Мозаика

Гейл Линдс

Мозаика

Приключение по своей сути — полезная вещь. Смелость — это цена, которую жизнь требует за обретение покоя.

Амелия Эрхарт

Посвящается дочери Джулии Стоун, замечательной, прекрасной и дорогой моему сердцу

Пролог

Дневник свидетеля

Самое время внести ясность и честно рассказать о том, что произошло...

* * *

ПОНЕДЕЛЬНИК, 30 ОКТЯБРЯ

ОКРУГ ВЕСТЧЕСТЕР (ШТАТ НЬЮ-ЙОРК)

В два часа пополудни солнце добралось до его окна. Старик чувствовал слабость после укола. Эти уколы! Запутать его, отнять последние силы — вот чего они все добиваются. Особенно его раздражали их медицинские дипломы — отличная маскировка, скрывающая настоящие цели. Провести их всех и вырваться к чертовой матери из этой тюрьмы. Он чувствовал, что дольше откладывать нельзя.

Вся надежда на молодого санитара. Жадный, а старик всегда считал жадность полезным свойством.

— Настоящий? — шепотом спросил санитар, толкая больничное кресло старика по коридору навстречу октябрьскому солнцу. — Целый карат.

— Конечно, настоящий, — пробормотал он. — Стал бы я тратить время на фальшивый?

— Что? — склонился к нему санитар.

— Ничего.

Санитар выкатил его кресло в некое подобие парка — жалкая попытка смягчить чувство вины тех, кто мог позволить себе сбагрить превратившихся в обузу родственников и запихнуть их в это Богом забытое место. Летом на опрятных клумбах, окаймлявших извилистые тропинки платного приюта для престарелых, ярко цвели петунии и анютины глазки. Но сейчас конец октября, и клумбы уже опустели в ожидании первой вьюги. Этот тщательно ухоженный уголок, окруженный лесными зарослями, принадлежал сыновьям старика и был куплен ради того, чтобы надежно оградить его от семьи и всего мира.

Санитар остановил коляску под высоким платаном. Большая часть листьев уже опала, ветви стали похожи на шатер из костей. Отсюда, с пригорка перед деревом, хорошо были видны окрестности.

Старик вдохнул холодный воздух, почти поймав давнее приятное воспоминание. Он помотал головой. Воспоминание ушло, как уйдет и он, если не выберется отсюда. Он перевел взгляд на санитара. Плотный молодой человек с тяжелой челюстью и простодушным взглядом. Не совсем чисто выбрит, но многие нынче не любят бриться. Вчера парнишка вел себя как наглый хулиган но сегодня присмирел, почувствовав возможность заработать еще один бриллиант.

— Что ты сделал с бриллиантом? — спросил старик.

— Как вы сказали, я пошел в банк в Армонке, получил персональный сейф и положил туда камень. Я не стану продавать его в течение шести месяцев, пока не поеду в отпуск.

Старик внимательно посмотрел на юношу:

— Продай его подальше отсюда, в каком-нибудь большом городе, где никто тебя не знает. А затем как можно быстрее уезжай. Послушай меня. Будь осторожным. Ты же не хочешь, чтобы полиция задержала тебя и стала задавать вопросы.

Парнишке стоило бы бояться кое-чего похуже полиции, но старик не собирался ему об этом рассказывать.

— Когда я получу другой бриллиант?

Он улыбнулся. Жадность — отличный союзник.

— Как только ты пошлешь это.

Он внимательно осмотрелся вокруг и из внутреннего кармана теплого пальто, надетого поверх больничной одежды, извлек два пакета. Это были сложенные листы чертежной бумаги, плотно упакованные и заклеенные скотчем. Он дал парнишке нужные распоряжения.

Один пакет был адресован в Альберт-холл, лондонский концертный зал, а другой — в Центральное разведывательное управление, в Лэнгли, штат Вирджиния.

