Лев на лужайке

* * *

Между тем жизнь продолжается, я сижу в кабинете с Валентином Ивановичем Грачевым, Валькой Грачевым, и соображаю, на что он годен с его переизбытком знаний партийной работы и работы по отделу пропаганды? Незнание жизни – вот что его подведет в обозримом будущем, так-то вот.

Но надо было кончать беседу с Валькой Грачевым:

– Наше пари продолжается, если ты не возражаешь.

Он ответил:

– Естественно! – И славно улыбнулся. – Мы идем ухо в ухо.

Я рассмеялся:

– Мотри, Мотря!

Чувствуете, мне не о чем стало рассказывать, как только я занял, простите, пост заместителя главного редактора газеты «Заря» – так, чепуха какая-то, шиш на постном масле, а все потому, что начались будни, еще более скучные и суровые, чем те, когда я работал литсотрудником промышленного отдела. Тогда я хоть стремился попасть в Академию общественных наук, а сейчас – болото, истинное болото, о котором рассказывать нечего и страшно неинтересно. Все равно что тереть редьку о тупую терку. Ну, я постепенно входил в общество Никиты Петровича Одинцова, становился своим и нужным человеком – так это вещь сама собой разумеющаяся, иначе и быть не могло.

Да, совсем забыл! Мне довелось выступить против валовой продукции промышленных предприятий, как оценки их деятельности, а проще – работы. Статья образовалась огромная, на два подвала, мне пришлось ее подписывать полным титулом – Ник. Ваганов, кандидат экономических наук. Каково! Это в родной-то газете? Но выхода не было, Иван Иванович шутливо сказал:

– Дождусь ли я, когда вы станете доктором наук?

Я ответил:

– Конечно, конечно, Иван Иванович!

* * *

… Он проживет долго, я буду редактором «Зари», а Иван Иванович Иванов станет приезжать почти каждую неделю. Старик будет здорово скучать по работе в «Заре», я пойму его тоску и никогда не дам старику понять, что он – лишний. Буду проводить при нем любое совещание или собрание, мало того, время от времени спрашивать:

– Так ли, Иван Иванович?

Расцветая, он станет отвечать однообразно:

– Подкованно…

* * *

Моя статья о валовой продукции и о том, что хватит деятельность промышленных и прочих предприятий измерять валом, наделает много разнообразного шума: противников будет не меньше, чем защитников, но победа придет, не сразу, конечно, но будет праздник и на нашей улице, прав же я был в конце-то концов! Иван Иванович меня настырно спросит:

– Везде проконсультировал?

– Иван Иванович, вы ее сами консультировали где только можно. У меня буквально не осталось вариантов. Никита Петрович Одинцов сам бы поставил подпись под этой статьей… Кстати, мы с ним обговаривали каждый абзац.

Иван Иванович по-стариковки негромко рассмеялся. И сказал:

– Да, по вашим статьям босиком ходить нельзя!

– Вот именно! Особенно если статья – украшение газеты!

– Уж так и украшение.

– Брильянт, Иван Иванович, алмаз, Иван Иванович!

– Уж так уж и бриллиант?

– Утверждаю авторитетно.

* * *

… Статью обсуждали на самом верху – вот какая получилась петрушка. Правда, меня отчего-то не пригласили, хотя оснований для неприглашения, на мой взгляд, не было, но начальству, ему виднее. Приглашать меня наверх будут часто, как только я стану редактором «Зари», – такой заделаюсь важной персоной, в чем нет ничего удивительного: покорный ваш слуга Никита Ваганов шел в редактора и, как говорится, дошел, чтобы вскоре предстать на «синтетическом ковре» перед профессорским синклитом. Теперь я вам скажу, что пережил диагноз уже на четыре года, что я до сих пор в форме, что собираюсь и дальше бороться с Сухопарой, а также Сухорукой – наименование значения не имеет. Она у меня, проклятая, попятится назад и в тыл – такая вот история человека с нечеловеческой настырностью. Моя фамилия Ваганов – так и запишите…

