Зарубежная фантастика (изд-во Мир) - Операция "Вечность" (сборник)

      — Значит, дядюшка прислал тебе письмо вертолетом? Что, почта больше не работает? — спросил я. Мне все еще чудился очередной подвох. Грамер вытащил чековую книжку, нацарапал что-то поперек бланка, сложил из него бумажную стрелку и запустил мне на колени.
      "Миссионеру на память от верной Аделаиды", — прочитал я.
      — Во что теперь играем? — Я поднял на него глаза.
      — Ничего другого не остается. Дядя передает привет и тебе, а как же. Почты уже нет. Нет вообще ничего. Ничего! — Он изобразил руками в воздухе круг. — Совсем ничего! Началось два часа назад, я же тебе говорю. И даже нет смысла искать виноватых. Твой профессор тоже стал безработным. Твой добрый старичок! Хорошо еще, что я успел купить дом. Буду разводить розы, может быть, овощи для натурального обмена. Банковское дело тоже развалилось. Душно мне.
      Он принялся обмахиваться чековой книжкой. Потом поглядел на нее с отвращением и выбросил в корзину для бумаг.
      — Pax vobiscum, — произнес он. — Et cum spiritu tuo . Чтоб их черт побрал!
      Что-то начинало проясняться. Его отчаяние было неподдельным.
      — Это вирусы? — спросил я тихонько.
      — Догадливым становишься… Именно так, храбрый миссионер. Разорил ты всех к чертовой матери. Ведь это ты притащил на Землю тот хитрый порошок. Сейчас тебе могут дать либо Нобелевскую премию мира, либо расстрел за всемирную государственную измену. Нобелевской ты вряд ли дождешься, но место в истории тебе гарантировано. Приволок заразу, а пагубную или спасительную — об этом будут препираться еще несколько лет Так что ты найдешь себя в любой энциклопедии.
      — Может быть, рядом с тобой? — предположил я. Мне не совсем еще было понятно, что за катастрофа произошла, но Грамер уже вовсе не играл. Я мог бы поручиться за это обеими половинками бедной своей головы.
      — Была когда-то еще одна программа. Червячок, Worm, — флегматично, словно проснувшись, заметил Грамер. — Ты, верно, знаешь, что теперь в моей профессии без высшего образования не продвинешься. Не то сейчас время, когда достаточно быть привлекательной женщиной, заманить гостя в постель, выкрасть документы, сфотографировать их в ванной и — айда на явку. Нет, теперь сначала докторская степень по математике, потом по информатике, потом высшие специальные курсы — полжизни, чтобы только начать.
      — В качестве шпиона?
      — Шпиона? — Он дважды просмаковал это слово и пренебрежительно пожал плечами. — Шпиона! — сказал он еще раз, оттянул обеими руками свои синие подтяжки в белую звездочку и несколько раз щелкнул ими по сорочке. — Не говори глупостей, — возразил он мягко. — Я высокооплачиваемый государственный служащий, функционер, защищающий высшие интересы. «Шпион» подходит ко мне не больше, чем кулак к носу. Но в конце концов это уже не имеет никакого значения. Так вот, из этих червивых программ возникла теория информационной эрозии — слышал о такой?
      — С пятого на десятое.
      — Ну понятно. Потом оказалось, что это изобрели вовсе не Профессора Компьютерных наук, а бактерии, примерно четыре миллиарда лет тому назад. Из-за плюс-минус двухсот миллионов лет спорить не будем. Ну и уже эти наидревнейшие клетки, каждая из них, обладали своей программой и грызлись и пожирали друг друга, потому что тогда еще не было никого, с кем мог бы приключиться герпес или рак. Однако наши выдающиеся эксперты этой аналогии даже не заметили. Колоссальный объем знаний начисто лишил их воображения. И только пару раз были предприняты такие попытки, в ходе скрытой конкурентное борьбы крупных консорциумов, — чтобы парализовать чужие компьютеры. Тогда и были созданы Battle programs , ты, наверное, читал о них. Нет?
