Мишн-Флэтс

      – Поискать можно. У меня есть друзья.
      Друзья? М-да, не знаешь, что и думать про этого Гиттенса! Все у него в друзьях!
      Если теория Келли насчет того, что полицейские бывают двух сортов – одни работают с людьми больше кулаком, другие – языком, то Гиттенс – типичный представитель второго сорта.
      Вопрос в одном: насколько разговоры Гиттенса – Всего лишь разговоры? Словом, не трепач ли он?
      Мы с Келли переглянулись. «Почему бы и не попробовать?»

14

      В полицейской машине голоса в переговорном устройстве – естественный звуковой фон.
      Чем больше город, тем сумбурнее радиошум.
      Гиттенс и Келли за годы работы научились пропускать мимо ушей все несущественное и мгновенно выхватывать из хаоса важную для себя информацию.
      А меня переплетение голосов постоянно напрягало – я машинально норовил вычленить что-то, разобраться, о чем речь, где важное, где просто треп от скуки.
      – Мы куда едем-то? – спросил я Гиттенса.
      – Туда, где Рей обычно ошивается. В здешний молодежный клуб.
      Мы ехали по южной части Мишн-авеню. Меня по-прежнему поражала реакция прохожих. Все они провожали нашу машину враждебными взглядами.
      Трое белых в «краун Виктория» – это уже подозрительно.
      Похоже, в Мишн-Флэтс любой белый вызывал нездоровый интерес.
      Расовое напряжение чувствовалось в атмосфере.
      Гиттенс припарковал машину у въезда в обширную индустриальную зону. На воротах красовалась огромная надпись:
      БОСТОНСКИЙ ЦЕНТР ПЕРЕРАБОТКИ МУСОРА
      Высоченная металлическая ограда с колючей проволокой. Три огромных цеха и еще несколько уродливых строений непонятного назначения.
      В самый большой из цехов ползла широкая лента конвейера, полная пластиковых бутылок и контейнеров – внутри их превращали в крошку.
      На территории вне цехов – ни единого живого существа. Казалось, предприятие, будто огромный робот, работало само по себе.
      – Вот он, здешний молодежный клуб, – сказал Гиттенс и хохотнул.
      Мы прошли через ворота. Однако направились не к цехам, а вдоль ограды – к самым дальним строениям.
      Гиттенс уверенно вел между рассортированными горами мусора – здесь газеты, там металлолом, еще дальше пластик. Нашей целью был стоявший на самом отшибе огромный мусоросборник высотой с четырехэтажный дом. Мы прошли через узкую щель между оградой и мусоросборником и оказались на обратной стороне бетонного куба. Я ломал голову, какого черта Гиттенс притащил нас сюда.
      – Погодите, я первый зайду, – прошептал Гиттенс.
      – Куда зайдете? – удивленно спросил я – тоже шепотом.
      Гиттенс только рукой махнул – дескать, ждите.
      Он отодвинул приваленную к стене ржавую кровать, за которой оказалась закрытая занавеской дыра. И исчез за занавеской.
      Голоса внутри.
      Через минуту Гиттенс появился опять.
      – За мной! Внутри, конечно, не дворец, но и не так погано, как вы думаете.
      Мы с Келли переглянулись.
      – После вас, – сказал я.
      Внутри мусоросборника царила кромешная тьма. Вонь стояла невыносимая – букет из запаха разлагающихся отбросов, мочи и чего-то горелого.
      Секунд через десять мои глаза привыкли к темноте и стали различать какие-то контуры. Очевидно, где-то далеко вверху был источник слабого света.
      В центре помещения красовался перевернутый намоточный барабан для кабеля.
      Возле этого «стола» стояли два ветхих стула.
      На «столе» была горелка, рядом с ней лежали шприцы, бумажные и пластиковые пакетики, развернутые куски фольги.
      Знакомый по фильмам наркоманский натюрморт.
      На одних пакетиках я мог различить чернильный штамп – черная собачка. На других – красная боксерская перчатка. Собачка – это, понятно, «Черный пес». А красная перчатка – «Нокаут».
