Невозможная птица

— Я же сказал.

— Нет.

Клиндер немного подождал.

— Я не могу вспомнить.

— «Смерть в Венеции».

— О, конечно, — в замешательстве кивнул Дэниел.

— Что за слово начинается с буквы «С» и означает конец жизни?

Дэниел засмеялся. Это было похоже на то, как если бы он учился всю жизнь, чтобы участвовать в игре «ОПАСНОСТЬ!»[49], и забыл, кто написал Геттисбергскую речь. Слова были его стихией. Он знал, что это было очень важное слово. Очевидное слово.

— «Скончаться»?

— Нет.

— «С-свести счёты с жизнью»?

— Нет.

Он хмурился так, что у него начала болеть голова. Наконец он признался:

— Я не знаю.

— Нет. Ты знаешь, но не можешь произнести его.

— Что произнести?

— «Смерть», — сказал Клиндер. — Если ты не Корректор. Или не я, — он горделиво улыбнулся. — Я могу произнести это слово, когда захочу.

— «Корректор»?

— Убийца.

Дэниел потряс головой, пытаясь вытряхнуть из неё весь этот нонсенс.

— Вы хотите сказать, что я не могу произнести слово… — Оно не хотело произноситься. Его рот не справлялся с ним. — Я не могу сказать… — Он несколько раз стукнул себя по голове, чтобы силой выбить из неё этот слог. Он должен был сказать это слово. От этого зависела его жизнь.

Он попробовал подойти к нему исподтишка.

— Слезть!

— Скатерть!

— Смесь!

Он попробовал кричать.

— Смерд!

Это было самое близкое, до чего ему удалось добраться. Шон у него на коленях принялся хихикать.

Дэниел снял очки. Держа их в одной руке, потёр глаза указательным и большим пальцами. Это напомнило ему тот день, когда он впервые услышал слово fuck по радио, во время одной из избирательных кампаний на NPR[50]. Майк частенько дразнил его по этому поводу: такие кампании всегда были довольно сомнительным делом. Дэниел любил это вежливое весёлое попрошайничество, это лестное для самолюбия изначальное допущение, что он является одним из них — либеральным, великодушным, просвещённым. Он вспомнил, как какой-то хиппующий поэт, забыв о политическом этикете, сболтнул непристойное слово в эфире. Это поразило его — он внезапно осознал, что большая часть цензуры осуществляется привычным образом, сама по себе, неосознанно, как нечто изначально присущее каждому человеку. Словно кто-то нажимает специальную кнопку каждый раз, когда ты чувствуешь потребность выругаться. Ему было интересно, существуют ли и другие такие слова. Слова, которые знают все, но никто не может произнести.

— Вы правы, — с изумлением сказал он. — Я не могу сказать это слово.

Клиндер широко распростёр руки, словно раздвигая мехи невидимого аккордеона.

— Добро пожаловать в вечность. Отсюда все гораздо забавнее.

ЖИЗНЬ — ЭТО ТО, ЧТО УДАЛОСЬ

Всегда ли в мире было так пусто? — недоумевал Майк, пересекая двор следом за Дот.

Если что-то и подтверждало виртуальную природу данной реальности, то это была неземная тишина. Можно было посмотреть вдоль улицы и не увидеть ничего — ни машин, ни людей, ни домашних животных, ни птиц. Так мог выглядеть мир после взрыва нейтронной бомбы. Земля, очищенная ото всех шумов и суматохи.

Жизнь никогда не бывала такой обнажённой. Несомненно, это было доказательством.

Даже эта католическая школа, которая должна была бы кишеть детьми, была настолько опустевшей, что когда они вошли внутрь, их шаги отдавались эхом. Естественно было бы, бросив случайный взгляд, увидеть полупустую классную комнату, в которой идёт урок, или незадачливого «новенького», драящего полы. Но здесь все напоминало Майку вид некоторых съёмочных площадок, на которых он работал, после того как актёры и рабочая группа уже собрались и разъехались по домам. Фальшивые стены, слегка подкреплённые раствором. Сеть осветительных ламп над головой, погашенных и ждущих перестановки для следующего эпизода. У него было чувство, что если он посмотрит наверх, то увидит это: череп, проглядывающий из-под кожи.

