Потомок Микеланджело

Что же касается бедного Бокеямпе, то он, плохо зная язык и неясно представляя, что происходит, с самого начала почувствовал себя не в своей тарелке. Используя ситуацию, он решил было вызволить из тюрьмы своего друга, некоего Томаса Мюллера. Господин Бо, уже привыкший ко всем чудесам этого утра, не стал чинить ему препятствий, и Бокеямпе легко добрался до камеры друга. Но непреодолимые препятствия воздвиг сам Мюллер. Выслушав сбивчивый рассказ корсиканца, он с сомнением покачал головой, а затем изрек:

— Все это пахнет военным трибуналом. Предпочитаю остаться здесь, нежели глотать свинец или получить веревку на шею. И тебе посоветовал бы то же самое.

«Поздно», — с грустью подумал Бокеямпе. Он вышел из тюрьмы в подавленном настроении. Чтобы немного развлечься, зашел к своей старой знакомой и неплохо провел там какое-то время. Но потом стало еще тошнее. Все же в конце концов он направился в ратушу, где должен был вступить в свою новую должность. И вот тут-то он окончательно понял, что ничего у него не выйдет.

Мале в ратуше не было. Кругом сновали какие-то люди, занятые своими делами. Рабочие передвигали мебель, вешали новые гардины. Уборщицы мыли пол. Куда ему было обращаться, что говорить? Так вот прямо войти и сказать: «Я ваш новый начальник, префект округа Сены»? Это в его-то потертой одежонке, с его корсиканским произношением? Да они засмеют его, а затем отправят обратно в Ла Форс!..

«Нет уж, лучше не надо, — подумал Бокеямпе. — Делайте вашу игру без меня».

И, подобно Бутро, он растворился в толпе.

Особняк графа Реаля находился совсем рядом с жилищем герцога Ровиго, на углу улиц Сен-Пер и Лилль. Из своих окон граф мог видеть дворец министерства полиции. И сегодня утром, услышав необычный шум и подойдя к окну, он с удивлением наблюдал за тем, как министерство окружают отряды парижской гвардии.

«Что бы это могло значить?» — подумал Реаль и отправил слугу узнать о причине переполоха.

Граф Реаль, член Государственного совета и один из шефов полиции, со времени первых заговоров эпохи Консульства числился в любимцах Наполеона. Он давно забыл свое якобинское прошлое и никогда не вспоминал о том, что защищал Гракха Бабефа на Вандомском процессе. Новый аристократ и богач, владелец дворцов и поместий, он, как и Савари, превратился в «цепного пса» императора. Сегодняшняя сумятица на улице Сен-Пер его почему-то сразу взволновала.

Лакей вернулся с несколько озадаченным видом.

— В чем дело? — спросил Реаль.

— Не знаю, как и сказать вам, ваша светлость.

— Говори, как есть.

— Я осведомился у офицера, что происходит. Он спросил, кто я. Я ответил, что служу у графа Реаля. А он ответил…

Лакей запнулся.

— Что ответил?

— Он ответил… Прошу прощения, ваша светлость. Он сказал: «У нас нет больше графов».

«Плохо дело, — подумал Реаль. — Запахло девяносто третьим».

Он быстро собрался и через черный ход покинул дворец.

Почти одновременно бежал и военный министр Кларк.

Легкомыслие Гидаля дорого обошлось филадельфам.

Главный виновник этих пертурбаций и не подозревал о непредусмотренных поступках членов своего штаба. Он по-прежнему был полон бодрости; ему не требовалось передышек и не нужно было подкрепляться спиртным. В данный момент он в сопровождении своего адъютанта и двух рот десятой когорты пересекал Вандомскую площадь, направляясь к Генеральному штабу.

Взгляд его невольно остановился на бронзовой статуе Наполеона, задрапированного античной тогой и взирающего с высоты огромной колонны в центре площади.

«Скоро мы сбросим тебя отсюда и разобьем в куски», — подумал Мале.

Он спешил. Только что он побывал на улице Сент-Оноре, в доме № 307, у братьев-филадельфов Ладре и Бриана. Братья были связаны с широкими слоями парижских обывателей. Мале предписал в положенное время ударить в набатный колокол, чтобы собрать народ в пределах города. Он также распорядился отправить депеши в Марсель, Тулон и Женеву. Наставляя гонца, едущего к Буонарроти, он просил:

— Лети, как ветер. В Женеве должны узнать сразу же по завершении переворота.