      Судя по количеству «Черного пса» и «Нокаута», эти два наркотика были чем-то вроде кока-колы и пепси-колы наркоманского подполья Мишн-Флэтс. Дешевые суррогаты для тех, кто не в состоянии позволить себе чистый героин или кокаин.
      В Версале, конечно, покуривают марихуану, не по прямому назначению употребляют аптечные таблетки и пьют как сапожники. А старшеклассников изредка застукивают на употреблении кокаина. Ходят даже слухи, что Джо Грассо, водитель-дальнобойщик, который совершает регулярные рейсы по маршруту Монреаль – Флорида, устроил из своего дома на Пост-роуд настоящий вертеп, где всякий может разжиться не только «травкой», но и чем позабористей. Однако за отсутствием улик не было никакой возможности провести обыск в доме Джо Грассо – и слухи так и оставались слухами.
      Это я к тому, что до сих пор воочию мне никогда не приходилось видеть настоящее наркоманское логово.
      Гиттенс подошел к столу, машинально перебрал пакетики и рассеянно сунул один, с красной боксерской перчаткой, себе в карман. Было ясно – учинять обыск и кого-то арестовывать он не намерен. Сейчас не это для него главное.
      В глубине помещения раздался не то стон, не то хмык.
      Я вздрогнул и невольно шагнул назад. Напрягая зрение, я различил в дальнем конце на полу три-четыре человеческие фигуры. Они лежали плотно, почти сливаясь в одну массу. – Господи помилуй! – воскликнул я.
      – Эй, ребятки, это мой прибор! – донеслось из дальнего угла.
      Гиттенс молча показал мне на шприц на столе – дескать, это они называют «прибор».
      – Братишка, твой прибор никто не трогает! – сказал он громко.
      Келли, который брезгливо ежился рядом со мной, как кот на грязной мостовой, разглядывал «пиршественный стол» наркоманов.
      Тем временем Гиттенс прошел к лежащим на полу людям.
      – Все в порядке, – приговаривал он, надевая резиновые перчатки, – все путем.
      Наклонившись, он потряс за плечо одну из фигур.
      – Как себя чувствуешь, дружок?
      Ноль реакции.
      – Ну, очнись, дружок. Дай-ка я тебя разгляжу, кто ты такой. Покажи мне свое личико, спящая красавица! Братки, кто-нибудь из вас видел Рея Ратлеффа? А?
      Он ворочал «братков» как бревна.
      – Ага, – наконец сказал он, – я тебя знаю, ты Бобо. Вставай, Бобо, есть разговор!
      Бобо только мычал и отпихивался.
      – Вставай, Бобо, тихий час закончился!
      Гиттенс взял парня под мышки и посадил, привалив спиной к чему-то большому и темному. Потом показал мне рукой на карман своей куртки. Я вытащил оттуда резиновые перчатки, надел их и помог Гиттенсу перетащить Бобо к столу, ближе к свету.
      Бобо был тощий мужчина лет тридцати. Весил он не больше старушки – божьего одуванчика.
      На Бобо были рабочие штаны и свитер, на голове кожаный рыбацкий картуз. Воняло от него так, что даже в этом малоароматном помещении его личный запах шибал в нос.
      Мы усадили Бобо на один из стульев.
      – Бобо, – сказал Гиттенс, – мы ищем Рея. Он нам позарез нужен.
      Бобо что-то сердито ворчнул, и его голова опять упала на грудь. Я держал его за плечи, чтобы он не сполз со стула.
      – Не прикидывайся! Ты же меня слышишь! Когда и где ты видел в последний раз Рея Ратлеффа?
      Бобо наконец разлепил глаза.
      – Ба! – сказал он. – Гиттенс!
      – Бобо, когда и где ты видел в последний раз Рея Ратлеффа?
      – Гиттенс, ты тут какими судьбами?
      – Где Рей, мать твою!
      – Не знаю я никакого Рея.
      – Не капай мне на мозги. Говори, где Рей!
      Бобо подумал, поводил головой.
      – Ах, Р-е-е-ей! Так бы сразу и сказал! Где же он, Рей? Где этот сукин сын?
      – Ну да, где?
      – Нету Рея. Смылся сукин сын.
      – Куда смылся?
