лица!

(Где управляющий? Готова ли гробница?)

В хозяйстве письменный я слушаю отчет.

Тяжелым жерновом мучнистое зерно

Приказано смолоть служанке низкорослой,

Священникам налог исправно будет послан,

Составлен протокол на хлеб и полотно.

В столовой на полу пес, растянувшись, лег,

И кресло прочное стоит на львиных лапах.

Я жареных гусей вдыхаю сладкий запах -

Загробных радостей вещественный залог.

1913 (1914?)

***

Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты

И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют,-

Гигантские шаги, с которых петли сняты,-

В туманной памяти виденья оживут.

И лихорадочный больной, тоской распятый,

Худыми пальцами свивая тонкий жгут,

Сжимает свой платок, как талисман крылатый,

И с отвращением глядит на круг минут...

То было в сентябре, вертелись флюгера,

И ставни хлопали,– но буйная игра

Гигантов и детей пророческой казалась,

И тело нежное то плавно подымалось,

То грузно падало: средь пестрого двора

Живая карусель, без музыки, вращалась!

Апрель 1912

Спорт

Румяный шкипер бросил мяч тяжелый,

И черни он понравился вполне.

Потомки толстокожего футбола -

Крокет на льду и поло на коне.

Средь юношей теперь – по старине

Цветет прыжок и выпад дискобола,

Когда сойдутся в легком полотне,

Оксфорд и Кэмбридж – две приречных школы.

Но только тот действительно спортсмэн -

Кто разорвал печальной жизни плен:

Он знает мир, где дышит радость, пенясь...

И детского крокета молотки,

И северные наши городки,

И дар богов – великолепный теннис!

1913 – 1914

Футбол

Телохранитель был отравлен.

В неравной битве изнемог,

Обезображен, обесславлен,

Футбола толстокожий бог.

И с легкостью тяжеловеса

Удары отбивал боксер:

О, беззащитная завеса,

Неохраняемый шатер!

Должно быть, так толпа сгрудилась,

Когда, мучительно жива,

Не допив кубка, покатилась

К ногам тупая голова.

Неизъяснимо лицемерно

Не так ли кончиком ноги

Над теплым трупом Олоферна

Юдифь глумилась...

1913

Второй футбол

Рассеян утренник тяжелый,

На босу ногу день пришел;

А на дворе военной школы

Играют мальчики в футбол.

Чуть-чуть неловки, мешковаты -

Как подобает в их лета,-

Кто мяч толкает угловатый,

Кто охраняет ворота...

Любовь, охотничьи попойки -

Все в будущем, а ныне – скорбь

И вскакивать на жесткой койке,

Чуть свет, под барабанов дробь!

Увы: ни музыки, ни славы!

Так от зари и до зари,

В силках науки и забавы

Томятся дети-дикари.

Осенней путаницы сито.

Деревья мокрые в золе.

Мундир обрызган. Грудь открыта.

Околыш красный на земле.

1913

Автопортрет

В поднятьи головы крылатый

Намек – но мешковат сюртук;

В закрытьи глаз, в покое рук -

Тайник движенья непочатый.

Так вот кому летать и петь

И слова пламенная ковкость,-

Чтоб прирожденную неловкость

Врожденным ритмом одолеть!

1914 <1913?>

***

Как овцы, жалкою толпой

Бежали старцы Еврипида.

Иду змеиною тропой,

И в сердце темная обида.

Но этот час уж недалек:

Я отряхну мои печали,

Как мальчик вечером песок

Вытряхивает из сандалий.

1914

***

Развеселился, наконец,

Изведал духа совершенство,

Уверовал в свое блаженство

И успокоился, как царь,

Почуяв славу за плечами -

Когда первосвященник в храме

И голубь залетел в алтарь.

1912 (1913?)

***

Когда держался Рим в союзе с естеством,

Носились образы его гражданской мощи

В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,

На форуме полей и в колоннаде рощи.