* * *

Я ходил на работу с четкостью хронометра, я работал чуть меньше суток, я делал все плюс еще немножко, и мной, будьте уверены, были довольны в редакции «Зари», и если случалось важное дело, отправляли меня, а отнюдь не Валентина Ивановича Грачева, то есть Вальку Грачева. Не имея никакого отношения к иностранным делам, именно я поехал на Кубу, потом в Испанию – при самой сложной обстановке – и все сделал так, как велит сам бог, наш господь. Иван Иванович от удовольствия бесшумно, по-стариковски смеялся, говоря:

– И дипломат, и дипломат!

– Рад стараться, Иван Иванович! Во имя «Зари», только во имя родной моей «Зари».

– Мне и патриотизм ваш нравится, Никита!

– Рад стараться, Иван Иванович!

Моя испанская миссия – опять без меня! – обсуждалась на самом верху, и вот здесь я рассвирепел: почему не пригласили? Я же ездил в Испанию, а не Иван Иванович, какая неблагодарность, черт меня совсем побери! Я там так старался, что можно было и пригласить, но – увы. Виноват в этом я сам: написал такую докладную, к которой, как говорится, ни прибавить, ни убавить. И поделом старательному дураку! Не просят – не пиши трактат, вместо записки на четыре с половиной страницы.

Мои добродетели однажды обернутся против меня: случай, когда я перестарался насчет полосы «Народного контроля». Я ее перенасытил проблемами, суждениями, предложениями, да так, что Иван Иванович вызвал меня, не глядя в глаза, начал вещать:

– Хотел бы я знать, кто способен выполнить все аспекты вашей полосы «Народного контроля». Перестарались? Или недомыслили? Спрашиваю: недомыслили?

Я ответил:

– Иван Иванович, вы слишком пессимистично смотрите на вещи. Я все возьму на себя.

– Не глупите, Ваганов! Не надо брать на себя невозможное, чтобы оправдаться! – Он обозлился. – Я вас больше не задерживаю, Никита Борисович!

Это самые яркие воспоминания из тех лет: самые яркие, можете себе представить, а все остальное – будни, обыкновенные будни, даже не суровые будни. Я, правда, немножко поджал хвост после выволочки у главного редактора, я резонно считал, что он, Иван Иванович, здорово будет влиять на назначение своего преемника, но, как покажет будущее, Иван Иванович начисто забудет историю с полосой «Народного контроля», а я, признаться, побаивался его памятливости. Ну вот и все, что я могу рассказать об очередном скучном, будничном промежутке моей жизни.

Глава пятая

Я не знаю, погубил ли, вознес ли на высоты моего шефа Александра Николаевича Несадова, лишив его места в «Заре». Рассмотрим первый вопрос: за три года работы со мной он до того разленился, обарился и приучился к кайфу безделья, что в конце концов из пяти материалов подписывал три, не читая. Два он читал так – первую и последнюю страницу. Первую он деловито, нахмурив светлые брови, читал с напряжением редакционной коллегии ревизора, последнюю открывал для того, чтобы якобы дочитывать статью при появлении в кабинете любого человека, даже курьера. Сделал его отъявленным лентяем, естественно, я; заместителю редактора однажды не здоровилось – я написал передовую, как-то день и вечер был по горло занят – я же писал передовую, и он, чистоплюй и барин, передавал мне гонорары за написанное, точно егерю за хороший гон. Так было…

Валька Грачев пришел ко мне в кабинет и начал резвиться:

– Никитушка, накатай за меня разгромную статью о работе отдела культуры. – Он шутил, он резвился, но Ваганов есть Ваганов и пишется Ваганов. Я спросил:

– Факты тщательно проверены?

– Все на гербовой бумаге с собственноручными подписями.

– Неси! У меня хоть маленькая, но семья.

