Потомок Микеланджело

Особенно ярко запечатлелся в памяти один зимний вечер.

Было не то 14, не то 15 фримера II года[20].

Днем Робеспьер сказал:

— Сегодня заходи к Дюпле. Они должны приехать.

«Они» — это Сен-Жюст и Леба, правительственные комиссары, посланные в начале осени в Эльзас.

Конечно же повторять приглашение не понадобилось. Он отправился знакомой дорогой. Было морозно. На улицах — хоть глаз выколи: освещение в этом году не баловало парижан. Тем более уютно — тепло и светло — показалось ему в салоне гражданки Дюпле. Он сразу понял, какое значение здесь придавалось приезду комиссаров. С мебели сняли чехлы, все выглядело празднично, приятно потрескивали дрова. Робеспьер, стоя у решетки камина, пристально смотрел на огонь. Рядом с ним, скрестив руки на груди, стоял элегантный молодой человек в высоком жабо — роскошь, невиданная в то время. Это был Сен-Жюст, «железный комиссар», о выдержке и отваге которого рассказывали чудеса. Леба сидел на диване рядом со своей Элизабет и о чем-то тихо переговаривался с ней. Несколько молодых людей сгруппировались у рояля. В своем неизменном кресле восседал больной Кутон.

— А вот и наш композитор пожаловал, — радушно приветствовала Филиппа Мари-Франсуаза, жена столяра. — Идите сюда, поближе к огню.

Сен-Жюст предавался воспоминаниям о недавно пережитом. Голос его был ровен и бесстрастен. Казалось, он говорил не о жестокой борьбе, не о кровавых расправах, а так, о легкой воскресной прогулке по Елисейским полям…

…Об этом человеке складывались легенды. Передавали, что он как-то приказал расстрелять близкого друга за незначительное нарушение воинской дисциплины. Но передавали также и то, что он сам водил войска в бой… Да мало ли какие слухи ходили о Сен-Жюсте?..

— Свобода должна победить любою ценой, — говорил он. — Мы обязаны карать не только предателей, но и равнодушных; нужно наказывать всякого, кто безразличен к Республике…

Робеспьер повернулся к Буонарроти.

— Слушай, тебе это пригодится. В тех местах, куда ты скоро отбудешь, обстановка не лучше.

Неподкупный, как обычно, был прав.

В местах, куда он, Филипп, отправился вскоре после этого вечера и по которым ныне вновь проезжал, обстановка была тяжелой. И ему пришлось собрать все свое мужество, всю силу воли, чтобы успешно разрешить поставленную правительством задачу.

Строго говоря, сначала путь его снова лежал на Корсику, теперь он ехал в качестве правительственного комиссара с весьма широкими полномочиями. Но на Корсику он так и не пробился — ни летом, между двумя пребываниями в столице, ни зимой, после отъезда с новым мандатом. На Корсику попасть отныне было невозможно — англичане полностью хозяйничали на Средиземном море после того, как в их руки попал Тулон.

Тулон необходимо было вернуть во что бы то ни стало — это понимали все, и политики, и военные. Поэтому якобинский Конвент не пожалел ни людей, ни средств, брошенных самым срочным порядком на юг Франции.

Естественно, Филипп Буонарроти должен был принять участие в тулонской кампании.

На юге он снова встретил своего старого приятеля, Кристофа Саличетти, который здесь (вместе с Робеспьером-младшим) давно уже находился в ответственной миссии. Саличетти не замедлил привлечь Филиппа к подготовительным операциям. Ему было поручено следить за обеспечением готовности флота: он руководил снабжением кораблей оружием и продовольствием, мобилизовал рыбаков и прочих граждан, знакомых с мореходством, — дел было невпроворот, и все дела многоплановые, трудные. Но он хорошо справился с заданием и заслужил благодарность коллег.

Здесь Буонарроти встретился с еще одним старым знакомым, с Наполеоном Буонапарте, который теперь изменил свою фамилию и произносил ее как «Бонапарт». Наполеон составил смелый план осады Тулона и, несмотря на противодействие военного начальства, добился его принятия.

Осада длилась шесть недель.

Она закончилась успешно и принесла капитану артиллерии Наполеону Бонапарту генеральские эполеты.