      – Он в этой самой, как ее... программе по защите этих самых... ну, которые свидетели.
      – И что?
      – Вот тебе и что. На ферме он теперь. Фермер, мать его.
      – Бобо, ни в какую программу по защите свидетелей Рей не включен. Это туфта!
      – Здрасьте! Я точно знаю – он в Коннектикуте. Фермер.
      – Бобо, не вешай мне лапшу на уши. Рей даже слово «Коннектикут» может только в три приема произнести! А чтоб дотуда доехать!..
      – Хватит попусту трепаться, – перебил Гиттенса Келли. – Разрешите мне с ним поговорить?
      Гиттенс сделал широкий жест – дескать, чувствуйте себя как дома.
      Бобо, стоило ему услышать голос Келли, нутром почувствовал перемену в ситуации. Он мигом стряхнул с себя сонливость, вскочил со стула и выставил перед собой кулаки.
      – Сядь, козел! – приказал Келли.
      Бобо не подчинился. И напрасно.
      Келли сорвал деревянную полицейскую дубинку с пояса и с плеча огрел ею Бобо. Тот как подкошенный рухнул на пол.
      – Ну вот, – спокойно произнес Келли, – теперь мы завоевали его внимание. Бен, подними-ка его обратно на стул. Детектив Гиттенс, можете продолжать допрос.
      – Он мне яйца отбил! – орал Бобо, пока я втаскивал его на стул.
      – Ну, Бобо, где же Рей? – медовым голосом спросил Гиттенс.
      – Видел я его, видел! Гады!
      – И давно видел?
      – Вечер-другой назад. Он подвалил за пакетиком, стал канючить, жаловаться на жизнь.
      – Ты ему продал пакетик?
      – Дело шьешь?
      – В котором часу он приходил?
      – Я дневник не веду. Поздно. Я, помню, был в замоте.
      – Он говорил, где сейчас кантуется?
      – Нет.
      – Он сюда пешком пришел или приехал?
      – Приехал.
      – На чем?
      – Японская какая-то хреновина. «Шицу», кажется.
      – «Шицу»?
      – Ага, «шицу».
      – Что ты мне мозги паришь! Какая такая «шицу»?
      – Машина такая.
      – Нет такой марки – «шицу».
      – Чего вы меня терзаете! По мне, пусть нету – только он на ней приехал!
      Гиттенс сердито хмыкнул.
      – Какого цвета?
      – Хрен ее знает. Коричневая. Или оранжевая. Гляделки у меня слабые.
      – Значит, коричневая «шицу». И на том спасибо. Он был один?
      – Ну ты даешь, Гиттенс. Я не компьютер, чтоб все помнить!
      Гиттенс вздохнул, вытащил пачку долларов из кармана штанов и положил на стол две двадцатки.
      – Надо вспомнить, дружок! Очень нужно.
      – Не чувствую, что очень нужно.
      Гиттенс добавил еще двадцатку.
      – Бобо, я обязан найти Рея до того, как его найдет Брекстон.
      – Я своего друга не продам. Мы с ним когда-то были вот так! – Бобо показал два пальца, плотно прижатых друг к другу. – Меня не купишь!
      Гиттенс терпеливо покивал.
      – Бобо, это останется между нами. Рей – покойник. Если Брекстон найдет его первым, твой старый друг Рей – покойник.
      Бобо посмотрел на три двадцатки на столе, хмыкнул и сказал:
      – У Рея есть сестра в Лоуэлле. Копы у нее уже были, только она заявила, что про Рея давно ничего не слышала. Не знаю ее имени. Она живет с Дейви Диасом. У которого «харлей». Рей может быть у нее.
      Гиттенс кивнул – дескать, все понятно.
      – Я сказал «может быть», Гиттенс. Я не говорил – «он у нее». Ясно?
      – Ясно. Все в порядке, не дергайся.
      После некоторого колебания Гиттенс положил на стол еще одну двадцатку.
      – Гиттенс, ты уж смотри, найдешь Рея – помоги ему! Рей кругом чистый. Это прокурор затянул его в дерьмо. Надул ему всякое в уши – Рей и клюнул!
      – Знаю, Бобо, знаю.