Теперь ему предстояла наиболее сложная задача: обезвредить военно-жандармский аппарат так же, как были обезврежены полицейские власти.

Ближайший визит предстояло сделать к генералу Гюлену.

Визит был крайне неприятным уже потому, что Гюлен являлся военным комендантом Парижа, иначе говоря, занимал именно ту должность, которую Мале определил самому себе.

Генерал Гюлен был по-своему замечательным человеком.

Огромный, как гора, обладавший силой циркового борца и интеллектом восьмилетнего ребенка, он, подобно Реалю, сделал блестящую карьеру при империи. По происхождению рабочий-белильщик, участник взятия Бастилии и добрый якобинец, впоследствии он резко сменил фронт, стал ревностным приверженцем Бонапарта и оказал ему неоценимые услуги в день 18 брюмера. Зная неразборчивость в средствах бывшего «победителя Бастилии», Наполеон именно ему (вместе с Савари) поручил постыдное дело герцога Энгиенского и ряд других аналогичных служб. Поскольку Гюлен все порученное исполнял безропотно и чисто, он быстро стал офицером ордена Почетного легиона, графом империи с рентой в пятьдесят тысяч ливров и владельцем поместий в Вестфалии. Кроме того, он не брезговал и другими доходами, получая в качестве коменданта Парижа жирный навар с игорных предприятий и публичных домов.

Так же как и его коллега Савари, Гюлен не принадлежал к породе «жаворонков» и утром 23 октября спал, словно сурок, вследствие чего незваных гостей ему пришлось встречать тоже в ночной рубашке. Разница была лишь в том, что если Савари ту злосчастную для него ночь провел в своей спальне один, то Гюлен коротал ее в обществе своей жены, и бедной даме при появлении бесцеремонных визитеров пришлось натягивать на себя одеяло вплоть до самых глаз.

Когда Мале в сопровождении капитана Стеновера, голландца на французской службе, вломился в спальню Гюлена, верзила приподнялся на локте и возмущенно пробасил:

— Что это значит? Кто вы такой?

— Я генерал Мале.

Это имя ничего не сказало Гюлену.

— Кто разрешил вам войти? Что вам угодно?

— Генерал, — спокойно сказал Мале, — я пришел сообщить вам печальную новость… Император погиб под стенами Москвы…

Если эта «печальная новость» в свое время заставила Сулье рухнуть на постель, то Гюлен, напротив, вскочил с постели, и Мале с капитаном могли созерцать его могучую фигуру во весь рост, что заставило их несколько отпрянуть.

— Черт побери! — воскликнул Гюлен. — Откуда вам это известно?

Для человека с интеллектом восьмилетнего ребенка то был весьма мудрый вопрос. Во всяком случае, до этого никто не догадался задать его Мале.

Пришлось придумывать на ходу:

— Этой ночью курьер прибыл из России…

А дальше можно было повторить уже повторенное много раз:

— Сенат тотчас собрался… Он низложил императорский режим и создал новое правительство…

Гюлен запустил гигантскую пятерню в шевелюру и напряженно думал.

— Я прибыл сюда, — продолжал Мале, — чтобы вас заместить. На мне лежит также прискорбная обязанность подвергнуть вас временному аресту…

— Но я не верю ни одному вашему слову! — воскликнул Гюлен. — Никогда не мог Сенат дать разрешения на мой арест!

Первый раз за все это утро Мале встретился с сопротивлением. Это его начало раздражать.

— Тем не менее это так, — сказал он. — Вы арестованы.

Наступила тишина.

И тут вдруг мадам Гюлен высунула нос из-под одеяла.

— Мой друг, — прочирикала она, — если этот господин говорит правду, он должен иметь письменное предписание. Потребуйте, чтобы он вам его показал…

Бедная женщина и не подозревала, какую плохую услугу она оказывает мужу.

— И правда, — обрадовался Гюлен. — Вы должны иметь предписания. Покажите их мне.

— Извольте, — сдерживая ярость ответил Мале. — Пройдем в соседнюю комнату, и я их вам покажу.

Мале, Стеновер и Гюлен — все еще в ночной рубашке — прошли в кабинет. Вытащив из кармана пачку бумаг, Мале протянул их коменданту. Гюлен принялся их придирчиво разглядывать. По мере того как он перелистывал постановления Сената, приказы и прокламации, лицо его принимало все более презрительное выражение, что не укрылось от Мале.

