– Ладно, дружище, заметано. Я все хорошенько обмозгую, и мы с тобой еще раз серьезно поговорим.
* * *
– Но слова своего Траделл не сдержал? – спросил я. – Он все-таки пошел к тебе.
– Да, он ко мне приходил, – ответил Фрэнни Бойл.
– Ну и?..
– Рассказал все как на духу. Дескать, я убийца, что мне делать? Я как-то его успокоил, попросил время на раздумье. Он поставил меня в пренеприятное положение. Вот так, с кондачка, мне не хотелось начинать дело об убийстве, дело, где убийца – полицейский! Конечно, я сказал Арчи: молодец, правильно, что ко мне пришел. А про себя я думал: на хрена ты ко мне приперся, козел! Весь этот лепет «стоял рядом, пистолет даже не вынимал»... такие байки жене можно травить, а перед присяжными не пройдет. Убийство первой степени. Но мне-то каково? Друг пришел облегчить душу, а я его упеку пожизненно. Словом, я был в растерянности. Разумеется, конечное решение принимать не мне, а прокурору Эндрю Лауэри. Это он решит, предъявлять ли обвинение и кому – обоим или только Гиттенсу.
Фрэнни Бойл на несколько секунд забылся – казалось, он в задумчивости изучает давно знакомую картину на стене.
– Да, – наконец промолвил он, – я чувствовал, что окажусь в заднице при любом раскладе. Поэтому я взял тайм-аут, чтобы хорошенько пораскинуть мозгами.
* * *
Арчи Траделл участвовал в десятках рейдов. Когда работаешь в таких хлопотных районах, как Мишн-Флэтс, опасные аресты и обыски становятся рутиной. Типы вроде Харолда Брекстона стараются с полицией всерьез не воевать; когда на их лежбище нападают, они просто смываются, бросая оборудование, запас наркотиков, а порой и своих товарищей, и устраивают притон в другом месте. Война идет бесконечная, как с раковой опухолью – здесь вырезал, там выросло.
Но на сей раз Траделлу было не по себе. Он не то чтобы боялся, просто у него ни к чему теперь душа не лежала. И рейд против логова Харолда Брекстона был ему скучен и противен.
Ему было скучно и противно стоять и обливаться потом на жаркой лестничной площадке. Он даже не мог сообразить, от чего он потеет больше – от страха, или от жары, или от того, что полицейских на лестничной клетке набилось столько, что само их количество не успокаивает, а нагоняет ужас, раздувает опасность до пределов вселенских...
И мозг сверлила нынче обычная для него мысль: я – убийца. Я, убийца, потею здесь, чтобы арестовать, конечно, преступников, но, вполне вероятно, не убийц или еще не убийц. Я, убийца, жмусь у стенки, чтобы меня не застрелили. Я, убийца, беру таран, чтобы геройски ударить в красную дверь, начать штурм...
Нет, я не убийца. Гиттенс говорит, что мы не убийцы. А он хороший полицейский, уважаемый человек. Он всегда мне помогал. Поможет и сейчас. Это ведь Гиттенс дал нам с Вегой наводку – наводку, полученную от своего стукача по имени Рауль. С самого начала моей работы в отделе наркотиков Гиттенс опекал меня, подбрасывал то совет, то информацию. Зря я против него...
Стоп! – говорит себе Траделл. В такой ситуации надо отключить все мысли, иначе погибнешь! Сейчас должно думать только тело.
Траделл смотрит на дверь, потом на Вегу.
Вега отвечает взглядом. Ясно, что он хочет сказать: «Нынче таких дверей уже не делают! Слабо!»
Траделл спрашивает – опять только взглядом: пора?
Тишина полнейшая.
Вега присаживается у стены и кивает напарнику: давай!
Могучий Траделл решительно шагает к двери. На душной тесной площадке кошмарно жарко, градусов тридцать. Траделл весь взмок, его тенниску хоть выжимай. Пот струится по рыжей бороде во влажных завитках. Траделл широко улыбается – возможно, со страху. В руках у него полутораметровая стальная труба. В газетах потом напишут, что полицейские использовали таран. На самом деле это простодушная самоделка: залитый бетоном кусок водосточной трубы, к которому умельцы в полиции приделали ручки.