      – Вы же видите, как тут закрутилось! Только на вас и надежда. Ради всего святого, вытащите Рея из этого дерьма.

* * *

      – Гиттенс, вы отвалили этому придурку целых восемьдесят долларов!
      – Парень неплохо заработал за каких-то пять минут!
      – Откуда у вас деньги, чтобы так ими швыряться?
      – Это денежки наркодельцов. Плохие парни финансируют следствие против самих себя. Разве это не справедливо? Да и вообще, не будь плохих парней, не нужны были бы и полицейские! Так что скажем плохим парням большое-пребольшое спасибо.
      – Как эти деньги попадают к вам?
      – Ах, Бен, когда ты занят ловлей наркоманов, по деньгам почти что ходишь. Проводишь рейд – и на «малине» всегда где-нибудь валяются пять – десять – двадцать тысяч долларов. И все наличные. В аккуратных пачечках, резиночкой перехвачены. Или берешь продавца на улице – опять же карманы набиты десятками – двадцатками. Ну и забираешь – без всяких там протоколов, без всякой головной боли.
      – И что, никто не протестует, не требует назад?
      – Смеешься! Что они могут против нас? Если наркодилер заявит в суде: «Они у меня отняли столько-то и столько-то», – ему ведь придется очень многое объяснять. Наличные, как правило, являются вещественной уликой. Попросил денежки обратно – значит, признал свою вину. Поэтому они помалкивают.
      Мы мчались на полной скорости по шоссе номер 1-93 в сторону Лоуэлла – деградирующего фабричного городка в сорока пяти минутах к северу от Бостона. Чтобы проще лавировать на забитой автомобилями дороге, Гиттенс включил мигалку.
      Пока мы с Гиттенсом беседовали, Келли дремал на заднем сиденье.
      – Да, можно только пожалеть, что в моем родном Версале такая тихая жизнь, – сказал я. – Пощипать некого. Но все эти конфискации, наверное, такая противная бумажная морока. Потом обратно получить на текущие расходы и отчитаться – опять же головная боль...
      Гиттенс, ничего не говоря, покосился на меня.
      – Но вы же... – растерянно пробормотал я.
      – К чему глупые формальности? Берем без протокола, расходуем без квитанций. Иначе вы правы, одна морока.
      Возникла неловкая пауза. Точнее говоря, мне было неловко, а Гиттенсу за рулем – хоть бы хны.
      – Сами видите, постоянно возникают непредвиденные расходы, – добродушно добавил Гиттенс. – С волками жить – по-волчьи выть.

* * *

      Лоуэлл показался мне идеальным убежищем для Рея Ратлеффа: достаточно далеко от Бостона, чтобы о его местонахождении никто случайно не проведал, и в то же время достаточно близко от Бостона, если потребуется помощь кого-то из приятелей.
      Но сам Лоуэлл произвел на меня гнетущее впечатление. В центре бывшие склады и цеха переделали в торговые ряды и музеи – город пытался «одиснейлендить» свое богатое индустриальное прошлое. Однако по мере удаления от этого веселеньких новаций город показывал свое истинное лицо – мрачные однообразные бывшие рабочие кварталы.
      Шонесси-Гарден, где жила сестра Рея Ратлеффа, была застроена двухсемейными развалюшками. Перед нужным нам домом стояли «харлей» и «шицу» (на человеческом языке – «мицубиси»).
      На звонок вышла высокая благообразная негритянка. Даром что в простеньком платье, она приветствовала нас церемонно, как знатная дама:
      – Добрый день. Чем могу вам помочь, господа полицейские?
      Изнутри несся собачий лай.
      Гиттенс вежливо осведомился насчет Рея Ратлеффа.
      – Вынуждена огорчить вас, – сказала негритянка. – Я уж и забыла, когда в последний раз видела Рея. Он у меня не частый гость.
      Гиттенс испытующе посмотрел на нее – прикидывая, какую тактику избрать в данном случае.
      – Вот что, – произнес он наконец, – скажите Рею, что приехал Мартин Гиттенс. Просто поговорить – ничего больше. Скажите ему только: «Мартин Гиттенс». Если Рея и после этого у вас в доме не будет, тогда я развернусь и уеду. Согласны?
