Войны Вис (№3) - Белая змея

Письмо, которое Регер оставил для Вэйнека, оказалось немного длиннее. Регер извинялся и приложил к письму деньги (к неудовольствию мастера, это была полная плата за обучение). «Если я смогу вернуть их, я это сделаю». Но, казалось, он ожидает вызова от повелителя, который позовет его прочь и не позволит вернуться. Он благодарил Вэйнека, и изъявления благодарности выглядели еще более нелепо, чем извинения. «Имей я возможность остаться, ты знаешь, что я остался бы. Но это невозможно».

Читая между строк, Вэйнек через скрытую внутреннюю связь получил ответ на невысказанный вопрос, чувствуя все, но не имея возможности описать или как-то подтвердить это. Тогда он выгнал всех из мастерской и стал ждать тех, о чьем возможном приходе так сожалел Регер.

Третье письмо предназначалось для корла. Вэйнек без колебаний счистил воск и прочел наилучшие пожелания Чакору, прощание и совет — быть осторожнее, рассказывая кому-либо подробности их спасения в Элисааре. Похоже, белые люди Равнин утратили всякое доверие.

Яростный напор дождя снова разметал город. На улицах слышались недовольные голоса, навесы дрожали от ударов воды.

Заложив засов и заперев дверь мастерской, Вэйнек поднялся по лестнице.

Неоконченная работа по мрамору стояла на обычном месте, закрытая тканью, как Регер всегда оставлял ее. Уже больше года ученик Вэйнека работал над этим камнем, непрерывно очищая и полируя, лишь иногда откалывая понемногу. Он сам выбрал кусок и обработал его, следуя указаниям Мура, не пытаясь добиться власти над камнем, а стараясь освободить душу, запертую внутри.

Вэйнек сорвал покров так же бестрепетно, как недавно сломал воск на третьем письме.

От дверей изменения были совсем незаметны. Но ближе к стройному камню обнаружилось начало тайны. Лицо, изящная шея, фонтан волос проступали, освобожденные из каменного плена.

Серебряные девушки, которых продавали в Овечьем Переулке, чем-то походили на нее. Но они словно пребывали в сладостной дремоте — а замершее в мраморе создание стояло на пороге пробуждения. Прекрасная нечеловеческая девушка, вырванная из замерзания в снегах, вся белоснежная, с кожей, волосами и глазами, как у женщины-эманакир, одной из Лишенных Тени, восставшей из зимней земли.

Белизна Хамоса — она так и стояла у Йеннефа перед глазами в тот день, около четырех.

Это был черный город, построенный из местного камня. Белый мрамор привозили с севера, и здесь он не использовался. Белизна заполняла его изнутри — предметы обстановки, украшения, одежды и сами обесцвеченные горожане. Сейчас в Хамосе и окрестностях не осталось жителей Равнин с волосами темнее, чем самые светлые из белокурых. Несколько чаще встречались золотые глаза — но намного реже, чем глаза цвета льда. Змей в Хамосе было едва ли не больше, чем людей. Резные, они обвивали колонны и притолоки; сделанные из эмали — украшали шеи, запястья и щиколотки. А живые клубились в трещинах стен, выползали на мостовые погреться на солнце. Для любого Виса, убившего змею, существовало особое наказание — ему отрубали палец на той руке, что нанесла удар. Это была своеобразная шутка — у героя Ральднора, как известно, не хватало одного пальца.

Иногда в Хамосе можно было увидеть и Виса, но все они бывали тут проездом. Здесь имелось лишь несколько постоялых дворов, готовых разместить их, и им разрешалось посещать только определенные места города. Для тех, кто хотел поклониться Анакир, в храмах были предусмотрены внешние дворы с постаментом без статуи. Ходил слух, что в Хамосе и других святых местах больше не осталось изображений богини. Здесь воспринимали ее силу и волю через пламя, горящее перед алтарем.

