Потомок Микеланджело

Мале, как и Буонарроти, не отшатнулся. Напротив, он стал заядлым якобинцем, верным режиму II года. Он участвовал в революционных войнах, выполнял ответственные миссии Комитета общественного спасения, и поэтому термидор стал для него национальной трагедией. Он воспрянул духом только после демократического переворота 18 фрюктидора. Жил он тогда в Безансоне и объединял вокруг себя всех местных якобинцев и патриотов; в числе их находились его старые соратники, будущие филадельфы Корнель и Лемар. Общими усилиями они нажали на правых, организовали революционный трибунал и приступили к расправе с роялистами. Граждане Безансона, ценя революционный дух и энергию Мале, избрали его своим депутатом в Совет пятисот. Куда там! Потепление было временным. Термидорианцы кассировали выборы представителей левых группировок. Как ни сопротивлялся Мале, ему и его соратникам под возрастающим нажимом Директории пришлось покинуть Безансон. Вскоре он оказался в действующей армии.

Во время итальянской кампании генерал-якобинец показал себя инициативным и бесстрашным командиром. За боевые заслуги верховное командование произвело его в дивизионные генералы. Однако Бонапарт, придя к власти и хорошо зная прошлое Мале, не утвердил его в этом звании, оставив генералом бригады.

Бонапарт…

Если он до какой-то степени разобрался в Мале, то Мале понял его еще раньше и, оставаясь стойким республиканцем, возненавидел до глубины души. Недаром ходили упорные слухи, что, будучи начальником Дижонского лагеря, Мале, войдя в сговор с оппозиционным генералом Брюном, собирался арестовать Бонапарта во время инспектировки войск и не сделал этого только потому, что Первый Консул в Дижон не поехал…

Вскоре между ними произошла личная встреча. Произнеся несколько ничего не значащих слов, Первый Консул вдруг зорко взглянул на генерала.

— Когда-то я служил с одним капитаном артиллерии по имени Мале… Нет, это были не вы. Вероятно, ваш брат…

Бонапарт помолчал, затем прибавил:

— Он был по убеждениям роялист. А вы, как я догадываюсь, республиканец…

Первый Консул ждал ответа. Если бы генерал Мале стремился к карьере при новом режиме, он должен был бы отрицать свой республиканизм, тем более что понимал — весь разговор о «брате» был примитивным камуфляжем.

Но строптивец не стал ничего отрицать. Он промолчал и лишь чуть кивнул головой, что можно было понять как полное согласие с репликой Первого Консула.

Наполеон был разочарован, но не сдался. Он ценил талантливых людей и, даже чувствуя противостояние, не сразу делал для себя окончательный вывод.

Хотя Мале проголосовал против пожизненного консульства, и Наполеон знал об этом, он произвел упрямца в командоры ордена Почетного легиона. Ответом явилось весьма холодное письмо Мале, в котором он обещал «быть достойным общества, основанного на любви к свободе и равенству».

…К свободе и равенству — это в 1802 году! Такое обещание звучало как прямая угроза усиливающемуся авторитарному режиму!

Но подлинную оплеуху властителю неуемный Мале закатил два года спустя. Он счел уместным письменно «поздравить» императора, отправив послание, составленное в следующих словах:

«Гражданин Первый Консул, мы присоединяем наши чувства к тем французам, которые желают видеть нашу родину счастливой и свободной. Если наследственная империя есть единственное убежище от бед — будьте императором, но употребляйте весь авторитет, который дает вам высшая администрация, чтобы новая форма власти основывалась на способе действий, избавившем нас от бездарности и тирании ваших наследников. Иначе в один день мы потеряем часть нашей свободы и наши дети будут упрекать нас за то, что мы ею пожертвовали».

За подобную дерзость другой бы заплатил немедленной потерей свободы. Однако и на этот раз Наполеон оставил дело без последствий. Он словно дразнил и раззадоривал пылкого республиканца, провоцируя его на новые шаги.

И тогда последовала ангулемская история.

В этот день господин Фуше прибыл с докладом очень рано.

Согнувшись перед императором в угодливом поклоне, он положил на стол объемистую папку.

— Что это? — спросил Наполеон.

— Сир, здесь мною подобраны материалы Ангулемского дела.

— Ангулемского дела? — Наполеон прикинулся непонимающим.

