Лев на лужайке

– Пошли же, Ника! Его будить не надо… Страшно ругается, если разбудишь.

Дым, жирный и пьяный дым, плавал под потолком ресторанного зала «Сибирь», такой дым, по которому неделями, месяцами, годами скучали сплавщики, нефтяники, газовики, лесозаготовители. В панелях и плафонах ресторана в цветочках из бумаги, в одинаковой одежде официантов, в джазе видели они жизнь, прекрасную, как это вот: «…лейтенант расскажет вам про гейзер…» И они были правы, черт подери, они были правы! Когда Ваганов и Астангова выходили, джаз опять начал из Вертинского: «Вы оделись вечером кисейно и в саду сидите у бассейна, наблюдая, как лунеет мрамор…» Просидевшим в тайге полгода-год нефтяникам, сплавщикам, газовикам, лесозаготовителям нравилось именно «кисейно»…

Разговор в ресторане «Сибирь» о том, что Габриэль Матвеевич Астангов нервничает, живет на пределе, и непривычно мрачный Боб Гришков, перехвативший в долг червонец, навели утром Никиту Ваганова на мысль заняться Бобом Гришковым, естественно, появившимся в редакции только в половине одиннадцатого. Никита Ваганов его караулил.

– Здорово, Боб!

– Здорово, Никита! – доброжелательно отозвался Боб Гришков. – Не обижайся на вчерашнее и держи свою десятку.

Под вчерашним Боб Гришков подразумевал придуманное им обидное «He-кит», а вот с десяткой творились чудеса: ни раньше, ни позже обещанного занятые деньги Боб Гришков никогда не отдавал; досрочный расчет должен был что-то значить, и Никита Ваганов вопросительно выгнул брови.

– Кес кё се? – спросил он у Боба. – Что сей сон значит, Бобуля? Я изъял червонец из обращения, как обычно, до вторника. Ты здоров?

– Здоров и даже опохмелился.

– Богатая кысанька?

– Идиот! Румынский офицер не берет денег… Я брал у тебя червонец с полным карманом.

Никита Ваганов поразился:

– То есть как?

– Идиот! Вчера же была зарплата…

– Ты забыл о зарплате!

Боб огорченно махнул рукой:

– Я смертен… Слушай, надо уговорить Борьку Ганина не публиковать очерк об Александре Марковиче Шерстобитове…

– Вы молодцы, Боб! – важно и по-отечески снисходительно похвалил Никита Ваганов. – Помните вчерашнее… Ах, какой был Вертинский!

– Вертинского я не помню…

Как он был толст! Боб Гришков был толст неимоверно, не верилось, что эта груда жира суть человека, но эта груда жира была подвижна до суетливости, смеялась взахлеб, взахлеб пила, ела, разговаривала, писала, играла – можете себе представить! – в теннис. Гора мяса и ума, ума – это серьезно, это общеизвестно – не хотела, чтобы Борька Ганин публиковал очерк о Шерстобитове, а это объяснялось просто: заведующий отделом информации знал то, что Никита Ваганов держал в строгой тайне, каждый день захаживая в кабинет собкора газеты «Заря», чтобы пронюхать, знает ли Егор Тимошин о грандиозной афере с лесом, и всякий раз уходил успокоенным, а вот теперь в стенах редакции запахло жареным. Боб Гришков вообще многое знал.

– Слушай, Никита, – насмешливо сказал Боб Гришков. – Я опохмелился, но опохмелился достаточно плохо для того, чтобы выносить твои штучки-дрючки… Умоляю! Не делай вид, что тебе неинтересно знать о Шерстобитове. Не выбирай момент для раскалывания Боба Гришкова. Короче, не думай, что ты всех умнее и прозорливее, а главное – не надо, ах, не надо придуриваться!

Никита Ваганов засмеялся.

– От тебя ничего не скроешь, Боб. Ну, раскалывайся сам!

И произошло неожиданное, и произошло небывалое. Сделавшись прямым и холодным, жестоким и чиновным, Боб Гришков повернул к Никите Ваганову огромное, пухлое лицо; маленькие свинячьи глазки стали напряженными и от этого тусклыми. Вот это был один из тех моментов, каких в жизни Бориса Гришкова было так немного, что их, как говорится, можно пересчитать по пальцам.