Вега растопыривает пятерню и начинает отсчет. Осталось четыре пальца. Три. Два. Один. Начали!
Траделл что было мочи ударяет «тараном» в дверь.
Лестничная клетка отзывается сочным гулом.
Дверь не шелохнулась.
Траделл быстро отступает назад, замахивается как следует – и ударяет еще раз.
Дверь тряхнуло. Но устояла, подлая!
Полицейские нервно переминаются с ноги на ногу – с каждой потерянной секундой напряжение растет. Всем становится все больше и больше не по себе.
– Давай, громила, не робей! – кричит Вега Траделлу.
Третий удар. Снова мрачный гул по всей лестничной клетке.
Четвертый удар. Но звук наконец-то другой. Крррах!
Есть пролом! И тут же, в почти слитном звучании, раздается выстрел.
Фонтан крови, розовый туман, брызги чего-то мягкого – и Траделл на полу, на спине, половины черепа как не бывало.
Внутри квартиры, за красной дверью, стоит Мартин Гиттенс с «моссбергом-500» в руке. Дуло в нескольких дюймах от дверного полотна.
На руках Гиттенса белые хлопчатобумажные перчатки – чтобы не оставить своих «пальчиков» и не стереть заранее нанесенные на пистолет отпечатки Харолда Брекстона. Сам пистолет конфискован у Брекстона девятью месяцами раньше. Конфискован Гиттенсом, и неофициально.
Гиттенс помнит, что Арчи Траделл исключительно высокого роста. Поэтому он целится очень высоко, чтобы попасть в голову.
Звуки на лестничной площадке подсказывают: второй выстрел не нужен. Все кончено. Можно бежать.
* * *
– Я прямо тогда заподозрил Гиттенса, – сказал Фрэнни Бойл. – У Гиттенса был мотив. И он появился на лестничной площадке подозрительно быстро – сразу после убийства Траделла. В суете никто не заметил, откуда он взялся. Словом, у меня уже тогда возникли определенные мысли. Но поскольку все сразу стало указывать на Харолда Брекстона, я своими подозрениями ни с кем делиться не стал. Да и сам потихоньку уверил себя, что убийца Траделла – Брекстон. Но теперь, после гибели Веги, я точно знаю – это Гиттенс убил Траделла. Я уверен на все сто.
– А Рауль? Кто такой Рауль?
Бойл досадливо пожал плечами:
– Дался вам этот Рауль! Был, не был – не суть важно. Я полагаю, не было никакого Рауля. Сам Гиттенс был Раулем. Какая разница? Главное – информация появлялась. Главное – стрелял Гиттенс. А Раулем мог быть и Брекстон. Иначе как объяснить, что Брекстону годами сходило с рук буквально все? Значит, он кого-то продавал Гиттенсу, а Гиттенс его защищал, предупреждал, опекал.
– Но ведь ты, Фрэнни, – сказал я, – в суде под присягой заявил, что вся история про Рауля – чистейшая правда!
– Шериф Трумэн, я судейский крючок. Что мой свидетель мне сказал, на том я и стоял. Когда все случилось, меня ж там не было!
– Свинство! – взорвался Келли. – Гиттенс лгал. Вы ему подыгрывали. Прекрасно понимали, что дело нечисто, а покрывали его. Нет чтобы до правды докопаться – голову в песок. Дескать, я судейский крючок, меня там не было! Фрэнни Бойл потупил глаза. Возражать было нечего.
– Если хотите, – промолвил он, – все это могу повторить под присягой. Я и Данцигеру так сказал – готов все повторить в суде.
Керт встал и повернулся к Кэролайн.
– Арестовать Гиттенса?
Кэролайн помотала головой – нет.