Равнины по большей части не выглядели скованными страхом перед воинственностью эманакир, который стал обычным во всех прочих местах. Что же до Хамоса, то он не принадлежал миру. Хотя говорили, что тут существуют оккультные школы, они скрывались, и если колдовством и пользовались, то признаков этого не было заметно. Здесь отсутствовали даже шансарская магия и ваткрианская мистика, распространенные в храмах богини в Междуземье, равно как в Вар-Закорисе, Кармиссе и Ланнелире…

Написав три письма, Регер сразу же отправился на квартиру, которую снимал. Йеннеф пошел за ним. По молчаливому согласию они прекратили обсуждение пыток и других тревожащих вещей. Йеннеф строил планы, как отделаться от Галутиэ, но тоже не говорил об этом. У Регера оставались дела, которые надо было завершить до отъезда.

В последующий час они обменивались рассказами о землях, где бывали, и событиях прошлой жизни, которых было много больше, чем они решились доверить друг другу во время первой встречи. Им больше не казалось неправильным оставаться вместе, но это еще не стало естественным.

— Оставь браслет гильдии на руке, он скроет змеиную мету. На севере имя Амрека все еще проклинают.

Йеннеф числился на службе у Высшего совета Дорфара. Он совершил многое, но ничто не стало вехой в его жизни. Прогулка по горам около Ли-Диса была одной из его давних утрат. Йеннеф собрал несколько вариантов легенды, которая привела его туда, и повторяемость манила его сильнее, чем вера.

— Говорят, что там, в одной из горных долин, разбилась небесная колесница эманакир. Эту историю можно услышать даже от вардийских солдат на границе, когда они изрядно выпьют. Я знаю, я там служил. Это древняя сказка и явно заимствованная. Представь себе — магическая колесница в небесах! Крылатая, может быть… В Дорфаре тоже есть подобные рассказы. Драконы, которые принесли Висов на землю и сделали их королями. Ладно, я не верил в это, но мне казалось, что у дерева выдумки должен быть какой-то корень. Я хотел поймать за хвост свою удачу, найти драгоценный клад. Месяцами я лазил вверх-вниз по этим забытым богами утесам, а потом все же нашел свое сокровище — Тьиво. Но так и не отыскал никакой колесницы…

«Никаких вех, кроме одной», — думал Йеннеф. Плоть и кровь. Все странствия и дела окончились неудачей. Годы улетали, как кости, брошенные в игре. И теперь уже сам Регер играет в собственные игры, потому что однажды был очарован девушкой с Равнин и попал в ловушку другой легенды, дырявой, как решето.

Но они оба должны пережить все это. И снова Йеннеф не возражал. Он помнил, как его собственный отец в тех редких случаях, когда им удавалось поговорить, только и делал, что пытался навязать ему свой опыт.

Ланнец ушел на час раньше Лидийца. На прощание мужчины пожали друг другу руки. Тщетный жест, ведь им было не дано поддержать друг друга. В конце концов, они и так сделали больше, чем могли.

«Его мать мертва. Я не должен отвечать за него перед ней, — со злой иронией подумал Йеннеф. — Ни за кого, ни перед кем».

Регер сидел на скамье перед Залом Гильдии художников.

После дождя полдень вступил в силу и навалился на Мойю, словно пытаясь наверстать упущенное. Небо полыхало ярким цветом, белые ломти жары и черные тени исполосовали площадь. То же чувство сходства — или восстановления, — которое настигло его в мастерской Вэйнека, когда дорфарианец ворвался в верхнюю комнату…

Когда медный колокол гильдии пробил четыре часа, Регер увидел одинокую фигуру, которая, насвистывая, шла к нему неторопливой легкой походкой. Но нет, это была поступь настороженного кота, и там, под аркой, ждали около зеебов еще около десяти подонков.

— Регер, — сказал Галутиэ, приятно удивившись. — Надо же, Регер из Ли-Диса.

Регер встал, и тот сразу стал ниже. Но Галутиэ, долго имевший дело с Йеннефом, умел использовать это.

Береговая дорога вела на север, мимо крепости, к границе. На мили пути в обе стороны она просматривалась солдатами. Поэтому нищий продавец горшков на пегом зеебе не пытался выбраться на дорогу, пока ворота Мойи не закрыли на ночь.