– А почему я должен раскладываться? Почему я должен таскать каштаны для Никиты Ваганова? – тихо спросил Боб Гришков. – Чтобы стать твоим сообщником? Нет уж, увольте!.. Слушай, Ваганов! Я не хочу, чтобы ты опередил Егора Тимошина. Он мне приятен и мил. Мил и приятен, заруби это себе на носу, Ваганов! И знаешь что, Ваганов…

Никита Ваганов тоже не походил на себя обычного: лицо закаменело, волевая складка у губ прорезалась отчетливо, брови изогнулись опасно, но это был еще не тот Ваганов, которого люди узнают позже. Это была, если так можно выразиться, репетиция Ваганова, но сколько уже было холодной властности, силы, бульдожьего упорства, пугающего людей дерзкого одиночества, устрашающей смелости, опасного равнодушия к тому человеку, который говорил или делами что-то неугодное Ваганову. В нем была смертельная для врагов решимость умереть, но не сдаться, всегда живущая в нем готовность на риск. «Все или ничего!» – было написано на атакующем знамени Никиты Ваганова, и он получит «все», хотя точно не знает, что это такое «все» и необходимо ли ему иметь «все», рискуя каждый день, каждый час это «все» потерять. Может, это было увлекательной игрой в жизни Никиты Ваганова – выбирать между «все» и «ничего».

– Черт бы тебя побрал, Ваганов! – мрачно и тихо пробормотал Боб Гришков. – Черт бы тебя побрал, идиота! Я бы хотел знать, зачем это тебе все надо? Ах, черт бы меня побрал, идиота!

Кит и салака! Груда мяса – не могла же она вступить в борьбу с Никитой Вагановым, видевшим однажды на трамвайной остановке, как не добежала до трамвайных дверей старушка в шляпе с вуалеткой, старушка из той старинной московской интеллигенции, что до сих пор проживает в тесных и шумных коммунальных квартирах, не желая переселяться в Чертаново или Медведково. Старушке оставалось все два, два метра до дверей трамвая на Первомайской улице в Измайлове, всего два метра оставалось, чтобы поехать в сторону измайловской ярмарки, но эти два метра ей дорого, ох, как дорого обошлись… Впрочем, о старушке Никита Ваганов вспоминает часто, будет о ней еще вспоминать, а сейчас он продолжал глядеть на Боба Гришкова не мигая, но глубоко дыша. Он думал: «Ах ты, мразь!», – и этого было достаточно, чтобы заведующий отделом информации потел и прятал глаза.

– Черт бы тебя побрал, Ваганов! Ну, хорошо, я буду молчать… Но Борьку Ганина надо предостеречь! – Он матерно выругался. – А Шерстобитов не пошел на аферу… Дураку понятно, что писать о нем сейчас нельзя! Его Пермитин сожрет без горчицы…

«А ты, Гришков, не так уж умен, если до сих пор не разгадал элементарные фокусы-покусы редактора Кузичева! – подумал Никита Ваганов. – Низвергнуть Володичку Майорова, у которого пушок на рыльце, поднять на щит Шерстобитова – ребенок поймет, вокруг чего разыгрался сыр-бор. Не для того ли Кузичев раскрутил карусель, чтобы узнать, как к этому отнесутся члены бюро обкома партии», – вот о чем думал Ваганов…

– Ты бредишь, Боб! – сказал Никита Ваганов. – А если не бредишь, то иди к Кузичеву. Пущай оне отменяют отчерк. Пуздчай!

– Идиотство! – ругался Боб Гришков, тоже взволнованный. – Страна непуганых идиотов!

«Идиот», «идиоты» «идиотство» и даже «идиотика» были любимыми словечками заведующего отделом информации газеты «Знамя» Бориса Петровича Гришкова. А волновался он по той причине, что испугался ледяных глаз, изломанных бровей, подбородка Никиты Ваганова, которые на несколько мгновений сделали его страшнее испанского палача, но, видит бог, Никита Ваганов не хотел пугать Боба Гришкова. Все произошло случайно, вопреки его воле, просто оттого, что Никита Ваганов по-человечески обиделся на Боба.