Я в этом случае, как и в несадовском, мало интересовался деньгами, а брал Грачева в полон, заставлял бояться меня, поддакивать на каждом выступлении. Ведь голь на выдумки горазда и хитра. Валька выносил горшки за каждым, кто мог о нем отозваться плохо… Выносил ли я горшки за Никитой Петровичем Одинцовым? Да! Единственный, но внушительный «раз». Всю брошюру о лесозаготовках в Черногорской области когда-то написал я, собственной рукой, при праздно сидящем Никите Петровиче: он только иногда подбрасывал мне сверхнужные факты.

Само собой разумеется, деньги за брошюру – и немалые – получил тоже я, но с условием купить себе новый костюм. Ах, ах! Я чуть не сошел с ума, когда услышал от Никиты I, что костюм Никиты II немоден, висит мешком и вообще отжил свой срок. К моему удивлению, он и правда повез меня в один «хитрый», небольшой, до отказа освещенный лампами дневного света магазинчик, в котором, однако, – ого-го-го! Мы купили на гонорар мне серый финский костюм, подлюжины рубашек и такую косметику для Веры, что и я от нее не мог оторвать глаз. Никита Петрович, человек солидный, купил только спиннинг и прочие рыболовные принадлежности.

– Старый костюм – на помойку! – скомандовал Никита Петрович. – И как можно скорее… Будьте добры, покажите-ка вот эту шляпу!

Я завизжал, как поросенок, я навострил лыжи, чтобы удрать из этого самого скучного вещевого лабиринта в мире, но Никита Петрович смилостивился: мы попали в отдел канцелярских принадлежностей, и вот тут-то я озверел! Паркеровские ручки, немецкие ленты для пишущих машинок – запомните, они лучше японских.

Я набил всякой чепухой откуда-то притащенный девушками-продавщицами ящик. Ох, как хороши были фломастеры по семьдесят два в одной коробке! А какие ручки я купил!

О-ля-ля! Девушки вынули из-под прилавка тогдашнюю новость: портативную югославскую машинку «Унис» с добавочкой: «Люкс», и всего – машинка для журналиста никогда не стоит дорого! – за двести сорок рублей. Я онемел. Одинцов посмеивался.

– Беру, беру! Какие есть цвета?

– Красные и черные.

– Красную и только красную!

Счастливый, как младшеклассник, которому купили наручные часы, шагал я за Никитой Петровичем, и сейчас мне было абсолютно ясно, что я стану главным редактором «Зари» – с такой-то машинкой, ручкой, карандашами, ластиками и улыбками Никиты Петровича. Я действительно был первоклашкой, когда набросился на канцелярские товары, и Никита Петрович, как он потом признался, испытывал желание поцеловать меня в лоб и назвать Никитушкой… Я сварливо сказал:

– Мы тоже можем покупать…

– …даже фломастеры, – добавил Никита Петрович, – папки, блокноты. О-ох! – печатные машинки.

– Это вы от зависти… – уязвил я его, дурачась. – Влиятельные люди, чай, на «Чайках» ездят, а вам и «Волгу»-то дали потрепанную…

Мы сели в машину, я, попросив заехать в спортивный магазин, аккуратно разложил покупки на сиденье, а Никита Петрович, поддерживая мою шуточку, спросил:

– Где, черт возьми, «Чайка»? Может, ее открепили?

Шофер тонкоголосо рассмеялся:

– Вы чего это, Никита Петрович, сами же «Волгу» велели…

– А!

Мы подъехали к спортивному магазину, возле которого стояли человек двести в ровной, тихой, привычной очереди; человек сорок читали, кое-кто отгадывал кроссворды, остальные подремывали.

– Сейчас узнаем, Никита Петрович!

Шофер вышел из машины и тут же вернулся:

– Финские лыжи… – И вдруг зашептал мне: – В очереди будем стоять или к директору…

Я сказал:

– Никита Петрович, а надо бы зайти к директору. Интересно, сколько лыж он оставил «корешкам».