— Да, ваше величество. Речь идет о генерале Мале.

— Ах, о генерале Мале…

Наполеон лениво перебирал бумаги. В общем, он знал все это. Рапорты префекта Боннэра об анархистских сборищах, о пении революционных песен… Ничего конкретного, ничего весомого… И заключительный вопль префекта: «Даю слово чести, что генерал Мале является одним из главных противников правительства…» Каково? Вместо того чтобы заставить своих людей работать и собрать материалы, дает «слово чести»! Кому оно нужно, это слово!..

Фуше терпеливо ждал. И, как обычно, угадал мысли Хозяина.

— Ваше величество, материалов для обвинения недостаточно.

— Вы так думаете, Фуше?

— Мне так кажется, сир.

— Мне уже давно многое кажется. Но когда только кажется, это плохо. В свое время бедняга Реаль слишком поторопился с Моро. И что же? Мы сели в лужу. А посему повременим.

Всем своим видом Фуше изобразил полное согласие.

— Повременим, Фуше. Надо проникнуть в их планы, и не на допросах в тюрьме, как было с Моро. Надо выявить сообщников, чтобы прихватить всех разом. Подождем. А вы пока встряхните ваших людей. Больно уж они нерасторопны…

Неизвестно, каким бы оказалось продолжение этого разговора, но тут произошли события, которые сами собой определили дальнейший ход «дела Мале».

Глава вторая

Период «умиротворения» неожиданно оборвался.

Впрочем, так ли уж неожиданно?

Да и был ли вообще подобный период?

Ибо Амьенский мир давно уже превратился в фикцию — Франция и Англия ф о р м а л ь н о находились в состоянии войны с мая 1803 года.

Но до самой осени 1805 года военных действий не велось.

По меткому выражению историка, это была «война льва с китом»: Англия не могла ущемить противника на суше, Франция не могла осилить его на море.

Наполеон это понимал.

В течение почти двух лет вынашивал он план морского десанта на берега Британии, резонно полагая, что только так может дотянуться до противника. В течение почти двух лет возводил он свой печально знаменитый Булонский лагерь, который остроумный Моро некогда окрестил «школой купальщиков».

Но «искупаться» французам так и не довелось.

Булонский лагерь, стоивший колоссальных средств, так и не понадобился.

Пока французские генералы и адмиралы собирали войска и укрепляли флот, сэр Уильям Питт, вновь ставший английским премьером, щедро бросая фунты стерлингов, сумел сколотить новую коалицию, в состав которой наряду с Англией вошли Россия, Австрия и Неаполитанское королевство. Французскому императору в сентябре 1805 года пришлось срочно перестраивать свои войска и менять направление их движения с запада на восток — вместо Лондона на Вену. Начиналась предсказанная Буонарроти цепь войн, которые теперь (почти без перерыва) будут продолжаться до конца царствования.

Тогда-то все генералы и офицеры, до этого болтавшиеся по городам и гарнизонам, были призваны в действующую армию.

В числе других оказался мобилизованным и генерал Мале. Он присоединился к итальянской армии маршала Массена и действовал со своими частями в районе Вероны.

Но вот что интересно. Его адъютантом во время итальянской кампании стал не кто иной, как некий полковник Уде…

Случайность?

Если бы такой вопрос задали кому-либо из руководителей филадельфов, ответом была бы, вероятно, насмешливая улыбка…

Так или иначе, но история засвидетельствовала: именно в это время генерал Клод-Франсуа Мале вступил в ряды филадельфов, а поручителем за него стал небезызвестный Луиджи Анджелони, друг и земляк небезызвестного Филиппа Буонарроти.

Но где же был в это время сам Филипп Буонарроти?

Как складывалась его личная судьба?

И довелось ли ему — хоть в малой степени — осуществить те гордые замыслы, которые родились у него в период пребывания на острове Олерон?

Увы! Много времени прошло, прежде чем обстоятельства позволили ему соединить цепь событий, прерванную решением властей о новой депортации изгнанника.