Кроме бриллиантов и некоторого количества янтаря, которые ему удалось пронести в этот чертов приют, у него не было ничего. Он вынужден был воровать письменные принадлежности из студии. Последний год он записывал свои воспоминания и еще не закончил этого занятия.

Парнишка забрал оба пакета и сунул их во внутренний карман своей короткой белой куртки.

— Я закончу работу через полчаса, поеду в Армонк и отправлю их.

— Хорошо. — Старик прищурился. — Будь осторожен. Сделаешь все как надо, и будут тебе еще бриллианты. У меня есть для тебя и другие поручения. Это только начало.

— Еще бриллианты?

Санитар оглядел все вокруг, словно его вдруг охватило беспокойство.

— Где вы храните их? — Парень попытался изобразить заботу о безопасности старика. — Может быть, найти им местечко получше и понадежнее?

Старик засмеялся. Его послали сюда умирать, но он до сих пор дурачил их. Он знал гораздо больше, чем они могли себе представить. Смех разрастался, пока не захватил его полностью. Он хохотал во все горло. Его просто трясло от смеха. Пришлось вытирать глаза. Он махнул рукой, когда санитар попытался утихомирить его. И засмеялся еще сильнее. Он с радостным нетерпением предвкушал то, что произойдет, когда пакеты прибудут в Лэнгли и в Лондон.

Но он не подозревал, что в коре огромного дерева за его спиной было скрыто записывающее устройство. И эти записи будут прослушаны уже через час.

* * *

ПРАГА (ЧЕХИЯ)

Время близилось к полуночи, и далее теплое пальто не спасало Иржи от порывов холодного ветра с Влтавы, мрачно катившей свои черные воды. Вздрогнув всем телом, он поспешил через Карлов мост к шпилям, островерхим крышам и величественным башням Старого Мяста. Еда и тихий закуток в прокуренной пивной — это все, о чем он сейчас мечтал.

Ему было страшно.

Люди, с которыми ему случайно пришлось иметь дело, приказали идти этим маршрутом и держать под мышкой толстый пакет украденных фотографий и скопированных документов. Вот расплата за опрометчивое решение. Согласившись единожды на их помощь и обещание защиты, он навсегда лишил себя возможности повернуть назад. Иржи. Настоящее его имя было другим.

Нужно сделать все в точности так, как ему было сказано.

Нервно оглядываясь через плечо, он поспешил мимо последней из скульптур святых на мосту прямо к Карловой улице. Лунный свет отбрасывал длинные, мрачные тени от барочных и готических зданий. От страха желудок, казалось, подступал к горлу.

Наконец он услышал мелодию простонародной песенки, тихо доносящуюся из близлежащей аллеи. Он остановился с колотящимся сердцем, прислонился спиной к средневековой каменной стене и достал пачку «Мальборо». Наклонился, делая вид, что дрожащими руками пытается зажечь сигарету.

К нему обратились по-чешски:

— Позвольте, я помогу.

Из темной аллеи появился незнакомец в толстом клетчатом пальто и с концертино в руках. Широкие поля шляпы закрывали его лицо.

Трясущимися руками Иржи вновь поднес сигарету ко рту. Мимо проехала «Шкода», и ее фары высветили темную, пустую улицу. Музыкант проводил машину взглядом, пока она не исчезла за углом, затем щелкнул зажигалкой. Иржи прикурил.

— Спасибо.

Иржи немного успокоился и уже не так крепко прижимал к себе конверт.

— Не стоит. Спокойной ночи.

Шагнув в сторону, музыкант слегка толкнул Иржи. Извиняясь за свою неловкость, он быстро заменил конверт Иржи на такой же, который до этого держал между пальто и инструментом.

Оглянувшись по сторонам, незнакомец рассмеялся деланным пьяным смехом.

— Zivijo. Живите долго.

Дрожь снова охватила Иржи. Он прошептал:

— Надеюсь, я отдал вам все, что вы хотели.

— Если нет, мы свяжемся с вами.

Слова музыканта прозвучали угрожающе. Затем он поднял голову, погладил концертино и зашагал прочь, играя и весело распевая: «Богемская девчонка, золотое пиво...»

