Бэббит

— Ты? Наверно, побьешь рекорд по скоростному бегу!

— Неправда! Я покажу этому мерзавцу, как отпускать обидные замечания насчет моей сестры, я ему всю морду…

— Слушай, ты, недопеченный Демпси! Если я когда-нибудь услышу, что ты дерешься, я из тебя дух вышибу, хоть я и не практиковался перед зеркалом, как вытягивать руку!

— Нехорошо, Тед, голубчик! — ласково сказала миссис Бэббит. — Разве можно драться!

— Господи, ничего вы не понимаете! А вдруг мы с тобой гуляем, мама, а кто-нибудь отпустит на твой счет обидное замечание?

— Никто никаких замечаний отпускать не будет, — внушительно сказал Бэббит, — лишь бы все сидели дома, учили геометрию и занимались делом, а не шлялись по бильярдным и кафе и по всяким злачным местам, куда вообще ходить нечего!

— Ну, папа, ты тоже скажешь! А вдруг все-таки кто-нибудь посмеет…

— А если посмеют, — пропищала миссис Бэббит, — я не обращу ни малейшего внимания — много чести! И вообще этого не бывает. Вечно слышишь про то, как к женщинам пристают, как их оскорбляют, а я в это не верю, тут сами женщины виноваты, пусть не строят глазки кому попало! Во всяком случае, ко мне еще никто не приставал…

— Да ну, мама, неужели ты не можешь вообразить, что к тебе пристали? Понимаешь — вообразить! Неужели ты не можешь представить себе, что так случилось? Неужели у тебя не хватает воображения?

— Как это я не могу себе представить? Конечно, могу!

— Конечно, мама сумеет представить себе что угодно! — вступился Бэббит. — Уж не думаешь ли ты, что из всей семьи только у тебя одного есть воображение? Впрочем, какой смысл воображать? Воображение не доведет до добра. Глупо воображать, когда есть столько фактов, из которых можно сделать вывод…

— Слушай, папа! Вообрази на минуту — понимаешь, вообрази, что в твою контору входит какой-нибудь твой конкурент, другой маклер…

— Не маклер, а посредник!

— Ну, посредник, которого ты ненавидишь…

— Чего ради я буду ненавидеть других посредников?

— Да ты только вообрази, понимаешь, ну представь себе!

— Не желаю воображать всякую чушь! Да, есть люди моей профессий, которые опускаются до того, что ненавидят своих конкурентов, но был бы ты постарше и разбирался в делах, вместо того чтобы шляться в кино и бегать за девчонками в платьях выше коленок, за дурами, которые красятся и мажутся, как будто они хористки или бог знает кто, — тогда бы ты понимал и ясно представлял себе, что для меня самое главное, чтобы у нас, в коммерческих кругах Зенита, всегда говорили друг о друге в самых дружественных тонах, чтобы меж нами царил дух братства, сотрудничества! Вот почему я не могу вообразить, не могу себе представить, чтобы я вдруг возненавидел кого-нибудь из посредников по продаже недвижимого имущества, даже такого гнусного жулика и втирушу, как Сесиль Раунтри!

— Ну, а вдруг!

— Никаких «вдруг» тут не может быть! Но уж если бы мне нужно было кого-нибудь проучить, разве я стал бы прыгать перед зеркалом, вертеться и крутиться — зачем мне эти фигли-мигли? Представь себе, что ты где-то сидишь и тебя вдруг кто-то обругает. Что же, ты будешь боксировать и прыгать вокруг него, как учитель танцев, что ли? Ты просто уложишь его одним ударом (во всяком случае, надеюсь, что мой сын на это способен!), а потом оботрешь руки и забудешь о нем, вот и все — и нечего заниматься всякими заочными боксами!

— Нет, все-таки… Понимаешь, я только хотел тебе показать — каким замечательным вещам можно научиться заочно, вместо всей этой жвачки, которой нас пичкают в школе.

— Но, по-моему, вас учат боксу на уроках гимнастики!