Йеннеф, разбросавший по всему городу ложные улики, не имел не малейшего желания двигаться к горизонту и попасть в объятия дорфарианца. Тем не менее незадолго до полуночи, устав продираться сквозь ветки и шипы, он с удовольствием заметил огонь лагеря не более чем в трехстах шагах от обочины.

— Сладких снов, — пожелал Йеннеф, обращаясь к извращенной душе спящего Галутиэ. И почувствовал, как скатились с плеч два десятка лет, словно он мог вернуться назад. Но ему оставался только путь вперед, в горы, и стыд, что Тьиво выросла худой и высушенной, растратила жизнь и умерла в Иске.

* * *

Вэйнек проснулся с наступлением темноты. Он уснул в кресле, которое принес наверх, поставив около неоконченной работы по мрамору. Было еще не слишком поздно. За окном мастерской горели освещенные окна, шум засыпающего города убаюкивал своей равномерностью. Такая же ночь, как и любая другая.

Но белый мрамор поблескивал в темноте, мучая его. Он сел, чтобы подумать над ним, и уснул.

Вэйнек поднялся из кресла, притягательного, но не слишком удобного, и зажег в нише светильник со стеклянной крышкой. Взяв его в руки, он позволил свету и тени поиграть на белой девушке, упрятанной в лед. Но внутренний шепот вещи исчез. Он уснул и не смог удержать его. Как легко тело побеждает разум…

Теперь лишь отсвет огня бился, словно пчела, на мраморном лице.

Вэйнек снова накинул покрывало, как всегда делал Регер, чтобы защитить работу от пыли. Долго ли ей ждать, брошенной создателем?

Огонь в лампе успокоился, выровнялся. Вэйнеку вспомнился мойхийский детский стишок:

Задуй лампу —

Где же пламя?

Зажги лампу —

Вот и пламя.

Пламя, пламя,

Где ты таишься?

Откуда приходишь,

Куда возвратишься?

Без сомнения, Элисси будет разучивать этот стишок со своими детьми. Он видел ее за девять сумерек до свадьбы, идущую вместе с желанным Чакором в храм Анакир, чтобы сделать приношение.

Пламя, пламя, где ты таишься?

Каждая жизнь распускается свежим побегом и потом вянет. Но огонь в лампе загорается снова и снова, рождаясь из другой искры.

Пламя, пламя…

Прекрасно зная лестницу и весь дом, а потому не нуждаясь в свете, скуповатый Вэйнек задул лампу.

Книга шестая

От Вар-Закориса до Таддры

Глава 18

Сделки

В сумерках окованные медью створки Синих ворот Заддафа закрывались под пение труб. Каждый раз на закате производилась эта церемония, а на рассвете ворота открывали с такой же торжественностью. Это был вардийский обычай, ибо Заддаф, новая столица Старого Закориса, был насквозь вардийским городом. Теперь здесь правил наместник, а короли уплыли домой, за море. Однако ворота оставались памятником завоевателям — их украшали пятидесятифутовые статуи могучих Ашкар, вардийских Анакир, а поверхность стены, выложенная плиткой с фиолетовой глазурью, была видна с расстояния двух миль в обе стороны.

При желании путники могли безопасно заночевать, не входя в ворота. Вокруг столицы широко раскинулись пригороды, и вдоль Южной дороги Заддафа имелось достаточно вилл, храмов и таверн. Болота осушили, однако быстрорастущий лес все еще продолжал вторгаться на островок, застроенный человеком. Даже сквозь мостовые на улицах без конца пробивались щупальца зелени, которые вырывали или обрезали, а корни выжигали. Любой дом на окраине, оставленный без присмотра, съедали джунгли, и он разрушался за десять дней или даже меньше. Душными ночами жарких месяцев в глубинах Заддафа, окруженного каменной стеной, квакали лягушки и стрекотали сверчки, а большие насекомые путались в газовых пологах над кроватями и умирали там, становясь похожими на тускнеющие драгоценности.