Сообщение, что он будет переведен с Олерона на Эльбу, вызвало у Буонарроти двойственное чувство. С одной стороны, это нарушало его планы, разбивая чуть было вспыхнувший проблеск надежды: он-то ведь думал, что не сегодня завтра с помощью филадельфов обретет п о л н у ю свободу. А тут Эльба… И почему именно Эльба?.. Остров, являвшийся частью прежнего герцогства Тосканского, его родины, к которой он не испытывал большой любви… Да и о какой любви могла идти речь, когда вспоминалось, как его, молодого и пылкого правдоискателя, преследовали за чтение Руссо и Гольбаха, а потом — за «Элогу на взятие Бастилии», — несмотря на хлопоты отца, навсегда выслали из страны…

Но, с другой стороны, Эльба была далеко, а пока что его все же выпускали на «большую землю»; ему с Терезой предстояло длительное путешествие по милой Франции, возможность снова увидеть дорогие сердцу места. И, судя по всему, путешествие должно было проходить в несколько иных условиях, чем предыдущий переезд из Шербура на Олерон.

Уже самое начало казалось обещающим.

В середине нивоза XI года Республики[17] его и Терезу перевезли с Олерона в город Сент и поместили в каком-то служебном здании, хотя и без больших удобств, но и без слишком рачительного надзора; во всяком случае, уже на следующий день Тереза могла сбегать на городской рынок, а он в свое удовольствие посидеть в ближайшем кафе.

В кафе он отправился сразу после официального визита к местным жандармским властям.

Его принял довольно любезный гражданин, назвавший себя уполномоченным Гийенаром. Он прочитал Филиппу правительственный указ и от себя добавил, что к ссыльным на время их путешествия будет приставлен всего один жандарм, который ни в чем стеснять их не станет.

Буонарроти осведомился, когда они отправятся в путь.

— Все осложнение в том, — ответил Гийенар, — что нам пока неясно, как будет осуществлена доставка на остров. Конечно, проще всего было бы переправить вас морем, но, к сожалению, департамент Нижней Шаранты в настоящее время не располагает кораблями — все они отправлены на север. Одно из двух: или нам подошлют подходящее судно, или же до Средиземного моря вам придется ехать посуху. В этом случае вам будет предоставлен экипаж, который доставит вас в Тулон. По этому поводу я уже сделал запрос в высшие инстанции, и пока не будет получен ответ, вам придется побыть в нашем городе…

Ответ пришел только через десять дней. Как и предполагал гражданин Гийенар, власти предписывали доставить ссыльных в Тулон, и только оттуда предстояла переправа морем на Эльбу. Именно на такое решение рассчитывал Буонарроти, и в том, что оно состоялось, усмотрел счастливое предзнаменование.

От Сента до Тулона, почти не задерживаясь в пути, они добирались более двух недель.

Зима была теплой, но дождливой. Дороги поразвозило. К счастью, большая часть пути шла по утрамбованному шоссе, но когда к ночи — в поисках гостиницы — приходилось сворачивать на проселок, это иной раз угрожало катастрофой. Однако экипаж был добрый, кучер — опытный, а жандарм показал себя славным малым, и в бесхитростной беседе с ним Филипп не только отвлекался от нудной тряски.

Это был крестьянский сын, и звали его Франсуа Беро. В жандармы он подался, чтобы избавить семью от лишнего рта. Сначала служил в Оверни, потом получил чин сержанта и был переброшен в Сентонж. В деревне у него кроме престарелых родителей остались две сестры и брат; одна из сестер вышла замуж за лесника, брат же перебрался в город, на заработки.

В первые дни Франсуа, помня о своем служебном долге, несколько хорохорился и все пытался представить в розовом свете, восхваляя и Первого Консула, и созданный им режим. Выяснилось, что имени Бабефа он никогда не слыхал, Робеспьера же называл «тираном» и «террористом». Буонарроти не спешил. Он воздерживался от прямых опровержений, но, опытный конспиратор, постепенно и незаметно сумел направить разговор в интересовавшую его плоскость и заставил жандарма разоткровенничаться.

Мало-помалу Беро начал выкладывать то, что его волновало. Он рассказал о трудной жизни своих родных.

— Родители мои и сестра, оставшаяся с ними, ведут полуголодное существование — я исправно посылаю им половину моего жалованья. Впрочем, в деревне-то еще кое-как, а вот в городе… Мой брат Жюльен поехал в Париж и устроился на большой мануфактуре. Сначала сводил концы с концами и даже пытался что-то откладывать, потом стало хуже. Что-либо требовать у хозяев запрещено законом. Хотел было податься в другое место — не вышло. Теперь введены особые рабочие книжки, в которые заносятся все «грехи» рабочего. «Попробуй только, — сказал ему мастер, — и мы запишем тебе такое, что ни один хозяин в целой Франции тебя не возьмет».