А ныне человек – ни раб, ни властелин,

Не опьянен собой – а только отуманен;

Невольно думаешь: всемирный гражданин!

А хочется сказать – всемирный горожанин!

1914

Перед войной

Ни триумфа, ни войны!

О, железные, доколе

Безопасный Капитолий

Мы хранить осуждены?

Или, римские перуны -

Гнев народа! – обманув,

Отдыхает острый клюв

Той ораторской трибуны?

Или возит кирпичи

Солнца дряхлая повозка

И в руках у недоноска

Рима ржавые ключи?

<Август-сентябрь> 1914

Немецкая каска

Немецкая каска, священный трофей,

Лежит на камине в гостиной твоей.

Дотронься,– она, как игрушка, легка;

Пронизана воздухом медь шишака.

В Познани и Польше не всем воевать -

Своими глазами врага увидать:

И, слушая ядер губительный хор,

Сорвать с неприятеля гордый убор!

Нам только взглянуть на блестящую медь

И вспомнить о тех, кто готов умереть!

<Сентябрь-октябрь> 1914

Polacy![15]

Поляки! Я не вижу смысла

В безумном подвиге стрелков:

Иль ворон заклюет орлов?

Иль потечет обратно Висла?

Или снега не будут больше

Зимою покрывать ковыль?

Или о Габсбургов костыль

Пристало опираться Польше?

А ты, славянская комета,

В своем блужданьи вековом,

Рассыпалась чужим огнем,

Сообщница чужого света!

<Октябрь> 1914

Реймс и Кельн

...Но в старом Кельне тоже есть собор,

Неконченный и все-таки прекрасный,

И хоть один священник беспристрастный,

И в дивной целости стрельчатый бор.

Он потрясен чудовищным набатом,

И в грозный час, когда густеет мгла,

Немецкие поют колокола:

– Что сотворили вы над реймским братом?

Сентябрь 1914

***

В белом раю лежит богатырь:

Пахарь войны, пожилой мужик.

В серых глазах мировая ширь:

Великорусский державный лик,

Только святые умеют так

В благоуханном гробу лежать:

Выпростав руки, блаженства в знак,

Славу свою и покой вкушать.

Разве Россия не белый рай

И не веселые наши сны?

Радуйся, ратник, не умирай:

Внуки и правнуки спасены!

Декабрь 1914

Аббат

Переменилось все земное,

И лишь не сбросила земля

Сутану римского покроя

И ваше золото, поля.

И, самый скромный современник,

Как жаворонок, Жамм поет,-

Ведь католический священник

Ему советы подает!

Священник слышит пенье птичье

И всякую живую весть.

Питает все его величье

Сияющей тонзуры честь.

Свет дивный от нее исходит,

Когда он вечером идет

Иль по утрам на рынке бродит

И милостыню подает.

Я поклонился, он ответил

Кивком учтивым головы,

И, говоря со мной, заметил:

«Католиком умрете вы!»

А в толщь унынья и безделья

Какой врезается алмаз,

Когда мы вспомним новоселье,

Что в Риме ожидает нас!

Там каноническое счастье,

Как солнце, стало на зенит,

И никакое самовластье

Ему сиять не запретит.

О, жаворонок, гибкий пленник,

Кто лучше песнь твою поймет,

Чем католический священник

В июле, в урожайный год!

1915 (1914?)

***

У моря ропот старческой кифары...

Еще жива несправедливость Рима,

И воют псы, и бедные татары

В глухой деревне каменного Крыма.

О, Цезарь, Цезарь, слышишь ли блеянье

Овечьих стад и смутных волн движенье?

Что понапрасну льешь свое сиянье,

Луна,– без Рима жалкое явленье?

Не та, что ночью смотрит в Капитолий

И озаряет лес столпов холодных,

А деревенская луна, не боле,

Луна,– возлюбленная псов голодных.

Октябрь 1915

***

Вот дароносица, как солнце золотое,

Повисла в воздухе – великолепный миг.

Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:

Взят в руки целый мир, как яблоко простое.

Богослужения торжественный зенит,

Свет в круглой храмине под куполом в июле,

Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули

О луговине той, где время не бежит.

И Евхаристия, как вечный полдень, длится -

Все причащаются, играют и поют,

И на виду у всех божественный сосуд

Неисчерпаемым веселием струится.

1915

***

– Я потеряла нежную камею,

Не знаю где, на берегу Невы.

Я римлянку прелестную жалею,-

Чуть не в слезах мне говорили вы.

Но для чего, прекрасная грузинка,

Тревожить прах божественных гробниц?

Еще одна пушистая снежинка

Растаяла на веере ресниц.

И кроткую вы наклонили шею.

Камеи нет – нет римлянки, увы.

Я Тинотину смуглую жалею -

Девичий Рим на берегу Невы.

Осень 1916

Мадригал

Кн. Андрониковой

Дочь Андроника Комнена,

Византийской славы дочь!

Помоги мне в эту ночь

Солнце выручить из плена,

Помоги мне пышность тлена

Стройной песнью превозмочь,

Дочь Андроника Комнена,

Византийской славы дочь!

1916

***

О, этот воздух, смутой пьяный,

На черной площади Кремля.

Качают шаткий «мир» смутьяны,

Тревожно пахнут тополя.

Соборов восковые лики,

Колоколов дремучий лес,

Как бы разбойник безъязыкий

В стропилах каменных исчез.

А в запечатанных соборах,

Где и прохладно и темно,

Как в нежных глиняных амфорах,

Играет русское вино.

Успенский, дивно округленный,

Весь удивленье райских дуг,

И Благовещенский, зеленый,

И, мнится, заворкует вдруг.

Архангельский и Воскресенья

Просвечивают, как ладонь,-

Повсюду скрытое горенье,

В кувшинах спрятанный огонь...

Апрель 1916

***

Когда октябрьский нам готовил временщик

Ярмо насилия и злобы

И ощетинился убийца-броневик,

И пулеметчик низколобый,-

– Керенского распять! – потребовал солдат,

И злая чернь рукоплескала:

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,

И сердце биться перестало!

И укоризненно мелькает эта тень,

Где зданий красная подкова;

Как будто слышу я в октябрьский тусклый день:

– Вязать его, щенка Петрова!

Среди гражданских бурь и яростных личин,

Тончайшим гневом пламенея,

Ты шел бестрепетно, свободный гражданин,

Куда вела тебя Психея.

И если для других восторженный народ

Венки свивает золотые,-

Благословить тебя в далекий ад сойдет

Стопами легкими Россия.

Ноябрь 1917

***

Кто знает, может быть, не хватит мне свечи

И среди бела дня останусь я в ночи,

И, зернами дыша рассыпанного мака,

На голову мою надену митру мрака,-

Как поздний патриарх в разрушенной Москве,

Неосвященный мир неся на голове,

Чреватый слепотой и муками раздора,

Как Тихон – ставленник последнего собора!

Ноябрь 1917

***

Все чуждо нам в столице непотребной:

Ее сухая черствая земля,

И буйный торг на Сухаревке хлебной,

И страшный вид разбойного Кремля.

Она, дремучая, всем миром правит.

Мильонами скрипучих арб она

Качнулась в путь – и полвселенной давит

Ее базаров бабья ширина.

Ее церквей благоуханных соты -

Как дикий мед, заброшенный в леса,

И птичьих стай густые перелеты

Угрюмые волнуют небеса.

Она в торговле хитрая лисица,

А перед князем – жалкая раба.

Удельной речки мутная водица

Течет, как встарь, в сухие желоба.

<Май – июнь> 1918

Телефон

На этом диком страшном свете

Ты, друг полночных похорон,

В высоком строгом кабинете

Самоубийцы – телефон!

Асфальта черные озера

Изрыты яростью копыт,

И скоро будет солнце – скоро

Безумный петел прокричит.