…Смотря сегодня на этот город — они с Терезой как раз въезжали в него, — Буонарроти не узнавал знакомых мест. Как изменилось здесь все за десять лет! Но в памяти навсегда запечатлелись разрушенные окраины города и дым пожарищ, которые встретили его и армию революции тогда, 10 нивоза II года[21]…

Опять французским став, Тулон

На пленную волну отныне не взирает.

С высот своей скалы, освобожденный, он

Вслед Альбиону угрожает…

Эту песнь на слова Мари-Жозефа Шенье распевала тогда вся революционная Франция. Пел ее и Филипп Буонарроти. У него, впрочем, были и свои стихи на эту тему. Сегодня он силился их вспомнить и… не мог. Вместо этого на языке вертелось:

Опять французским став, Тулон…

Экипаж доставил их прямо в комендатуру. Здесь они распрощались с добрым Франсуа Беро. Их, как и в Сенте, поместили в каком-то убогом служебном здании и предложили «подождать». Ожидание, согласно обычному, было длительным. Используя эту оказию, Филипп подал заявление на имя министра полиции, прося не отправлять их на Эльбу, а определить место жительства в каком-либо из городов приморской полосы Южной Франции.

Ходатайство было своевременным. Франция уже находилась в состоянии войны с Англией, и снова, как в 1793 году, британцы господствовали на Средиземном море. Серьезно думать в таких условиях о переправе на Эльбу не приходилось. По распоряжению свыше (возможно, оно последовало бы и без ходатайства) ссыльному Филиппу Буонарроти и его супруге надлежало переехать в город Соспелло (департамент Морских Альп), чтобы там и проживать постоянно под надзором полиции.

В начале жерминаля[22] изгнанники перебрались в Соспелло.

У времени свои законы.

В разных условиях оно протекает совершенно по-разному.

Бывает, что день по насыщенности и значимости равен году, а то и десятилетию.

А бывает, что в десятилетии меньше событий, чем в годе, а то и в дне; и время проходит бесконечно медленно, скучно, бесцветно.

В Соспелло Буонарроти прожил три года и три месяца — с марта 1803 по июнь 1806 года. Но об этих годах он не любил говорить. И не потому, что они были связаны с конспирацией — конспирация здесь оказалась минимальной, а потому, что они всегда казались ему прожитыми бессмысленно, бездарно.

Даже в крепости на острове Пеле (не говоря уже об Олероне) Филипп и его товарищи жили постоянной надеждой вырваться, получить свободу, а с ней вместе и поле деятельности.

Здесь же была почти полная свобода, а вот поля деятельности не наблюдалось; все словно застыло, окостенело, стояло на месте без перспектив и надежд.

…Город (точнее, городок — его население не превышало трех тысяч жителей) был расположен на реке (точнее, ручье) Бевере, в сорока одном километре от Ниццы. Жители Соспелло как будто занимались кустарным ремеслом, но, видимо, это их не очень затрудняло. Основное же времяпрепровождение этих мелких рантье, как быстро уловил Буонарроти, состояло в безделье и сплетнях. Когда бы Филипп ни проходил по улице, он видел этих господ, восседающих на лавках или на порогах домов и что-то оживленно обсуждающих. Они замолкали, как только он подходил к ним, а затем провожали его долгими неприязненными взглядами. То же, судя по ее словам, не раз испытывала и Тереза.

Ему удалось установить контакты с местными масонами. Но это ничего не дало: масонская ложа в Соспелло была малочисленной и убогой, члены ее не ставили никаких серьезных задач, а о филадельфах они и не слыхали…

«Нет, — думал Буонарроти, — в этом стоячем болоте ты ничего не добьешься. Надо быстрее связываться с внешним миром и как-то выбираться из этой дыры…»

Вскоре обозначилась и другая трудность.

Их маленькие сбережения, сделанные на Олероне, подходили к концу. Конечно, в руках у Филиппа была профессия, с которой вроде бы не пропадешь: он мог обучать и языкам, и музыке, и литературе, и истории. Но оказалось, что местным тугодумам ни история, ни литература, ни музыка не были потребны; не интересовали их и иностранные языки, а сыновья их, как правило, росли такими же неотесанными балбесами, как и они сами. С величайшим трудом Филипп нашел несколько уроков, Терезе же пришлось зарабатывать уборкой в двух зажиточных семьях.