– Если будем ругаться, я посижу, – сказал Никита Ваганов, – если не будем, я уйду… Продолжай, Боб, магнитофон включен.

Мгновенное футурологическое ощущение испытал Никита Ваганов: именно очерк об Александре Марковиче Шерстобитове, его появление на страницах «Знамени» будет тем маленьким взрывом, после которого Никита Ваганов заложит под руководство лесной промышленности Сибирской области заряд колоссальной силы, разрушающей мощности, уничтоживший наконец-то Арсентия Васильевича Пермитина и задевший попутно отца Ники.

– Боб, спусти пар, взорвешься!

С больной головы на здоровую. Боб Гришков давно успокоился, поняв, что сделал и что сделанного не воротишь.

– Идиосгистика! – по инерции выругался он. – Ты прав, Никита, надо кричать на Кузичева. Чего он хочет, скотина? Опозорить область на всю страну?

Фигушки! Дуля вам с маслом! Редактор областной газеты «Знамя» Владимир Александрович Кузичев понимал все плюс единица; его дальновидности, расчету, выверенности мог бы позавидовать Талейран, по собственному признанию, не знающий пятого хода; редактор «Знамени» видел, может быть, десятый ход, ошибался так редко, что самому было противно. Однако Никита Ваганов думал не о Кузичеве, а о Бобе Гришкове, который не хотел, чтобы его родная область была опозорена на всю страну. Вот, оказывается, что хранилось под толстым слоем цинизма в этом толстом человеке?

– Я могу быть свободным? – ласково спросил Никита Ваганов. – Пойду уговаривать Бореньку Ганина не ставить в газету отчерк! – «Лейтенант расскажет вам про гейзер…»

Боб Гришков насторожился:

– А это что такое?

– Песня.

– Нет, слушай, Никита, что это такое? Очень знакомое.

– Это песня Вертинского, под которую вы вчера спали в достославном ресторане «Сибирь»… Тебе надо лечиться электричеством, Боб.

Боб с шумом выпустил воздух из легких и звучно шлепнул себя по лбу ладонью.

– Идиотство! Вспомнил! «Он расскажет…». Стоп! «…о циничном африканском танце и о вечном летуне Голландце…» Так?

– Так, ваше пьянство! Но я тебя все равно люблю, но не уважаю, Боб! Поцеловать в щечку?

– Иди к черту, идиот! Слушай: «…намекнет о нежной дружбе с гейшей, умолчав о близости дальнейшей…» Так? Ну, вот видишь! Мать напевала, когда я был сосунком, а Вертинский возвращался в Россию. Впрочем, не таким уж я был сосунком.

Никита Ваганов сказал:

– Жир может не волноваться. Он и сейчас сосунок, несмышленыш! Аревуар!

Выходя из отдела информации, Никита Ваганов думал о том, какой хороший, чудесный, умный и добрый человек этот Боб Гришков и что он, Никита Ваганов, по абсолютно неизвестной причине без малейшего повода завидует Бобу Гришкову. Чему? Пьянству? Девочкам? Неисчерпаемому оптимизму? Независимости? Идиотистика, как говорит сам Боб Гришков. Так чему он, черт возьми, завидовал? …Никита Ваганов поймет, почему завидует Гришкову, через много лет, уже зрелым человеком, достигшим сияющих вершин. Поймет, и затоскует, и будет тосковать долго, зная, что скоро, очень скоро распрощается с этой теплой и круглой землей, на которой все сбалансировано так целесообразно, так стройно, что нельзя выбросить мгновение, как слово из песни. И это будет осень, глубокая осень…

Без раздумий и малейших колебаний вошел в кабинет редактора Кузичева, обменявшись с ним рукопожатием, в ответ на приглашение сесть отрицательно покачал головой.

– Владимир Александрович, некая коричневая папка лежит в вашем сейфе. Судя по тому, что вы не приглашаете меня для беседы, мой номер не проходит! – Он забавно свел глаза к переносице. – Гоните матерьял, как говорит Пермитин. Деньги на бочку!