А там дубовая Валгалла

И старый пиршественный сон:

Судьба велела, ночь решала,

Когда проснулся телефон.

Весь воздух выпили тяжелые портьеры,

На театральной площади темно.

Звонок – и закружились сферы:

Самоубийство решено.

Куда бежать от жизни гулкой,

От этой каменной уйти?

Молчи, проклятая шкатулка!

На дне морском цветет: прости!

И только голос, голос-птица

Летит на пиршественный сон.

Ты – избавленье и зарница

Самоубийства – телефон!

Июнь 1918

***

Где ночь бросает якоря

В глухих созвездьях Зодиака,

Сухие листья октября,

Глухие вскормленники мрака,

Куда летите вы? Зачем

От древа жизни вы отпали?

Вам чужд и странен Вифлеем,

И яслей вы не увидали.

Для вас потомства нет – увы!

Бесполая владеет вами злоба,

Бездетными сойдете вы

В свои повапленные[16] гробы,

И на пороге тишины,

Среди беспамятства природы,

Не вам, не вам обречены,

А звездам вечные народы.

<Осень 1920 (1917?)>

Актер и рабочий

Здесь, на твердой площадке яхт-клуба,

Где высокая мачта и спасательный круг,

У южного моря, под сенью юга

Деревянный пахучий строился сруб!

Это игра воздвигает здесь стены!

Разве работать – не значит играть?

По свежим доскам широкой сцены

Какая радость впервые шагать!

Актер – корабельщик на палубе мира!

И дом актера стоит на волнах!

Никогда, никогда не боялась лира

Тяжелого молота в братских руках!

Что сказал художник, сказал и работник:

– Воистину, правда у нас одна!

Единым духом жив и плотник,

И поэт, вкусивший святого вина!

А вам спасибо! И дни, и ночи

Мы строим вместе – и наш дом готов!

Под маской суровости скрывает рабочий

Высокую нежность грядущих веков!

Веселые стружки пахнут морем,

Корабль оснащен – в добрый путь!

Плывите же вместе к грядущим зорям,

Актер и рабочий, вам нельзя отдохнуть!

Лето 1920

А небо будущим беременно...

Опять войны разноголосица

На древних плоскогорьях мира,

И лопастью пропеллер лоснится,

Как кость точеная тапира.

Крыла и смерти уравнение,-

С алгебраических пирушек

Слетев, он помнит измерение

Других эбеновых игрушек,

Врагиню ночь, рассадник вражеский

Существ коротких ластоногих,

И молодую силу тяжести:

Так начиналась власть немногих...

Итак, готовьтесь жить во времени,

Где нет ни волка, ни тапира,

А небо будущим беременно -

Пшеницей сытого эфира.

А то сегодня победители

Кладбища лета обходили,

Ломали крылья стрекозиные

И молоточками казнили.

Давайте слушать грома проповедь,

Как внуки Себастьяна Баха,

И на востоке и на западе

Органные поставим крылья!

Давайте бросим бури яблоко

На стол пирующим землянам

И на стеклянном блюде облако

Поставим яств посередине.

Давайте все покроем заново

Камчатной скатертью пространства,

Переговариваясь, радуясь,

Друг другу подавая брашна.

На круговом на мирном судьбище

Зарею кровь оледенится.

В беременном глубоком будущем

Жужжит большая медуница.

А вам, в безвременьи летающим

Под хлыст войны за власть немногих,-

Хотя бы честь млекопитающих,

Хотя бы совесть ластоногих,

И тем печальнее, тем горше нам,

Что люди-птицы хуже зверя

И что стервятникам и коршунам

Мы поневоле больше верим.

Как шапка холода альпийского,

Из года в год, в жару и лето,

На лбу высоком человечества

Войны холодные ладони.

А ты, глубокое и сытое,

Забременевшее лазурью,

Как чешуя многоочитое,

И альфа и омега бури;

Тебе – чужое и безбровое,

Из поколенья в поколение,-

Всегда высокое и новое

Передается удивление.