Но всадники, только что подъехавшие к воротам, не проявили желания идти на ближайший постоялый двор. Въехав под арку ворот, глава отряда ухватился за цепь, свисающую с бронзового колокола, и позвонил. На площадке сверху показались двое солдат.

— Эй! Что ты себе позволяешь?

— Зову вас, чтобы впустили меня внутрь.

— Перелетай через стену. Или жди до утра. Еще раз дотронешься до колокола, получишь плетей.

— Как бы вам их не получить, — огрызнулся Галутиэ эм Дорфар. — У меня дело к лорду-правителю и совету.

— По какому праву?

— Подойдите и увидите.

Через некоторое время трое разозленных солдат и офицер, оторванный от ужина, спустились по лестнице. Галутиэ предъявил печати. Они произвели впечатление: богиня Высшего совета Дорфара, подлинные золотые змея и скипетр Шансарского Элисаара и лев, оседлавший дракона — символ самого Заддафа.

Тон часовых изменился. Они приоткрыли боковую дверь и позволили Галутиэ и его спутникам проникнуть в город.

Оставив на улице свою свиту из головорезов, Галутиэ с важным видом шел через зал совета Заддафа. Здесь почти никого не было, лишь писцы что-то переписывали за конторками. Семья прочила Галутиэ такую же карьеру, но тот оказался более честолюбив. Он работал, втирался в доверие и пролагал себе дорогу наверх. Сероглазый Галутиэ не был чистой помесью Равнин и Дорфара (наиболее почетный вариант) — со стороны матери в нем имелась изрядная доля таддрийской крови.

Что же до связи его родословной с Равнинами — или вторым континентом, — то никто не мог сказать, где именно она произошла. Галутиэ сам придумал себе прадеда с Равнин и часто говорил, что почти верит в это.

Когда в комнату вошел советник Сорбел, Галутиэ обрадовался. Получивший свое имя в честь вардийского короля, Сорбел был правой рукой лорда-правителя Заддафа. Как бы то ни было, советник казался оживленным.

— Чего ты хочешь, Галут? — Галутиэ поморщился, услышав таддрийский вариант своего имени. — И что за безобразие ты устроил у ворот? Никто здесь не злоупотребляет своими привилегиями так, как ты.

— Мой лорд, свои привилегии я получил за рвение на службе. Мне показалось, что в данном случае срочность не является неподобающей.

— И почему же?

Галутиэ объяснил причину. Сорбел изменился в лице, насторожился и подобрался.

— Эта история о женщине-эманакир… — неожиданно произнес он, помедлил и закончил вардийским выражением: — … слишком хрупкая мачта, чтобы удерживать парус.

— Даже если и так, — Галутиэ сделал вид, что понял фразу дословно, — когда совет Дорфара послал меня изучать Равнины, я был посвящен в эту, как вы выразились, историю. А потом мне пришло в голову, что здешний Совет куда больше нуждается в моих изысканиях… Раз они так считали, смею думать, это важно. Неужели нет?

— Не будь нахален.

— Прошу прощения, лорд Сорбел, долгая дорога портит манеры. Пятьдесят три дня по суше и морю.

— Где этот человек?

— В безопасности. Заперт на постоялом дворе в пяти милях отсюда по Южной дороге Заддафа.

— Хорошо. Подожди здесь.

Сорбел вышел, и Галутиэ сел. Через минуту вошел слуга с блюдом пирожных и бодрящим вардийским вином.

Большой жук, сверкающий, как капля крови кого-то из богов, стучался жвалами в оконное стекло. Один из троих мужчин, находящихся в комнате, подскочил к нему, занося рукоять ножа, чтобы раздавить насекомое.

— Почему бы не позволить ему жить? — спокойно сказал третий. Это были первые слова, произнесенные им за долгое время, поэтому, услышав его, человек с ножом остолбенел.

— Какое тебе дело?

— Ты все равно не сможешь остановить его, — заметил второй. Ибо третий был прикован к столу за железный браслет на правом запястье.