Редактор повел себя странно: зачем-то аккуратно расчесал жидкие свои волосы, из-за отсутствия зеркала внимательно осмотрел себя в стекло книжного шкафа и только тогда сел на валик когда-то роскошного кожаного дивана. Он искоса посмотрел на Никиту Ваганова и насмешливо спросил:

– Хотите, значит, выступить по утопу древесины в самой «Заре»? Этакий «подвал», а под ним скромно: Ник. Ваганов. Так?

Никита Ваганов ласково попросил:

– Гоните папочку обратно, товарищ редактор!

Он не сердился на редактора, который знал больше и видел дальше, чем Никита Ваганов. Редактор Кузичев вообще многому научил и еще научит Никиту Ваганова, и у него – глубоко порядочного человека – было чему поучиться…. Много лет спустя, борясь с заместителем министра одной из отраслей промышленности, Никита Ваганов возьмет зарвавшегося чинушу в такую же «вилку», какую применил для Пермитина редактор «Знамени»…

* * *

– Ну, вот что, дорогой Никита. – Он снова поднялся, прошелся по кабинету: – Дело тяжелое! Много воды утечет… Понимаете, афера с утопом леса так уголовна, что разум с ней мириться не может – согласитесь, что это так! – Он длинно усмехнулся. – Представлю лицо Первого, когда ему откроют дело! А что скажет Москва? Что она скажет Первому, если история выплывет наружу еще до его отъезда в Канскую область? Куда смотрел? Как руководил? – Он расхаживал все быстрее и быстрее. – Как член бюро обкома, я бы не хотел рассказывать Первому об утопе. Я его уважаю и люблю. Вот такая ситуация, Никита. Можно хуже, да некуда! Я сто раз подумал, прежде чем начал атаковать Пермитина, но я ни о чем не жалею! – Он остановился поблизости от Никиты Ваганова. – Пермитин пока еще силен. Пока неподсуден. Повторяю: пока!.. Вы – молодой человек, вы еще не знаете, как это бывает в курьезной жизни. Короче, Пермитина поддерживает один влиятельный человек. И это бывает. Шахтер, прекрасная анкета, адская работоспособность, впечатляющая внешность, умение быть верным покровителю. Все мы ошибаемся, Никита, все мы не без греха… Да! Борьба будет тяжелой.

Он еще немного походил по комнате:

– Покровителя можно понять, Никита. На меня Пермитин тоже при первом знакомстве произвел мощное впечатление.

Никита Ваганов старался сообразить, кто был покровителем Пермитина в столице нашей Родины. В министерстве давно хотели избавиться от него. Никита Ваганов зря напрягался, он не мог «вычислить» так называемого покровителя…. Впоследствии выяснится, что такого покровителя уже не было тогда – он ушел с высокого поста на чисто хозяйственную работу, но оставил после себя дух хорошего отношения к Арсентию Васильевичу Пермитину.

Владимир Александрович Кузичев сказал:

– Я считаю вашу статью, Никита, доказательной и отлично написанной. Каюсь, но без вашего разрешения вложил в конверт перед отправкой еще с десяток компрометирующих Пермитина материалов. Надеюсь, что вы не очень рассердитесь на меня за самоуправство.

Ликуя, чуть не подпрыгивая от радости, Никита Ваганов попросил показать документы. Редактор широко развел руками и огорченно поцокал:

– Этого я сделать не могу. А вот в «Заре» вы прочтете свою статью. Из редакции звонили…

Лицо, бледное, истощенное лицо Кузичева было серьезно, но глаза горели – он просто был счастлив, что область вздохнет свободно, когда не будет Пермитина. Он радостно улыбнулся.

– Дано «добро» вашей статье «Утоп? Или махинация!», – и покачал головой. – Никита Ваганов становится крупной фигурой. Поздравляю!

Редактор замолк и стал смотреть на Никиту Ваганова так, что было понятно, о чем он думает. Потом он спросил:

– Никита, ходят упорные слухи, что вы женитесь на дочери Астангова. Это правда, простите меня ради бога?