В этом статусе все на какое-то время застыло.

А потом пришла беда.

Это случилось в плювиозе XII года[23].

Был пасмурный, дождливый день.

Филипп возвращался домой с очередного урока и на обычном месте увидел обычную группу примелькавшихся ему болтунов. Дождь нимало не смущал этих любителей празднословия; укрывшись огромными зонтами, они, как всегда, что-то оживленно обсуждали. Впрочем, на этот раз, в выражении их лиц ему почудилось нечто не совсем обычное…

Он уже прошел было мимо, и они, как водится, приумолкли, но тут один из них вдруг поднялся и крикнул в спину ему:

— Эй, вы, сударь!..

Буонарроти остановился.

— Это вы мне?

— А кому же еще, черт побери? — взгляд говорившего дышал неприкрытой ненавистью.

— Тогда замечу вам, что я не «сударь», а гражданин. Господ, как известно, у нас давно уже нет.

Раздался злобный хохот.

— Вот как? Господ, говоришь, нет? Эх ты, отребье, я ведь узнал тебя. Следовало бы набить тебе поганую рожу…

— По какому праву вы оскорбляете меня?

— Тебе ли толковать о правах? А по какому праву, злодей, ты измывался над порядочными людьми, грабил их и убивал?

— Что вы имеете в виду?

— Вспомни Онелью…

Эти слова и потом еще долго звучали в его ушах, уже после того, как, оттолкнув проходимца, пытавшегося ударить его, и тщетно стараясь, скрыв волнение, двигаться дальше размеренным шагом, он брел, точно лунатик, и дома, когда, что-то невпопад отвечая Терезе, он без всякого аппетита глотал остывший суп.

«Вспомни Онелью…»

Как будто можно ее забыть!

Нет, то, что дорого душе и сердцу, что сам считаешь одной из вершин своей жизни, не забывается никогда.

И о н и понимают это. Хотя и смотрят на все с противоположной точки зрения…

…Это произошло сразу после того, как он отличился при подготовке взятия Тулона. Саличетти и Робеспьер-младший написали соответствующий рапорт в Комитет общественного спасения. И вскоре тот же Саличетти уведомил его: прикомандированный к итальянской армии, он назначается комиссаром по надзору за национальными имуществами к востоку от Ментоны.

Это произошло 20 жерминаля II года[24].

Не успел Буонарроти войти в должность, как она была заменена новой, более высокой. 28 мессидора[25] его сделали Генеральным комиссаром восьми округов, образованных на итальянской территории, отвоеванной у сардинского короля. Административным центром этой обширной территории стал город Онелья. Под Онельей, в одной из живописных деревушек, поселился сам Генеральный комиссар со своею супругой.

Эту должность он занимал в течение неполного года.

Почти год в его руках сосредоточивались неограниченные, по существу, диктаторские полномочия.

Он имел право назначать, смещать и наказывать всю администрацию вверенных ему округов.

Он олицетворял революционное правосудие: в качестве генерального общественного обвинителя он возглавлял каждый из восьми революционных трибуналов в округах.

Он решал экономические вопросы, проводил в жизнь идеологию Революционного правительства и даже (в какой-то мере) намечал внешнеполитическую программу, поскольку ведал отношениями с итальянскими государствами.

Как же он употребил эту необъятную власть?

Для возвеличения свой особы?

Вся его жизнь свидетельствовала: он был чужд честолюбия.

Для личного обогащения?

Впоследствии, при аресте, когда был произведен тщательный обыск с целью «конфискации незаконно захваченного богатства», оказалось, что богатство это сводится к двум костюмам, четырем сорочкам и полудюжине чулок (не считая нескольких платьев жены).

Нет, собственная персона во всех ее аспектах меньше всего занимала революционера Филиппа Буонарроти в эти сверхнасыщенные событиями месяцы. Свою неограниченную власть он употреблял только на то, чтобы проводить в жизнь теоретически отработанную, предельно ясную для него программу.

Он помнил слова Сен-Жюста: «Бедняки — это соль земли».

И эти слова он как бы сделал лозунгом всей своей деятельности в Онелье.