— Это не то! Поставят с каким-нибудь верзилой, он тебя и молотит кулаками в свое удовольствие, разве тут успеешь чему-нибудь научиться? Нет, спасибо! Ищите дураков! А ты послушай, тут у меня еще есть!

Это были не объявления, а сплошная филантропия. Одно из них было украшено кричащим заголовком: «Деньги! Деньги! Деньги!» В другом рассказывалось, как «мистер П.Р., зарабатывавший всего восемнадцать долларов в неделю в своей парикмахерской, теперь, пройдя курс нашего обучения, получает не меньше пяти тысяч в год, сделавшись врачом остеопатом-виталистом». Третье объявление повествовало о том, как «мисс Д.Л., служившая упаковщицей в магазине, теперь получает десять долларов чистоганом в день, обучая по нашей индусской системе Правильному Вибрационному Дыханию и Психическому Самоконтролю».

Тед собрал пятьдесят или шестьдесят таких вырезок из всяких ежегодников, воскресных приложений, художественных журналов и газет. Один благодетель умолял: «Не будьте в тени! Станьте популярным в обществе, зарабатывайте кучу денег! Вы можете завоевать сердца людей игрой на гитаре или пением! Наш тайный, недавно открытый метод обучения музыке дает возможность каждому ребенку или взрослому, без утомительных упражнений, специальных уроков, долгих занятий, без затраты денег, времени и сил, научиться играть по нотам на рояле, банджо, корнете, кларнете, саксофоне, скрипке и барабане, а также петь с листа!»

Другой благодетель, под призывным заголовком «НУЖНЫ ДАКТИЛОСКОПИСТЫ — ОГРОМНЫЙ ЗАРАБОТОК!» доверительно сообщал: «ДЛЯ ВАС — люди с горячей кровью! — нашлась ПРОФЕССИЯ, которую вы так долго искали! ОГРОМНЫЕ ДЕНЬГИ — масса ВЫГОД, постоянные разъезды, неослабевающий интерес, увлекательные и захватывающие приключения, которых так жаждет ваш живой ум и мятежная душа. Подумайте, как заманчиво стать главным действующим лицом и сыграть решающую роль в разоблачении таинственных происшествий и загадочных преступлений. Занимаясь этой необычайной профессией, вы на равных встретитесь с влиятельнейшими лицами и вам часто придется путешествовать, иногда по отдаленным и неизведанным краям, причем все расходы оплачиваются! НИКАКОГО СПЕЦИАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ НЕ ТРЕБУЕТСЯ!»

— Здорово, а? Все отдай — и то мало! Вот бы мне так попутешествовать, поймать какого-нибудь знаменитого преступника! — воскликнул Тед.

— Ничего хорошего тут нет! Еще ранят, чего доброго! Вот уроки музыки — это как будто дело. Если можно поднять производительность труда на фабриках, так почему бы специалистам по музыке не придумать какой-нибудь способ, чтобы человеку не надо было возиться со всякими там гаммами и экзерсисами! — Бэббит явно был под впечатлением этой рекламы и, кроме того, испытывал приятнейшее родительское чувство, оттого что они с Тедом, так сказать, мужчины в семье, отлично понимающие друг друга.

Сын стал читать ему рекламы заочных университетов, обучавших, как писать рассказы, укреплять память, как стать киноактером, развить силу воли, как научиться банковскому делу, испанскому языку, хироподии и фотографии, электротехнике и оформлению витрин, птицеводству и химии.

— Да, ничего не скажешь… — Бэббит не знал, как выразить свое восхищение. — Черт меня подери! Я слыхал, что заочное обучение — дело выгодное; ей-богу, рядом с ним наша контора по продаже участков — грошовое предприятие! Но я никогда не думал, что такое дело вырастет в настоящую отрасль промышленности! Не хуже универмагов и кино, честное слово! Я так и думал, что найдется человек с головой, который поймет, что нельзя возлагать дело обучения на всяких книжных червей, непрактичных теоретиков, тут нужны широкие масштабы. Да, я теперь понимаю, почему эти курсы тебя заинтересовали. Надо будет спросить своих в клубе, не знает ли кто-нибудь об этом. Но вместе с тем, Тед, ты понимаешь, что в объявлениях — я хочу сказать, в некоторых объявлениях — все преувеличивается! Не знаю, смогут ли они так молниеносно вдолбить человеку то, что они рекламируют.