— Что это значит? — воскликнул наконец Гюлен. — Все эти бумаги фальшивые! Вы самозванец!

Говорят, дети подчас бывают умнее взрослых. Или, во всяком случае, прозорливее.

Мале понял, что он раскрыт.

Не теряя времени на размышления, он снова опустил руку в карман и выхватил пистолет.

— Вот мои предписания! — сказал он, стреляя в лицо коменданту.

И не слушая истерических криков, раздавшихся в соседней комнате, вместе с капитаном Стеновером, сделавшим вид, будто ничего не произошло, покинул роскошные покои Гюлена, предусмотрительно замкнув двери на ключ.

История эта глубоко взволновала Мале.

Нельзя сказать, чтобы он слишком жалел Гюлена, но все же было неприятно своею рукой так просто убить человека.

Впрочем, главное было не в этом. Он еще ничего не знал о незадачах своих коллег, но для него лично это была первая осечка.

Впервые от начала заговора у него появились сомнения.

«Несчастья начались, жди новых…» — вспомнил он строчку Шекспира.

И правда, к первой неприятности немедленно приплюсовалась вторая.

Одним из тех, на поддержку кого он рассчитывал, рассчитывал безоговорочно, был его старый соратник, опальный генерал Денуайе. Он неоднократно навещал Мале в лечебнице и, казалось, искренне сочувствовал его планам. Поэтому, направляясь к Гюлену, Мале откомандировал Рато с очередным генеральским мундиром к Денуайе, жившему рядом. Каково же было его огорчение, когда, спустившись с лестницы особняка, он увидел своего адъютанта, поджидавшего его со свертком, который следовало отдать генералу.

— Что случилось, Рато? — спросил он.

— Генерал не принял меня. И отказался брать то, что вы послали.

«Струсил», — подумал Мале. И тут же в голову ему пришла мысль, которая обожгла его: нельзя доверять другим то, что обязан сделать сам. А он допустил этот промах не только с Денуайе. Перед тем как заняться Гюленом, он, желая выиграть время, послал к полковнику Генерального штаба Дузе своего лейтенанта, который должен был к приходу Мале познакомить полковника с главными документами, обеспечивающими ему поддержку.

Раздумывая над этим обстоятельством по дороге в штаб, Мале теперь видел, что допустил двойную оплошность. Во-первых, вся его тактика до сих пор действовала безотказно благодаря внезапности: своим сообщением и бумагами он ошеломлял собеседника; и даже в том единственном случае, когда ему не поверили, имел время, чтобы обезвредить Гюлена. Тут же он давал незнакомому человеку возможность одуматься, прикинуть и внимательно рассмотреть фальшивые документы. Это было плохо. Еще хуже было другое.

В своем письме Дузе, которое понес лейтенант, Мале, между прочим, давал наказ полковнику арестовать своего адъютанта Лаборда. Дело в том, что Лаборд — Мале знал это точно — был тайным агентом сверхсекретной разведки Наполеона, человеком, имевшим полные сведения о многих похождениях филадельфов и поэтому самым опасным для заговорщиков. Правильно решив, что Лаборд должен быть устранен в первую очередь, Мале, вместо того чтобы сделать это самому, давал поручение Дузе, о настроениях которого не имел ни малейшего понятия.

Поднимаясь с этими мыслями на второй этаж Генерального штаба, он вдруг оторопел: прямо на него шел Лаборд, тот самый Лаборд, который должен был находиться под арестом…

Полковник Дузе был человеком малоприятным. Нелюдимый и подозрительный, он не имел друзей. Даже Наполеон, которому он оказал немало услуг, не любил его и не продвигал по службе. Впрочем, в отличие от любимцев императора, Дузе не совершил ни одного подвига на поле брани. Он не выезжал из Парижа и почти не выходил из своего кабинета, погрязнув в нескончаемой бюрократической волоките военного ведомства. Но зато в чем другом, а в бумагах он разбирался дотошно и всегда замечал то, чего не видели другие.

Поэтому, когда лейтенант Прево передал ему объемистую папку от своего генерала, Дузе, едва полистав документы, понял все. Его не обольстило назначение генералом бригады — назначение, которого он тщетно ждал многие годы, его не подкупило обещание ста тысяч франков, о котором говорилось в одном документе. Он видел, что все бумаги подложные. И еще, он увидел ненавистную революционную фразеологию, выпирающую в каждой строчке, а для него, махрового роялиста, автор подобной фразеологии, давай он даже самые заманчивые обещания, был смертельным врагом.