      — Но это было давно.
      — Сорок, а то и пятьдесят лет тому назад. Вот почему все пошло теперь прахом. Ведь кроме палки, кухонного ножа и пистолета не осталось никакого некомпьютеризированного оружия! Повсюду программы, программы, банки данных, и вот поэтому… Ты не пробовал кому-нибудь позвонить?
      — Сегодня нет. А что?
      — А то, что автоматические телефонные станции тоже теперь не работают. Эти вирусы влезли сразу во все. Ты слушал радио?
      — Нет. Я тут обхожусь без приемника.
      — Разума у них нет. Это было ясно с самого начала. Ума у них, как у любого другого вируса. Но вирулентность — эрозийность — по максимуму! Не знаю, — пожаловался он стене, на которой пылали «Подсолнухи» Ван Гога, — зачем я сижу с тобой. Пойду погуляю, может, повешусь на этих проводах. — Он лягнул ближайший аппарат.
      — То, что спереди выглядит замысловатой тайной, сзади просто, как проволока, — продолжал он. — Послали самые лучшие программы производства оружия на Луну? Послали. Они совершенствовались в течение икс лет? Еще как совершенствовались! Налетели друг на дружку на всех парах? Ясно, иначе и не могло быть. Кто победил? Как всегда, тот, кто в наименьшем объеме сосредоточил наибольшую вредность. Выиграли паразиты, эти молекулярные ничтожества. Даже не знаю, окрестили их уже как-нибудь или нет. Я бы предложил Virus Lunaris Pacemfaciens . Только хотелось бы знать, КАК и ЧТО заманило тебя на Луну, чтобы ты высадился там и привез эту благотворную чуму? Теперь можешь мне рассказать — приватно, потому что правительствам это уже без разницы.
      — Уничтожены все программы? И компьютерные, и все, все? — спросил я, ошеломленный. Только теперь я начал сознавать размеры катастрофы.
      — Да, это так, дорогой. Ты принес миру мор. Чуму из новеллы Эдгара По. Ты, ты ее привез! Не думаю, чтоб умышленно, — откуда тебе было знать? Мы провалились куда-то в девятнадцатый век. В техническом отношении и вообще. Представляешь? Правда, тогда все-таки были пушки. Теперь придется вытаскивать их из музеев.
      — Подожди, Аделаида, — прервал я его. — Почему в девятнадцатый век? Тогда уже были неплохо вооруженные армии…
      — Ты прав. Действительно, положение беспрецедентное. Примерно как после бесшумной атомной войны, в которой в распыл пошла вся инфраструктура. Промышленная база, связь, банковское дело, автоматизация. Уцелели только простые механизмы, но ни одному человеку, даже ни одной мухе не нанесено вреда. Хотя и это не так. Должно быть, произошло множество несчастных случаев, только из-за отсутствия связи об этом никто ничего толком не знает. Ведь и газеты давно уже не печатают по способу Гутенберга. Газетные редакции тоже хватила кондрашка. Даже не все приборы в автомобилях работают. Мой «кадиллак» уж точно — труп.
      — Но он-то был казенный, так что не стоит печалиться.
      — Да, — согласился Грамер, — теперь верх возьмут бедные. Четвертый мир — у них сохранились еще старые «ремингтоны», а может, даже и «лебели» образца тысяча восемьсот семидесятого года с патронами, наверное, и копья, бумеранги, дубинки. Нынешнее "оружие массового уничтожения". Можно даже ожидать вторжения австралийских аборигенов. У себя они давно захватили власть. Ну, так можешь ты мне рассказать, зачем ты тогда высадился? Тебе что, жалко?