И все же он до сих пор не мог заставить себя принять это. Нервная система?

Разве это возможно? Он мог чувствовать биение своего сердца, слышать своё дыхание, ощущать запах табака от чёрного костюма Дот, наблюдать её тело и то, как оно движется.

Она провела его через тёмный холл в раздевалку, залитую светом. Солнечные лучи водопадом струились сквозь зарешеченные окна. Запах сырых полотенец и нестираных тренировочных костюмов. Ряды и ряды серых шкафчиков — у которых, как ни странно, не было замков.

Как-то очень страшно все складывалось с тех пор, как он вернулся из джунглей. Он убил женщину, и она восстала из мёртвых. Он видел, как человек исчез у него на глазах. Он не мог этого отрицать. Но пришельцы? Мертвецы, продолжающие жить? Углеродные копии? Его брат, собирающийся его убить? В конце концов, он ведь был загипнотизирован. Может быть, гипноз не снят до сих пор. Может быть, поэтому и кофе с печеньем имели такой восхитительный вкус. Может быть, и с By ничего не случилось. Все это могло быть трюком. Нужно было нечто большее, чем магия, чтобы убедить его, что все это было правдой. Для этого нужно было чудо.

В одном из углов — мерцающий холмик: то, что было выброшено за ненадобностью — как праздничный реквизит, сваленный в кучу наутро после Марди Гра[51]. Груда спящих колибри. Она напоминала кучу опущенного в воду каменного угля с радугами, играющими на гранях, или наполненную жизнью и гниением амазонскую сельву: смятение красок. Она пахла шампунем.

— Это мы, — сказала Дот, положив руки на бедра. Здесь было, должно быть, несколько сотен птиц, сваленных друг на дружку.

— Потрясающие цвета, — сказал он.

— Иллюзия, — сказала она.

Он вопросительно посмотрел на неё.

— Их цвет. В действительности перья на шее и груди у них прозрачные. Маленькие воздушные пузырьки в оперении создают ощущение цвета благодаря рефракции. Как и все здесь — сплошное надувательство, — она улыбнулась этой своей улыбкой, говорящей «я доступна». — Я бывший зоолог. Не хочешь потрогать?

Он посмотрел на неё. Привлекательная женщина, которая однажды пыталась убить его.

Она показала рукой:

— Птичек.

А, ну да. Майк наклонился, чтобы рассмотреть груду птиц поближе. Он протянул руку и взял одну из них, с красным воротничком. На минуту он ощутил толчок — удар грома в миниатюре — биение сердца спящей птицы.

И он получил своё чудо.

Это был шок какого-то нового типа, скользнувший из его кулака вверх по руке и пронзивший мозг. Вспышка немого ужаса. Тот факт, что он длился не более секунды, не делал его ни на йоту менее кошмарным.

Он был в сознании женщины.

Женщины, запертой в разбитой дымящейся машине.

Умирающей и испытывающей сильную боль.

Она глядит сквозь покрытое трещинами ветровое стекло. От двигателя идёт пар.

Пластмассовая игрушка — «Большая Птица» — лежит рядом на кресле.

Она думает о своём ребёнке.

«Пожалуйста», — это было единственное слово, которое она успела произнести до того, как он выронил птицу.

Она скатилась к основанию кучи, Майк стоял рядом на коленях, часто дыша.

Пожалуйста. Пижамисто. Пожабимся.

Боже мой, это было правдой. Это все было правдой.

— Видишь? — сказала Дот. — Теперь ты видишь, почему мы их ненавидим? Они коллекционеры. А мы — их частная коллекция садистских фильмов.

Справившись с дыханием, он сказал:

— Это было… ужасно.

— Хочешь внести свой вклад? Майк проглотил сгусток жёлчи.

— Что?