Белокурый полукровка, которого выводило из себя разнообразие насекомых, лишь увеличивающееся по мере их продвижения на северо-запад, поднял рукоять еще выше. За окном звенела и урчала черная ночь.

— В Элисааре считалось дурной приметой убить любое существо перед поединком или боем, — Регер говорил так же спокойно, как прежде. И, как и прежде, другой помедлил. — Ибо боги сразят тебя точно так же — внезапно, без причины и жалости. Как жук, ты можешь не заметить, откуда пришел удар.

Беловолосый головорез Галутиэ уставился на жука и неохотно опустил нож.

— Анакир защищает нас, — произнес он ритуальные слова. Он почитал всех богов и ни одного.

Он вернулся на дальний конец стола, где хохотал второй страж Регера — смуглый полукровка-оммосец.

— Испугался гладиатора? Жди, пока он разорвет цепи. Или он недостаточно силен?

Галутиэ приобрел кандалы сразу же после того, как они сошли с заравийского корабля в приграничном порту, и «настоятельно попросил» Регера принять их как необходимость. Тот не спорил. Когда его сковали, другой конец цепи намотал на руку самый огромный из людей Галутиэ, немой с каштановыми волосами и безумным взглядом. «В конце концов, тебе должно быть все равно, — сказал Галутиэ Регеру, когда это случилось. — Ты ведь раб, не так ли?»

Въехав в Зарависс, они не знали ни минуты покоя, пока не сели на корабль. Галутиэ явно подозревал какой-то хвост за собой, но решил обмануть преследователей, создав видимость того, что они отправились в Дорфар или, по крайней мере, в один из северных заравийских городов. На самом же деле они пересекли Внутреннее море в самом узком месте и достигли рубежей Шансарского Элисаара. В бухте на границе торчало несколько полусгнивших рыбачьих корабликов, и хозяин одной из этих посудин согласился доставить их на побережье Закориса. Стояла безветренная погода, команда гребла, люди Галутиэ бездельничали среди смрада гниющих водорослей, иногда рыбача или ловя водяных змей с бортов. Закорианские моряки почти не обращали на них внимания.

Наконец по левому борту показался Закорис, страна, непроходимая во всех отношениях — джунгли высились в несколько ярусов, заслоняя солнце и даже спускаясь в море. В эти дни Регер обходился без оков, лишь с наступлением темноты цепь прикрепляли к железному кольцу на мачте. Когда второе плавание — двадцать душных, бездумных дней и проведенных на якоре ночей — закончилось в Илве, одном из портов Вар-Закориса, Галутиэ привел откуда-то несколько маленьких лошадок. Цепь удлинили, и немой с Регером смогли ехать рядом. Во время ночных привалов Галутиэ, не доверяя немому, сам перехватывал цепь Регера. «Можно я лягу с тобой, дорогой?» — спрашивал он в своей обычной издевательской манере. Но и тогда, как прежде, Галутиэ не удостоил его и нескольких слов. Разве что ворчал по утрам: «Как чудесно ты спишь! Ни храпа, ни кошмаров. Научи этому остальных, а то их стоны и сопение нагоняют на меня бессонницу».

На Южной дороге Заддафа, в деревнях и пригородах, люди принимали Регера за преступника — а может быть, не его, а немого, скованного с ним цепью. Однажды из придорожного храма появились несколько чернокожих жрецов и начали чистить дорогу, по которой проехал отряд — как от конского навоза, так и от оставшейся после них недоброй ауры. В общем, покоренные закорианцы казались менее интересными, чем вардийские завоеватели. Вардийско-закорианских помесей почти не встречалось, однако народ не выглядел угнетенным. Ближе к столице завоевателей закорианцы соблюдали больше вардийских обычаев, одевались и вели себя в основном как вардийцы, и владели двумя языками. Тут и там встречались изображения черной Ашкар-Анакир, но никогда — белокожих Зардука или Рорна.