— Еще бы, папа! Конечно, смогут! — Тед чувствовал себя бесконечно счастливым и вполне взрослым оттого, что старшие так внимательно его слушают. Бэббит был счастлив, что испытывал такое чувство к сыну.

— Да, я и сам вижу, какое влияние эти курсы могут оказать на всю систему просвещения. Конечно, в обществе я об этом никогда не скажу, — если человек окончил университет штата, как я, он из патриотизма, из чувства приличия должен всюду превозносить свою альма-матер, но, по правде сказать, и в университете теряешь черт знает сколько драгоценного времени — учишь всякую там поэзию, французский, словом, предметы, на которых никто и цента не заработал. Не знаю, может быть, эти заочные курсы окажутся одним из самых блестящих американских изобретений. Беда в том, что большинство людей такие материалисты, — продолжал он, — не видят они духовного и умственного превосходства Америки! Они думают, что изобретения, вроде телефона, самолета и радио, — впрочем, нет, радио изобрел какой-то итальяшка, но это неважно — в общем, они считают, что эти технические усовершенствования для нас — самое главное. А на самом деле настоящий мыслитель видит, так сказать, и духовную сторону наших достижений, он понимает, что производительность труда, и ротарианские клубы, и сухой закон, и демократия — величайшие наши духовные завоевания. И, может быть, заочное образование, университет на дому, тоже принадлежит к их числу. Говорю тебе, Тед, человек должен смотреть в Будущее.

— А по-моему, эти курсы на дому — мерзость!

Философы остолбенели. Как это миссис Бэббит вдруг решилась нарушить их духовное общение? Одной из главных добродетелей миссис Бэббит было именно то, что, за исключением званых обедов, когда она превращалась в главу семьи и хозяйку дома, она только и знала, что хлопотать по хозяйству, и никогда не утруждала мужчин своими соображениями. Но тут она высказалась вполне решительно:

— Да, я считаю, что это ужасно: уговаривать несчастных детей, что они чему-то научатся без всякой помощи… Вы-то оба, может быть, и быстро выучиваетесь, а я никогда не умела сама заниматься! Да и вам тоже…

Но Бэббит остался тверд:

— Чепуха! Отлично можно заниматься самостоятельно. Не думаешь ли ты, что парень легче выучится, если будет тратить отцовские денежки, заработанные с таким трудом, на то, чтобы сидеть в мягких креслах, в шикарном гарвардском общежитии, со всякими картинами, гербами, скатертями и прочей мурой? Я тебе по опыту говорю, — сам учился в университете! Правда, есть одно возражение против этих курсов. Я решительно возражаю против того, чтобы отвлекать людей от работы в парикмахерских и на заводах и делать из них квалифицированных специалистов. Их и без того как собак нерезаных! А откуда взять рабочих, если все полезут в науку?

Тед курил, развалясь в кресле, и никто не делал ему замечания. В эту минуту он чувствовал себя участником высокоинтеллектуальной беседы, как будто он был Полем Рислингом или даже самим доктором наук Говардом Литтлфилдом. Он решил закинуть удочку:

— Так как же ты думаешь, папа? Не поехать ли мне в Китай, а то и в какое-нибудь место почище, и уже там заочно изучить инженерное дело или еще что-нибудь?

— Думаю, что не стоит, сынок, и сейчас объясню почему. Я убедился, что иногда очень приятно сказать, что ты окончил университет. Случается, какой-нибудь клиент не знает, кто ты, думает — делец, торгаш, и начнет разоряться насчет экономики, литературы, внешней торговли, а ты вдруг этак незаметно ввернешь: «Когда я был в университете — да, я получил звание бакалавра по социологии и всякой такой штуке…» Тут он сразу и заткнется! Но какой прок заявлять: «Получил звание лизателя почтовых марок в Тарарамском заочном университете!» Понимаешь, мой отец был славный старикашка, но образования ни на грош, в университете мне самому пришлось пробиваться, работал я как проклятый. И не жалею — зато теперь я принят в лучшем обществе Зенита, в самых благородных кругах, в клубах и прочее, и мне не хотелось бы, чтобы ты стал изгоем, оторвался от класса джентльменов. Да, у этих людей такая же красная кровь, как у простого народа, но в их руках сила, они цвет общества. И для меня будет большим ударом, если ты оторвешься от общества.