Он защищал угнетенных против угнетателей, поддерживал слабых против сильных, преследовал роялистов-эмигрантов, а также тайных врагов Республики, устраивал беженцев из итальянских монархий, заботился о снабжении городов продуктами, следил за качеством выпекаемого хлеба.

Его жизнь протекала в непрерывных разъездах. Он трудился неустанно, не зная отдыха ни днем, ни ночью, словно раб, прикованный к своей тачке.

Ему казалось: еще немного, совсем немного — и яркий свет новой жизни озарит Францию и Европу.

Точно так же казалось и его учителю, Максимилиану Робеспьеру, когда он в жерминале, прериале и мессидоре II года[26], разделавшись с эбертистами и дантонистами, отправлял на гильотину новые и новые партии своих жертв.

Эти жертвы, полагал Неподкупный, будут последними жертвами.

Но вскоре жертвой (и далеко не последней) оказался он сам. За мессидором последовал термидор, и 9 термидора II года[27] Робеспьер, Сен-Жюст, Кутон и их соратники в Париже отправились на гильотину в свою очередь.

Термидорианский переворот покончил с Революционным правительством и властью якобинцев.

Конечно же для Буонарроти то был страшный, сокрушительный удар. Он никак не мог осмыслить того, что произошло. Но, верный своим идеям и понимая, что термидорианская реакция, вспыхнувшая в столице, до периферии дойдет не сразу, он по-прежнему трудился, делая вид, будто ничего чрезвычайного не случилось и якобинская революция продолжает шествовать по земле. Более полугода пламенный сторонник идей Неподкупного вопреки всему продолжал воплощать эти идеи в жизнь. Именно в это время он затеял нашумевшее дело местного аристократа маркиза Палестрино, отхватив у него изрядную часть родовых земель в пользу крестьян, а затем, в ответ на жалобу потерпевшего, написав ему резкое письмо в якобинском стиле. Маркиз понял, что пожаловался не туда, куда следовало, и обратился непосредственно к новым термидорианским властям. Французский консул в Генуе радостно ухватился за представившийся случай. Он отправил заявление в Париж, утверждая, что так называемый Генеральный комиссар превышает свои полномочия, сеет вражду среди населения дружественной Франции страны и действует в духе «казненных тиранов».

Правительство термидорианцев опомнилось: как же могли они проглядеть, что еще остался и действует один из главных выкормышей тирана Робеспьера!

К этому времени в Италии уже не было народных представителей, которые могли бы заступиться за Филиппа: Робеспьер-младший погиб вместе с братом, а Кристоф Саличетти, верный своей натуре, предпочел уйти в тень, чтобы снова появиться на виду в более подходящее время.

15 вантоза III года[28] по приказу Комитета общей безопасности Филипп Буонарроти был арестован, а должность, занимаемая им, упразднена. В его бумагах, тщательно просмотренных, не нашли ничего одиозного. Тем не менее его под конвоем отправили в Париж. Он приготовил обширную оправдательную записку, рассчитывая выступить перед новым Комитетом общественного спасения. Но кого интересовали его оправдания? Кому они теперь были нужны? С ним не стали разговаривать, а просто бросили в одну из парижских тюрем наиболее строгого режима — в тюрьму Плесси.

Здесь-то Буонарроти и было суждено встретиться с Гракхом Бабефом, после чего начался новый этап его жизни…

…Но сейчас он думал не об этом. Он думал о том, что произошло сегодня на одной из улиц Соспелло.

«Вспомни Онелью…»

Конечно же он помнил о ней.

И сегодня вполне наглядно убедился, что враги о ней также не забыли.

В ближайшие дни произошли новые неприятности.

Филипп начал ходить на уроки по другим улицам, дабы не встречаться с той компанией.

Но оказалось, что этого не требуется: во всех домах вдруг, как по команде, стали отказывать ему.

А тут и Тереза заявила:

— Милый, мне очень неприятно говорить об этом, но вчера Дамвили уволили меня. В чем я провинилась — не знаю; в объяснения мадам вступать не стала.

Еще через день хозяйка второй семьи, где служила Тереза, прочитала ей длиннющую нотацию на тему о том, какими извергами бывают мужчины и как страшно жилось при якобинцах…

Буонарроти размышлял.