В Заддафе имелся закон относительно нарушителей спокойствия после полуночи. Поэтому на постоялом дворе стояла полная тишина, и стук копыт с дороги был слышен вполне отчетливо.

— Наши возвращаются, — сказал беловолосый полукровка и, расслабившись, метнул нож, затрепетавший в деревянной стене.

Свет факела ударил в окно, о которое незадолго до этого бился жук. Но когда дверь распахнулась, за ней не оказалось ни Галутиэ, ни его свиты. Там стоял подтянутый вардийский офицер с пятью стражниками-закорианцами. Вардиец потребовал, чтобы ему выдали Регера, и люди Галутиэ подчинились.

— Вижу, ты честный человек, — сказал офицер во дворе. — Если поклянешься богиней, что не попытаешься сбежать, то можешь ехать до города свободным.

— Я не поклоняюсь богине, — ответил Регер с правдивостью хорошего ребенка, как подумал вардиец, предпочитая держать это мнение при себе.

— Что ж, искренний ответ. Поклянись именем любого бога, которого предпочитаешь, или просто дай слово — думаю, этого хватит.

— Хорошо, — кивнул Регер. — Считайте, что я его дал.

Зал без окон освещали лампы. Широкое отверстие в потолке прикрывал холст. Мотыльки все еще сыпались вниз мелким дождем. Кроме Регера и Галутиэ, в зале не было людей, не принадлежащих к народам богини. Светлые волосы, янтарные глаза, бледный загар, свойственный людям Равнин, шансарцам и вардийцам. Если у кого-то в роду и имелись смешанные браки, на потомках это не сказалось.

Лорд-правитель Заддафа опустился в резное кресло, Сорбел встал позади. Рядом с Сорбелом стоял другой человек, высокий и хорошо сложенный, одетый, как шансарский принц. Лорд-правитель немедленно повернулся к нему.

— Что скажешь?

Шансарец устремил на Регера пристальный взор хищной птицы. Желтые глаза вспыхнули, рот искривился, унизанные кольцами руки разошлись в стороны в знакомом жесте — так держат поводья колесницы. И тогда Регер вспомнил шансарца. Конечно, не лицо и не имя — но его самого и час встречи с ним.

— Он заявляет, что он раб из Элисаара, именуемый Лидийцем, — подал голос Сорбел.

— Да, ваши ищейки выше всяких похвал, — произнес шансарец, не спуская глаз с Регера. — Мы мчались ухо в ухо, Лидиец. Но я не стал говорить в Шансаре, что Рорн разгневался. Ибо на самом деле гневалась Анакир.

Лорд-правитель откашлялся. Шансарский принц, владеющий поместьями в Ша’лисе и Кармиссе, который однажды ездил в Элисаар для участия в Огненных скачках, повернулся и сказал:

— Повелитель, мы бок о бок мчались с ним по утесу над морем. Он тоже это помнит. Там он вместе с Рорном, их несуществующим морским божеством, сделал из меня посмешище, когда после того, как затряслись земля и вода, его колесница обошла мою. Я мог выиграть скачки, если бы не этот раб.

— А что скажешь ты? — осведомился лорд-правитель у Регера.

— Он тоже участвовал в Огненных скачках, как и говорит. Тогда мы были ближе друг к другу, чем сейчас.

— И ты выжил во время разрушения Саардсинмеи? — лорд-правитель, как и прочие в зале, с некоторым упрямством отказывался верить. — Но как?

— В убежище на Могильной улице, — ответил Регер.

— Ты доверился гробнице?

— Он участвовал в похоронных обрядах по своей возлюбленной, — вмешался из угла Галутиэ. — По ней .

Вардийский офицер за спиной Регера отшатнулся.

— Молчи, Галутиэ. Ты считаешь себя слишком умным, — заметил на это Сорбел и обратился к Регеру голосом, прозвучавшим как резкий скрежет: — Тебя просили описать, как ты спасся.

— Готов успокоить вас, лорды. Если вы боитесь, не восстал ли я из мертвых, то скажу вам — нет, — произнес в ответ Регер.