— Понимаю, папа. Ну что ж, буду стараться. О, черт! Вот так штука! Совершенно забыл, что обещал отвезти девчонок на репетицию хора. Надо лететь!

— Но ты еще не приготовил уроки!

— Завтра с утра сделаю!

— Ну, что ж…

Шесть раз за последние шесть недель Бэббит подымал крик; «Никаких „завтра с утра“! Сию минуту садись заниматься!» — но сегодня вечером он только сказал: «Ну, беги скорей!» — и улыбнулся топ редкой и ласковой улыбкой, какой обычно улыбался только Полю Рислингу.

— Тед — хороший мальчик, — сказал он миссис Бэббит.

— Конечно, хороший.

— Какие это девочки с ним поедут? Из приличной семьи, воспитанные?

— Не знаю. Да разве Тед мне что-нибудь теперь рассказывает? Не понимаю, что сталось с нынешним поколением. Меня заставляли все решительно рассказывать папе с мамой. А наши дети вышли из-под всякого контроля.

— Надеюсь, что это порядочные девицы. Ведь Тед не ребенок, и мне не хотелось бы, чтобы он… м-мм… связался с кем-нибудь неподходящим.

— Знаешь, Джордж, я уже думала: не пора ли тебе поговорить с ним с глазу на глаз, рассказать ему… ну, про все! — Она покраснела и опустила глаза.

— Право, не знаю. Видишь ли, Майра, по-моему, не надо наводить мысли мальчика на всякие такие вещи. Боюсь, что он и сам до всего додумается. Впрочем, не знаю… сложный это вопрос. Интересно бы узнать мнение Литтлфилда.

— Конечно, мой отец с тобой согласен. Он считает, что всякие эти… ну, разъяснения… просто неприличны!

— Ах вот как! Разреши тебе сказать, что у Генри Т.Томпсона такие представления — я говорю о нравственности, — что хотя этого старого пролазу…

— Как тебе не стыдно! — про отца!

— …никто не перешибет, когда нужно обмозговать выгодное дело, но позволь тебе сказать, что в вопросах высшего порядка, в вопросах воспитания мы с ним держимся противоположных точек зрения. Может быть, я для тебя тоже не светоч науки, но по сравнению с Генри Т. я просто президент академии! Нет, дорогая моя, я непременно поговорю с Тедом с глазу на глаз и объясню ему, почему я веду исключительно нравственный образ жизни.

— Объяснишь? А когда?

— Когда, когда… Зачем ты меня ограничиваешь всякими «когда», и «где», и «как», и «почему»? Беда с этими женщинами! Из-за этого они не могут занимать ответственные посты: никакой дипломатии не понимают. Подвернется удобный случай, подходящая обстановка — я с ним и заговорю, по-дружески, и я ему скажу… господи, чего это Тинка шумит наверху? Ей давно пора спать.

Он прошелся по гостиной, вышел на застекленную террасу, где стояли плетеные стулья и качалка, — семья отдыхала тут по воскресеньям. Только свет в окнах у Доппелбрау да туманные очертания высокого вяза — любимого дерева Бэббита — виднелись в мягкой тьме апрельской ночи.

«Славно поговорили с мальчиком. Даже настроение стало лучше — не то что утром. А мне было здорово не по себе. Ей-богу, надо нам с Полем побыть вдвоем в Мэне… Стерва эта Зияла!.. М-да… А Тед ничего. Семья у меня вообще ничего. И дело хорошее. Много ли таких, кто может заработать четыреста пятьдесят долларов — почти полтысячи! — в один день, да еще так легко! А если мы цапаемся, так, может, я тоже виноват. Надо ворчать поменьше. Эх, жить бы мне, как жил дед, во времена первых поселенцев! Впрочем, тогда у меня не было бы такого дома. О черт, сам не знаю, чего мне надо!»