      Женщина молча попереминалась с ноги на ногу, потом исчезла в глубине дома.
      Через несколько секунд вышел сам Рей Ратлефф, в тенниске и спортивных штанах. Ростом он был почти с Келли. На голове – начес из мелких завитков. На правом мускулистом предплечье страшный длинный ножевой шрам. На обеих руках исколотые вены. Один глаз и половина лба закрыты бинтами.
      Из документов Данцигера я знал, что Рею тридцать два года. Но передо мной стоял пятидесятилетний старик.
      – Гиттенс! – пробасил Рей.
      – Привет, Рей, – добродушно приветствовал его Гиттенс. – Знал бы ты, сколько народа тебя разыскивает!
      – Похоже, кое-кто меня нашел.
      – На твое счастье, не кое-кто, а я.
      – Да уж, радости выше крыши... Пришли арестовывать?
      – Нет, с какой стати. Ты ведь ничего дурного не совершил.
      Ратлефф кивнул – ваша правда.
      – Если попросишь, я тебя, конечно, арестую, повод всегда сочиним. Посадим туда, где Брекстон тебя не достанет.
      – Да пока что мне и тут хорошо.
      – Нужно что-нибудь? Ратлефф помахал руками.
      – Нет, начальник, мне всего хватает.
      – Рей, дело дерьмо.
      – Вы обязаны доложить, где я нахожусь?
      – Не миновать, – сказал Гиттенс. – Как твоя голова?
      – Более или менее... И за что мне это все? Я ж ничего плохого не сделал!
      – Знаю, Рей, знаю.
      – Ничего ж плохого не сделал! – повторил Рей.
      Гиттенс понимающе кивал.
      Рей тупо уставился на каменное крыльцо и повторял как заклинание:
      – Ничего ж плохого не сделал! Ничего ж никому плохого не сделал!
      – Рей, – мягко прервал его Гиттенс, – мои друзья хотят задать тебе несколько вопросов. Оба расследуют убийство прокурора Данцигера.
      – Мистер Ратлефф, – сказал Келли, – Джеральд Макниз или кто другой из парней Брекстона говорил с вами о том, что предстоящее судебное разбирательство по делу Макниза надо обязательно сорвать?
      – Нет, никто со мной на эту тему не разговаривал. Я просто знал, чего они от меня хотят. Они хотели, чтобы я отказался от свидетельских показаний.
      – Почему вы так уверены? Если с вами никто не разговаривал, если на вас никто не давил...
      – Будто сами не знаете. У таких парней есть тысяча способов дать понять.
      – И все-таки вы стояли на своем?
      – Прокурор велел мне идти в суд и рассказать все как на духу.
      – Но вы понимали, что вы на себя навлекаете? Вы понимали, что Брекстон этого не простит – и постарается не допустить?
      – Все понимали. Данцигер тоже.
      – Данцигер считал, что вы в опасности?
      – Ну да.
      – Каким же образом он сумел уговорить вас не отказываться от выступления в суде?
      – У него было на меня дело. Я продал пакетик копу.
      Гиттенс возмущенно хмыкнул.
      – Один пакетик. Не смеши меня, Рей! Это тянет на несколько месяцев тюрьмы. С твоим опытом ты можешь отмотать такой срок, стоя на голове и поплевывая. Не может быть, чтоб ты наложил в штаны только потому, что тебе пообещали шесть месяцев за решеткой!
      – Хотите верьте, хотите нет...
      Тут в разговор вмешался я:
      – Рей, скажи правду. Как оно было на самом деле?
      Здоровый глаз Рея печально уставился на меня.
      – Как оно было на самом деле? – повторил я.
      – Не мог я в тюрьму, – ответил Ратлефф. – Некогда мне в тюрьме рассиживаться. К тому же Данцигер сказал, что ни в каком суде мне выступать не понадобится.
      – Что-о? – так и вскинулся Гиттенс. – Что значит – в суде не понадобится? Расскажи-ка подробнее!
      – Прокурор сказал, меня в суд не вызовут. Все в последний момент решится без меня. От меня нужно одно: продолжать делать вид, что я готов выступить в суде против Макниза.