Подняв глаза на лейтенанта, Дузе некоторое время изучал его физиономию, а затем спросил:

— Кто поручил вам это?

— Мой генерал, господин полковник.

— А кто он, ваш генерал?

— Не могу знать… Да вот он и сам, — Прево указал пальцем в окно.

Дузе подошел к окну и увидел Вандомскую площадь, пестревшую мундирами солдат и черную по краям от толпы, заполнившей тротуары. К подъезду штаба подходил генерал Мале в окружении эскорта, тот самый Мале, именем которого было подписано большинство бумаг, только что просмотренных полковником…

Когда Мале увидел Лаборда, он где-то в глубине сознания понял, что дело проваливается, и его охватила неожиданная слабость. Он попытался стряхнуть ее, но не очень преуспел в этом. Если до этого он вел себя невероятно уверенно и эта уверенность передавалась окружающим, то теперь она стала словно испаряться, и попытки заменить ее резкостью слов и выражений ничего исправить не могли.

— Почему вы разгуливаете, когда отдан приказ о вашем аресте? — грубо спросил он Лаборда.

— Я ничего не знаю об этом приказе, — ответил Лаборд.

— Но он был отдан вашему шефу!

— Тогда зайдемте к нему, и все сразу выяснится.

И тут Мале сделал новую ошибку. Оставив Рато и двух солдат в прихожей, он вошел в кабинет Дузе в сопровождении одного капитана Стеновера, причем капитан остался у самой двери. Таким образом, заговорщик оказался один против двух врагов; правда, в тот момент он еще не знал, что оба — враги.

Обращаясь к Дузе, он резко сказал:

— Из документа вы знаете, что Сенат назначил вас генералом бригады. Я военный комендант Парижа и командующий первым дивизионом, ваш непосредственный начальник. Вы получили мои приказы — немедленно выполняйте их!

— Я подчиняюсь приказам законного правительства, — ответил полковник, — заверенным подписями, которые мне известны. Предъявите мне такие приказы, и я подчинюсь.

Мале почувствовал, что им овладевает растерянность. И одновременно гнев. Он мог бы отдать своим людям приказ арестовать обоих, но свои люди были за дверью, а Лаборд стоял у него за спиной, да к тому же Дузе был ему нужен, и он с упорством маньяка все еще надеялся его убедить. Сдерживая ярость, он сказал:

— Мои приказы подписаны мною. Этого вам должно быть достаточно. Я один отвечаю перед Сенатом. Если вы не подчинитесь, на вас ляжет огромная ответственность.

Дузе, не отвечая ни слова, смотрел на собеседника. В его взгляде светилась ирония.

— Я приказываю вам подчиниться! — выходя из себя, закричал Мале.

— Нет, никогда я не подчинюсь изменнику, — твердо сказал Дузе, делая знак Лаборду.

Поняв, что время переговоров окончилось, Мале опустил руку к карману. Но было поздно. Лаборд мгновенно перехватил его руку, а полковник тут же кинулся на него и впился ему в горло.

Прежде чем пораженный Стеновер успел очнуться, его генерал уже валялся на полу, с платком, засунутым в рот вместо кляпа, и с руками, скрученными за спиной; его противники были мастерами своего дела.

— Опомнитесь! — воскликнул капитан. — Вы подняли руку на уполномоченного правительства!

— Дурак, он ничего не понял, — заметил Лаборд Дузе, а затем, обращаясь к Стеноверу, сказал:

— Вы арестованы, капитан.

Рато, стоявший в прихожей, внимательно прислушивался к происходящему. Услышав последние слова и не теряя времени, он крикнул сопровождавшим его:

— Скорее вниз, ребята!

Сам припустившись первым, он бросил свой сверток в подъезде и выбежал на площадь, стремясь поскорее слиться с толпой.

Кабинет полковника наполнился жандармами.

Связанного Мале подняли и посадили на стул.

Дузе, широко распахнув окно, поднялся на подоконник и крикнул во всю силу голоса:

— Солдаты, вы стали жертвой чудовищного злодейства! Ваш император жив! Человек, попытавшийся вас одурачить, арестован. Вот он, смотрите!

Жандармы подвели связанного Мале к окну.

Наступила мгновенная тишина.