Он с грустью стал вспоминать Поля Рислинга, их общую молодость, девушек, с которыми они встречались.

Двадцать четыре года назад, когда Бэббит окончил университет, он хотел стать адвокатом. В университете он выделялся своим красноречием, чувствовал себя прирожденным оратором, мечтал стать губернатором штата. Но, уже учась на последнем курсе, он работал агентом по продаже недвижимости. Он копил деньги, жил в дешевых меблирашках, съедал на ужин одно яйцо с кусочком мяса. Живой, веселый Поль Рислинг (который не сомневался в том, что через неделю или через год уедет в Европу и станет учиться играть на скрипке) был его прибежищем в тяжелые минуты, пока Поля не околдовала Зилла Кольбек, хохотушка и плясунья, за которой бегали все мужчины, стоило ей только поманить их пухленьким пальчиком.

Бэббит скучал по вечерам, и его единственным утешением была троюродная сестра Поля — Майра Томпсон, тоненькая, ласковая девушка, которая проявляла большую чуткость, соглашаясь с пылким молодым Бэббитом, что он непременно станет губернатором штата. И когда Зилла подтрунивала над провинциалом. Майра с негодованием говорила, что он гораздо надежнее, чем все эти молодые франты из великого города Зенита — города, которому в 1897 году исполнилось сто пять лет, где жило двести тысяч человек, царственного города, которым восхищался весь штат и который казался молодому Джорджу Бэббиту, уроженцу глухой Катобы, таким огромным, таким шумным и роскошным, что ему льстило даже знакомство с девушкой, облагороженной уже тем, что она родилась в Зените.

Но о любви между ними и речи не было. Бэббит знал, что, если он хочет стать адвокатом, он еще много лет не сможет содержать жену. А Майра безусловно была девушкой из Хорошей Семьи — с такими не целуются, о таких даже не думают «в определенном смысле», если не собираются жениться. Но товарищем она была надежным. Она всегда с удовольствием ходила с ним на каток и на прогулки, с удовольствием выслушивала его тирады о великих подвигах, которые он совершит, о том, как он будет защищать обиженных бедняков от несправедливых богачей, о речах, которые он собирался произносить на банкетах, и о том, как он будет влиять на общественное сознание.

Однажды вечером, когда он немножко раскис от усталости, он увидел, что она плачет. Оказывается, ее не пригласили на бал, который давала Зилла. И когда вдруг ее головка очутилась у него на плече и он стал поцелуями осушать ее слезы, она доверчиво взглянула на него и сказала:

— Теперь, когда мы помолвлены, надо решить — сейчас мы поженимся или подождем?

Помолвлены? Об этом он и не подумал. Вместо нежности к этому хрупкому темноволосому существу он почувствовал холод и страх, но он не мог обидеть ее, не мог обмануть ее доверие. Он пробормотал, что, конечно, надо подождать, и убежал. Целый час бродил он по улицам, пытаясь придумать, как бы ей сказать, что все это ошибка. Как часто, в течение целого месяца, он уже совсем решался сказать ей все, но так приятно было держать ее в объятиях, что с каждым днем становилось все труднее и труднее обидеть ее, огорошить признанием, что он ее не любит. Сам он в этом не сомневался. Вечер накануне свадьбы был мучением, а наутро хотелось бежать куда глаза глядят.

Она стала ему, что называется, Хорошей Женой, — верной, хозяйственной, по временам даже веселой. Слабое отвращение к интимной жизни сменилось у нее какими-то проявлениями горячего чувства, но и оно вскоре перешло в скучную будничную привязанность. И все же она жила только для него, для детей и так же огорчалась, так же беспокоилась, как и он сам, когда ему пришлось бросить занятия юриспруденцией и целиком посвятить себя продаже недвижимости.