– У нас три убийства, – сказала она. – И ни одной серьезной улики. Траделл мертв и о той ночи на мосту, когда был убит Фазуло, рассказать не может. Вега повешен и уже ничего не расскажет про ночь, когда был убит Траделл. И наконец, нет свидетеля того, как был застрелен Данцигер. Три убийства, ноль свидетелей. Да, детектив Гиттенс умеет уничтожать следы!
– Есть у нас свидетель, – сказал я. – Харолд Брекстон.
54
Челси, Массачусетс – совсем рядом с Бостоном и тем не менее вне юрисдикции бостонской полиции. Время – 6.34.
Мы ждали его на безлюдной площадке для парковки. За нашей спиной парил в ста футах над водой Тобин-бридж.
Дик Жину накануне вечером прикатил на «бронко» из Версаля. Я вызвал его для поддержки. Вместе с Келли мы составляли более или менее внушительную группу.
Было холодно. Жину время от времени топал ногами – грелся. Его традиционная униформа версальского полицейского смотрелась особенно нелепо здесь, в виду Бостона.
Келли, как всегда, стоял с отрешенным видом – спокоен и вместе с тем начеку.
Я чувствовал на своем лице нервную улыбку. Брекстон запаздывал.
Жину стал фальшиво напевать что-то глупое про любовь.
– Дик!
Он не обратил внимания.
– Пусть себе поет, – сказал Келли. – Все равно делать нечего.
Через полминуты Келли присоединился к Дику. Они на пару горланили песню про четыре листика клевера, на которых так хорошо гадать.
– Давай с нами! – крикнул мне Келли.
Я прокашлялся и тоже запел.
Только мы закончили одну песню и начали выбирать следующую, как появился черный «мерседес» Бека.
Когда машина остановилась метрах в десяти от нас, из нее вышли Бек и Брекстон.
Я хотел было двинуться к ним, но Келли меня остановил.
– Тебе негоже, – напомнил он мне. – Ты тут старший офицер. Позволь мне.
Келли подошел к Брекстону, поздоровался и скороговоркой произнес:
– Харолд Брекстон, я арестовываю вас по обвинению в убийстве Роберта Данцигера. Вы имеете право молчать. Вы имеете право на присутствие адвоката во время допросов. Вы имеете право...
Брекстон стоял молча, с мрачным равнодушным видом. Руки он протянул вперед – для наручников. Всем своим видом он показывал: я подчиняюсь, но не покоряюсь! Я сам себе хозяин – так было, так есть и так будет во веки веков!
Келли хотел сковать руки Брекстона за спиной, однако Бек поспешно вмешался:
– Шериф Трумэн, есть ли смысл в том, что мой клиент всю дорогу до Мэна проедет с руками за спиной? Он сдается добровольно. Путь долгий. Зачем понапрасну мучить человека?
Брекстон потупился. Он лично не желал ни о чем просить.
Я кивнул – не будем мучить человека.
Келли усадил Брекстона на заднем сиденье «бронко».
Многие полицейские в Бостоне мечтали арестовать Брекстона. Звездный час... Но я не ощущал радости. Слишком сложно все выходило. Слишком запутанно.
– Документы о нашем соглашении будут готовы к завтрашнему дню, – сказал я Беку.
Я в последний раз взглянул на Тобин-бридж. Двадцать лет назад двое полицейских принудили Фрэнка Фазуло спрыгнуть с этого моста. Неприглядная стальная конструкция. Здесь город в неприкрашенном виде. Здесь видно его внутреннее уродство. Или могучий стальной хребет. Можно думать и так, и так. В зависимости от настроения.
– Дело сделано, – сказал я Келли и Дику – и себе самому. – Поехали домой!
55
Меня не было в Версале всего лишь семнадцать дней. Но казалось, прошел не один месяц.
И все-таки было ощущение конца пути – «вот я и дома!». И приятное, обостренное восприятие родного гнезда, словно ты чужой и видишь все впервые. Замечаешь детали, которые обычно ускользают в текучке будней. Как после разлуки с любимой женой – «ах, какая она у меня красивая!».
Золотая осень закончилась, последние туристы исчезли из наших лесов. Вот-вот наступит зима, с настоящими холодами...