Великолепный выпад. Это ощутили все, кто находился в зале.

— Был слух о человеке с арены, которого исцелили, — сказал Сорбел.

— Женщина, о которой вы говорите, действительно эманакир, — отозвался Регер. — Но в Элисааре считают колдунами всю вашу светлую расу.

— Галутиэ обещал нам, что поймает тебя и приведет сюда как пленника, — резко произнес Сорбел. — Пожалуйста, объясни, как в этом свете расценивать твои слова и действия.

— Я шел с Галутиэ по собственному согласию.

— Но на тебе были цепи.

— Вардийский офицер сохранил цепь. Может быть, он вернет ее на меня, — попросил Регер.

Не задавая вопросов, вардиец быстро надел на Регера оковы и цепь.

Регер защелкнул оковы на кисти и, продолжая держать в другой руке конец цепи, медленно потянул ее из браслета. Через несколько мгновений звенья цепи изменили форму, словно размягчились в горне. Люди в комнате молча наблюдали за этим зрелищем, пока цепь не выскочила из браслета и Регер не сбросил ее на пол. Еще быстрее он сломал запор на браслете и тоже сбросил его вниз.

Шансарский колесничий неловко захлопал в ладоши.

— Висский пес принес свой стадион в Заддаф. Славьте его. Давайте сделаем ему венок.

— Давайте сначала выясним, что за венок он желает, — прервал его Сорбел. — У нас есть вопросы к нему, но у него есть собственные вопросы. Взгляните на него. Этот человек — не раб. Мы думаем, что ему известна какая-то тайна. И он презирает наши подозрения. Думаете, растянув его на углях, или выпоров и искалечив, мы добьемся согласия? — Сорбел взглянул на Регера. — В тебе есть кровь Равнин?

— Насколько мне известно, нет.

Сорбел положил свою узловатую руку на его горло.

— А есть ли в тебе, насколько тебе известно, кровь Ральднора эм Анакир?

Зал заволновался. Лампы заколыхались и замигали от неровного дыхания собравшихся.

— Разве я дал повод считать меня потомком Ральднора? Моя мать — искайская женщина с фермы, выданная замуж за крестьянина из горной долины.

— Тогда чего ты хочешь? — потрясенно выкрикнул Сорбел, в водовороте чувств утративший самообладание опытного дипломата.

— Так сложно догадаться? — вопросом на вопрос ответил Регер. — Мне знакома женщина Аз’тира. Как и вам, мне интересно, может ли она жить во плоти после смерти. И если это так, куда она ушла.

Как и в древних дворцах Висов, в залах Совета Заддафа имелась подземная часть. С верхних этажей, заполненных протоколами, чиновниками, формальностями и тайными поздними заседаниями, коридоры спускались в провал высохшего речного русла. Там не слышался даже назойливый звон насекомых — но иногда там раздавались совсем иные звуки.

Камера, освещенная двумя глиняными лампами, была не слишком тесной, в ней даже имелась жаровня для защиты от сырости и холода. Вдоль одной из стен лежал чистый соломенный тюфяк. Тюремщик, занимавшийся обеспечением камер, обещал вскоре принести щепки для растопки, масло и еду. А если понадобится, он мог бы достать вина и даже женщину.

— Не унывайте, господин, — сказал он в заключение. — Я не знаю ни одного человека, который задержался бы здесь дольше, чем на шесть месяцев.

Регер уселся на тюфяк и стал ждать.

Он думал, плавно прослеживая последовательность этапов жизни, о путях опыта, которые привели его сюда. Переплетение нитей в ткани, гобелены с изображениями колесниц, мечей и шумящей толпы, огонь, вырывающийся из воды, словно металл из ножен — и мраморная пыль. А у кромки в искайских сумерках — его мать, не имеющая лица. И через все тянется хрупкая нить, белая, как сердцевина пламени в лампе.

«Вспоминай меня иногда». Так написала ему эманакир перед тем, как погиб город. Живая или мертвая, она притягивала его. Он вспоминал. Он помнил ее.