Потом раздался единодушный выкрик:

— Да здравствует император!

Было девять часов утра.

Бронзовый император с высоты Вандомской колонны бесстрастно взирал на опустевшую площадь.

Глава третья

Возвратясь в Женеву, Лекурб тотчас созвал филадельфов. Он подробно рассказал о свидании с Мале, о его планах и наказах.

— Так чего же ждать? — воскликнул Вийяр. — Если в Париже брат Леонид овладел командными высотами, то узнаем об этом мы не сегодня и не завтра. А почему бы не начать независимо от Парижа? Мы можем стать хозяевами положения в нашем департаменте, а то и в Пьемонте!

— Этого делать не следует, — быстро ответил Марат.

— Твоя правда, — подхватил Буонарроти. — Как это ни трудно при нашем естественном нетерпении, мы должны ждать вестей из центра. Хочется думать, брат Леонид осуществил свой смелый замысел. А если нет? Мы погибнем сами и погубим сотни людей. И главное, своими руками уничтожим то, что начинает давать первые всходы, — нашу новую организацию.

Он умолк, словно вспоминая о чем-то, а затем продолжал другим тоном:

— Братья, разное бывает в этом мире. Разные планы, разные свершения. В свое время наш общий вождь Гракх Бабеф создал план «республиканской Вандеи». Указывая на роялистскую Вандею, он предлагал нам, своим ученикам, создать подобие Вандеи, но Вандеи революционной. Я вспомнил об этом потому, что твое предложение, — он кивнул Вийяру, — чем-то напоминает «республиканскую Вандею» Бабефа: начать восстание в месте, отдаленном от столицы, и оттуда двигаться к центру… Но тогда мы все отвергли идею Бабефа, хотя Директория была слабым правительством, и это, казалось бы, давало шанс на успех. Тем более подобная идея должна быть отвергнута сейчас, когда тиран зажал в тисках всю Европу… Нет, врага поражать нужно в голову, только в голову…

Только в голову…

Произнося эти слова, Буонарроти не знал и не мог знать, что их движение там, в Париже, сейчас получило смертельный удар в самую голову.

Великий архонт филадельфов, неизбывный враг Наполеона, создатель необыкновенно смелого плана и бесстрашный претворитель этого плана, сейчас из-за нескольких неверных шагов был смят, раздавлен, выбит из седла.

Но, как известно, когда отрублена голова, тело еще конвульсирует.

Руководитель заговора, после того как в течение пяти часов шел от успеха к успеху, был устранен; но отдельные звенья затеянного им действа продолжали раскручиваться. Гонцы с радостным известием летели в Марсель и Женеву, подразделения солдат бодро двигались по улицам, офицеры исполняли распоряжения «нового правительства», граф Фрошо с великой рьяностью готовил для него апартаменты, а добрые парижане, забыв о господах, обращались друг к другу, как в девяносто третьем, — «гражданин».

Поэтому Дузе и Лаборд оказались в довольно затруднительном положении. Буквально на каждом шагу им приходилось преодолевать неожиданные препятствия.

Началось с того, что Лаборд встретился с упорным сопротивлением тюремного начальства в Ла Форс, куда он отправился освобождать Савари, Паскье и Демаре.

Господин Бо принял его крайне неприветливо, а когда он изложил свое требование, спросил:

— У вас имеется письменное предписание?

— От кого? — удивился Лаборд.

— От министра полиции, разумеется.

Лаборд взбеленился:

— Вы что, нарочно строите из себя дурака или действительно спятили? Разве вы не видите, кто перед вами? И какое предписание от министра могу я иметь, когда пришел освобождать этого самого министра из вашего каменного мешка?

— С вами со всеми, пожалуй, легко и спятить. Но я еще не спятил пока. Я требую предписания от н о в о г о министра.

— «Новый министр» — обманщик и злодей, он будет наказан. А министр полиции у нас один — герцог Ровиго.

— Сатана вас разберет, — ворчал комендант. — Только что он министр, а через час — злодей и обманщик, только что злодей и обманщик, а через час — министр. Я не могу вникать во всю эту галиматью и как исправный чиновник требую только одного — письменного приказа.

— Вы его вскоре получите, — прошипел Лаборд, награждая Бо уничтожающим взглядом, — и это будет приказ о вашем смещении и отдаче под суд.