Мы еле протискивались сквозь горы ящиков, я чуть не порвал брюки, но достигли кабинета директора – возле него стояло человек пятнадцать, спрессованные, как кильки в банке. Я, разозленный до черных точечек в глазах, тараном пробил привилегированную кашу, не постучав в дверь, громко сказал:

– Товарищ Одинцов, проходите!

Директор магазина, важный, как министр, сразу не узнал Никиту Петровича и поэтому накинулся на меня:

– Извольте выйти. Займите очередь у дверей, если у вас есть записка…

Я в мгновение пригласил в кабинет первоочередного.

– Извините, великодушно, товарищ! Где вы работаете и чем занимаетесь… Перед вами член ЦК КПСС Никита Петрович Одинцов, ну и я – журналист Ваганов!

Не знаю, не знаю, что больше повлияло на директора: «член ЦК» или «журналист» – не будем мелочными.

Никита Петрович отстранил меня, он что-то хотел сказать, но не успел – с приветственным ревом директор бросился к нему, побледнел, затрясся, судорожно поправляя галстук, – он пропадал на глазах, этот цветущий человек. Оправдываться он начал так:

– Пришлось разделить очередь на профессиональных спортсменов и на любителей…

– Так где вы работаете и чем занимаетесь, товарищ?

– Товаровед в магазине «Весна», старший товаровед…

– У вас есть записка. От кого она и что в ней написано?

Я прочел: «Игнат! Отпусти ему финский комплект». Подпись была совершенно непонятна, но мы заставили расшифровать ее: Коробцов – директор магазина «Весна». А директор спортивного магазина Усальцев умирал заживо, а член ЦК смотрел на всех как на чудо морское, но потом признался, что знал о сфере неформальных отношений в продуктовых магазинах, при покупке автомобилей, но…

– Милиционера! – распорядился я.

– Да, да, надо пригласить милиционера! – подхватил Никита Петрович.

– Милиционера! Немедленно милиционера!

«Милиционер» вышел из машины, стоящей за черной «Волгой». Он вразвалочку вошел в кабинет и сунул под нос директору такое удостоверение, что у того застучали зубы. «Милиционер» сказал:

– Это не мое дело, извините, Никита Петрович, но я уже позвонил куда надо…

Если «милиционер», естественно, был в штатском, то два вызванных детектива ввалились в полной форме. Они вытянулись и хором сказали:

– Извините, товарищ Одинцов, за опоздание… Мы этот магазин давно держим, но не дают брать.

– Кто?

– Того мы вам не можем сказать…

Гарун аль-Рашид из «Тысячи и одной ночи» не шутил, когда переоделся в рубище. За ночь он узнал о своей стране то, чего не узнал бы никогда от своих визирей и стражников. Мне было больно смотреть на человека, который строил комбинаты мирового значения, но впервые увидел своими глазами, как на улице Горького идет взяточничество, махровым цветом распускается блат. Он не мог смотреть мне в глаза. Я незаметно скрылся в машине, и шофер немедленно сказал:

– Зря вы это! У Никиты Петровича дела покрупнее…

В это время, опечатав кассу и закрыв магазин, вышли веселые милиционеры, за ними согбенно шагал Никита Петрович Одинцов. Он был совсем убит – вялый, постаревший, с опущенными на асфальт глазами. Его можно было и не узнать.

– Куда, Никита Петрович?

– Домой! – И обернулся ко мне: – Поедешь?

– Конечно, поеду. Вам нужен собеседник этак часа на полтора…

Шариковая ручка отказывается, автоматические ручки не спускают чернила, как только начинаю писать об Андрее Витальевиче Коростылеве – противнике сокрушающей силы. Я всякие байки рассказывал только для того, чтобы отвлечься, забыть его имя! Имя – Коростылев. Андрей Коростылев звучит как музыка, как грозный – это мне, конечно, мнится – органный аккорд. И внешне хорош. Все в нем было правильное, нужное, кроме роста, но ведь поговаривают, что люди небольшого роста талантливы и работящи.