«Да, — думал Буонарроти, — тот земной рай, который обещали народу новые власти, по-видимому, не удался. Простые люди, будь то в деревне, будь то в городе, жили так же скудно, как и при Директории. Наполеон похитил свободу, взамен обещая хлеб. И простаки поверили его обещаниям. Как хочется верить хорошему, когда ждешь избавления от плохого! Но Наполеон обманул, как всегда и все правители обманывали и будут обманывать народ. Ныне не было ни свободы, ни хлеба. Была разрастающаяся ото дня на день бюрократическая машина, пожиравшая рядовых людей. Как и в былые времена, процветали и обогащались только власть имущие и те, кто обслуживал их. Теперь на горизонте вновь маячила война. Он, Буонарроти, давно предвидел это, он уверен, что война, жестокая и длительная, вспыхнет скоро, очень скоро. Ибо „миротворец“, не найдя выхода из внутренних трудностей, будет искать его во внешних захватах… Ну а что же дальше?..»

Позади остались Пон, Ла Реоль, Марманд и Бле. 2 плювиоза[18] путешественники прибыли в Бордо, где задержались почти на три дня.

Бордо… Огромный город, центр судостроения, средоточие банков и банкирских контор, больших предприятий и мелких мастерских… Когда-то — цитадель Жиронды, потом — гнездо антиправительственных мятежей, еще позднее — место избиений в тюрьмах, зверского уничтожения патриотов…

Много разного слышал Филипп об этом городе, но побывать до сих пор в нем не удавалось. И вот… Как говорится, не было бы счастья…

Эти три дня он использовал в полной мере. Бродил по улицам, любовался памятниками и дворцами, присматривался к жизни обывателей, вслушивался в их разговоры. Ему даже удалось связаться с филадельфами: среди адресов конспиративных квартир, которыми его снабдил Лепельтье, был и адрес в этом городе — здесь имел свою штаб-квартиру один из братьев-путешественников. Филипп довольно быстро разыскал улицу и дом; хозяин, по счастью, оказался на месте. От него Буонарроти узнал множество новостей. Брат сообщил ему, что Феликс благополучно добрался до Швейцарии и сейчас проживает в Женеве; рассказал о настроениях в армии и о недавно раскрытом военном заговоре; подробно остановился на оппозиции режиму со стороны ряда ведущих военачальников.

— Пожалуй, наиболее решительно проявляет себя генерал Мале, военный комендант нашего города. Если бы ты знал, что это за человек! Он никого не боится. Недавно он совершенно открыто подал вотум против пожизненного консульства. А как он прост в обращении с людьми, как доступен! Борцы с тиранией возлагают на него большие надежды.

Буонарроти задумался. Он уже кое-что слышал об этом человеке. Хотелось бы его и увидеть.

— Скажи, а нельзя ли было бы под каким-то предлогом повидаться с генералом Мале? Например, попасть к нему на прием?

Брат улыбнулся.

— Конечно, можно было бы, и даже очень просто, но вот беда: всего несколько дней, как генерал Мале переведен в Ангулем на ту же должность. Видимо, тиран побоялся оставлять его здесь.

«И везде-то я опаздываю, — подумал Филипп. — Там упустил полковника Уде, здесь чуть-чуть не встретился с Мале. А жаль, очень жаль, эта встреча могла бы многое дать».

Проехали Эгийон, 9 плювиоза[19] прибыли в Ажан; там переменили лошадей и направились в Моиссак.

Погода начала улучшаться. Дождь кончился. Все чаще из-за облаков выглядывало солнце. В воздухе чувствовалось дыхание ранней весны.