Иржи бросился в противоположном направлении, стараясь держаться в тени. Теперь ему нужно было побеспокоиться о завтрашнем дне и о том, обнаружит ли кражу его хозяин, крупный промышленник. Он думал об этих скопированных и украденных материалах, еще раз вспомнил все свои действия, проанализировал, не оставил ли он где-нибудь какой-то след.

И чуть не потерял сознание от восторга, когда его поразила одна мысль. Теперь они должны взяться за его работодателя. Вот что означают все эти документы и фотографии. За его работодателя. Он улыбнулся, но его улыбка скорее напоминала волчий оскал. Это была единственная возможность получить свободу. Тут не может быть ошибки — им нужен его хозяин.

Конечно, он был прав...

* * *

МОНАКО

Узнав, что женщина сняла на три недели номер в легендарном «Отель-де-Пари» и нежится в его роскоши, Жан-Клод понял — он должен быть там, рядом с ней.

Еще там, в ночном клубе «Джиммиз», он обратил внимание на прекрасную незнакомку, которая устроилась за столиком у самой воды. Она была tres belle. Magnifique[1]. Женщина пила шампанское по сорок долларов за бокал и, откидывая свои длинные золотые волосы за плечи, величественно заказывала его для сидящих за соседними столиками. Ее медовая кожа блестела в свете лампы, стоявшей на столе. Когда она смеялась, алые губы выгибались большой дутой, обнажая ровные белые зубы.

— Шампанское — это национальный напиток Монако! — воскликнула она по-французски с американским акцентом, когда он посмотрел на нее с другого конца зала.

Она смело и широко улыбнулась:

— Выпейте со мной!

Он сел за ее столик.

Ее первый муж коллекционировал картины Джексона Поллока и Джаспера Джонса, у второго мужа была нефть в Луизиане. Много-много нефти. Сейчас она в разводе, ей тридцать лет. У нее было совершенное тело — гибкое и соблазнительное. Весь вечер он наблюдал, как она танцевала с мальчиками из местной элиты, но всегда возвращалась за столик к нему.

Он был полицейским инспектором, и его сексуальный аппетит не могла до сих пор удовлетворить ни одна женщина. В конце концов, это Монако, где все богаты и красивы, куда толпой валят и знаменитые, и никому не известные, чтобы укрыть свои состояния от налогов и подобно павлинам выставить их напоказ друг перед другом. Здесь самое невероятное излишество было de rigueur[2],a amour[3] не просто допускалась — весь воздух был напоен ею. Конечно, он был осторожен, но и не ограничивал себя. C'est la vie[4]. Он мужчина, и у него мужские потребности. К тому же он питал исключительную слабость к американкам и к их безрассудной энергии, особенно если они были богаты и красивы.

Он думал о ней всю неделю и наконец пошел взглянуть на нее. Он нашел ее у другого бара, при этом она вела себя так, будто он — ее давно потерянный лучший друг. Они пили. Они слушали музыку. На ней были бриллианты и золото, а также очень короткое платье исключительного покроя, больше открывающее, чем прикрывающее бедра. Они договорились встретиться на следующий день за час до полуночи.

Это продолжалось четыре дня. Сексуальное напряжение между ними росло, пока не стало подобно вулкану, опасному вулкану, как он и предполагал.

Сегодня вечером они вернулись в «Джиммиз». На ней было легкое белое платье в обтяжку. Он ощутил волнение внизу живота.

Как только заиграла музыка, она выскочила на сцену. Под грохот музыки ее бедра извивались и подергивались, а округлые груди подпрыгивали, растягивая тонкую ткань. Подняв руки высоко над головой и закрыв глаза, она танцевала. Ее энергия и сексуальность били через край.

Он стоял у бара и взволнованно дышал, затем пригладил усы, поправил пояс брюк. Не было сил оторвать от нее взгляд. Ему нужна была погоня, азарт преследования. Когда она облизала губы, открыла глаза и в упор посмотрела на него через весь заполненный толпой зал, он знал, что сможет овладеть ею.