– Я женюсь на Нике.

Редактор поднял брови:

– Ника?

– Так ее зовут домашние.

Любопытство Кузичева не было праздным любопытством. Он хорошо, откровенно хорошо относился к главному инженеру Габриэлю Матвеевичу Астангову.

– Позвольте вас поздравить, Никита! Вы породнитесь с замечательными людьми.

Собственно, разговор был закончен, никаких неясностей не существовало и не могло существовать, если два человека похоже мыслили и одинаково относились к жизни и, в частности, к Арсентию Васильевичу Пермитину. Кандидат в члены партии Ваганов и член бюро обкома партии Кузичев сплотились в борьбе против отсталого и невежественного руководителя. И теперь, когда все главное было позади, Никита Ваганов сделал карающее лицо. Он строго спросил:

– Разрешите узнать, товарищ Кузичев, кто позволил вам переслать материалы в газету «Заря»?

– Дра-а-а-сте вам! – театрально удивился Кузичев. – Материалы мне передал некий Ваганов с просьбой переслать их по назначению. На конверте был адрес.

– Да что вы говорите!

– Правду! Кстати, учтите: этот самый Ваганов – умный, работящий, но беспощадный человек.

Никита Ваганов подумал и сказал:

– Хорошо, я учту это ваше сообщение.

Глава вторая

В центре города сдавали в эксплуатацию современное здание гостиницы «Сибирь», пароходство приняло новое комфортабельное пассажирское судно, в роще, тесно прижавшись друг к другу, сидели парочками абитуриенты – не влюбленные, а зубрящие конспекты. Весело и грустно, активно и пассивно, напряженно и расслабленно, хорошо и плохо жил город Сибирск, и это было жизнью, настоящей жизнью.

Почти счастливый, насвистывающий «Чижика» Никита Ваганов поднимался на второй этаж дирекции комбината «Сибирсклес», чтобы повидаться с директором предприятия товарищем Пермитиным и его помощником – референтом Александром Александровичем Беловым. Зная, что через неделю-другую директор прочтет в центральной газете «Заря», Никите Ваганову хотелось еще раз убедиться в том, что такой человек, как Пермитин, может существовать только в качестве пенсионера… К Никите Ваганову можно относиться и так и эдак, но одно неоспоримо – высокая профессиональная добросовестность, которая и потребует немедленно увидеть человека, чье имя скоро станет известно стране как имя негативное. Кто знает, повезло или не повезло Никите Ваганову, но в коридоре он встретил Белова и еще не успел пожать руку референту – помощнику Пермитина, как ближайшие двери открылись и на пороге колоссом воздвигся Пермитин – человек двухметрового роста и предельно широкий в плечах. Не здороваясь, он хмуро оглядел Никиту Ваганова, потом Белова, хмыкнул и, наконец, поманил помощника толстым и, видимо, твердым пальцем:

– Шагай-ка за мной, Сан Саныч! И ты тоже, если хочешь, Ваганов… Впрочем, и через «если хочешь» заходи. Дело есть!

И пошел, не оборачиваясь, по длинному коридору, устланному бесшумной дорожкой, а Ваганов и Белов пошли за ним, переглядываясь и пожимая плечами, и кто бы ни попадался им навстречу, почти прижимались спинами к стенам, чтобы не столкнуться с грозно сопящим и ни с кем не здоровающимся директором. Они вошли в кабинет, молча сели. Пермитин мизинцем показал на лежащую на столе областную газету «Знамя».

– Что это такое? Я тебя спрашиваю, Белов! И тебя, Ваганов! Почему не согласовали со мной кандидатуру? Кто такой Шерстобитов? Кто? Это я вас спрашиваю!

Большое лицо было красным и опухлым, казалось, что Пермитин сию минуту вышел из парного отделения бани, маленькие глаза сверкали. Глядя на него, Никита Ваганов подумал, какая это страшная вещь, если человеку дана власть, а он не знает, как ею пользоваться, не понимает, что такое власть, и не хочет понимать, учиться подражать. Ведь вокруг него – и в самой дирекции и в десятках других учреждений – работали давным-давно люди совсем другой закваски, нежели Арсентий Васильевич Пермитин, но он не видел отличия, не понимал, чем от них разнится, гнул свою линию: «Штурм и натиск!» Он рычал:

– Кто Шерстобитов? Я вас спрашиваю? Белов! Ваганов! Говорите!