— Добавить свой экземпляр в кучу?

Ох, подумал он, я не знаю. Он покачал головой.

— У тебя её нет, правда? — спросила она восторженно, пробегая взглядом по его телу с ног до головы. — Кио говорил мне, но я не могла в это поверить, пока не увидела тебя сама.

И снова это имя отозвалось трепетом ужаса в его мозгу. Он не мог понять почему.

— Поверить во что?

В её глазах светилось нечто похожее на похоть.

— Ты — тот самый.

Майк закрыл глаза и вздохнул. Он хотел побыть вдалеке от этой невыносимой женщины, которая постоянно тыкала ему в лицо все эти безобразные вещи, о которых он ничего не хотел знать. Он хотел уйти отсюда. Он хотел получить свою жизнь обратно. Жизнь, в которой люди не говорили загадками. Его существование превратилось в цепь случайностей и ошибок. Как эта новая теперешняя мода в конце фильмов: неудавшиеся кадры. Все путают слова, спотыкаются и переворачивают мебель, взрываются хохотом в середине роли. Его жизнь была серией неудавшихся кадров.

Постой. Постой-ка секундочку. В жизни нет неудавшихся кадров, подумал он.

Жизнь — это то, что удалось[52].

— Можно мне немного побыть одному? — попросил он.

— Конечно… Ты хочешь остаться здесь? — спросила Дот, указывая на груду, словно это было что-то неприличное.

— Я не собираюсь её больше трогать, не беспокойся. — Даже мысль об этом заставила его вздрогнуть.

— Я могу найти для тебя более удобное место. Или мы можем пойти поспать.

Он взглянул на неё. Спать. Это был бы не первый раз, когда он спал с женщиной, которую не любил. Но этого ему сейчас хотелось меньше всего.

— Нет, спасибо.

Он смотрел, как она уходит, вращая ягодицами в этом бесконечном обворожительном танце. Он не стал рассказывать Дот, что было самым поганым из всего этого. А именно: женщина в разбитой машине напомнила ему Джулию. Самый неудачный снимок в его жизни.

То, как она сказала «Пожалуйста».

ПОЖАЛУЙСТА

Двое покойных мужчин и один покойный мальчик сидели в аудитории компаунда Перешедших.

Вот что мы собой представляем, подумал Дэниел. Вот что происходит. Ему приходилось изо всех сил держаться за эту невозможную мысль, так же крепко, как он держал своего сына на коленях, иначе он чувствовал, что может исчезнуть.

Клиндер сказал:

— Это долгая история, но ты ведь никуда не торопишься. Пришельцы вторглись в 1945 году. Они пытались общаться с нами, но никто не понимал их.

— Никто? — переспросил Дэниел. — Почему?

— Господи, да ведь они же пришельцы ! Все наши представления о вторжении были основаны на человеческих стереотипах. Мы приготовились встречать врага. Центурионы, варвары, нацисты — с любыми в этом роде мы могли справиться. Мы ожидали лучей смерти и монстров. Но мы не имели представления, что делать, когда встретили нечто действительно чужеродное, — Клиндер выбросил сигарету в медную пепельницу и немедленно закурил другую. — Мы не были готовы встретить богов.

Дэниел сказал:

— Мне казалось, вы говорили, что это колибри.

— Это пришельцы, которые используют колибри. Никто до сих пор не видел, что они в действительности собой представляют. Мы даже не знаем их имён. И единственные из людей, с которыми они сейчас разговаривают, — это дети.

— Дети, — Дэниел взглянул на Шона. — Они разговаривают с тобой?

— Угу.

— И что они говорят?

Шон взглянул на Клиндера, потом опустил глаза.

— Я не могу сказать.

Дэниел рассмеялся.

— Ну-ну, дружище — мне-то ты можешь сказать! Я ведь твой отец.

Шон завертелся у него на коленях, за решительным выражением его губ была скрыта неожиданная печаль.

— Нет.

— Но бога ради, почему?

— Я обещал.