Музыка закончилась. Он вернулся и сел за столик.

— Тебе понравился мой танец, топ ami?[5]

Его лицо оказалось на уровне ее живота. Он вдохнул волнующий запах ее тела, подчеркнутый духами. Он мог бы уже попробовать ее.

Он резко встал.

— А теперь мы пойдем.

Она подняла голову.

— Да?

— Oui.

Он взял ее за руку и вывел прямо в туманную средиземноморскую ночь.

— Я поведу машину.

Он вынул ключи из ее сумочки, посадил на пассажирское сиденье ее же «Феррари», сам сел за руль и вырвался из шеренги «Бентли», «Роллс-Ройсов» и «Мерседесов», припаркованных у фешенебельного ночного клуба.

Она рассмеялась громко, маняще.

Возбуждение накатывало волнами. Они отправились прямо в ее отель. Как только они вошли в роскошный номер, она капризно надула губы. Он потянулся к ней.

Она с недовольным видом отшатнулась:

— Вы, французы...

— Не французы, а монегаски. Иди ко мне, Стейси. Уже пора.

— Ах, Жан-Клод, — она потянулась к молнии на платье с глубоким вырезом, — не хочешь ли посмотреть на то, что тебе достается?

Он зачарованно остановился, и она расстегнула молнию. Ее медового цвета тело, казалось, жаждало вырваться из одежды, оно было блестящим, готовым к поцелуям и более смелым ласкам. И... она выбрила лобок.

У него как будто бы что-то разорвалось в голове. Сила собственного возбуждения оглушила его. Американки не делали этого, но европейки обожали такие штучки, и сочетание американской необузданности и старого европейского изыска воспламенило его.

Он тихо подошел к ней. Она вырвалась из своего платья и бросила его в Жана-Клода. Он поймал его.

— Стейси!

И в тот же миг она оказалась на нем, ее медовая плоть уже терлась о его одежду. Его руки блуждали по горячей коже, а рот пытался поглотить ее всю. Он сходил с ума от желания.

Она расстегнула молнию на его брюках и схватила его пульсирующую плоть. Он застонал.

Она прошептала ему в ухо:

— Ты хочешь меня, Жан-Клод?

Он обнял ее, пытаясь подвинуть так, чтобы войти в нее и быстрее кончить. После передышки он еще раз трахнет ее. И еще раз. И будет трахать до тех пор, пока она не забудет всех, кто когда-либо занимался с ней этим до него. До тех пор, пока ей не станет больно и тяжко, но так хорошо, что она сама будет просить еще. И ночь за ночью он будет вытряхивать из нее это ковбойское безумство, пока она не станет покорной, и тогда сможет бросить ее навсегда.

Он должен овладеть ею. Сейчас же.

Она завела его член между своими пылающими и влажными бедрами и зажала его там, устроив ему западню в момент экстаза.

— Нет, Жан-Клод. Не все так сразу. Мне кое-что потребуется...

* * *

Как только восход раскрасил зимнюю Ривьеру розовыми и лимонными полосами, полицейский инспектор выбрался из отеля, вымотанный, но все еще возбужденный. Ему надо было ехать домой, чтобы принять душ и переодеться к рабочему дню.

Наверху, оставаясь в постели, «Стейси» позвонила по служебному номеру в Джорджтаун в Вашингтоне. Там была полночь.

— Я обо всем позаботилась, — сказала она своему хозяину на другой стороне Атлантики. — Он вел себя именно так, как я ожидала. Он сегодня принесет мне досье из полиции и все относящиеся к делу документы. Если же не принесет, то не увидит меня сегодня вечером. А он позарез хочет видеть меня и сегодня, и завтра, и...

Мужской голос в телефонной трубке звучал твердо и властно. Он перебил ее, и она услышала нотки приказа в его тоне.