Все ясно: некогда он слишком ретиво проявил себя в этих местах, и его энергичная политика оставила по себе память. Недобрую память. Ибо бедняки, для которых он старался, конечно, давно о нем забыли, зато люди состоятельные, которых он прижимал, не забыли и не забудут никогда.

Значит, здесь жить невозможно.

Если его и не убьют, то уморят голодом — три франка в день, отпускаемые государством на ссыльного, не могли прокормить двоих.

Не откладывая в долгий ящик, он начал бомбардировать письмами местное начальство. Ему предложили сменить Сосиелло на соседний городок Мондови. Но что это могло изменить? Тогда, преодолев естественное отвращение, Филипп решил обратиться в более высокие инстанции: в вантозе XII года[29] он написал Реалю, а в начале термидора[30] — Фуше. «Я желал бы уехать из страны, — писал он Реалю, — населенной фанатиками и эмигрантами, над которыми исполнял некогда акты правосудия». В письме к Фуше он уже назвал и место, куда бы желал переехать: «Прошу, чтобы мне было позволено жить на родине Жан Жака, среди людей более терпимых, чем жители департамента Морских Альп».

Первый результат оказался быстрым и неожиданным.

Его вызвал к себе полковник, возглавлявший местную жандармерию.

— Сударь, — сказал он, — ваше поведение порицается господином префектом.

«Вот те на, — подумал Буонарроти. — С у д а р ь… г о с п о д и н о м префектом… Как они все заговорили…»

— Насколько мне известно, — прикинулся он непонимающим, — я не совершил ничего предосудительного.

— Да, но вы все свои письма начинаете обращением «гражданин», а заканчиваете приветствием «салют и братство»!

«Сами признались, что перлюстрируют мои письма», — подумал Филипп.

Он сделал удивленное лицо.

— Ну и что же здесь плохого?

Его собеседник вздохнул и покачал головой.

— Не притворяйтесь наивным. Все эти выражения принадлежат давно ушедшей эпохе. Их, как и эту эпоху, давно пора забыть. Забыть, понимаете вы? И вообще, искренно советую: меняйте ваш лексикон, иначе ни одна из ваших просьб удовлетворена не будет…

Из этого разговора Буонарроти заключил, что новоиспеченный император п о л н о с т ь ю порывает со всем прошлым и что, если он сам, Филипп, не изменит своего эпистолярного стиля, ему нечего ждать каких-либо поблажек.

Пришлось снова вспомнить о «макиавеллизме правого дела».

И тогда последовали милостивые разрешения.

В вантозе XIII года[31] ему было позволено съездить в Ниццу, а во фрюктидоре того же года[32] — совершить кратковременное путешествие в Женеву.

В Ниццу он отпросился под предлогом необходимости консультации у врача; консультация ему действительно была нужна, но совсем по другому поводу: он знал, что в этом городе проживают несколько филадельфов, и хотел встретиться хотя бы с одним из них, адрес которого у него имелся.

В прежние времена ему неоднократно доводилось бывать в Ницце, он любил этот очень красивый и жизнерадостный город. Сейчас он оказался в Ницце в самое лучшее время — здесь весна уже заявила о себе нежной зеленью и ранним цветением, воздух был до невероятности прозрачен, море спокойно, жители ходили в легкой одежде и еще не кончились ежегодные карнавалы, увеличивавшие обычную для Ниццы роскошь красок. Когда он вышел из дилижанса в центре города, его оглушили музыка, песни, крики; повсюду щедро сыпались рис и конфетти; прелестные девушки из-под бархатных полумасок посылали ему призывные улыбки, и он на момент почувствовал себя молодым; великолепная снедь манила с уличных прилавков, и он на момент почувствовал себя гурманом. Быстро сбросив ненужные ощущения, Филипп прошел по центральной улице Нотр-Дам, мельком взглянул на старинную готическую церковь, обернулся на высокий холм Шато, вспомнил, что в полуразрушенном замке на его вершине некогда томилась вдова адмирала Колиньи, перебрался на другую сторону ручья Пейана и очутился в Старом городе с тихими узкими улочками. Здесь, в рабочем квартале Рикье, проживал человек, которого он разыскивал…

…Брат сообщил ему много интересного. От него Филипп узнал, что Наполеон все еще возится с Булонским лагерем, рассчитывая на высадку в Англии; узнал он, наконец, и все подробности, связанные с заговором Кадудаля и «делом Моро». Буонарроти конечно же был опечален потерей такого замечательного человека. Его огорчение несколько компенсировалось известием, что Лепельтье все еще пребывает в Женеве и с нетерпением ждет встречи.