«И ей, бедняжке, было не легче, чем мне, — подумал Бэббит, стоя на темной веранде. — А все-таки жаль, что я не стал юристом, не попробовал силы в политике. Интересно, чего бы я мог достичь. Что ж — зато сейчас я, наверно, зарабатываю больше».

Он вернулся в гостиную, но, прежде чем усесться в кресло, ласково погладил жену по голове, и она ответила ему счастливым, хотя и несколько удивленным взглядом.

7

Он с самым серьезным видом дочитывал последний номер «Американского журнала», когда его жена вздохнула, отложила штопку и с легкой завистью начала рассматривать модели белья в женском журнале. В комнате стояла тишина.

В этой комнате были соблюдены все самые высокие требования, какие предъявлялись на Цветущих Холмах. Серые стены были искусственно разбиты на панели лакированными белыми планками. Правда, Бэббиты перевезли из прежней квартиры две старинные качалки, не в меру разукрашенные резьбой, но зато все остальные кресла были новые — очень глубокие и удобные, крытые синим, в золотистую полоску бархатом. Перед камином стояла синяя бархатная кушетка, рядом — стол красного дерева и высокий торшер с золотистым абажуром. (Из каждых трех гостиных на Цветущих Холмах в двух перед камином стояла кушетка, стол красного дерева — настоящий или подделка, — торшер либо высокая настольная лампа с абажуром желтого или розового шелка.)

На столе лежала вышитая золотом китайская дорожка, четыре журнала, а рядом серебряная коробочка с крошками табаку на дне и три «подарочные» книги — огромные дорогие издания сказок с иллюстрациями английских художников, никем из Бэббитов, кроме Тинки, не читанные.

В углу у окон стояла большая кабинетная виктрола (в восьми из девяти гостиных на Цветущих Холмах стояли такие кабинетные граммофоны).

Среди картин, развешанных строго симметрично посреди каждой серой панели, красовалась подделка под английскую гравюру, изображавшая охоту, бесцветная репродукция какой-то жанровой картинки с французской подписью, в нравственности которой Бэббит всегда сильно сомневался, и раскрашенная «от руки» фотография старинной комнаты — вязаный коврик, девушка у прялки, смирная кошечка перед белой печью. (Из двадцати домов на Цветущих Холмах в девятнадцати висела охотничья гравюра или репродукция «Madame fait la toilette»[5], раскрашенная фотография старинного дома в Новой Англии или пейзаж Скалистых гор, — а то и все четыре картины вместе.)

Эта гостиная была настолько же лучше жилой комнаты в родительском доме Бэббита, насколько его автомобиль был лучше отцовской брички. И хотя ничего интересного в гостиной не было, она не оскорбляла глаза. Чистая, безликая, она походила на кусок искусственного льда. В камине не было ни пушистого пепла, ни потемневших кирпичей — ничто не смягчало его сверкающую новизну, медные щипцы сияли непорочным блеском, а гигантские решетки напоминали образцы, выставленные на продажу в лавке, — унылые, мертвые, никому не нужные предметы.

У стены стояло пианино и еще одна высокая лампа, но в доме никто, кроме Тинки, не играл. Резкий отчетливый голос граммофона вполне удовлетворял все семейство, они с удовольствием сознавали, что такую коллекцию джазовых пластинок могли собрать только богатые и культурные люди, и все музыкальное искусство для Бэббитов сводилось к искусной установке граммофонной иглы. На книгах не было ни пятнышка, они лежали на столе аккуратными параллельными стопками, ни один угол ковра не был завернут, нигде не валялись хоккейные клюшки, потрепанные книжки с картинками, не возились шумные, веселые собаки.

Дома Бэббит никогда не погружался в чтение по-настоящему. В конторе он умел сосредоточиться, но тут он сидел, скрестив ноги, часто менял позу. Когда попадался интересный рассказ, он читал жене вслух самые лучшие, то есть самые смешные места; когда чтение не увлекало его, он откашливался, почесывал то ногу, то правое ухо, засовывал большой палец в жилетный карман, позвякивал мелочью, вертел цепочку с ключами и машинкой для сигар, зевал, тер нос и часто выходил из комнаты. То он шел наверх — надеть ночные туфли, свои элегантнейшие ночные туфли из коричневой кожи, похожие на средневековые башмаки. То он спускался в подвал и выбирал из бочонка яблоко.