— Заставь его сделать исправления прямо сейчас. Измененные документы должны быть в Берлине сегодня после полудня. Затем убедись, что ему понятна связь между молчанием и его жизнью. После этого лети в Лондон. Я все подготовлю. Твое следующее задание — это похищение. Оно очень важно...

Пока хозяин излагал подробности, она сняла с головы светлый парик. Она запустила пальцы в свои короткие черные волосы и сосредоточилась на новом задании — похищении в Лондоне.

Часть первая

Джулия Остриан

1

19.58. ПЯТНИЦА, 3 НОЯБРЯ

ЛОНДОН (АНГЛИЯ)

Джулия Остриан потеряла зрение несколько лет назад. Это случилось после концерта, ночью, пока она спала. Словно чья-то могущественная рука (Бога? Или Сатаны?) выключила свет в ее глазах. Никаких физических причин доктора не нашли. Подсознательное самовнушение — вот как они это назвали. Страх перед слушателями, перед этим многоликим чудищем, взиравшим на нее из зрительного зала.

Джулия так и не свыклась со своей слепотой. Воспоминание о зрении, как воспоминание о волшебном сне, не покидало ее. Она страстно желала вернуть себе способность видеть. И поэтому лгала. Она уверяла в своих интервью, что слепота дает пианисту преимущество. Родным она говорила, что недуг позволяет ей сосредоточиться на карьере. Трое мужчин, которых она любила, слышали от нее, что секс вслепую гораздо лучше — сохраняется чистота эмоций и физического контакта.

В этой лжи была доля правды.

Она много гастролировала по Штатам. Европе и Азии. Мать была ее менеджером и ее глазами, вместе они путешествовали по миру музыки — от огромных концертных залов до камерного исполнения для узкого круга друзей, от роскошных дворцов в стиле рококо до концертов под открытым небом в глубинке. Критики восторгались мощью ее игры, красотой стиля, полным владением инструментом и ее темпераментом — этим неуловимым качеством, которое, казалось, одушевляло каждую ноту. Клан Острианов считал не совсем разумным выбор такой профессии, но слушатели любили ее повсюду. Странный поворот судьбы — она питала душу слушателей, а они питали ее, но именно из-за них она и ослепла.

Мать, Маргерит Остриан, защищала дочь от всего. Джулия была ее единственным ребенком, и у них выработались те необычайно близкие отношения, какие бывают между взрослыми людьми одной крови. Они разделяли любовь, понимание и острое чувство незащищенности, коренившееся в семейной трагедии. С матерью она могла позволить себе быть слабой, сентиментальной. Джулия понимала, что заботы о ней заставили Маргерит отказаться от легкой и красивой жизни, какую сулило богатство семьи.

В конце концов, Джулия могла бы нанять кого-то, чтобы вести ее дела. Она не стеснялась пользоваться деньгами семьи, когда в этом была нужда. Но мать была больше чем менеджер, никто не мог бы ей дать такую моральную поддержку. Быть зрячим компаньоном своей дочери — это все, чего желала Маргерит.

Все в ее жизни вело к музыке. Отец, который распознал в ней талант и послал учиться в Джульярдскую школу[6]. Мать, которая умела превращать в цветы тернии на пути становления музыканта. Упражнения, концерты, мужчины, гастроли, постоянные тренировки с поднятием тяжестей и пробежки, укрепившие ее мышцы настолько, что она могла играть так же мощно, как музыкант-мужчина. С годами уверенность Джулии в себе росла. Теперь она чувствовала, что ей все по плечу.

В эту пятницу они готовились к вечернему концерту в лондонском Ройял-Альберт-холле. Би-би-си должно было транслировать его в прямом эфире. В зале царила атмосфера возбуждения и предвкушения, остро приправленная ароматом дорогих духов. Ей не терпелось начать играть. Еле доносившийся до нее шепот рабочих сцены за кулисами стих. В зале переговаривались и рассаживались слушатели, беспокойные, как только что укрощенный зверь. Джулия ожидала выхода, музыка пульсировала в мозгу. Пальцы истосковались по клавиатуре.