Редактор – человек влюбляющийся – все еще переживал медовые месяцы с Коростылевым, наверное, и голоса сверху подливали масла в огонь. А вот мне Коростылев казался легковесным, хотя улыбался и смеялся я, а он серьезничал.

Как заместитель главного по промышленности, я все силы бросил на промышленный отдел: хотелось посмотреть, что они будут делать "с" и «без» Ник. Ваганова. Месяца три я работал на промышленный – очерки, передовые статьи, а потом, «крупно разболевшись», поехал хлебнуть кислороду в Сосны – наш дом отдыха… Вернувшись же через десяток дней, я без очков – острота! – заметил переполох в промышленном отделе. Конечно, немедленно собрал работников и спросил по-иезуитски:

– Что случилось в промышленном отделе, где я зарабатываю деньги?.. – Они молчали, они правильно молчали – в их отделе ничего не случилось, просто некто взял да и уехал в Сосны. – У меня давняя любовь к промышленникам, вот и спрашиваю, что случилось?

Два заместителя редактора сидели в комнате. Веселый и загорелый Ваганов, бледный и расстроенный Коростылев. Я обратился к нему:

– За самоуправство прошу прощения, но, видимо, что-то случилось?

Он сказал:

– Случилось гадкое… Устроена итальянская забастовка. Но будем работать без Ваганова – это написано на каждом молчащем лице…

Я сказал:

– Детский сад! Хамство и беспардонность!

И вышел из кабинета с разъяренным лицом, чтобы забежать в отдел писем, – почему-то казалось, что Нелька еще не вернулась из Сосен: мы решили ехать обратно в разные дни. Ничего подобного, она трудилась, увидев меня, сделала условный знак: «На прежнем месте, через час!» Мне нужно было обсудить с ней вопрос об итальянской забастовке. И мы этот вопрос обсудили – дивное дело! – без споров и ругани. В заключение она мстительно сказала:

– Помолчи еще месяц! Пусть поймут, кто делает дело. Помолчи, ладно, милый?

Последним по возвращении из Сосен я сделал визит, который полагалось делать первым, – предстал перед светлы очи Ивана Ивановича Иванова. Он завопил:

– Ага, голубчик, доотдыхался! Промышленный отдел первый сзади! А! Нет, нет, голубчик, я меняю свое отношение к вашим руководящим способностям. Написать статью – это вы можете, а настроить человека на интересное полотно, воодушевить его – этого, получается, вы не можете… Так получается?

– Простите, белиберда!

– Что вы сказали?

– Белиберда! Когда я взялся – до десятидневного отпуска – за промышленный отдел, появилось три очерка – не моих – и две прекрасных статьи. Не стоит мне выговор делать!

Он до того удивился, что начал заикаться:

– Я-я-я в-ввам не выговор дел-л-лал! Я выг-гг-гова-ривался.

– И тем не менее вы плясали на мне. До свидания!

– Никита Борисович, а Никита Борисович!

Не слушая его, я вернулся в свой кабинет.

Во вторей раз льва на лужайке я увидел, когда был лично приглашен на дачу редактора «Зари» Ивана Ивановича Иванова, и, конечно, был взволнован: немного поводов дал я Главному для того, чтобы вновь стать его дачным гостем. Вел я себя после ссоры с ним паинькой, вперед нос не высовывал, последних два месяца газета почти каждый день печатала «промышленные» материалы, которые на «летучках» считали удачными. Нет! Что-то хорошее ждало Никиту Ваганова на даче Главного, но повод для приглашения был хамским. Редактор, как оказалось, захотел выяснить, почему я никогда не употребляю спиртных напитков, тогда как в хорошей и дисциплинированной газете «Заря» осторожно, но систематически попивали… Одним словом, я куксился, но через окно льва на лужайке разглядывал охотно: он мне предельно нравился. Хороший такой лев, домашний, добрый, но себе на уме.