— Если ты не добьешься поездки в Женеву, — заметил брат, — не сомневаюсь, он сам приедет к тебе, хотя сделать это довольно сложно.

Вот тут-то Филипп и счел уместным рассказать брату о своем тяжелом материальном положении. Если бы ему даже и разрешили эту поездку, он вряд ли смог бы ее осилить из-за полного отсутствия средств.

Брат успокоил его. Филадельфы располагали значительными суммами, и их касса всегда была открыта для благих целей…

…Поездка в Ниццу приободрила Буонарроти. Он очень жалел, что не удалось взять с собой Терезу: для бедной женщины это был бы настоящий праздник.

Мысль о Женеве родилась давно.

И в письме к Фуше Буонарроти точно выразил свое побуждение: побывать на родине Жан Жака.

Казалось бы, в прежние времена, когда он был свободным гражданином Республики, да к тому же наделенным большими полномочиями, он двадцать раз мог это сделать.

Но так только казалось. И именно «большие полномочия» помешали: тогда не хватило времени. Времени не хватило на многое.

Теперь времени сколько угодно, но сам он уже был не свободным гражданином, а политическим ссыльным, вынужденным быть зависимым от сильных мира сего. И, посылая свои прошения, он очень опасался: а разрешат ли?

Разрешили. Пока — в виде кратковременной экскурсии. Что ж, и на том слава богу. Тем более что он почему-то не сомневался: за этим последует и нечто более существенное. Интуиция подсказывала: уж коли разрешили поездку, то не станут препятствовать и поселению.

Честно говоря, сегодня Женева пленяла воображение изгнанника не только тем, что она была отчизной Руссо. Женева была одним из центров революционной эмиграции — якобинцев и бабувистов, местом весьма перспективным для филадельфов.

И там ведь, помимо прочего, ожидала встреча с Феликсом…

Между тем дело оказалось не простым.

Разрешение было получено, но предстояла довольно длительная процедура, связанная с оформлением поездки.

Женева, присоединенная к Франции в 1798 году, ныне стала административным центром департамента Леман. Поскольку поездка намечалась свободной — в гражданском транспорте и без конвоя, — полицейские власти должны были точно рассчитать пребывание ссыльного в пути и время нахождения в Женеве. На все это ему отпускалось две недели. Но предварительно префект департамента Морских Альп списался с префектом департамента Леман, требуя, чтобы на время пребывания ссыльного в Женеве за ним был обеспечен негласный контроль…

Все это тянулось долго и нудно.

И однако поездка состоялась.

Считается, что расстояние от Парижа до Женевы составляет пятьсот километров, а от Женевы до Ментоны километров на тридцать меньше. Но это явная, неточность путеводителя. Путь Филиппа был значительно длиннее.

Дорога очень красива, но чрезвычайно извилиста и местами небезопасна.

Если бы Буонарроти, который имел обыкновение вести дневник, подробно описал свою поездку, то, возможно, получилась бы небезынтересная повесть.

Но Буонарроти в дороге не вел дневника, а если и вел, то в дальнейшем его записки пропали, и поэтому остается только догадываться о тех впечатлениях, которые он получил, проезжая живописнейшие долины и мрачные горные перевалы, величественные лесные массивы и бескрайние поля и луга; впечатления эти должны были стать тем более яркими, что путешествовал он в конце фрюктидора[33], а лучшего времени для этого быть не может.

Так или иначе, но до Женевы он добрался вполне благополучно и ровно через пять суток после того, как сел в дилижанс в Ментоне, оказался в объятиях старого друга.

Он страшно устал с дороги. Едва отметившись в жандармском управлении, куда его проводил Лепельтье, Буонарроти вернулся к нему на квартиру, бухнулся в постель и проспал не просыпаясь больше двенадцати часов.

— Сегодня ни слова о делах, — сказал ему Феликс на следующее утро. — Буду весь день водить тебя по городу и знакомить с его достопримечательностями.