      Гиттенс присвистнул.
      – Мать честная! Большой Мак собирался признать себя виновным? Ты мне эту байку хочешь скормить?
      Ратлефф пожал плечами:
      – Я рассказываю, как было. Прокурор сказал: делай вид до суда, а потом – гуляй, про пакетик, который ты копу продал, навеки забудем.
      – Рей, ушам своим не верю. Такие типы, как Макниз, виновными себя не признают. Сам ведь знаешь!
      Ратлефф опять пожал плечами – дескать, не знаю и знать не хочу.
      Я снова встрял с вопросом:
      – И ты Данцигеру поверил? Почему?
      – Он сказал так: не отказывайся быть свидетелем, мне это нужно, чтобы расколоть Макниза. Я прокурору, конечно, сказал: такие, как Большой Мак, никого не продают и не раскалываются. А прокурор мне: не робей, я знаю, чем его дожать, у меня против него кое-что припасено.
      – Что именно припасено? Данцигер говорил что-нибудь точнее?
      – Больше ничего не знаю.
      Мы все устало замолчали.
      – Рей, – обронил Гиттенс, – а если Брекстон тебя опять найдет?
      – Да плевал я на него. Пусть является. Хоть один, хоть со всей своей командой!
      – Это несерьезно, Рей. Ты же понимаешь, что они с тобой сделают.
      – Плевать! Я ни в чем не виновный. К тому же у меня букашка.
      Мы все трое удивленно уставились на него. Что за букашка?
      Ратлефф сделал жест, словно он вводит иглу в вену. Мы враз сообразили – СПИД.
      – Да, у меня букашка. Поэтому некогда мне в тюрьме рассиживаться. И Брекстона бояться – жалко времени. Пусть приходит. Смерть смерти не боится.

15

      Если существует рай для полицейских, он должен выглядеть как кафе «Коннотон».
      Рай скромный, не высшей категории, но полицейским, возможно, другой и не положен.
      Продолговатый вместительный зал, красивые дубовые панели. За бесконечно длинной стойкой несколько барменов в белых накрахмаленных сорочках с закатанными рукавами. Сорочку дополняет солидный черный галстук с массивной заколкой.
      На стене огромный американский флаг.
      А рядом еще больший флаг – ирландский триколор.
      У стойки сесть нельзя – стульев нет, только металлическая штанга, на которую можно ногу поставить.
      Когда мы втроем – Гиттенс, Келли и я – вернулись из Лоуэлла и примерно в половине восьмого зашли в «полицейский рай», он был полон – вдоль стойки стояло много-много мужчин. Стояли как пеликаны – задравши одну ногу.
      Мы взяли по запотевшей бутылке «Роллин рока» и сели за столик в глубине зала.
      – Сюда, считай, одни полицейские ходят, – сказал Гиттенс. И действительно, публика состояла почти на сто процентов из копов. Одни были в голубой униформе, другие в штатском, но в таких одинаковых ветровках и брюках, так что в их принадлежности к полиции можно было не сомневаться. Были тут полицейские пузатые и тощие, высокие и коротышки, с короткими усами, с пышными усами, с потрясающе огромными усами и совсем без усов. Одни имели вид громил – пакеты мышц. Другие были явно не слабаки, но выглядели изящней – и курсировали к бару и обратно выработанной походкой в стиле Джона Уэйна.
      Не просидели мы и пары минут, как к нам стали подтягиваться знакомые Гиттенса. То один, то другой подходил пожать ему руку и перекинуться парой слов.
      Многие и с Келли были знакомы, а кто его лично не знал, тот про него хотя бы слышал. Они были рады встретить живую полицейскую легенду. Кое-кто присаживался за наш столик, подтягивая стул из-за соседнего стола. Временами вокруг нас образовывалась группа из шести – восьми, а то и дюжины полицейских.
      Атмосфера была фамильярно-дружественная, раскованная, и скоро даже я перестал ощущать себя чужаком и желторотым.
      В какой-то момент разговор перескочил на Данцигера. Один розовощекий молодой парень в штатском спросил: – Как продвигается расследование касательно Данцигера?