— Шон… Бывают обещания — и бывают обещания.

— Они так и сказали, что ты это скажешь. Они не доверяют взрослым.

— Почему?

— Потому что вы лжёте.

Дэниел долгое время молчал. Он не мог придумать, что на это ответить.

Клиндер продолжал:

— Что мы сейчас знаем? Пришельцы бесконечно более могущественны, чем мы можем себе представить. И у них нет никакого желания переделывать или завоёвывать нас. Но они десятилетиями копировали, дублировали, перезаписывали нас. И вот десять лет назад, в 1990 году, они совершили чудо.

— Слово на букву «С», — сказал Шон.

Клиндер кивнул.

— Они изгнали из мира смерть. Они создали другую землю. Виртуальную землю, где все было на первый взгляд таким же, как и раньше. Единственным серьёзным отличием было то, что теперь никто не голодал… никто не старился… и никто не умирал.

— Что вы имеете в виду? — Дэниел никак не мог охватить это умом.

— Все остаются в том же возрасте, что и перед смертью.

— Но это глупо. Почему бы им просто не восстанавливать людей заново, с рождения?

— Они говорят, что не могут.

— Почему не могут?

— Они могут лишь создавать копии существующего. Процесс запускается только при смерти, в момент перехода. Как пар. Ты не можешь создать копию пара, если он является водой или льдом.

Дэниел поразмышлял над этим. В этом было что-то очень беспокоящее. Он не мог сказать что. Но ужас поднимался из его живота, и он начал ощущать покалывание в задней части головы.

— Как они делают это?

Клиндер рассмеялся.

— Хороший вопрос. Они действительно как-то объясняли мне это. И знаешь что? Я — один из умнейших людей, которые мне известны. Я имею три докторских степени: по психологии, физике и медицине. И — буду с тобой откровенен — я не понял ни единого слова.

Дэниел хотел задать вопрос. Потом ещё один. Потом ещё один. Ни один из них нисколько не мог прояснить ситуацию. А ужас все поднимался внутри него.

— Чего они хотят от нас?

— Именно это мы и пытаемся выяснить. Именно поэтому ты и Шон представляете такую ценность.

— Мы им нравимся, — сказал Шон.

— Почему?

— Им нравится наш вкус.

Дэниел почувствовал отвращение.

— Они едят нас?

— Нет, — сказал Шон. — Они вроде как пробуют нас.

— Пробуют? — Дэниел вспомнил, как золотистый ретривер одного из его друзей лизал его пальцы и тыкался влажным чёрным носом в ладонь. Все его тело теперь покалывало от ужаса, поскольку он наконец понял, что оставался ещё один вопрос, который он забыл задать — самый важный из всех.

— Я не могу с этим жить, — сказал Дэниел. Он мягко спустил Шона на пол и направился к Клиндеру. Клиндер встал.

— Вы сказали, что моя жена жива.

— У тебя рецидив. Отрицание.

— Вы сказали, что она будет здесь. Когда она будет здесь?

— Дэниел…

— Когда?

Клиндер опустил глаза.

— Я не знаю.

— Скажите мне!

— Никто не знает. Она жива. Она будет здесь тогда, когда попадёт сюда.

— То есть я должен ждать, пока…

— Пока она не умрёт.

Дэниел почувствовал, что вся кровь отлила от его лица. Как будто он потерял её во второй раз.

— До этого могут пройти годы!

— Да. Мне очень жаль.

Дэниел сжал кулаки.

— Я хочу видеть её сейчас.

— Сынок, постарайся успокоиться, — он поднял указательный палец. — Ты выглядишь немного сонным.

Дэниел отбросил его руку.

— Прекратите это! Я хочу видеть её сейчас! — закричал он на всю комнату. — Я хочу видеть мою жену сейчас! Пожалуйста!

— Не надо, — сказал Шон в замешательстве. Слово вырвалось из него мучительным воплем:

— Пожалуйста!