Белов обреченно молчал, ссутулившись, что было слегка карикатурным при его худобе и высоком росте. Никита Ваганов мигал, морщил губы и делал вид, что сосредоточивается. Вообще было странным, что Пермитин пригласил его в свой кабинет да еще, кажется, вербовал в сообщники: после статьи «Былая слава» он предал анафеме имя Ваганова, а вот позвал, требовал ответа, и Никита Ваганов многозначительно произнес:

– Александр Маркович Шерстобитов директор Ерайской сплавконторы комбината «Сибирсклес». Год рождения – семнадцатый, член КПСС, судимостей не имел, фронтовик… Вот так, Арсентий Васильевич!

– А ты чего скажешь, Белов?

Белов ответил:

– Хороший директор.

– Хороший?! Стоп, стоп! А не ты ли его давал этому… Как его? Ганкину! Ну, который из газеты… Ты давал кандидатуру Ганкину, Белов, отвечай?

– Понятия не имею.

– Интересно, Белов, интересно! Не имеешь понятия, а газета хвалит этого… Как его? Александра Марковича Шишова! – Он схватился за газету, и здесь произошло то, что вызвало волну отвращения к директору у Никиты Ваганова и заставило согнуться в три погибели Белова. – А почему он Маркович? Маркович почему, спрашиваю? Я кого спрашиваю, почему он Маркович?

Никита Ваганов, покраснев, сказал:

– Марк – русское имя.

– Русское! Сейчас мы узнаем, какое оно русское! Шашкин еще рассчитается за то, что скрывает национальность! Рассчитается!

Человек с распаренным лицом схватился за телефонную трубку, набрал номер отдела кадров комбината «Сибирсклес» и зарычал:

– Фомичев? Пермитин! Ну-к, открой папку этого вашего Александра Марковича Щеглова. Что? Шерстобитова? Хрен с ним, пусть будет Шерстобитов! Так! Читай, Фомичев, читай громко, я не усилитель… Так! Что? Еврей? Ага. Значит, еврей. А чего же он Шерстобитов? Партизанская кличка… Ну, будь, Фомичев.

Хмыкая, Арсентий Васильевич Пермитин, с разочарованием положив трубку на рычаг, крепко потер ладонью красное лицо, пожевал внезапно провалившимися губами и крякнул по-мужичьи, крякнул с великой досадой на то, что Александр Маркович Шерстобитов не скрывал национальность, так как для него, как знал Никита Ваганов, вопрос о национальности существовал только формально. А Шерстобитовым он стал потому, что погибли все его документы, начиная с офицерского удостоверения и кончая метриками, вот и досталась ему партизанская кличка: «Шерсти, бей гадов!» А Пермитин? Пермитин продолжал следствие. Он почти крикнул:

– Ну, ничего! Найдем другие подходы!.. Теперь отвечай, Белов, как ты допустил этот матерьял?

Он всегда говорил «матерьял» вместо «материал», а еще «ложить» вместо «класть» – это не считалось криминалом для Арсентия Васильевича Пермитина: привыкли.

– Как ты пропустил этот матерьял, Белов, спрашиваю?

Глядя на носки собственных туфель, Белов тихо отвечал:

– Редакция мне не подчиняется.

– Не подчиняется? А кто оттуда деньгу лопатой гребет? Ты или я? А?

– Мне оплачивают еженедельную сводку соцсоревнования.

– Вот! А говоришь, что деньги не гребешь!

– Сплавконтора хорошая!

– Заладила сорока Якова. Хорошая, хорошая! А у кого убило лебедчика? У кого, спрашиваю?

Несчастный случай с лебедчиком Алферовым рассматривала правительственная комиссия; беда была нежданной и страшной, но ничего криминального для дирекции Ерайской конторы не обнаружилось. Алферов был пьян, пьяным попал под стрелу крана, дело происходило глубокой ночью, крановщик тем не менее отреагировал на человека, стоящего под стрелой, но – опоздал! Вернее, не опоздал, а Алферов сам сделал рывок под груз хлыстов.