      — Ты и в самом деле думаешь, я знаю? — удивился я, но не слишком, потому что вдруг ощутил, насколько незначительными стали и моя персона, и мое положение. — Я об этом понятия не имею и готов уступить тебе пять процентов своих гонораров за будущий бестселлер, если ты сумеешь этовыяснить. С таким образованием ты должен переплюнуть Шерлока Холмса. Дедуцируй! Все улики известны тебе не хуже, чем мне самому…
      Грамер меланхолически покивал головой.
      — Не знает, видите ли, — сообщил он цветам Ван Гога, до которых добралось уже солнце. Они отбрасывали желтоватый отсвет на мою измятую постель. От сидения на корточках у меня заболели ноги, я встал, вынул из шкафа спрятанную за одеждой бутылку бурбона, из морозильника достал кусочки льда, налил себе и ему и предложил выпить за упокой разоруженческих вооружений.
      — У меня повышенное давление и диабет, — пожаловался Грамер, крутя в пальцах стаканчик. — Но один раз не считается. Пусть будет так. За наш умерший мир!
      — Почему "умерший"? — запротестовал я.
      Мы оба отхлебнули виски. Грамер поперхнулся, долго кашлял, потом отставил недопитый стакан и потер щеку. Я обратил внимание, как неряшливо он был побрит. Слабым голосом, будто вдруг постарев на десять лет, он сказал:
      — И теперь тот, кто достиг вершин в компьютерной технике, упал ниже всех. Они сожрали все наши программы. — Он хлопнул себя по карману, в котором лежало письмо "от дяди Сэма". — Это тризна. Конец эпохи.
      — Но почему же? Если против обычных вирусов есть лекарства…
      — Не плети ерунды. Какое лекарство воскресит труп? Ведь от всех программ на земле, в воздухе, под водой и в космосе ничего не осталось. Даже это письмо им пришлось доставить на старом «белле», потому что в новых вертолетах все отказало. Чуть позже восьми это началось, а они, идиоты, думали — обычная зараза.
      — И везде, одновременно?
      Тщетно я пытался и не мог представить себе весь этот хаос — в банках, аэропортах, конторах, министерствах, больницах, вычислительных центрах, университетах, школах, фабриках…
      — Точно трудно сказать, потому что нет связи, но по тем сведениям, что до меня дошли, сразу везде.
      — Как это могло получиться?
      — Ты привез, похоже, личинки или споры. То есть зародыши, которые начали лавинообразно размножаться, пока не достигли определенной концентрации в воздухе, в воде, повсюду — и после этого активизировались. Лучше всего защищены были программы вооружений на Луне, так что с земными у них все пошло как по маслу. Тотальная битодемия. Паразитарный битоцид. Они не затронули только живое, потому что на Луне ни с чем живым не имели дела. Иначе они прикончили бы нас всех вместе с антилопами, муравьями, сардинами и травой в придачу. И вообще, оставь меня в покое. Мне уже надоело читать тебе лекции…
      — Если все так, как ты говоришь, придется все начинать сначала — по-старому.
      — Конечно. Через полгода или через год найдут противоядие против Virus Lunaris Bitoclasticus , приставят к нему соответствующие антивирусы, и мир начнет влезать в очередную кабалу.
      — Так, может быть, ты не потеряешь место?
      — С меня хватит, — возразил он категорически, — и не важно, хочу я или нет. Просто я слишком стар. Новая эра требует нового обучения. Антилунной информатике и тому подобному. Всю Луну, по-видимому, подогреют термоядерно, простерилизуют, и, хотя это в миллиарды обойдется, расходы оправдаются, будь спокоен.
      — Для кого? — спросил я. Грамер вел себя странно, вроде бы прощался со мной, но никак не мог встать и уйти. Я решил, что он попросту жалуется мне на судьбу, ведь я один во всем санатории знаю, кто он такой. Что же ему, к психиатрам идти со своей сломанной жизнью?