      Возникла короткая напряженная пауза: прокурор, так сказать, двоюродный брат полицейского – и его убийство воспринимается болезненно всеми слугами закона.
      – Да ничего пока что не слышно, – ответил Гиттенс. – Никто не хочет колоться.
      – Свинство это, – сказал розовощекий в штатском. – Неслыханная наглость – пришить юриста! У нас тут, слава Богу, не какая-нибудь банановая республика, где прокуроров щелкают как куропаток!
      – Ну да, у нас тут не Сицилия!
      – Ничего, Брекстон все равно не заживется!
      – С чего ты взял?
      – Да этого зверюгу свои же скоро грохнут. Он всех уже достал!
      – Твоими бы устами да мед пить! – насмешливо протянул единственный темнокожий полицейский за нашим столом.
      – Ха! Вот посмотришь, я прав окажусь.
      – А помните, как Брекстон скинул Джемила Саггса с крыши?
      – Эта история уже с бородой.
      – Ну не так уж давно это и было. Кажется, в девяносто втором. Или в девяносто третьем.
      – Кто такой был этот Джемил Саггс? – спросил я. Один из полицейских охотно просветил меня:
      – Саггс изнасиловал маленькую девочку в квартале Гроув-Парк. Как, бишь, ее звали? Фамилия Уэллс. А имя... кто помнит?
      – Какое-то африканское.
      – Никита?
      – Никита.
      – Точно, Никиша Уэллс. Семь лет пацанке было. Саггс ее изнасиловал и скинул с крыши – чтобы она его не заложила. А через несколько дней кто-то сбросил с той же крыши самого Саггса. По слухам, Брекстон лично.
      – Вот это я называю мелкое убийство, – хохотнул один из копов. – Наказать скромным денежным штрафом – долларов этак сто, не больше.
      – А впрочем, это одни слухи. Может, зря народ на Брекстона грешит.
      – Надо было лучше расследовать это дело, – сказал все тот же зубоскал. – Если Брекстон и впрямь порешил ублюдка Саггса – надо было Брекстону медаль на грудь!
      – А ты что думаешь, Гиттенс?
      – Я точно знаю, что Саггса казнил Брекстон, – сказал Гиттенс.
      Он заявил это настолько уверенно, что все кругом замолчали. Произведя нужный эффект и выдержав паузу, Гиттенс продолжил:
      – Да, Саггса казнил именно Харолд. Он мне сам в этом признался.
      – Харолд?! Ну ты, Гиттенс, молоток! Брекстон для тебя уже просто Харолд. С каких это пор вы с ним побратались?
      – Не цепляйся к словам!
      – Ты что, и впрямь с Брекстоном лично знаком?
      – Знаком! Ха! Да я его еще мальчишкой знал. Я в то время как раз трудными подростками занимался.
      – Отпад! И чего же ты его не засадил – за Саггса? Раз уж он сам трубил об этом на всех углах.
      – На всех углах он не трубил. Он только мне сказал. А засадить его... Смешные вы, ребята, такого, как Брекстон, хрен посадишь, пока он сам сесть не захочет.
      Речь Гиттенса произвела маленький фурор.
      Друзья-приятели реагировали на его слова по-разному.
      Одним претила претензия на почти что дружбу с матерым рецидивистом. Другие, наоборот, смотрели на него с почтением – коллега прошел огонь, воду и медные трубы и с самим Брекстоном на дружеской ноге!
      Третьи улыбались про себя: заливает Гиттенс, цену себе набивает!
      Так или иначе, но всеобщее любопытство Мартин Гиттенс возбудил. Что-что, а любопытство он возбуждать умел – этого у него не отнимешь!
      – Говори что хочешь, – сказал один из полицейских постарше, – только не называй при мне Брекстона Харолдом. Меня с души воротит от такого панибратства.
      – Если ты, Гиттенс, так хорошо Брекстона знаешь, скажи вот этому парню из Мэна, чтоб он к Брекстону на пушечный выстрел не приближался. А то влипнет по молодости-глупости.
      «Парень из Мэна» – это про меня. Что я из какого-то там Версаля – все сразу забыли. А штат Мэн – запомнили.