Она улыбнулась. Пора.

— Давай, дорогая.

Джулия отпустила руку матери и двинулась вперед. Перед концертом она заучивала на память путь к своему роялю и могла пройти его в одиночку без чьей-то помощи. За несколько лет она выработала внутреннее чувство направления, как это бывает у слепых. Слепота ослабляет одни возможности, но многократно усиливает другие.

Но сейчас ее чуткость уснула, утонув в парящих нотах и сложных темах этюдов, которые она собиралась играть. Поглощенная зовом своего «Стейнвея», она шла вдоль кулис.

И упала.

Внезапно и грубо вырванная из мира, где царила музыка, она налетела на что-то, споткнулась и с грохотом упала, полностью потеряв ориентацию. Правое бедро и кисти рук заныли от ушиба. Она с трудом вдохнула воздух.

Раздался звук шагов, спешащих к ней.

— Джулия!

Мать уже была рядом и подхватила ее под мышки.

— Кто оставил здесь этот табурет? Ведь всех предупредили, чтобы сюда ничего не ставить. Уберите его отсюда! Джулия, ты цела?

Мать помогла ей встать на ноги. Страх пронзил Джулию. Обычно ее лицо как бы видело низко висящую ветку впереди, предупреждало о мягком стуле или табурете на ее пути. И теперь она была потрясена не столько падением, сколько исчезновением своего внутреннего зрения. На лбу выступил пот. Когда живешь в море черноты, без этой обостренной чувствительности все выворачивается наизнанку, и голова трещит от хаоса.

Теперь нить исчезла.

Она должна взять себя в руки.

Запястья болели. Должно быть, она приземлилась на руки резче, чем ей показалось. Страх опять охватил ее.

Руки.

Ей никак нельзя повредить руки. Это было бы концом музыки, а значит, и жизни.

— Ты ушиблась! — Шепот матери набатом бил ей в уши.

— Вроде все цело.

Она с облегчением вздохнула и сказала громко, чтобы ее слышали рабочие сцены и служители зала, которые толпились вокруг (доносились их тихие, озабоченные голоса):

— Все в порядке. Спасибо. Все в полном порядке.

Кисти рук болели. Похоже, она сильно ушибла их.

Но ее наполняла решимость играть, несмотря ни на что, не менять ничего в намеченных планах.

— Что у нас завтра? — тихо спросила она у Маргерит.

— Мы летим в Вену. Два дня никаких концертов. Почему ты так спокойна? Ведь речь идет о твоих руках. Ты сильно ушиблась, Джулия? — Голос матери звучал сдержанно, но в нем чувствовалось беспокойство.

— Кисти немного болят. Все обойдется. Отыграю сегодня, а потом несколько дней отдохну.

— Может быть, сразу обратиться к доктору? Сделать рентген?

— Нет, не надо, мама. У тебя в сумочке не найдется аспирина? Это на случай воспаления и отека.

Как только мать ушла, Джулия вслушалась в напряженную тишину вокруг. Ничего страшного не случилось, говорила она себе. Она просто отвлеклась из-за музыки. Раньше, в начале слепоты, она постоянно натыкалась на стены, дверные косяки и дорожные знаки. То, что зрячие люди воспринимали как должное, могло стать для нее источником опасности.

Она вполне может упасть в открытый люк и сломать себе шею. Она может шагнуть с балкона и пролететь восемьдесят этажей.

Опасность появилась одновременно со слепотой, с ней же пришли травмы тела и самолюбия. Но сейчас ею владел больший страх. Она попыталась отогнать его, но он был похож на огромное облако тревоги, давившее ей на плечи. Страх лишиться возможности играть.

Пот градом катился по лицу. Дыхание превратилось в череду испуганных вздохов. Тишина вокруг ждала, волновалась, смущалась. Нельзя позволить запугать себя этому запаху унижения, обволакивающему ее.

Кто-то случайно оставил табурет у нее на пути. Ничего более.