Они появились откуда-то из-под стола. Струйки цвета, просачивающиеся сквозь столешницу, как радужный дымок. Они закружились в центре длинного коричневого стола водоворотом цветных лент. Стайка колибри, сгущающаяся, формируя человеческую фигуру. Обнажённая женщина. Женщина, стоящая, зависнув в шести дюймах над поверхностью, колеблясь в воздухе. Её тело было составлено из мерцающих комочков перьев. Её смутное отражение в полированного столешнице. Вниз головой.

Это была Джулия.

Дэниел рухнул на пол, всхлипывая, обхватив голову руками.

Шон опустился на колени рядом с ним, поглаживая его по спине.

— Видишь, они попытались! Если их вежливо попросить, они постараются дать тебе все, что ты захочешь.

— Но им пришлось бы убить её, чтобы она оказалась здесь, — сказал Клиндер. — А они не хотят убивать никого. Это единственное, что мы знаем наверняка, Дэниел: они ненавидят смерть. Вот почему мы здесь. Таков их великий дар. И все, что нам остаётся — это принять его.

Дэниел поднялся на ноги, шмыгая носом. Через силу он поднял взгляд на длинный пустой стол. Кошмарное видение исчезло. Но образ извивающейся женской фигуры, составленной из птиц, стоял у него перед глазами, как воспоминание о линчевании. Болтающиеся в воздухе ноги, медленно покачивающиеся взад и вперёд, взад и вперёд. Это было поистине самой гротескной картиной из всего, что он когда-либо видел. И первый раз за всю его жизнь Джулия вызвала у него чувство отторжения.

— Это была не Джулия, — сказал он с отвращением; его голос был низким и хриплым.

— Точно, — согласился Шон, теребя Дэниела за плечи и делая все возможное, чтобы разделить его взволнованность. — Мама носила платье.

ПОСЛЕДНИЙ РАЗ

Сидя возле груды колибри в раздевалке, Майк вспоминал, как они в последний раз были вместе. Джулия и он лежали на золотистой траве на открытом всем ветрам склоне Маунт Тэм. Он снял там несколько кадров с автомобилями. Изгибы дорог и вид на океан всегда к лицу автомобилям, какими бы скучными их ни сделали на детройтском заводе. Вдалеке, на горизонте — башни-близняшки Золотых Ворот и Сан-Франциско, торчащие из тумана как чёрные зубы. Туман был повсюду. Он свивался в непокорные клубы, перетекающие вверх и вниз по склону горы. Словно они летели над облаками, иногда через прогалы кидая взгляд на свинцовый залив внизу, на буруны у прибрежных скал, на линию прибоя, испещрённую чёрными точками тюленей. На её губах, вспомнил он, был вкус мёрло.

— Пожалуйста, — сказала она. — Не надо.

— Чего не надо?

— Пожалуйста, не надо портить это.

Они лежали рядом в высокой траве на склоне горы, укрытые от людских глаз, в стороне от дороги. Они даже не стали снимать одежду.

— Ты думаешь о нем, — сказала она. Как она догадалась? Он кивнул.

Майк вспоминал тот первый раз, когда он почувствовал к ней влечение. Это было на следующий день после Дня Благодарения, когда они сидели на кухне, поедая шоколадные крекеры «грэхем» с молоком, пока Денни укладывал Шона в кровать и читал ему на ночь. Делал грязную работу. Он надолго задержался наверху, а они с Джулией сидели рядом друг с другом за столом, и хотя он был уже укомплектован под завязку — индейка с приправами, картофельное пюре с соусом, клюквенный морс — он не мог остановиться, поглощая крекеры. И запивая их молоком. Один за другим. И разговаривая. Они никогда так много не разговаривали прежде. Он рассказывал ей о своём первом и единственном любимце — старом коте Себастьяне. Потом она начала расспрашивать его о приёмной дочери; Денни как-то упомянул об этом, и она была удивлена: она не знала, что Майк был отцом. И по какой-то причине он рассказал ей эту историю. Она была, в сущности, первым и единственным человеком, кому он рассказал обо всем этом от начала до конца. О ребёнке, который снова научил его любить — этому бесполезному, мучительному знанию — и о ребёнке, который, как и все остальные, в конце концов ушёл от него. И что-то изменилось. Джулия стала смотреть на него по-новому. Словно деверь, которого она знала много лет, вдруг превратился прямо перед её глазами в совершенно другого человека.