— По яблоку на день — и доктор не надобен, — просвещая он миссис Бэббит, безусловно впервые за последние четырнадцать часов.

— Это верно.

— Яблоко регулирует все естественные отправления организма.

— Да, да…

— У женщин дурное свойство — они не умеют вырабатывать в себе хорошие навыки.

— Нет, я…

— Вечно что-нибудь жуют или грызут между завтраком и обедом.

— Да, Джордж! — Она подняла глаза от книги. — Скажи, а ты сегодня действительно легко позавтракал, как собирался? Я очень легко.

Перед таким коварным и неожиданным выпадом он спасовал:

— М-мм, пожалуй, не так уж легко… Завтракал с Полем, какая уж тут диета! Не ухмыляйся, пожалуйста, как чешская кошка! Если б я не следил за тем, что вы едите… Я — единственный человек в семье, который понимает, что на завтрак полезней всего овсянка. Я…

Она продолжала читать, а он, тщательно разрезая яблоко на дольки и благоговейно прожевывая их, все говорил, говорил…

— Одного я добился — бросил курить. Да, с Грэфом у меня вышла стычка. Стал невозможно дерзить. Я все терплю, но надо же иногда поднять свой авторитет, вот я на него и налетел: Стэн, говорю… ну, словом, выложил ему все…

— День сегодня какой-то странный. Нервничаешь…

— Ну-ууууу-ааа! — самый заразительный звук на свете — последний зевок. Миссис Бэббит зевнула за компанию и с благодарностью услышала его сонное: «А не пора ли на боковую? Теда и Рону мы все равно до света не дождемся. Да, странный какой-то день, и не так чтоб уж очень жаркий… Ей-богу, мне хочется… Поеду как-нибудь на машине далеко-далеко».

— Да, это нам будет полезно, — зевнула она.

Он отвел глаза, чувствуя, что ему вовсе не хочется брать ее с собой. Заперев двери и проверив шпингалеты на окнах, он отрегулировал отопление так, чтобы утром из калориферов пошло тепло, и грустно вздохнул с каким-то тяжелым чувством одиночества, которое и удивило и напугало его. От рассеянности он даже не мог вспомнить, какие окна уже проверены, и в темноте, натыкаясь на стулья, снова проверил все защелки. Громко топая по лестнице, он поднялся наверх — наконец-то окончился этот знаменательный и опасный день, день его тайного бунта.

Обычно перед завтраком в нем просыпались привычки деревенского парнишки, и он старался увильнуть от сложных обязанностей горожанина — от бритья, от ванны, от размышлений, можно ли еще день проносить ту же рубашку. Когда он проводил вечер дома и рано ложился спать, он перед сном старался выполнить все эти неприятные дела. Он позволял себе роскошь бриться, уютно сидя в горячей ванне. И сейчас этот толстенький, гладенький, розовый, лысоватый и пухлый человечек, без очков утративший всякое достоинство, сидел по грудь в воде, снимая пену с намыленных щек безопасной бритвой, похожей на крошечную косилку для стрижки газона, и с грустным вниманием ловил упорно ускользавшее мыло.

Теплая вода ласково баюкала его. Свет озарял стенку ванны, и мелкая зеленоватая зыбь шла по гладкому белому фаянсу, когда колебалась прозрачная вода. Бэббит лениво следил за игрой воды, он заметил, что вдоль его ноги, с ярко освещенного дна подымались воздушные пузырьки и, прилипая к волоскам, образовывали причудливое сплетение, похожее на мох. Он хлопнул по воде, и отсветы лампы заиграли, запрыгали, заискрились. Ему это доставило ребяческое удовольствие. Он стал играть. Он даже сбрил кустик волос на толстой ноге.