Он повернулся и пошел к двери, но тут начальник тюрьмы, ощутив шестым чувством, что дело серьезное и дальше упорствовать не следует, остановил его и выполнил распоряжение: трое высших полицейских чинов получили свободу и возможность направиться в свои бюро.

Удовлетворенный Лаборд поскакал к ратуше. Там он быстро пресек манипуляции графа Фрошо, сразив старика известием, что император жив и что он, префект округа Сены, стал жертвой ловких мистификаторов. Затем адъютант Дузе прибыл на улицу Сен-Пер, желая навести порядок в армейских частях, окружавших министерство полиции.

Здесь-то ему пришлось во второй раз встретиться с сопротивлением, причем гораздо более сильным и неприятным, чем в тюрьме Ла Форс.

Когда он подходил к зданию министерства, дежурный потребовал пропуск.

— Какой пропуск? — удивился Лаборд.

— Подписанный законной властью.

— Я сам законная власть.

— Тогда подождите минутку, господин офицер.

Подошел начальник пикета, лейтенант Бомон.

— Вы не имеете пропуска, подписанного новым министром?

— Каким еще, к черту, новым министром?

— Генералом Лагори.

— Изменник Лагори арестован и будет судим военным трибуналом.

— За такие слова я вынужден вас арестовать и отправить в Генеральный штаб.

Как ни чертыхался Лаборд, как ни угрожал молодому лейтенанту, тот был непреклонен и в сопровождении нескольких солдат поволок его на Вандомскую площадь.

Конечно, здесь все сразу выяснилось, и по приказанию Дузе Бомон и его солдаты, в свою очередь, были арестованы. Но эти мелкие неполадки показывали властям, что с наведением порядка нужно спешить. Тем более что той же неприятности почти в то же время подвергся и господин Паскье.

Префект полиции прибыл на Иерусалимскую улицу в прекрасном настроении. Но вскоре оно рассеялось. Приближаясь к префектуре, он заметил, что солдаты и обыватели поглядывают на него весьма подозрительно.

Часовой у подъезда потребовал пропуск.

— Что еще за пропуск? — не понял Паскье.

— Обыкновенный пропуск, подписанный господином префектом.

— Но я сам и есть префект!

— Какой? Новый или старый?

— Что значит — новый или старый? Единственный, законный, занимающий свой пост не один год.

— Значит, старый. То-то лицо ваше мне показалось знакомым… В таком случае вы подлежите аресту, как враг Республики.

Только что прибыв из тюрьмы, попадать туда снова Паскье не имел ни малейшего желания, поэтому, придерживая полы своего сюртука, он припустился бежать.

Раздались крики:

— Держи его, злодея!

— Повесить кровопийцу!..

Петляя по переулкам и подворотням, господин префект добрался до знакомой аптеки. Провизор принял его и дал успокоительных капель; они оказались очень кстати. Но тут раздался яростный стук в дверь…

…Что было дальше, покрыто мраком неизвестности, поскольку существуют две версии. Сам Паскье уверял, что он вместе со старым провизором оборонял аптеку в течение целого часа, пока не прибыли верные воинские части. Но жители квартала говорили другое. Они со смехом рассказывали, как господин Паскье, переодевшись в платье жены провизора и напялив ее парик, бежал через черный ход и как затем в течение долгого времени бедный аптекарь тщетно требовал возвращения вещей своей супруги…

Впрочем, каких только анекдотов в то время не ходило по Парижу!..

Лишь к вечеру правительству удалось успокоить столицу.

Обыватели забились в свои норы, офицеры и солдаты, избегнувшие ареста, были разведены по казармам.

На стенах домов появилась прокламация Савари:

«Трое бывших генералов, Мале, Лагори и Гидаль, обманули нескольких национальных гвардейцев и направили их против министра полиции, префекта и военного коменданта Парижа. Против всех троих было совершено грубое насилие. Мятежники распустили слух о смерти императора. Эти экс-генералы арестованы и будут отданы в руки правосудия. В настоящее время Париж абсолютно спокоен».

Почти всех членов штаба Мале арестовали в тот же день или днем позже.

Лагори был взят Лабордом прямо в министерском кресле, когда новый министр полиции, все еще не зная, чем заняться, сочинял письмо своему шефу. Он успел написать всего три строчки:

«Дорогой Мале,

я арестовал министра полиции и префекта. Для большей безопасности я обязан сделать…»

Что он был обязан сделать, так никто никогда и не узнал, ибо в этот самый момент его схватили.