      — Для кого? — повторил он. — Как для кого? Для всех производителей оружия, для всех отраслей военной промышленности. Повытаскивают из библиотек старые планы и чертежи. Сначала восстановят несколько классических устройств, ракет, а потом возьмутся за воскрешение компьютерных трупов. Ведь вся hardware в сохранности, как хорошо законсервированная мумия. Только software черти забрали. Подожди пару лет. Сам увидишь.
      — История никогда не повторяется в точности, — заметил я и, не спрашивая, долил ему бурбона. Он выпил до дна и не поперхнулся, только лысина слегка покраснела. В солнечном луче, падающем через окно, играли маленькие блестящие мушки.
      — Проклятые мухи, конечно же, не пострадали, — мрачно произнес Грамер. Он глядел в сад, где больные в цветных шлафроках и пижамах как ни в чем не бывало плелись по аллейкам. Небо было голубое, солнце сияло, ветер шевелил кроны больших каштанов, и поливочные фонтаны мерно вращались, сверкая радугой в брызгах рассыпающейся воды. А в это время один мир рухнул и навсегда уходил в прошлое, и следующий еще не народился. Я не стал делиться с Грамером этой мыслью, посчитав ее слишком банальной. Только разлил по стаканам остаток спиртного.
      — Хочешь напоить меня, — проворчал он, но выпил, отставил стакан, наконец поднялся, набросил пиджак на плечи и остановился, взявшись за ручку двери. — Если что-нибудь припомнишь, ты знаешь что… напиши. Сравним.
      — Сравним? — повторил я, как эхо.
      — Потому что у меня, в частном порядке, есть мыслишка на этот счет.
      — Из-за чего я оказался на Луне?
      — В известной степени, да.
      — Так скажи.
      — Не могу.
      — Почему?
      — Не положено. Принимал, того… присягу. Дружба дружбой… Мы с тобой были по разные стороны стола.
      — Но ведь стол исчез. Не будь таким службистом. В конце концов я могу дать слово, что все останется в тайне.
      — Ишь какой добрый! Напишешь, издашь и будешь уверять, что это память к тебе вернулась.
      — Ну тогда давай вместе. Шесть процентов моих гонораров.
      — Под письменное обязательство?
      — Разумеется.
      — Двадцать процентов!
      — Ну, это ты хватил лишку.
      — Я?
      — Без тебя догадываюсь, что ты можешь мне сказать.
      — А?
      Он забеспокоился. Видно, слишком много глотнул знаний и слишком мало настоящей выучки. Я подумал, что он не слишком подходил для своей профессии, но решил ему об этом не говорить. Все равно он собрался на пенсию.
      Грамер тем временем закрыл приоткрытую было дверь, выглянул, скорее по привычке, в окно, присел на край стола и почесал за ухом.
      — Ну, скажи… — пробормотал он.
      — Если скажу, не получишь и цента.
      За его спиной зеленели сады. По аллее на инвалидной коляске ехал старый Паддерхорн с полуметровой ложкой в руке, держа ее, как древко знамени. Санитар, который вез коляску, курил его сигару. В нескольких шагах за ними шел телохранитель Паддерхорна, в одних шортах, мускулистый, бронзово-загорелый, в белой шляпе с большими полями, уткнувшись на ходу в цветной комикс. На полурасстегнутом поясе болталась кобура и била его по бедру.
      — Ну, говори или прощай, старина, — предложил я. — Ты же знаешь, что Агентство будет опровергать все, что я обнародую…
      — Но если ты укажешь на меня как на источник информации, у меня будут неприятности…
      — Ничто так не утешает в случае неприятностей, как деньги. А то действительно назову тебя, если ничегоне скажешь… Мне вообще кажется, что тебе следует подлечиться. Нервное расстройство. Это заметно. Ну, что ты так смотришь? Ты мне уже все сообщил.
      Он сокрушенно молчал. Щеки у него дрожали. Мне даже стало немножко жаль его.
      — Не сошлешься на меня?