Из крана тихонечко капало, словно звенела веселая и нежная песенка: дршшети-дрип-дрип-дриббль, дрип-дрип-дрип! Бэббит радовался этим звукам. Он смотрел на огромную ванну, на красивые никелированные краны, на кафельные стены и чувствовал себя гордым обладателем всей этой роскоши.

Но тут он очнулся и грубовато заворчал. «Иди сюда! Подурачились — хватит! — буркнул он мылу и сердито одернул щетку, когда она его царапнула: — Это еще что!» Намылившись, он окатился водой и с ожесточением растерся мохнатой простыней. Заметив в ней дырку, он задумчиво сунул в нее палец и вернулся к себе в спальню прежним непоколебимо суровым гражданином.

И тут наступила минута полного самозабвения, волнующий миг, как бывало, когда он вел машину: вынимая чистый воротничок, он увидел, что края разлохматились, и с великолепнейшим треском разорвал его пополам.

Но самым важным был момент подготовки ко сну на закрытой веранде.

Неизвестно, любил ли он спать на веранде ради свежего воздуха или оттого, что порядочному человеку полагалось спать на такой веранде.

Так же как он стал членом ордена Лосей, клуба Толкачей и Торговой палаты, так же как священники пресвитерианской церкви определяли все его религиозные убеждения, а сенаторы-республиканцы решали в тесных прокуренных комнатах, что ему думать о разоружении, тарифах и Германии, точно так же американские рекламные агентства определяли внешнюю сторону его жизни, все то, что он считал своей индивидуальностью. Все стандартные разрекламированные товары — зубная паста, носки, шины, фотоаппараты, калориферы, — все это было для него символом и доказательством его превосходства. Сначала они были признаком, а потом — заменой счастья, и страсти, и мудрости.

Но ни один из этих разрекламированных атрибутов благосостояния и положения в обществе не играл в жизни Бэббита такой роли, как веранда над застекленной террасой.

Ритуал отхода ко сну был сложен и неизменен. Надо было как следует подоткнуть одеяло в ногах (тут же пришлось выяснять с миссис Бэббит, почему этого не сделала горничная). Вязаный коврик надо было подвинуть так, чтобы утром сразу встать на него босыми ногами. Будильник надо было завести. Грелку наполнить и положить точно в двух футах от спинки кровати.

Эти грандиозные задачи он преодолевал с огромной решимостью, на каждом этапе сообщая миссис Бэббит о ходе их выполнения и о победе над всеми препятствиями. Наконец его чело прояснилось, и сильным мужественным голосом он бросил: «Доброй ночи». Но ему понадобилось еще одно героическое усилие. В ту минуту как он погрузился в первый сон, в самую сладостную минуту забвения, к соседнему дому подкатила машина Доппелбрау. Бэббит подскочил со стоном: «Какого черта они не ложатся спать вовремя!» Он настолько хорошо знал, как ставят машину в гараж, что прислушивался к каждому звуку, как опытный палач, которого самого вздергивают на дыбу.

Вот машина нагло и весело фыркает на дорожке. Вот с треском открываются и закрываются дверцы, скрипя, отворяется дверь гаража, и снова хлопает дверца машины. Мотор ревет на подъеме при въезде в гараж и захлебывается в последний раз перед тем, как его выключают. Последний треск закрываемой и открываемой дверцы машины. Потом тишина — жуткая тишина, пока мистер Доппелбрау неторопливо осматривает шины, перед тем как запереть гараж. И наконец для Бэббита наступает блаженное забытье.

В тот же час, в том же городе Зените, Хорэйс Апдайк ухаживал за Люсиль Мак-Келви в ее лиловой гостиной на Ройял-ридж, куда они вернулись с лекции знаменитого английского писателя. Апдайк был самым закоренелым холостяком в Зените. Сорокашестилетний мужчина, с тонкой талией и высоким, как у женщины, голосом, он любил цветы, пестрые ситцы и молоденьких девушек. Миссис Мак-Келви — рыжая и белотелая особа, была не удовлетворена жизнью, всегда изящна, резка и откровенна. Апдайк испробовал свой неизменный прием — погладил ее тонкую руку.