– Так, Ваганов! – Иванов с любопытством посмотрел на меня. – Прошу шествовать на веранду пиршества… Прошу покорнейше садиться и отвечать зрело на вопрос, пока моя половина готовит разносолы… – Он расплылся в доброй улыбке. – Почему вы совсем не пьете? Здоровье? Хитрость? Расчет? Или питие, как говорится, под одеялом. Мне нередко приходилось наблюдать ваше помятое лицо…

Я сказал:

– Думаете, вам все прощается? Ля-ля! Будь вы помоложе…

* * *

Мне пришлось ловить такси: дача со львом на лужайке находилась далеко за чертой города, но я не только расплатился, еще и бросил таксисту рубль на чай, чего почти никогда не делаю и никому не советую – плебейская и трусливая привычка.

Видимо, здорово взбесил меня Иван Иванович Иванов, если я без тягостных пауз и трагических раздумий отправился сводить счеты со своим родным сыном Костей. Он шлялся по скверу, у нашего дома. Я взял Костю за руку, повел к удобной металлической скамейке.

– Как будем жить дальше, Костя?

– Хорошо, папа!

Я спросил:

– Ты воруешь у мамы деньги?

– И у тебя, только ты не замечаешь. И у дедушки. А что это вы мне даете ломаные гроши?

– Пять рублей на неделю – ломаные гроши! Он – сумасшедший!

– Так нельзя говорить ребенку, папа! У меня может образоваться комплекс неполноценности. Ты еще набегаешься по больницам.

И это говорил ученик школы, еще и не нюхавший жизнь, но прочитавший груду книг безобразнейшего выбора. Мне не хотелось с ним больше разговаривать, хотелось надавать пощечин и подзатыльников, но великовозрастный ребенок Костя сказал бы, что так нельзя обращаться с детьми, – это меня чрезвычайно связывало, хотя я понимал, что необходимо что-то делать. Ведь мой сын Костя, мой бедный Костя, может превратиться на самом деле в неполноценного человека…

– Уходи, Костя!

– Дай денег – уйду!

Мой бедный Костя! Ни лаской, ни криком, ни упрямством искушенного воспитателя – моей жены Веры – не удастся предотвратить неотвратимое; и фатальность этого я понимал, когда выдавал Косте очередные неправедные рубли. Забегая вперед, скажу, что сам Костя никогда и ни при каких условиях, даже уйдя из дому, не будет считать себя несчастным человеком. Выглядеть он будет оборванцем но здоровым, розовощеким оборванцем и, что странно, будет любить меня и мою жену – такой ласковый теленочек! Особенно он будет дружить со своей сестрой Валентиной. Однажды выяснится, что Костя работает грузчиком в мебельном магазине и зарабатывает побольше академика…

* * *

По-прежнему разозленный хамской беспардонностью Ивана Ивановича, я ринулся в редакцию, позвонил заместителю председателя горсовета. Я равнодушно сказал:

– Обещанного три года ждать, но… Единственный из заместителей главного редактора проживает в двухкомнатной квартире на четырех человек, причем двое разнополых детей. И все это у черта на куличках! Как же так, Михаил Сергеевич?

Он в присущем ему ворчливом и небрежном тоне ответил:

– Никита, все будет сделано! Я готовлю для тебя апартаменты в самом центре. Ты их заработал. Можно встречный вопрос? Какого дьявола ты взялся сам за улучшение жилищных условий? Я проспорил.

– А что?

– Держал пари, что ты никогда не будешь радеть за самого себя.

– Ну, помоги мне, Михаил Сергеевич! С Костей предельно плохо, возможно, центр города окажет благотворное влияние.

– Ни о чем не беспокойся, Никита Борисович! Привет!