Теперь Буонарроти проезжал по знакомым местам. Он уже бывал здесь, а кое-где и неоднократно. Невольно нахлынули воспоминания о тех временах, которые он считал лучшей порой своей жизни, воспоминания о славных делах II года, о революционных миссиях, о соратниках, многие из которых ушли навсегда. И все чаще думалось о конечной цели маршрута — об Эльбе. Нет, не хотелось ему на Эльбу. Не хотелось, быть может, потому, что слишком много тяжелых воспоминаний было связано с другим островом, соседним с Эльбой…

…На Корсику первый раз он прибыл в 1790 году, после того, как великий герцог Тосканский лишил его родины. Тогда он быстро освоился, близко сошелся с несколькими корсиканскими семьями, в числе которых были братья Арена и братья Буонапарте. Он стал издавать газету, в которой сотрудничал Жозеф Буонапарте, познакомивший его с Наполеоном и Люсьеном. Они часто собирались, обсуждали события, строили планы на будущее. Лозунг революции — «Свобода, равенство, братство!» — стал их общим девизом. Боготворившие корсиканского патриота Паскаля Паоли, ставшего в начале революции президентом Корсики, они позволяли себе фрондировать против местных обскурантов, прежде всего реакционного духовенства. За это вскоре кое-кому из них и было суждено поплатиться.

1 июня 17 91 года — под предлогом религиозного праздника — была организована торжественная процессия, в которой приняли участие священники, монахи и многочисленные граждане Бастии. Сначала мирная, она приобретала все более воинственный характер. Монахи кричали: «Да здравствует наша святая религия!», «Горе нечестивцам!» Поскольку власти столицы Корсики — гражданские и военные — проявили полную пассивность, якобы «не желая волновать граждан», мракобесы осмелели. Они окружили дом прокурора Арена, слывшего безбожником, и продержали его в осаде несколько часов; когда же хозяин дома осмелился выйти, его избили, связали и бросили на корабль, отправлявшийся в Специю. Участь прокурора разделил и генеральный секретарь департамента Панатьери. Буонарроти, узнавший о происходящем, пытался укрыться в цитадели города; но его извлекли оттуда следующей ночью, полуодетого, под ругань и издевательства толпы волочили через весь город, после чего переправили в тюрьму Ливорно. Только вмешательство Учредительного собрания Франции спасло Филиппа и его единомышленников от неминуемой гибели; однако тосканские власти освободить «смутьяна» все же отказались и решили выслать его на остров Эльбу…

…На остров Эльбу… Вот почему сегодня ему так не хотелось на этот остров…

Впрочем, тогда Буонарроти до Эльбы не доехал. Ему удалось бежать, пробраться в Геную, оттуда — в Южную Францию, оттуда — снова на Корсику…

Да, тогда до Эльбы он не доехал. И было у него предчувствие, что и сейчас он до нее не доберется…

Вскоре после этих событий Буонарроти, равно как и его товарищи, братья Арена и братья Буонапарте, начали понемногу разбираться в существе своего недавнего кумира — Паскаля Паоли.

Президент Корсики, несмотря на все свои клятвы верности Учредительному собранию и Конвенту, давно вел двойную игру, и чем дальше, тем в большей степени становился на путь прямой измены. Под видом «освобождения» он задумал отсоединить остров от Франции. «Освобождение» это мыслилось им и его сообщником, генеральным секретарем Корсики Поццо ди Борго, при посредстве английского золота и английского военного флота. Проще говоря, Паоли под флагом «патриотического движения» предавал дело революции и отдавал Корсику в руки злейшего врага революционной Франции.

Буонарроти давно догадывался, что здесь нечисто, но полностью убедился в своей правоте после того, как Паоли сорвал руководимую им освободительную экспедицию на Сардинию. Характерно, что корсиканские соратники Филиппа пришли к той же мысли независимо от него: Люсьен разоблачил Паоли в Якобинском клубе Марселя, а прокурор Арена отправил на него донос в Комитет общественного спасения.

Сам Буонарроти выступил перед якобинцами Тулона. Его речь произвела настолько сильное впечатление, что 14 марта 17 93 года Генеральный совет коммуны Тулона выдал ему похвальную грамоту, а Якобинский клуб направил его своим посланцем в Конвент.

Свершилось… Наконец-то он в Париже, столице революционной Франции… Как он мечтал об этом!..

…Даже сегодня, десять лет спустя, он помнит тот священный трепет, который охватил его по прибытии в город его мечты, помнит, как провел каждый час своего первого дня в столице, как провел те немногие дни, которые предстояло там прожить.

Он приехал в Париж с двойной или даже тройной целью.