      Гиттенс ободряюще улыбнулся мне. Дескать, не робей, я не дам тебя заклевать.
      – Да, с Брекстоном шутки плохи, – сказал Гиттенс. – Он парень с головой, поверьте мне на слово. Среди этой публики он единственный по-настоящему умный. Еще старшеклассником он сколотил свою первую команду – их в народе звали «ребята на горячих тачках». Теперь все его одногодки хвастаются, что были теми самыми «ребятами на горячих тачках». На самом деле в шайке было шесть-семь парней, не больше. А заправлял всем Брекстон.
      – Что значит – «ребята на горячих тачках»? – спросил я.
      – А ты сообрази: что такое «горячая тачка»?
      – Украденная машина?
      – Умница! И эти ребятки были виртуозами своего дела. Машины угоняли пачками. В одну ночь побили рекорд – пятьдесят машин угнали в Дорчестере. Пятьдесят! И ни разу ни один из них не сел за свои подвиги. Ловили – а наутро выпускали. Неизменно находился какой-нибудь юридический крючок, и ребята выходили сухими из воды. Нас тогда мутило от злости. Опять ловить – и опять выпускать. Маразм.
      – А с несовершеннолетними всегда такая мутота. Цацкаются с ними, пока не вырастают закоренелые преступники.
      Другой полицейский горячо возразил:
      – Если каждого парнишку сажать за украденную машину!.. Вспомни себя – что мы по молодости только не делали! А выросли нормальными людьми.
      – Может, ты и угонял тачки по молодости, а меня Бог миловал. Что ты мне ни говори, а я буду на своем стоять: каждого пацана, пойманного с поличным, надо сажать. Урок. Чтоб не повадно было. А чему мы их учим? Что можно вывернуться. Сегодня украденная машина сошла с рук, а завтра и что похуже!
      – Сажай их, не сажай – эти ребятишки, похоже, рождаются со стальными яйцами. Их ничем не проймешь.
      После короткой паузы розовощекий молодой полицейский сказал:
      – У меня, Гиттенс, не идет из головы твой разговор с Брекстоном. Если он тебе признался в убийстве Саггса, отчего ты его не дожал? Признание есть – можно прищучить.
      – Да, Гиттенс, при всей двусмысленности того дела с Саггсом защищать убийцу – не дело!
      Гиттенс опять выдержал актерскую паузу.
      – А я доложил о его признании, – наконец сказал он. – Да только прокурор послал меня куда подальше: что Брекстон мне в разговоре один на один сказал – это не доказательство. Письменное признание он не даст. А других улик против него нет. Стало быть, нечего и волну гнать. У меня лично сложилось впечатление, что прокуратура просто не хотела связываться.
      Воцарилось задумчивое молчание.
      Потом один из полицейских произнес:
      – Если бы прокурор Эндрю Лауэри был парень покруче, он бы с этим Брекстоном и его ватагой давно бы одним махом покончил.
      Остальные насмешливо зашумели.
      – Нет, я серьезно, – продолжал тот же полицейский. – Надо предложить Брекстону личную амнистию: если он сдаст всех своих, то мы его на все четыре стороны отпустим. Даже поможем сменить фамилию и лицо и навсегда исчезнуть. ФБР умеет проделывать такие фокусы.
      – Чушь порешь. Брекстон своих ни за что не продаст!
      – Просто Лауэри подхода к нему не ищет. Оно и понятно: Лауэри темнокожий, Брекстон темнокожий. Если они сговорятся, у Лауэри будет бледный вид перед новыми прокурорскими выборами – все станут говорить: ага, черная рука черную руку моет. Поэтому Лауэри и позволит Брекстону куролесить дальше.
      – Странное у тебя представление о законе. Отпусти убийцу, чтобы посадить десяток убийц... В какой такой академии этому учат?
      – Не знаю. По-моему, настоящий прокурор таких Брекстонов обязан обезвреживать – не мытьем так катаньем. Подкупить, опутать – по мне, делай что угодно, лишь бы этот дьявол навеки сгинул из Мишн-Флэтс.
      – Пустые разговоры. Брекстон своих не продаст, – убежденно заявил пузатый коп, сидевший рядом со мной.