Что мне еще оставалось делать после хамского ухода с дачи всемогущего редактора «Зари»? Свирепеть и функционировать – так и произошло: с ходу я зарезал две почти кондиционных статьи на промышленную тему: переписал целиком свою собственную передовую, но и на этом не успокоился, думая, что совсем не понимаю Ивана Ивановича Иванова, когда мне раньше казалось, что я его вижу насквозь и глубже. Я не собирался с ним мириться, чего бы мне это ни стоило. Никита Ваганов умел писать, делал это блестяще – какие еще могут быть вопросы? Четыре сотни в месяц я всегда заработаю, хоть посади меня в зачуханную многотиражку, хоть пошли в шахтную газету Воркуты. Вот уж там я, кстати, развернусь, небу будет жарко…

* * *

Я встретился с Иваном Ивановичем, естественно, на заседании редакционной коллегии, надо было видеть, как робко и искательно ловил он мой взгляд, как дважды и без всякой нужды похвалил освещение в газете вопросов промышленности, как вкусно и звучно произносил мое имя: Никита Борисович. Мой вечный конкурент Валька Грачев ревниво морщился: не понимал, чем я вызвал у главного редактора прилив отеческой любви. Но я принял твердое решение не потрафлять ухаживаниям главного редактора – пусть поищет более важные причины для установления контактов.

… Впоследствии, два-три года спустя, мой конфликт с главным редактором выльется в одну его решающую фразу: «Глубоко принципиальный человек! Бескомпромиссный!», что, конечно, повлияет на назначение Никиты Ваганова главным редактором газеты «Заря»…

Редактор центральной газеты «Заря», заглаживая свою вину, будет делать несколько заходов, неловких заходов, чтобы как-то ублажить меня, но ничего не сделает без участия Никиты Петровича Одинцова. Должен сказать, что к этому времени Никита Петрович поднялся еще выше на одну ступень и никак при этом не изменился – был прост, добр и по-прежнему проигрывал мне в преферансе. Примирение произошло чрезвычайно просто: пришла в редакцию Нина Горбатко, не здороваясь, покрутила пальцем, приставленным к виску, положила ногу на ногу.

Она сказала:

– Или очень хитришь, или играешь дурака! Немедленно мирись с Ивановым! Дядя активно хочет, чтобы ты помирился с Иваном Ивановичем, хотя дядя…

– Что дядя?

– Вот уж кто не умеет рассчитывать… Если быть сверхобъективным, то вы с дядей здорово похожи. Тебе ведь только кажется, что ты умеешь создавать ситуации…

Я сердито сказал:

– Сядь поскромнее…

Отвернувшись друг от друга, мы долго молчали, потом Нина сказала:

– По-моему, дядя видит тебя на месте Иванова. Прямо он не высказывался, но намекал на такую возможность… А ты, дурак, не устанавливаешь контакты с Ивановым! С его мнением при назначении преемника будут здорово считаться. Пойми: здорово считаться! И я уверена, что Иванов вызывал тебя, чтобы хорошенько посмотреть на собственного преемника.

Я, Никита Ваганов, делал карьеру по советам женщины и через женщину: более позорного явления не знаю… Я сказал:

– Плевал, понятно? Не хочу, чтобы ты мной дирижировала.

Неужели Нина Горбатко, такая женщина, не понимала, что эпизод с конфликтом нужно было бы создавать, но Иван Иванович опередил меня. Представляете, подхалим чеховского толка Валентин Грачев и неподкупный Никита Ваганов!

Нина Горбатко ругалась на чем свет стоит, и, если бы не лень, я рассказал бы племяннице, как она не знает жизни и газеты, как далека от повседневности, а еще пыжится, так сказать, «глобулять». Она разорялась необыкновенно долго:

– И эта твоя домашняя рабыня-жена, и эта твоя житейски-сверхмудрая Нелли – дуры одного и того же порядка: они думают, что тебе нужен редакторский пост, а тебе необходимо только и только редакторское состояние. – Она прищурилась. – Ты помолодеешь, покрасивеешь, купишь пару хороших костюмов и… Никита, что мы сделаем еще?

– Купим запонки.

– Ура! Мы купим запонки!

– И носки.