Пока он вспоминал, другой человек подошел к двери камеры и заглянул сквозь решетку. В неверном свете янтарный шансарский глаз увидел статую задумавшегося короля, сделанную из позолоченной бронзы.

Шансарец щелкнул пальцами, и тюремщик пропустил его в камеру Лидийца.

Регер не поднялся ему навстречу и таким образом стал королем, дающим аудиенцию, не поднимаясь с ложа. Очевидно, он не печалился, не сомневался и не беспокоился о себе. Ни ему, ни для него уже ничего нельзя было сделать. Кроме того, он был честен. Он все сказал.

Шансарский принц посмотрел вниз, на сидящего короля.

— Значит, Огненные скачки все еще свежи в твоей памяти? Останься твой город на месте, я вернулся бы на следующий год и победил тебя.

— Возможно.

— В этом зале наверху ты видел собрание союзников, которые не доверяют друг другу и вообще всему на свете, — продолжал шансарец. — Меня призвали от провинции Элисаар. Я рассказал им то, что мне известно, славную историю. Ты тоже хочешь, чтобы я рассказал ее?

— Затем я сюда и пришел.

— Я не собираюсь ничего приукрашивать. Я не платный шпион Вардата, как этот дорфарианец Галутиэ, который лижет им пятки. Я почитаю богиню. Моя страна за океаном первой присягнула в братской верности Ральднору и Равнинам. Ваткрианцы претендуют на то, что первыми были они, но они лгут — первым был Шансар. Теперь же Равнины разделились на две расы, и одна из них — враг. А история такова. Незадолго до конца времени Красной Луны через северный Элисаар проезжала девушка-эманакир. Ее сопровождали двое или трое слуг, которые служили ей так, как всегда служат белым. Молодой лорд из шансарской провинции увидел ее на улице и вспомнил, как блистала ее красота в Саардсинмее, где он искал успеха в некоторых делах. Он отправил к ней домой вежливое послание, интересуясь, она ли та госпожа, и если это так, поздравляя с тем, что она успела покинуть город перед уничтожением, как и он. В ответном послании говорилось, что она стала свидетельницей трагедии или ее последствий. Принц пришел к ее дверям, но они были закрыты. Кто рассердил эманакир? Ему пришлось уйти.

— Ты и есть этот принц? — спросил Регер.

— Я, — шансарец сделал изящный жест. — Казарл эм Шансар.

— Ты встречался с ней в Саардсинмее.

— Наблюдал за ней, после колесниц. Но с тех пор она принадлежала тебе. Или говорила так.

— И все же ты видел ее достаточно часто и близко, чтобы узнать во второй раз, на севере.

— Я в этом клялся? Та женщина на улице была под покрывалом. Однако, знаешь ли, женщина, которая завладела твоим воображением… посадка головы, походка, движения — все это застревает в памяти.

Регер ждал. Некоторое время Казарл эм Шансар изучал его, затем протянул:

— Неужели ты не понял? Она похвалялась передо мной, когда посылала письмо с заявлением, что выжила.

— Я понял это.

— Она и перед тобой хвалилась силой своего народа? И тем, что он может повергнуть гордый город черной расы, чтобы дать пример?

Регер не ответил. В его памяти был упавший ястреб и надменная Аз’тира, стоящая на коленях и рыдающая в ужасе. Не только ее народ, но и она сама тоже разделилась надвое. Как ему казалось, это и побудило ее, коварную ведьму, позволить убить себя.

— Сейчас дикие россказни ползут по Элисаару и провинции, словно сорняки, — продолжал Казарл. — Возможно, с ее же подачи. Женщина из Саардсинмеи задумала убить ее и сделала это, ее видели в могиле. А после землетрясения и волны эманакир возродилась в своем теле, которое излечила от смерти ее магия.

— Люди Равнин верят в то, что жизнь неугасима.

— Но не плоть, которая подвержена тлению. В Шансаре есть легенды о героях, которые возвращались в собственные тела, если возникала нужда в них. Считается, что Ральднор сделал это во время не-войны с Закорисом.