Во-первых, нужно было разоблачить изменника Паоли. Таков был наказ тулонских якобинцев, которые его делегировали, таково было желание всех его единомышленников с Корсики. Тем более что стало известно: паолисты не дремали и в свою очередь направили в Конвент делегатов, намеревающихся подорвать акции Буонарроти.

Во-вторых, ему надлежало передать Конвенту петицию жителей острова Сен-Пьер, просивших о присоединении к Франции.

В-третьих, он хотел попытаться продвинуть свое ходатайство о получении французского гражданства, поданное еще год назад и застрявшее где-то в канцеляриях Конвента.

Он блестяще справился со всеми задачами. Вернее, блестяще справился с двумя, и это привело к незамедлительному разрешению третьей.

Конвент принял и выслушал его с энтузиазмом.

Гром аплодисментов вызвали его слова:

— Тоскана дала моим глазам увидеть свет; но подлинной родиной мне стала Франция!..

Филиппу кое-чего формально недоставало, чтобы получить французское гражданство. По конституции натурализован мог быть иностранец, проживший во Франции не менее пяти лет, имевший жену-француженку и обладавший собственностью в Республике.

Собственности у него не было ни во Франции, ни где-либо в другом месте — его тосканское имущество было конфисковано. Женой он имел итальянку, а на французской территории прожил только четыре года.

Но Конвент пренебрег всем этим. Учитывая революционные заслуги соискателя, Конвент присвоил ему 27 мая 17 93 года высокое звание гражданина Французской Республики.

Еще до этого Филипп стал членом парижского Якобинского клуба, сблизился с его членами, в частности с Рикором и Вадье, и познакомился с апостолом якобинцев — Максимилианом Робеспьером.

Все это произошло в конце мая.

А 2 июня 17 93 года, уничтожив с помощью народа власть крупнособственнической Жиронды, якобинцы, новые друзья Филиппа, стали хозяевами страны.

Бочку меда отравляет ложка дегтя.

Через двадцать дней после получения французского гражданства Буонарроти узнает потрясающую новость.

Паолисты, прибывшие вслед за ним с Корсики, депутат Национального собрания острова Константини и полковник национальной гвардии Бастии Ферранди, подали на него в Комитет общей безопасности формальный донос. Переворачивая все с ног на голову, доносчики утверждали, что Буонарроти — интриган и провокатор, тайный агент герцога Тосканского, ставящий целью разжечь на Корсике гражданскую войну, отделить остров от Франции и отдать его Тоскане. Он оклеветал патриота Паоли единственно по злобе, мол, тот не сделал его своим секретарем. В качестве «доказательства» своей версии доносчики привели в извращенном виде события июня 1791 года, жертвой которых в действительности стал Буонарроти…

Друзья-якобинцы утешали возмущенного Филиппа: пусть не беспокоится ни одной секунды. Сейчас он победитель и триумфатор — сам Неподкупный отозвался о нем с похвалой. Клевета будет разоблачена и наказана — нужно лишь выждать какое-то время. А пока пусть спокойно занимается тем, что поручат ему революционные власти центра.

Прежде чем дело о диффамации решилось, надо было выждать время, и немалое: пять месяцев. Только 17 ноября Комитет общей безопасности вынес окончательное постановление. Оба доносчика объявлялись дезинформаторами и клеветниками. Константини, еще до этого признавшийся, что «был обманут», отделался сравнительно легко: он должен был публично извиниться перед Филиппом, последнему давалось право отпечатать сто экземпляров опровержения доноса за счет доносчика. Ферранди пришлось хуже: он должен был распроститься со своим чином полковника и был подвергнут домашнему аресту на два месяца.

Все это произошло уже во время вторичного приезда Буонарроти в столицу.

Это вторичное посещение Парижа стало важной вехой на пути бывшего тосканского аристократа, превратив его в одного из главных проводников революционной политики робеспьеровского правительства II года.

Прибыв в Париж в начале ноября, Буонарроти был удивлен теми переменами, которые произошли в великом городе. Он оставил столицу летом, радостной и возбужденной, когда казалось, что революция достигла апогея свободы и демократии. Только что была принята конституция 1793 года, которую в течение всей своей жизни он будет считать вершиной якобинской политики, конституция, словно вдохновленная тенью великого Руссо, исходившая из нерушимости народного суверенитета, провозгласившая право на труд, на всеобщее равное образование, на обеспечение труженика в старости.