– Боже великий, о носках я не подумала! – Она вскочила. – Мы купим тебе дюжину прекрасных разноцветных и однотонных носков. Причем носки мы будем покупать вместе.

Я развалился в низком кресле, положил ногу на ногу, сделал вид, что изо рта торчит толстая «гавана», рассеянно прищурился. Нина сникла.

– Вот всегда ты так! – сказала она. – Топишь все светлое и прогрессивное. У, прагматик!

… Меня любила, любит и будет любить почти по шариату жена Вероника, меня по-своему любит Нелли Озерова, но такую любовь ко мне – любовь платоническую – я получил только от Нины Горбатко, и незадолго до моей смерти она, наверное, шепнет уже лежачему Никите Ваганову: «Спасибо!» Два человека поверят и поймут, что мы не любовники: моя жена Вера и Никита Петрович Одинцов…

– Сама купишь мне носки, – сказал я. – И не дюжину, а всего две пары… Думаю, на этом твоя покупательная страсть удовлетворится…

Я пошатнулся, схватился за грудь; перед глазами покачивался океан, словно консервная банка, набитый креветками; верхняя часть океана казалась расплавившейся; что-то кричало прямо в мое лицо, но слов в крике не было, и потому это мог быть и волчий вой… Очнулся я на диване с перевернутым надо мной лицом Нины. Я просительно и нежно произнес:

– Нина, милая, об этом нельзя рассказывать никому. Твоему честному слову я поверю! Даешь честное слово?

Бледная и дрожащая, она ответила:

– Даю слово!

* * *

… Я должен умереть и умру… Хотя врачи впервые мой диагноз назвали смешным по звучанию словом, им самим, казалось, непонятным. Я немедленно прочел все книги и учебники и теперь приватно знаю о болезни все. Любое мое слово – даже нечаянное – приобретает реальный вес исповеди, и не потому, что мне нечего терять, а потому, что все рассказанные мною истории имеют неизвестный мне конец. Где здесь причины, где следствия – мне и самому не очень понятно, но главное в том, что я все равно не добьюсь даже маломальской степени объективности. Человеку хочется казаться лучше, чем он есть на самом деле, и вот я с прискорбием обнаруживаю, что, умирая, пытаюсь рисовать портрет совсем не того Никиты Ваганова, который существовал на белом свете…

Глава шестая

Вы меня спросите, где рассказ о редакционных страстях, где борение направлений в области публицистики или, скажем, очерка, где развертывающиеся под эгидой заместителя редактора по промышленности взрывы, находки, скачки вперед? Вместо всего этого я вас пичкаю амурными похождениями, ссорами, недоразумениями и прочей дребеденью. Неужто, подумаете вы, ему опять скучно до того, что зевота сводит рот клещами и не хочется смотреть на свет белый? Не остановился ли Никита Ваганов в своем стремлении вперед и вверх, не поверил ли в то, что центростремительная сила сама поможет одолеть последнюю ступеньку – стать редактором «Зари»? Вот уж и нет! Более напряженной жизнью, чем в эти дни, я жил только тем весенним утром, когда точно узнал об афере с древесиной в Сибирске. Теперь я ложился спать с мыслью: «Как и что делать?», спал с этой же мыслью, просыпался: «Как и что делать?» С конца сосновой ветки свисали елочными игрушками «Как?».. «Что?», дымок автомобильного выхлопа завивался «Как? и Что?», разноцветные таблички над дверями темного кинотеатра маячили: «Что?» и «Как?», на газетной полосе употреблялось столько этих вопросов, что я сатанел и не мог внимательно читать материал – мне уже деликатно указали на невнимательность, а я словно не слышал, ополоумев и озверев от напряжения. Еще не было никаких признаков ухода Ивана Ивановича, еще газета «Заря» цитировалась на всех углах и перекрестках, но – готов дать голову на отсечение – призрак ближайшего падения витал над фронтоном здания редакции, залегал горькими складками на мордах гранитных львов, и, честное слово, львы казались меньшими, чем были на самом деле.