— Вы можете играть? — возник рядом голос Марши Барр, ее антрепренера.

— Думаю, ей не следует играть сегодня, — вмешалась мать. Она вложила Джулии две таблетки аспирина в одну руку и стакан воды — в другую.

— Конечно, могу, — сказала Джулия, проглотила аспирин и запила водой.

— Джулия!

— У меня правда все нормально. — Она не могла разочаровать своих зрителей.

— Как руки? — настойчиво спрашивала мать.

— Немного болят, — Джулия криво улыбнулась. — Но думаю, ампутировать их не стоит.

Шум голосов вокруг вдруг затих, потом все облегченно засмеялись ее мрачноватой шутке.

Марша Барр тоже смеялась и похлопывала Джулию по руке.

— Да, похоже, все будет нормально. — Она собралась уходить. — Надо пойти сказать залу о задержке на пятнадцать минут.

Как только она ушла, мать Джулии сказала:

— Да уж, ампутация — это несколько слишком. Представь себе — ведь это был бы срыв гастролей.

Она усмехнулась, но под покровом шутливого тона Джулия услышала мучительную материнскую тревогу.

Кроме внутреннего зрения, Джулия обладала способностью слышать и ощущать движение. Все это было возможно благодаря мышечным рецепторам — крошечным датчикам, которые находятся в мышцах, сухожилиях и в подкожных тканях у всех людей. У зрячих они работают в контакте со зрительными сигналами, но у слепых их функции значительно шире. За несколько лет она научилась ощущать перемены в воздухе при любом движении и слышать самые незначительные звуки: шаги по ковру, скрип суставов проходящего мимо человека. Джулия чувствовала тепло приближающегося живого существа.

В этот вечер что-то очень мешало внутреннему зрению, и она врезалась в табурет. Что-то дало сбой. Это внушило страх, что она может потерять свои обостренные ощущения подобно тому, как она потеряла зрение...

Она попыталась успокоиться и сосредоточиться. Вдруг снова ощутила движение воздуха, неожиданно быстро распознав его. Сердце забилось быстрее от возбуждения, когда она почувствовала, что загадочная сила, которую она никогда не могла понять, снова обволакивает ее. Она ощутила, как мать потянулась к ее рукам.

С вспыхнувшей радостью Джулия протянула их ей навстречу.

— Джулия! Каждый раз, когда ты предугадываешь мои действия, ты пугаешь меня! — Мать возмутилась, но в ее голосе слышалось облегчение.

Джулия улыбнулась:

— Это всего лишь мои проприоцепторы.

Мать придирчиво ощупала ее пальцы, кисти и запястья.

— Думаю, что ничего серьезного, но все-таки надо бы обратиться к врачу, — сказала Маргерит.

Другими словами, мать подтвердила ее собственный вывод.

Теперь Джулия хотела остаться наедине с собой, чтобы вновь подготовиться к выступлению. Стать спокойнее, сдержаннее, уйти в себя. Она быстро сказала:

— Ничего не сломано, доктор мама. Ты и сама поставила этот диагноз. Утром, если не станет лучше, ты можешь позвать кого-нибудь из своих коллег.

— Ты — храбрая девочка.

Ощутив еще один прилив радости, Джулия подставила щеку.

— Черт возьми, Джулия! — Мать еще только собиралась поцеловать ее, но внутреннее зрение Джулии поведало ей об этом раньше.

— Я люблю тебя, мама, — с улыбкой сказала она.

— Знаю, дорогая. — Мать вздохнула и нежно поцеловала ее в подставленную щеку. — И я люблю тебя.

— Я готова играть. Отведи меня на то место, с которого мы начали, чтобы я могла сосчитать шаги и повторить.

— Ты уверена?

— Табурет убрали? — спросила Джулия.

— Да.

— Тогда я уверена. Совершенно уверена. Полный вперед.

* * *

Джулия решительно шла сквозь абсолютную тьму. Длинное платье от Версаче шелестело вокруг ног. Еще раз этюды Листа наполнили ее своей потрясающей красотой.