1923

Христиан Клейст[17]

Есть между нами похвала без лести,

И дружба есть в упор, без фарисейства,

Поучимся ж серьезности и чести

У стихотворца Христиана Клейста.

Еще во Франкфурте отцы зевали,

Еще о Гете не было известий,

Слагались гимны, кони гарцевали

И княжества топталися на месте.

Война – как плющ в беседке шоколадной.

И далека пока еще от Рейна

Косматая казацкая папаха.

И прямо со страницы альманаха

Он в бой сошел и умер так же складно,

Как пел рябину с кружкой мозельвейна.

8 августа 1932

***

Мне кажется, мы говорить должны

О будущем советской старины,

Что ленинское-сталинское слово -

Воздушно-океанская подкова,

И лучше бросить тысячу поэзий,

Чем захлебнуться в родовом железе,

И пращуры нам больше не страшны:

Они у нас в крови растворены.

Апрель – май 1935

***

Мир начинался страшен и велик:

Зеленой ночью папоротник черный,

Пластами боли поднят большевик -

Единый, продолжающий, бесспорный,

Упорствующий, дышащий в стене.

Привет тебе, скрепитель добровольный

Трудящихся, твой каменноугольный

Могучий мозг, гори, гори стране!

Апрель – май 1935

***

Да, я лежу в земле, губами шевеля,

И то, что я скажу, заучит каждый школьник:

На Красной площади всего круглей земля

И скат ее твердеет добровольный.

На Красной площади земля всего круглей,

И скат ее нечаянно раздольный,

Откидываясь вниз до рисовых полей,-

Покуда на земле последний жив невольник.

Май 1935

Железо

Идут года железными полками,

И воздух полн железными шарами.

Оно бесцветное – в воде железясь,

И розовое, на подушке грезясь.

Железная правда – живой на зависть,

Железен пестик, и железна завязь.

И железой поэзия в железе,

Слезящаяся в родовом разрезе.

22 мая 1935

***

Ты должен мной повелевать,

А я обязан быть послушным.

На честь, на имя наплевать,

Я рос больным и стал тщедушным.

Так пробуй выдуманный метод

Напропалую, напрямик -

Я – беспартийный большевик,

Как все друзья, как недруг этот.

Май (?) 1935

***

Тянули жилы, жили-были,

Не жили, не были нигде.

Бетховен и Воронеж – или

Один или другой – злодей.

На базе мелких отношений

Производили глухоту

Семидесяти стульев тени

На первомайском холоду.

В театре публики лежало

Не больше трех карандашей,

И дирижер, стараясь мало,

Казался чортом средь людей.

<Апрель> – май 1935

***

Мир должно в черном теле брать,

Ему жестокий нужен брат -

От семиюродных уродов

Он не получит ясных всходов.

Июнь 1935

***

Я в сердце века – путь неясен,

А время удаляет цель:

И посоха усталый ясень,

И меди нищенскую цвель.

14 декабря 1936

***

А мастер пушечного цеха,

Кузнечных памятников швец,

Мне скажет – ничего, отец,-

Уж мы сошьем тебе такое...

Декабрь 1936

***

Как женственное серебро горит,

Что с окисью и примесью боролось,

И тихая работа серебрит

Железный плуг и песнотворца голос.

Начало 1937

<Ода>

Когда б я уголь взял для высшей похвалы -

Для радости рисунка непреложной,-

Я б воздух расчертил на хитрые углы

И осторожно и тревожно.

Чтоб настоящее в чертах отозвалось,

В искусстве с дерзостью гранича,

Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось,

Ста сорока народов чтя обычай.

Я б поднял брови малый уголок

И поднял вновь и разрешил иначе:

Знать, Прометей раздул свой уголек,-

Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!

Я б несколько гремучих линий взял,

Все моложавое его тысячелетье,

И мужество улыбкою связал