На Сентрал-стрит, нашей лучшей и единственной парадной улице, Джимми Лоунс и Фил Ламфье стояли у входа в «Сову» и курили, поглядывая на небо. Джимми помахал мне двумя пальцами с зажатой между ними сигаретой. Пройдет совсем немного времени, и весь город, еще до ужина, узнает от него, что шериф Трумэн вернулся с чернокожим арестованным. Этот местный «телеграф» мне на руку: могу не тратить время на объяснения – все и так уже в курсе.
В участке мы заперли Брекстона в «клетку». Хоть я нисколько не верю в его вину, формальности есть формальности. Обвиняемый должен находиться за решеткой.
Я поблагодарил Дика Жину за труды в мое отсутствие и отпустил домой.
Келли спросил меня:
– Хочешь, я останусь на первое дежурство?
– Спасибо, мистер Келли, – сказал я. – Я сам теперь справлюсь. Ступайте домой.
– Домой?
– Вы уже не на службе, – улыбнулся я. – Отдохните после бостонских треволнений. Остальное – дело бостонской полиции. Надеюсь, они арестуют Гиттенса. Или уже арестовали. А с Брекстоном мы тут сами справимся. Завтра утром его заберут в тюрьму – до суда. Так что идите спокойно домой.
Келли вздохнул.
– Ладно, пойду погляжу, на месте ли мой дом. – Он протянул мне свою деревянную дубинку. – На, дарю. Если этот буянить начнет, ты его разок приласкай моей палочкой-выручалочкой. Вмиг как шелковый станет.
– Спасибо, но взять не могу.
– Брось, шериф! Она тебе нужнее. Пора признать – я на пенсии.
– Ладно, если вы настаиваете. Большое спасибо.
Я уважительно взял дубинку и повторил: «Большущее спасибо!»
Я проводил Келли до его машины. На прощание он сказал:
– Жалко, что ты больше не учишься. Из тебя вышел бы отличный профессор.
– А кто сказал, что я больше никогда учиться не буду? – со смехом возразил я.
Когда я вернулся в участок, Брекстон посмотрел на меня с кривоватой усмешкой и произнес:
– Наконец-то мы с тобой один на один, шериф Трумэн. Наконец-то.
* * *
Ближе к вечеру надвинулась гроза. Дождь забарабанил по окнам полицейского участка.
В четыре часа я спросил Брекстона, что он хочет на ужин.
– Омара. Хорошего крупного омара.
– Ты не в рай попал, а в Мэн.
– Тогда бифштекс.
– Ладно, только местные бифштексы могут тебя разочаровать. Сандвичи и бургеры у нас приличные, все остальное – так себе.
Когда посыльный из «Совы» доставил заказ, я открыл камеру, поставил туда стул и сел рядом с Брекстоном. Он ужинал на своей койке, я поставил поднос себе на колени.
– Не боишься, что я удеру? – спросил Брекстон.
– Куда? До ближайшей цивилизации ехать и ехать! К тому же для тебя самое безопасное место как раз в нашей дыре.
– Может, и для тебя Версаль тоже самое безопасное место, – пробормотал Брекстон.
Этим совместным ужином я хотел показать Брекстону, что я ему доверяю и действительно не вижу в нем убийцу Данцигера.
– Ты сечешь, что Гиттенс может сюда заявиться? – сказал Брекстон.
– Секу.
– И что будешь делать?
– Пока не знаю.
– А пора бы знать. Я задницей чувствую – Гиттенс уже катит сюда!
– А ты бы что сделал на моем месте? – шутливо спросил я.
– Я бы своих ниггеров созвал, – серьезно ответил Брекстон.
– У меня твоей армии, к сожалению, нет.
– У тебя, собаченыш, есть братки-полицейские.
– Нельзя.
– Почему нельзя?
– Не все так просто. Даром что я шериф, братки-полицейские у меня не на побегушках.
– Тогда позови долговязого.
– Келли?
– Ну да, старика. Он крепкий малый.
– Обойдусь.