Вступив на сцену, она как будто ощутила вдалеке неожиданное тепло света и океана людей. Ее встретили восторженные аплодисменты, словно раскаты грома. Рояль, ее «Стейнвей» ожидал на сцене в десяти шагах. Она вынуждена была возить его с собой на каждый концерт. Его поставили в центре сцены, настроили и отрегулировали в соответствии с ее указаниями. В этот день она уже репетировала и знала, что инструмент настроен, быстр, звук как всегда мощный и богатый. Одно удовольствие играть.

Восемь шагов. Сегодня она представит слушателям кое-что европейское — «Трансцендентные этюды» Листа. Этюды различались между собой по технике и стилистике, а вместе все двенадцать составляли памятник эпохе романтизма. Первый этюд «Прелюдия» отзывался резонансом во всем теле, звал начать этот замечательный цикл.

Шесть шагов. Она была слепа уже десять лет, всю свою профессиональную жизнь со времени дебюта в восемнадцать лет на сцене Карнеги-холла. Как быстро прошли эти годы! Ее мир не был мрачен и безнадежен — он блистал, как и раньше, но теперь запахами, контурами, вкусами, текстурами. И, самое главное, звуком — музыкой.

Четыре шага. Кожу стало покалывать от напряжения, сердце заколотилось.

Два шага. Она уже почти на месте. Она знала, что рояль рядом.

Один шаг. Она глубоко вдохнула. Она превратилась в музыку, которая только и имела смысл.

И тут в абсолютной темноте она увидела луч света.

Шок поразил ее, как удар молнии. Она чуть не споткнулась. Свет? Опять? Два вечера тому назад, в Варшаве, свет на мгновение появился, когда она только собралась играть. Но тот свет был подобен мысли — пришел и ушел слишком быстро, чтобы его можно было заметить. Потом она даже усомнилась, видела ли его на самом деле.

Сегодняшний же свет не исчезал. Глаза ощутили тепло. Можно ли поверить в это? Глазное дно пронзила боль, на которую она так страстно надеялась.

Да, это правда. Она быстро заморгала. Стены холодной черной пещеры, в которой она так долго жила, вдруг стали отступать. Сердце зашлось от восторга.

Свет был прекрасен. Он горел, он был бледен, как кожа ребенка. Потрясенная, она замерла.

Нарастая, свет вызвал пульс жизни в ее глазах. Мир становился нарядным, сверкающим, а предметы обретали очертания. Ее глаза ощущали радость и...

Она может видеть!

С ясностью, от которой зашлось сердце, она в тот же миг увидела свой «Стейнвей». Его красота завораживала — прекрасный строй черных и белых клавиш, похожая на арфу крышка, открытая, как сундук с сокровищами. Пока зрители, затихнув от предвкушения, ждали, она скользнула на свое место и провела пальцами по обольстительной клавиатуре. Она так долго дожидалась этого. Целую вечность.

Неизмеримо счастливая, она впитывала образ сложного, красивого инструмента, ставшего ее жизнью.

Трепет прошел. Она знала, что должна начать играть, но...

Она жаждала увидеть больше и посмотрела на кулисы. Техники с удивлением наблюдали, не понимая причины задержки. Она смаковала выражение их лиц, неожиданную массивность фигур, тускло-коричневый цвет их спецодежды, который, как подсказывала ей память, на самом деле был в данном зале зеленым. Но в тот момент на темной, неопределенного цвета сцене блекло-зеленый казался самым ярким, самым привлекательным цветом из всех виденных ею.

Она снова видит. Неужели это правда?

Она повернулась к залу, к этому тысячеглазому существу, которое она одновременно любила и боялась. Она заметила блеск бриллиантов и золота, шелк и атлас с богатой отделкой, гладко выбритых мужчин в вечерних костюмах и женщин с дорогой косметикой и тщательно уложенными волосами. Она осторожно любовалась восторженным выражением их лиц. Они пришли сюда послушать ее.