Потом она захотела узнать все о ролике, который он снимал в Марокко. Это место, куда она всегда хотела съездить, сказала она. Одно из множества мест, где она никогда не бывала. «Ты должен взять меня как-нибудь с собой», — сказала она невинно, в шутку. И пока он говорил, она слушала его, по-настоящему слушала, и он увидел это в глубине её глаз: этот новый, изголодавшийся взгляд. Этот взгляд, означавший доступность. Это удивило его после стольких лет небрежно-неодобрительного отношения. Потом ни о чем не подозревающий Денни спустился, зевая, с лестницы, и они оба внезапно осознали, насколько близко находились их лица. Джулия взяла себя в руки и вновь откинулась на спинку стула. Он увидел, как её осанка становится твёрдой, и вот маска жены опять плотно сидит на её лице.

Холодный ветер с залива кинул прядь волос ей в глаза, и она прищурилась.

«Майкл, прекрати. Мужчины так серьёзно относятся к сексу!»

«Я всегда думал, что наоборот».

«Нет. Мы не думаем о нем так много. Мы ближе к своему телу, чем вы. Вы постоянно составляете списки».

«Списки?»

«Лучшие броски сверху. Больше всего пробегов. Самые низкие ERA»[53].

«Ты знаешь про ERA?» — спросил он.

Она шлёпнула его по руке.

«Вы так озабочены сравнениями!»

Майк приподнял брови, и его лицо приняло так хорошо знакомое обоим открытое выражение, а в голосе зазвучали искренние, чистосердечные интонации:

«Ну, откровенно говоря, теперь, когда ты подняла этот вопрос… »

«Перестань! — она сверкнула на него глазами. — Ты же знаешь, я ненавижу, когда ты передразниваешь его».

Это было глупо. Зачем он сделал это? Чтобы доказать, что не потерял свою хватку? Что он ещё имеет над Денни преимущество? Или потому, подумал Майк виновато, что у него все ещё есть то, чего нет у меня.

«Я терпеть не могу думать о том, что делю тебя с ним».

«Лучшие питчеры[54]. Наибольший процент перелётов. Самые высокие показатели. Для тебя это все — соревнование, — она коротко рассмеялась. — Для тебя и твоих героев».

«Больше не существует героев, — сказал Майк. — Вместо них теперь звезды».

Наконец-то она улыбнулась.

Он подумал: настоящие звезды понимают, что любовь фанов обманчива и ненадёжна. Поэтому они и заботятся так о своём имидже. Они знают, что лишь один скандал, один нервный срыв отделяют их от того, чтобы оказаться за бортом. Все эти сказки, которые рассказывают о любви. Что будто бы есть где-то тот, кто примет тебя и будет любить таким, каков ты есть, тот, кто не станет требовать от тебя поворачиваться своей лучшей стороной, для кого не важны искусный грим и освещение. Всякий раз, когда Майк видел парочки, хлопочущие друг над другом, он не чувствовал зависти — он просто усмехался. Ох, да бросьте вы, хотелось ему сказать. Бросьте. Не так уж вы счастливы. Посмотрим, что будет, когда вы узнаете друг друга хорошенько. Когда откроется ваша изнанка. Когда секс исчерпает себя и вы окажетесь связанными с человеком, который ранит и изводит вас. Посмотрим, что вы тогда будете говорить о любви.

«Я чувствую себя насквозь прогнившим», — признался он.

Они долгое время молчали.

Джулия сказала:

«Он никогда не узнает. Мы не можем причинить ему такую боль».

«Нет, конечно».