Брекстон кивнул. Мои мотивы в отношении Келли он, может, и не понимал, однако симпатии к нему не испытывал; он чувствовал в нем полицейского, который при помощи дубинки сокращает время допросов.
– Я про своих ребят серьезно говорил, – сказал Брекстон. – Если хочешь, они мигом прилетят. На душе будет спокойнее. И тебе, и мне.
– Спасибо, не надо.
Зазвонил телефон.
Было уже пять, на улице смеркалось. За окнами бушевала непогода. Еще не сняв трубку, я знал – это Мартин Гиттенс. Так оно и было.
– Надо поговорить, Бен, – сказал он.
– О чем? – сказал я. – Уже выписан ордер на ваш арест. Вы где сейчас?
– Расследую кое-что. И могу показать тебе результат.
– А именно?
– Полагаю, тебе будет интересно поглядеть. На него. Результат у меня с двумя ногами.
Я ничего не ответил. Гиттенс тоже некоторое время молчал. Наконец игра в молчанку ему наскучила, и он сказал – медленно, почти ласково:
– Сообразил, шериф Трумэн? Вот и замечательно. Все будет в порядке, Бен. Не надо только дергаться и глупости делать не надо. Не распускай нервы – и думай. Ты думать умеешь, Бен?
– Да, – произнес я упавшим голосом. Откашлялся, чтобы выиграть время, и затем добавил: – Думать я умею.
– Ну и славненько. Я за тобой уже давно наблюдаю. Вижу, ты способен нервишки контролировать. Это хорошо. А теперь опять думай: хочешь ты со мной поговорить как следует, или мне возвращаться по-быстрому в Бостон?
– Я готов с вами встретиться.
Брекстон в камере так и вскинулся:
– Не делай этого, собаченыш! Идиотская идея!
– Правильные слова, Бен, – сказал Гиттенс. – Думать ты умеешь – когда хочешь. Давай встретимся у озера, там хорошо беседуется.
– У озера?
– Ну да. Возле бунгало Данцигера. Тебя устраивает? Или будит дурные воспоминания?
– Нет, никаких дурных воспоминаний. Место подходящее.
– Замечательно. Нам с тобой теперь надо держаться друг за дружку. Мы с тобой одной закваски мужики.
– Нет, – сказал я, – тут вы ошибаетесь.
Гиттенс промолчал.
– Ты уж один приходи. Без хвостов.
* * *
К тому времени, когда я добрался до озера, гроза закончилась. В просветах между облаками сияла луна. Все кругом было залито чудным светом. Казалось, не небо отражается в озере, а озеро отражается в небе.
Гиттенса я увидел еще из машины. Он стоял на песке у самой кромки воды. В темной куртке и штанах цвета хаки.
Рядом с ним стоял мой отец.
Брекстон, сидевший рядом со мной, в последний раз попытался меня образумить:
– Ты уверен в том, что ты делаешь?
– У меня нет выбора. У Гиттенса мой отец.
– Ладно. Помни, в случае чего я тебя прикрою.
Меня эта мысль не слишком-то грела. Брекстон понял мое состояние и пожал плечами.
– Уж так сложилось, собаченыш.
Из машины мы вышли оба. Брекстон остался сзади, а я направился к Гиттенсу.
– Я же велел тебе одному прийти! – сказал Гиттенс.
– Еще вы велели мне думать.
Гиттенс усмехнулся:
– Ну ты прямо копия меня!
Отец выглядел – краше в гроб кладут. Его шатало. Под глазами темные круги. Волосы мокрые, в завитушках. Руки неловко сложены на животе.
Я повернулся к Гиттенсу.
– Сними с него наручники.
Гиттенс тут же подчинился. Отец стал молча массировать занемевшие руки.
– Отец, ты пьян?
Отец виновато потупил глаза.
Я сказал в бешенстве:
– Зачем вы его так?
– Нет, Бен. Я тут почти что ни при чем. Я его таким уже застал.
– Папа, что ты ему рассказал?
Отец молчал, не поднимая глаз от песка.