Буонарроти не возражал. Он еще не знал, доведется ли ему жить в этом городе, а если доведется, то какой срок, но внутренний голос подсказывал, что Женева дана ему надолго.

День выдался солнечный, но не жаркий; легкий ветерок, тянувший с озера, словно ласкал лицо и руки.

— Нам повезло, — сказал Филипп.

— Здесь почти всегда так, — заметил Феликс. — Не знаю другого города, который обладал бы столь мягким климатом. Из трехсот шестидесяти пяти дней в Женеве по крайней мере триста шестьдесят бывают подходящими для прогулок.

Филипп с интересом рассматривал улицы, по которым они проходили, похожие друг на друга домики с высокими кровлями, ухоженные клумбы и газоны, разбитые во дворах с низкими ажурными решетками.

— Так вот, — продолжал Лепельтье, — прежде всего усвой некоторые общие данные. Женева — старейший центр Швейцарии. Когда Цезарь пришел в Галлию, в пятьдесят восьмом году до рождества Христова, город уже существовал как главное укрепление Аллоброгов…

— Не надо истории, — улыбнулся Филипп. — В ней я немного разбираюсь и без твоей помощи.

— Не надо так не надо…

— Не обижайся. Давай лучше поднимемся на эту гору, и ты покажешь и прокомментируешь мне панораму города.

Так и сделали. И вскоре Феликс Лепельтье, точно заправский гид, пустился в объяснения.

— Река Рона, вытекающая из Женевского озера, делит город на три части: Сите, или Старый город, где мы сейчас находимся, Остров, на середине реки, и деловая часть, иначе квартал Сен-Жерве, лежащий у наших ног. В Старом городе большая часть достопримечательностей Женевы. Видишь высокий купол? Это собор святого Петра, заложенный в XI веке. Готическое здание напротив — ратуша, построенная в XV веке, рядом — протестантская академия, или университет, основанный Кальвином. Но для нас с тобой больший интерес представляет квартал Сен-Жерве, место жительства многочисленных ремесленников, рабочих, людей свободных профессий. Туда мы с тобой сейчас и отправимся.

— Скажи только, сохранился ли отчий дом Жан Жака?

— Я покажу тебе его — он в том же квартале. Правда, это сомнительная реликвия: тебе известно, что Руссо покинул дом, где родился, очень рано…

…По дороге Феликс рассказал, что Женева была и остается одним из центров свободомыслия. В ней несколько масонских лож, из них известностью пользуются «Искренние друзья», «Дружба» и «Союз сердец». Впрочем, из этих трех только первая представляет интерес для филадельфов: в ней много простых людей из квартала Сен-Жерве, а также сосланных или уехавших по собственному желанию французов-якобинцев; эта ложа может стать основой для серьезной работы.

— А как обстоит дело с правительственным надзором? — поинтересовался Буонарроти.

— Он минимален. Правда, префект департамента Леман, господин Барант, человек подозрительный и злобный, поднадзорных не терпит, но он практически бессилен. Весь его штат, в том числе мэр Женевы, не склонен заниматься «чужими делами», а ведь мы-то для них чужаки, и все наши заботы их мало трогают; я бы сказал, большинство из них даже довольно, что кто-то выступает против того режима, который им навязан путем завоевания.

— Ты прав, — в раздумье заметил Буонарроти. — Но нельзя ли побывать на заседании этих «Истинных друзей», или как ты их там называешь?

— Не только можно, но и должно. Я предусмотрел это и сегодня же вечером тебя к ним свожу. А пока расскажу кое-что о людях, с которыми тебе придется иметь дело, и, быть может, мы даже навестим кое-кого из них…

…Квартал Сен-Жерве резко отличался от Старого города. Здесь было меньше бульваров и старинных зданий. Узкие улицы были застроены одно-, двухэтажными домами. Повсюду мелькали вывески мастерских, лавок, таверн. Среди них преобладали рекламы часовщиков — мастеров профессии, которой с незапамятных времен славилась Швейцария вообще и Женева в частности. Улицы, как и в Старом городе, поражали опрятностью и чистотой.

— Здесь много наших, — говорил Лепельтье. — Все люди надежные, испытанной честности, истинные республиканцы. Среди них генерал Лекурб, брат адвоката, защищавшего Моро, старые патриоты Террей и Вийяр, Марат…