«Что ж, пусть будет так, — она села и взглянула на океан. — Он хороший человек. Но он не знает меня, понимаешь? Он и не должен знать меня. Он думает, что я все ещё та девочка с выпускной фотографии, которую он все время носит с собой. Он не знает о моих мужчинах… и о моем прошлом».

«Ну, а я знаю. Это не имеет значения».

«Вот почему ты мне нужен», — сказала она.

Он просто не мог собраться с духом, чтобы задать вопрос, который мучил его: зачем же тогда оставаться за ним замужем? Вместо этого он спросил:

«Почему ты вышла за него замуж?»

После долгого молчания она произнесла:

«Он был первым, кто не относился ко мне как к дерьму. Я не верила, что на свете есть такие люди, как он. Он был добрым, и умным, и благородным, — она посмотрела на него. — Тебе достаточно?»

«Пожалуй».

«Тогда кончай это».

«Кончать что?»

«Кончай ревновать. Пожалуйста».

Он понял, что не знает её. Неважно, что она считает по этому поводу. Она была для него тайной за семью печатями. Не думал ли он, что секс может это изменить? Майк закрыл глаза и вновь подумал о том, насколько относительной была для него всегда близость с Джулией — все равно что делить постель с незнакомкой. Всегда не то, чего он ожидал. И как бы ему ни было хорошо, он никогда не чувствовал себя после этого ближе к ней, чем до того. Как это было возможно? Разве не предполагалось, что занятие любовью сближает людей? Открывает новые двери? Но с Джулией у него всегда возникало ощущение, что перед ним стена — непроницаемая, непреодолимая. Словно она впускала его внутрь лишь до какого-то предела. Он постоянно обнаруживал, что хочет большего. И каждый раз бывал удивлён, когда она не давала ему этого. И тогда желание окончательно брало над ним верх, и Майк начинал просить, как ребёнок. Пожалуйста. Это все, чего я хочу. Это все, что мне нужно. Чтобы существовало хоть какое-то осязаемое подтверждение, что-то, за что он мог бы ухватиться, что могло бы скрепить связующую их нить, заполнить эту гложущую болезненную пустоту, которую он ощущал каждый раз, когда они занимались любовью, и этой любви не было достаточно. Что-то, что он мог бы назвать, на что он мог бы показать и сказать: видишь? Это наше. Это мы. И никто не может отнять у нас это. Пожалуйста.

«Смотри», — сказала Джулия.

Майк сел.

И едва ли не до того, как он увидел быстро приближающийся туманный вал, этот вал поглотил их, затопив белизной столь безупречной и чистой, что было больно глазам.

Холодный туман дохнул над ними, и не прошло и секунды, как он уже едва мог разглядеть её. Кругом не было ничего, кроме призрачного белого облака, скользящего мимо. Иногда туман становился светлее, иногда темнее, тени отливали синевой. И хотя он не мог видеть её, у него не было ощущения, что он один. Было ощущение, что они вместе, впервые за все это время — они были по-настоящему одним целым. В пространстве, лишённом форм и теней, он взял её за руку: она была влажной и холодной. Он закрыл глаза. Когда он перестал чувствовать холодную водяную пыль на своём лице, он открыл их. Это было похоже на сон. Облако миновало их, и Джулия сидела рядом с ним — ресницы и тонкие каштановые волосы были осыпаны крохотными искрящимися кристалликами, а под расстёгнутой ветровкой была видна её грудь — её покрывал сияющий алмазный убор. Как грудь колибри, истинным цветом которой был прозрачный.

Выныривая из глубин своей памяти, Майк обнаружил у себя странное чувство, словно он поделился своими размышлениями с другим сознанием, как если бы он сидел в тёмном театре рядом с каким-то незнакомцем, а на сцене проходили события его повседневной жизни. Кто это был? Режиссёр? Заказчик? Кто-то, кто делает окончательный монтаж. «ХМ» — так он думал обычно. Хорошего Мало. Этот нелепый жест запоздал, фокус смазан, свет слишком грубый, движения не синхронизированы, действие подано немного слишком резко, словно актёр играет на публику и дёргается как на угольях, — это всегда величайшее искушение для актёров; они так хотят, чтобы их любили. Эта навязчивая необходимость быть в игре и заинтересовать окружающих. Это чувство, что за тобой наблюдают. Он хорошо знал его.