Теперь же, поздней осенью, оказывалось: конституция отложена до окончания войны, а пока устанавливалось временное революционное правление, демократия сменялась диктатурой.

Объяснение дал Максимилиан Робеспьер в Якобинском клубе.

— Теория Революционного правительства, — сказал Неподкупный, — так же нова, как и сама революция, которая ее выдвинула. Было бы бесполезно искать ее в трудах политических писателей, которые совсем не предвидели нашей революции, или в законах, с помощью которых управляют тираны. Задача конституционного правительства — охранять Республику; задача правительства революционного — заложить ее основы…

Революция — это борьба за завоевание свободы, борьба против всех ее врагов; конституция — мирный режим свободы, уже одержавшей победу. Революционное правительство должно проявлять чрезвычайную активность именно потому, что оно находится как бы на военном положении…

Революционное правительство обязано обеспечивать всем гражданам полную национальную охрану; врагов народа оно должно присуждать только к смерти…

И Филипп Буонарроти хорошо понял и запомнил эти слова.

Теперь, когда Республика была окружена огненным кольцом врагов, когда жирондисты и роялисты поднимали мятежи на юге и западе, когда Лион стал центром федерализма, а Тулон отдался англичанам, когда семь армий интервентов со всех сторон прорывали границы Франции, не время вводить демократические свободы — нужно сжаться, подобно пружине, и, распрямляясь, наносить смертельные удары тем, кто хотел бы похоронить революцию и Республику.

Филипп вспоминал: именно в ту осень он близко сошелся с Робеспьером.

Да, Неподкупный, больше огня боявшийся амикошонства, мало кого принимая в свою среду, державший на расстоянии почти всех коллег, приблизил к себе его, Филиппа Буонарроти, поняв его бескорыстие, любовь к революции, его готовность пожертвовать жизнью ради общего дела.

Максимилиан Робеспьер допустил его не только в свое окружение, но и в свой дом.

Апостол якобинцев жил тогда на улице Оноре, рядом с церковью Вознесения и совсем недалеко от Якобинского клуба, в доме своего почитателя, столяра Дюпле. Дом этот, под номером 366, хорошо знали парижане, а санкюлоты, после вероломного убийства Марата боявшиеся за жизнь своего вождя, устраивали возле его ворот постоянные дежурства.

Когда Буонарроти впервые попал под кровлю дома 366, он был немало удивлен простотой жизни человека, при имени которого трепетали европейские монархи. Робеспьер обитал во втором этаже в крохотной комнатушке, вся меблировка которой состояла из кровати, стола, простой сосновой полки и пары стульев. Небольшое окно выходило во двор, где постоянно визжали пилы и стучали топоры подмастерьев столяра. Но, видимо, здесь Неподкупный чувствовал себя прекрасно. После делового разговора (в тот первый визит) они спустились вниз, и Максимилиан пригласил своего гостя в салон гражданки Дюпле. А потом ему довелось много раз бывать в этом салоне. Здесь по четвергам собирались самые близкие единомышленники и друзья, чтобы отдохнуть после бурных заседаний Конвента, отвлечься от дневных забот, поговорить о литературе и искусстве, послушать музыку. Вот тогда-то потомок Микеланджело и смог показать себя во всем блеске своих дарований. Он играл на рояле, пел, декламировал стихи, зачастую собственного сочинения. И там-то он понял, что Робеспьер, этот, по мнению многих, плохо знавших его, сухой догматик и резонер, занятый исключительно политической борьбой, в действительности был доступен пониманию прекрасного; он мог прослезиться, слушая музыку, и восторгаться полотном или скульптурой подлинного мастера; он увлекался поэзией и превосходно читал своих любимых авторов — Корнеля и Расина.

Общество, собиравшееся у столяра, неизменно украшали барышни Дюпле. Старшая, Элеонора, серьезная и вдумчивая, ученица метра Ренье, соперника Давида, на всю жизнь осталась «невестой Робеспьера». Младшая, Элизабет, хорошенькая, веселая и озорная, вскоре стала женой, а затем и вдовой члена Конвента Филиппа Леба, погибшего вместе с другими робеспьеристами в дни термидора. С Элизабет Буонарроти сохранил дружеские отношения и даже сейчас, в изгнании, получал иногда от нее письма.