Рато имел наивность вернуться в свою казарму, рассчитывая, что его утреннего отсутствия не заметили. Но поскольку отсутствие распространялось не только на утро, но и на всю предшествующую ночь, сержант сразу подал рапорт. Кто-то опознал в нем «адъютанта» мятежного генерала, и он был арестован.

Гидаль и Бокеямпе, некогда сидевшие в одной камере, и теперь действовали вместе. Они собирались бежать из Парижа, но остановились на ночь у одного «верного» человека, который тут же продал их полиции.

Рато, после ареста ставший очень разговорчивым, навел жандармов на Каамано, который был арестован на следующий день.

Бутро удалось скрыться.

Еще одного человека тщательно разыскивали полицейские агенты, то был таинственный аббат Лафон. Но найти его, несмотря на все старания опытных сыщиков, ни сейчас, ни позднее так и не смогли.

Сразу же состоялось совещание высших функционеров империи во дворце Камбасереса.

Господин архиканцлер гордился своей выдержкой и храбростью: в отличие от Реаля или Кларка, в день смуты он не бежал со своего поста и грудью встретил опасность! Честно говоря, он даже толком не знал, что произошло в то утро; ему и в голову не пришло, что о нем, вследствие его полной ничтожности, заговорщики просто забыли…

На совещании голоса разделились.

Военный министр Кларк, граф де Фельтр, считал, что расследование нужно произвести с великим тщанием. Уже было арестовано несколько сот заподозренных; это число, вероятно, будет увеличено.

— Не может быть, — говорил Кларк, — чтобы несколько человек взяли на себя и почти провели операцию подобного масштаба. Наверняка здесь действовала какая-то мощная организация…

Реаль и Паскье были согласны с Кларком.

Внутренне не мог с ним не согласиться и Савари. Он сразу же вспомнил о филадельфах и предостережениях Каппеля. Но, несмотря на свою глупость, герцог Ровиго хорошо изучил Хозяина и догадывался, что тот бы не захотел раздувать дело: это было не ко времени. Савари не сомневался, что Наполеон предпочел бы считать заговор делом рук нескольких не вполне нормальных одиночек, никак не связанных с народом.

И поэтому он сказал:

— Я не могу согласиться с графом. Слишком хорошо я знаю Мале и Лагори. Первый — явный безумец, сбежавший из сумасшедшего дома, второй — меланхолик и отщепенец, годами живший вне закона. Ни у одного, ни у другого не прослеживаются связи с какими бы то ни было организациями. Большинство арестованных следует освободить. А горсть виновников — маньяков и соблазненных ими — судить и наказать до возвращения императора.

До возвращения императора…

Эти слова всех повергли в трепет.

Камбасерес, который знал характер Наполеона не хуже, чем герцог Ровиго, поддержал мнение министра полиции, и оно было утверждено.

Быстро сформировали военный трибунал, и уже 24 октября он приступил к работе.

На суде Мале держался героем.

Всю вину он принял на себя, всячески стараясь выгородить других. Те, кто действовал с ним, по его словам, не знали истины, верили в смерть императора и были полны благих намерений. Особенно много усилий затратил великий архонт, чтобы не выдать и даже не задеть организацию. Слово «филадельфы» во время процесса не прозвучало ни разу. Имена Буонарроти, Базена, Анджелони, Демайо не были названы.

Несмотря на полученные инструкции, члены суда сомневались.

— Вы хотите уверить нас, — заметил председатель, генерал Дежан, — что в одиночку собирались свалить государство. Это невероятно. Кто были ваши сообщники?

— О, их было много, очень много, — с улыбкой ответил Мале. — Вся Франция. И вы в числе других, господин генерал, если бы я победил.

На это сказать было нечего.

Подсудимые, приняв версию Мале, с разной степенью настойчивости пытались отрицать свою вину: они не знали, что император жив, и в своих действиях лишь подчинялись вышестоящему. Некоторые, желая вызвать жалость судей, рассказывали о женах и детях, подчеркивали свое бескорыстие, демонстрировали рубцы от ран, полученных в боях за императора.

Все это не помогло. Судьба двадцати четырех сознательных и невольных соучастников Мале была решена заранее. Четырнадцать, в том числе глава заговора, Лагори, Гидаль, Рато, Бокеямпе, Сулье, Пикерель, Рабб, Стеновер и Бомон были приговорены к смерти, остальные десять — лишены должностей и званий и оставлены в тюрьме.