Он опять был на Маунт Тэм. Ошеломлённый красотой Джулии. Её тело блистало каплями туманной влаги. Он снова хотел её. И когда она повернулась к нему и открыла глаза, он увидел беспредельную, вырвавшуюся из-под стражи печаль на её лице — которую она поспешила спрятать, как будто он был незнакомец, странник, которого она только что встретила, как будто они только что не занимались любовью.

«Прости», — сказал Майк. Эти слова странно прозвучали в его устах. Он не смог бы вспомнить, когда в последний раз извинялся за что-либо. Перед кем-либо.

«Заткнись», — ответила она. И, обхватив его голову, она прижала его губами к своей влажной холодной груди. В последний раз.

ОНА БЫЛА ТЕМ. ЧТО ДАНО

Дэниел чувствовал себя неважно. Его поместили в пустую белую комнату, в которой не было ничего, кроме кровати.

Он отказался от успокоительных и гипноза. Он хотел остаться один. Один, думал он, глядя в потолок. Один, и целая кровать в его распоряжении.

Он заснул, и ему приснились водопады. Позади водяной завесы стоял человек, он не мог разглядеть его лица. «Кто ты?» — спросил он.

Когда он проснулся, то обнаружил посреди белого покрывала свои ключи, карандаши и коричневый бумажник.

Он потянулся за бумажником, взял его, откинулся назад, и, открыв, посмотрел на её фотографию.

И в его голове начался бесконечный монолог, неудержимый, как сорвавшиеся с горы сани.

Края фотографии были обтрёпаны от многократного вытаскивания и засовывания её обратно. Он заметил, что её портрет постепенно вытеснялся фотографиями растущего Шона. Здесь были все его школьные фотографии, от дошкольника до третьеклассника. Шон слегка менялся с каждым годом. Сначала он не имел представления, что делать с камерой. Затем постепенно на него начало нисходить понимание, что это для истории. И он стал принимать самые замысловатые позы. Было видно, как на его лице пробивается ум, как его сознание борется за то, чтобы быть отражённым в его чертах. Затем, около второго класса, это приходит. Его лицо говорит: что я делаю здесь? Потом, в третьем классе, он позирует, едва удерживаясь, чтобы не высунуть язык, сдерживая смех, гордясь своей новой стрижкой, своей новой рубашкой.

Между тем как её сын рос вокруг неё, подобно игральным картам, ложащимся вокруг дамы, Джулия оставалась такой же, как прежде — той же выпускницей, которую он так любил, разве что поверхность карточки постепенно изнашивалась. Её тонкие рыжеватые волосы, из-за которых она всегда оправдывалась. Её сощуренные, обиженные глаза, у которых всегда был такой вид, словно она только что плакала. Глаза насторожённые и ранимые, изумляющиеся и боязливые. Её полуулыбка, не открывающая зубов, — только два небольших изгиба в углах её прелестных губ. И нос: она всегда чувствовала себя подавленной от необходимости его носить — этот огромный, вздёрнутый вверх непослушный выступ; постоянно раздувающиеся в знак отвержения ноздри — нос, который, как она однажды сказала, принадлежал какому-то другому лицу. Который был слишком велик для её лица. «Эта вещь», так она называла его. «Первая вещь, которая бросается в глаза», — с содроганием говорила она. Дэниел считал, что полюбил её именно из-за носа.

Красота настолько относительна! Здесь не существует стандартов. Механизм, который приводит в действие желание в человеке, спрятан от других и не открывает своего секрета. Сердце здесь не может выбирать. Оно любит то, что оно любит, независимо от всех доказательств и стандартов, и в этом его проклятие и его дар. На самом деле, подумал он, это одно из самых милосердных свойств желания — для каждого может найтись кто-то другой.