– У кого была смерть! У Шагалова, то есть у Шагало вашего, а, Белов и Ваганов? А ты чего отмалчиваешься? Небось не без тебя этот Ганинов писал о Шишкове? Не без тебя, Ваганов!

Подумав, Никита Ваганов сказал:

– В Ерайской конторе есть крупное достижение. Мизерный утоп леса! Крохотный по сравнению с другими предприятиями.

– Что?

– Утоп леса не выходит за рамки реального.

– Какой там еще утоп? Что за утоп?

Вот врать Арсентий Васильевич Пермитин не умел, играть удивление – тем более, и в этом тоже был весь Пермитин, человек, остановившийся на уровне своего потолка – начальника участка. Сейчас он так неумело изобразил непонимание, что Никита Ваганов уловил, как на губах Александра Александровича Белова мелькнула и погасла злорадная, откровенно мстительная улыбка. Он тоже понимал, что газета «Знамя» штурмует директора комбината, что Кузичев и другие собираются извлечь на свет божий преступную историю с утопом древесины и вырубкой кедровников, и он страстно хотел, чтобы наконец-то разразилась очистительная гроза. Большинству руководителей и знатоков лесной промышленности области хотелось компетентного управления, спокойной и здоровой обстановки, коренных переустройств.

– Так что ты предлагаешь делать с Шагановым, а, Белов? Хочу знать, как прикрыть ошибку газеты, Белов. Ерайская контора не может быть примером для других. Бредятина!

Никита Ваганов, полуоткрыв рот, следил за Пермитиным собачьими, предельно преданными глазами: догадался, что директор после короткой «разминки» собирался оглоушить его, Никиту Ваганова, дубиной по голове. Пермитин еще две-три минуты издевался над Беловым, пытал его и расспрашивал, потом медленно, всем телом повернулся к Никите Ваганову.

– Ты, говорят, все по бабам ходишь, Ваганов, а? Ой доиграешься: пулей вылетишь из вашей хреновой газеты. А?! Еще я слыхал, что на доченьке Астангова женишься, а?

Никита Ваганов улыбнулся, исподлобья посмотрел на Пермитина:

– Арсентий Васильевич, скрывать не стану…

– Вот это ты молодец, Ваганов! Не темнишь.

– А чего мне темнить, Арсентий Васильевич, чего темнить, если я на самом деле женюсь на дочери Габриэля Матвеевича. Вот только…

– Что только, Ваганов?

– Только не я вылечу пулей из газеты, Арсентий Васильевич! – Никита Ваганов склонил голову на плечо, был ласково-покорным. – Вы, Арсентий Васильевич, раньше меня вылетите пулей! Это дело, как говорится, не за горами. Доруководились вы, Арсентий Васильевич, до безнадеги! Вот.

И настали секунды тишины и непривычного для этого кабинета спокойствия. Пермитин выпрямился, побледнел, осунулся. Он растерялся, он не знал, что говорить, так как и сам инстинктивно чувствовал, что ему, пожалуй, не усидеть на месте, что близится пора расставания, и с этим – грустная и убивающая пора потери власти, этой высшей цели многих и многих суетных людей.

… Впоследствии, на синтетическом ковре, Никита Ваганов вспомнит о минуте растерянности Пермитина, вспомнит и пожалеет его, несчастного, предельно суетного, совсем не такого, как Егор Тимошин… Но сейчас, в эти минуты, он переживал хамское злорадстно и неблагородное торжество, когда вогнал Пермитина в тоску и одиночество, в одиночество и тоску.

– Вот как ты заговорил, Ваганов, знай, дескать, и мое ослиное копыто… Ну, Ваганов, Ваганов! А ты, Белов, чего отмалчиваешься? Небось забыл, кто тебя поднял из района в область? Добро не помнишь, Белов! Неблагодарными мы умеем быть, Белов, а вот помнить, кто поднял в область, – не помним!