– Клод! – Я повысил голос. – Ты ему что-либо рассказывал?
Гиттенс вмешался.
– Конечно, он мне все выложил, – сказал он добродушным тоном.
– Я не вас спрашиваю! – рявкнул я. Схватив отца за грудки, я стал его трясти.
– Отец! Очнись, так твою растак! Что ты Гиттенсу наплел?
Гиттенс снова вмешался:
– Оставь ты его, бедолагу. И остынь. Я уже все знаю.
– Что вы имеете в виду, говоря «я уже все знаю»?
– Бен, брось комедию. Думай! У меня было огромное преимущество. Я с самого начала знал, что не я убил Данцигера. Поэтому ничто не мешало мне соображать.
У меня голова пошла кругом. Мне было трудно сосредоточиться.
На кроссовках Гиттенса и на отворотах его штанов налип мокрый песок. На куртке поблескивали капли воды – и падали, когда он двигался.
Гиттенс торопливо произнес:
– Э-э! Без паники, Бен. Не дергайся. Все в порядке, все путем.
Быстрым движением он распахнул куртку и выхватил из кобуры револьвер.
– Все в порядке, все путем, – повторил он, наставив на меня дуло. – Бен, два шага назад, пожалуйста.
– Эй! – раздалось за моей спиной.
Я повернулся.
Брекстон целился из пистолета в Гиттенса.
Гиттенс секунду-другую колебался, потом медленно снял палец с пускового крючка, повернул револьвер дулом к себе и протянул его мне.
– Я же сказал – все путем, не надо волноваться. Нам с тобой пушки не нужны. Мы и так поговорим.
Я взял знакомый мне с детства револьвер. Тридцать восьмой калибр. Отец, будучи шерифом, с ним никогда не расставался.
– Орудие убийства, – сказал Гиттенс. Без театральности в голосе. Просто констатировал.
– Бред собачий!
– Ну, тут я не согласен. И баллистическая экспертиза подтвердит, что я прав.
Мне пришло в голову, что я могу сейчас швырнуть револьвер в озеро. Я даже представил, как он летит на фоне ночного неба, как бултыхается в воду... Однако это не выход.
Гиттенс обратился к Брекстону:
– Все в порядке, дружище. Мы с Беном просто беседуем. Брекстон медленно опустил пистолет – мою «беретту» – и сделал несколько шагов назад. Он не хотел мешать. Гиттенс сказал:
– Я очень долго не мог понять, какого черта ты так заинтересовался этим делом, с какой стати так напрягаешься, настырничаешь и нарываешься на неприятности. Ты явно не дурак, а играешь с огнем. Сперва я решил, что объяснение простое – именно ты убил Данцигера. Однако кое-что не сходилось. А самое главное, ты не убийца. Не из того материала скроен. Если бы ты вдруг решил убить, ты бы сделал это осмотрительно, с профессорским педантизмом. Без глупых ляпов. И мало-помалу мне стало очевидно: ты кого-то защищаешь.
– Но ведь все указывало на Брекстона!
– На это я не купился. Брекстон слишком умен для таких выходок. К тому же я знал: Брекстон вступил в сделку с Данцигером и в смерти его заинтересован не был.
Я неловко вертел в руке револьвер, еще теплый от кобуры Гиттенса. Помню, какую взбучку задал мне отец, когда я, мальчишкой, его без спросу взял...
– Папа, ты бы лучше шел домой. Нам с Гиттенсом надо поговорить с глазу на глаз.
Отец наконец поднял глаза:
– Извини, Бен. Я перед тобой так виноват, так виноват...
– Ладно, па. Все в порядке. Проехали.
Он обнял меня – точнее, по-медвежьи облапил. Я ощутил его дыхание у своего уха. Запах перегара.
Он меня не отпускал. Снова и снова повторял:
– Я перед тобой так виноват, так виноват...
А я твердил в ответ:
– Ладно, па, ладно.
За его плечом мне был виден «бронко» и стоявший рядом с машиной Брекстон. Он внимательно наблюдал за нами.
* * *
В ту сентябрьскую ночь – неужели это было лишь шесть недель назад? похоже, целую жизнь назад! – отец внезапно появился в участке. На рубахе и на лице – кровь. Он был в состоянии глубокого шока. Таким я его никогда не видел.
Он заикался и говорить связно был не в состоянии.
Кровь на рубахе и на лице он объяснить не мог. Нес что-то несусветное.
Я быстро осмотрел его – искал ранения. В первый момент я подумал, что кто-то на него напал.
Увы, кровь была Данцигера.
Отец убил его одним выстрелом из своего револьвера тридцать восьмого калибра.
Когда я кое-как вытряхнул из него правду, он опять впал в состояние исступления.
И повторял без устали:
– Что я натворил! Что я натворил!
Временами он менял фразу.
– Бен, что нам делать? Что нам делать? – причитал он.
Я, понятно, растерялся до невозможности. Действительно, что мне делать?
С Данцигером я беседовал всего несколько часов назад. И он мне понравился. Любезный умный человек.
Конечно, разговор был малоприятный. Данцигер в открытую сказал, что я, по его убеждению, был соучастником самоубийства Энн Трумэн. И должен за это предстать перед судом.
Помню, меня поразил абсурдный, но по-своему очень точный термин: соучастник самоубийства.
Данцигер был настроен решительно.
И все же человек он был симпатичный. Это сразу чувствовалось. При других обстоятельствах я бы с таким хотел дружить.
Данцигер был настроен решительно – и вместе с тем хотел меня выслушать. Он был бы только рад услышать от меня такое, что могло бы рассеять его подозрения, опровергнуть собранные им факты.
Он мне так и сказал:
– Докажите, что вы не виноваты! Мне грустно думать, что полицейский – полицейский! – замешан в убийстве из милосердия. Не будь вы копом, я, может, и закрыл бы глаза на это дело, скинул бы его в архив. Но что – при каких-то исключительных обстоятельствах – позволено быку, то ни при каких обстоятельствах не позволено Юпитеру! Вы блюститель порядка. А значит, должны блюсти его до точки.
Я заявил ему прямо: вы напрасно проделали такой длинный путь. В свое оправдание мне сказать нечего. И опровергнуть ваши факты я не в состоянии. Правда, виноватым себя не считаю. Это дело семейное. Закон тут ни при чем. По-моему. Если закон считает иначе – это беда закона, а не моя.
Роберт Данцигер возразил:
– Вы понимаете, что происходит? Это ведь убийство первой степени! То есть преднамеренное. Был план. Я уже пытался найти аргументы, чтобы хоть как-то обелить вас, снизить обвинение до убийства в пылу эмоций или даже до убийства по неосторожности, по незнанию. Не получается. Факты не пригнешь.
Помню, он при этом нервно потирал переносицу.
Еще меня поразила фраза, которую он произнес затем:
– Сволочная работа. Иногда я сам себя ненавижу.
Это было сказано так серьезно, что я подумал: нет, не кокетничает. Трудно ему с таким в душе работать обвинителем.
С тем мы и расстались. Собственно говоря, ни с чем.
И вот передо мной отец – с кровью Данцигера на одежде, на лице, на волосах...
– Я не мог позволить ему, Бен! Сперва Энни, а теперь вот и ты. Все у меня отнимают! Я не мог ему позволить, не мог! Когда я услышал, как он с тобой говорит... Ах, Бен, Бен, что же нам делать?
Я ни на что решиться не мог.
Как должен поступить в подобной ситуации полицейский?
Как должен поступить в подобной ситуации полицейский – и сын убийцы?
В итоге я принял однозначное решение.
– Где револьвер, отец?
– Я выронил его.
– Где?
– В бунгало.
– Отец, револьвер надо обязательно забрать оттуда. Прямо сейчас. Ты меня слышишь?
Я не прошу извинить мое поведение или поступок моего отца. Одно вам надо понять: не было у меня мужества – силы воли, силы характера или еще чего, – чтобы принципа ради уничтожить свою семью. Мать умерла. Данцигера уже не вернешь. А отец – вот он. Живой. Все еще живой. Убить его своей честностью?