Как нашалившего ученика, как барин смерда, отчитывал Пермитин своего референта, и Белов все больше и больше скрючивался – так был запуган и забит Пермитиным. Ах ты, черт, как все-таки слаб человек! Усмехнувшись, Никита Ваганов поднялся, не оглядываясь, тихонечко вышел из кабинета, сладостно думая, что дни директора комбината «Сибирсклес» сочтены, и, к великому огорчению, Пермитин один не уйдет – потянет за собой многих хороших и достойных людей, страдающих самым распространенным человеческим заболеванием – трусостью.

В коридоре пахло мастикой и застарелым деревом массивных дверей.

Ника Астангова прибыла в загс без фаты, естественно, раздраженная тем, что пришлось уступить будущему мужу; вместе с ней на черной «Волге» прибыли родители, красивая подружка-свидетельница, а с Никитой Вагановым притащился пешком сопящий и всем недовольный Боб Гришков – свидетель со стороны жениха. Всю дорогу он распространялся насчет того, что, как свидетель, сыграет роковую роль в семейной жизни Никиты Ваганова: «Проверено, Никит! Я произвожу опустошение, приношу несчастья и прочее. Идиотистика и даже… Отпусти меня, душа горит по пиву! О, непуганые идиоты!» От него пахло потом и перегаром. Лицо лоснилось, но глаза были предельно веселыми, и ворчал он так, для порядка, по своей, гришковской сущности – прекрасный и хороший Боб! Увидев Нику в свадебном платье, он немедленно полез целоваться, назвал ее «кыс-кой», наговорил кучу комплиментов – не все благопристойные.

– Товарищ Астангова! Товарищ Ваганов!

Металл, бетон и стекло, полированное дерево, зеленые шторы, парусящие на ветру, музыка Мендельсона, похожая на стюардессу работница загса, цветы – регистрация произошла стремительно, словно посадка на опаздывающий рейс Москва – Камчатка. «Согласен!» – «Согласна!» – «Обменяйтесь кольцами!»

– У нас нет обручальных колец, к сожалению.

– Да что вы говорите? Не может быть!

– А может, уважаемая, колец-то нету.

И Ника подтвердила глухо:

– Мы без колец! Без них, то есть без колец…

Удивленная пауза не продлилась и тридцати секунд, затем мгновенно все печати и подписи были поставлены, Габриэль Матвеевич Астангов и теща Софья Ибрагимовна бледнели и краснели в положенное время – волновались с нужной интенсивностью; свидетель Боб Гришков из-за катавасии с кольцами хохотал на весь прозрачный зал, красивая свидетельница со стороны невесты трагически прижимала руки к плоской груди. Жених Никита Ваганов исподтишка грозил кулаком Бобу Гришкову, но и сам похохатывал.

– Позвольте пожелать вам…

– Ты ее бросишь, ты ее бросишь! – вдруг страстно прошептала в ухо Никиты Ваганова его жена Ника Астангова. – Ты ее обещал бросить, и ты ее бросишь! Эту Нелли, эту противную Нелли…

Он не видел ничего противного в Нелли Озеровой, скорее наоборот, она была не противной, а приятной, но он бодро ответил шепотом:

– О чем речь? Я ее брошу, раз обещал бросить! И – точка!

О точке не может быть и речи…

* * *

За свадебным столом Боб Гришков скоренько напился, сделался – это с ним бывало – милым, мягким, разнеженным, половину речей вел на хорошем французском – профессорское дитя, очаровал все застолье, но уснул еще до того, как Никита Ваганов и Ника Ваганова, взявшая фамилию мужа, отъехали в трехдневное свадебное путешествие на старом-престаром пароходе «Пролетарий», колесном пароходе с дубовым салоном для пассажиров первого и второго классов, с бренчащими жалюзи на окнах, с белоснежным и широким, как рояль, капитаном Семеном Семеновичем Пекарским – таким же древним, как и его разболтанная посудина.

Пароход медленно-медленно отвалил от причала, задыхаясь, зателепал плицами вниз по течению Соми, и телепал он славно, немногим медленнее, чем винтовые теплоходы, эти трехпалубные красавцы.