Словом, мы сходили в бунгало, забрали револьвер, заперли дверь.
И стали ждать.
Каждый час был что неделя.
Я еще несколько раз ходил в бунгало.
Ворочал тело Данцигера. Прочел все бывшие с ним дела.
Из одного документа я узнал, что выстрел в глаз является фирменным убийством преступников из банды некоего Брекстона из Мишн-Флэтс.
Это давало мне надежду: отец именно так застрелил Данцигера.
Соответственно я поработал над местом преступления, дабы создать впечатление, что прокурора убил бандит. Из мести.
Чтобы отсрочить случайную находку тела и неявным способом уничтожить папки Данцигера, я затопил его «хонду» в озере.
Затем в последний раз запер бунгало. Теперь оставалось только ждать и надеяться на лучшее.
Буквально через несколько дней отец запил. Это создавало дополнительные трудности. Кто знает, что он может сболтнуть по пьяному делу!
Я по-прежнему ждал. Мне не хотелось самому «обнаруживать» тело. Пусть его найдет кто-либо другой, чтобы я никак не был связан с этим делом.
В глубине души я носился с надеждой, что тело никогда не найдут. Точнее говоря, найдут слишком поздно, когда степень разложения уже не позволит связать убийство с моей семьей. Достаточно наивная надежда...
В какой-то момент нервы у меня не выдержали, я устал от ожидания и лично «наткнулся» на труп.
Студенту-историку следовало быть умнее. История учит нас: ничто не кончается по воле людей. Всякая причина имеет свое следствие, звенья событий нерасторжимы, ни одно нельзя «украсть из истории». Можно не знать о каком-то событии, но оно существует во веки веков, оно работает, оно родило другие события.
Одно страдание производит другое. Цепь горестей бесконечна. Одно я мог: боль моего отца спихнуть другому, для меня чужому человеку...
* * *
На другом конце озера, на холмах, темнели силуэты елей.
Гиттенс что-то говорил, я почти не слушал. Мы стояли вдвоем в нескольких футах от воды.
– Когда я был мальчишкой, мы раз отдыхали в месте вроде этого. В Нью-Гемпшире, в домике на берегу озера. Всей семьей. Помню, в одном из соседних домиков жила девочка с родителями. Моя ровесница. Хорошенькая такая блондиночка. В голубеньком купальном костюме, хотя прикрывать еще нечего было. Она любила заниматься гимнастикой на берегу. Никогда не забуду ее спортивную походку, словно она в любой момент готова сделать с места тройное сальто...
Гиттенс задумчиво помолчал, глядя в темную воду.
– И знаешь, я, дурачок, так и не решился с ней заговорить.
Только самым-самым краем уха я его слышал. Я ощущал себя раздавленным, разбитым, сломленным, уничтоженным. Как домик-развалюшка. Еще вроде стоит, а толкни его плечом – и на части. Нет, страха я не испытывал; слишком много его пережил. То, что я чувствовал, было ближе к изнеможению. Даже к своего рода равнодушной скуке. Я сдаюсь. Твоя взяла, госпожа Судьба! Ну и что?
Гиттенс, очевидно, постоянно наблюдал за моим лицом. И заметил перемену в моем состоянии.
– Ну-ну, – вдруг сказал он успокаивающе, – не скисай, Бен. Не теряй голову и ворочай мозгами!
– Чего вы хотите, Гиттенс? – произнес я устало.
Вместо ответа Гиттенс не спеша обыскал меня – с головы до ног.
Дождь, до этого неприметно моросивший, вдруг припустил.
– Что же ты теперь намерен предпринять, Бен? – спросил Гиттенс, довольный результатом обыска.
Я молчал.
– Ты же должен был иметь запасной план. Стратегию на самый худший случай.
– Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.
– Не ломай комедию! Такой въедливый ум не может не иметь резервного варианта на черный день!
– А какой запасной план имеете вы? И какая ваша стратегия на черный день?