      — Я изменю твое имя и внешность.
      — Но они все равно меня узнают.
      — Не обязательно. Думаешь, тебя одного ко мне приставили? Так что, значит, все это было ваших рук дело? Вызов на Луну?
      — Никакое не «наше». Мы не имеем ничего общего с Лунным Агентством. Это они!
      — Как и зачем?
      — Точно не знаю как, но знаю зачем. Чтобы ты не вернулся. Если бы ты там исчез, все осталось бы по-старому.
      — Но ведь не навсегда. Раньше или позже…
      — О том была и речь, чтобы «позже». Они боялись твоего рапорта.
      — Допустим. А эта пыль? Откуда она взялась в моем скафандре? Как они могли это предвидеть?
      — Предвидеть, конечно, не могли, но у Лакса были свои опасения. Поэтому он так темнил со своим дисперсантом.
      — И до вас это дошло?
      — Его ассистент — наш сотрудник. Лаугер.
      Я вспомнил первый разговор с Лаксом. Он действительно говорил, что кто-то из сотрудников его подсиживает. Вся история предстала в новом свете.
      — Каллотомия — это тоже они?
      — Понятия не имею. — Он пожал плечами. — Ты этого никогда не узнаешь. И никто не узнает. При такой высокой ставке правда перестает существовать. Остаются одни гипотезы. Различные версии. Как было с Кеннеди.
      — С президентом?
      — Здесь ставка повыше. Весь мир! Выше не бывает! А теперь напиши, что обещал…
      Я достал из ящика бумагу и авторучку. Грамер стоял, повернувшись к окну. Я подписался и подал ему расписку. Он взглянул и удивился:
      — Ты не ошибся?
      — Нет.
      — Десять?
      — Десять.
      — Добро за добро. Ты добавил, и я тебе добавлю. Дисперсант _должен был_ заманить тебя на Луну.
      — Ты хочешь сказать, что Лакс?.. Не верю!
      — Не Лакс. Он ничего не знал. Лаугер знал все схемы. К полутора десяткам программ добавил еще одну. Это было нетрудно. Он же программист.
      — Значит, все-таки из-за вас?
      — Нет. Он работал на три стороны сразу.
      — Лаугер?
      — Лаугер. Но он был нам нужен.
      — Ну хорошо. Дисперсант вызвал меня. Я высадился. Но откуда этот песок?
      — Случайный фактор. Никто этого не предусмотрел. Если ты не вспомнишь, что там произошло, никто уже в этом не разберется. Никогда.
      Он сложил листок вдвое, спрятал его в карман и кивнул мне с порога:
      — Держись!
      Я смотрел, как он шел к главному корпусу. Прежде чем он пропал за живой изгородью, моя левая рука взяла правую и пожала ее. Не скажу, чтобы этот знак одобрения меня утешил. Но, так или иначе, надо было жить дальше.

КОНРАД ФИАЛКОВСКИЙ HOMO DIVISUS

      

 
      Когда он открыл глаза, было светло и за огромным, во всю стену окном он увидел голые ветви деревьев, а сквозь них — параллелепипеды домов с дисками направленных антенн на крышах. Снаружи хозяйничал ветер, налетавший порывами с гор, но здесь он слышал лишь удары собственного сердца — стены не пропускали извне ни звука. Всем телом он чувствовал озноб. Гладкая, без единой морщинки простыня натянута по самый подбородок. Он хотел пошевелить ногой… и не смог. Его охватил страх.
      Некоторое время он лежал, ни о чем не думая, потом мозг снова заработал. На улице весна, ранняя весна… Или поздняя осень? Тогда же была зима, смерзшийся снег на шоссе. Поворот казался простым, но, уже повернув руль, он понял, что скорость слишком велика. Мелькнула мысль, что из виража не выйти. Красные огоньки столбиков по ту сторону шоссе катастрофически надвигались. Он был уверен, что им не выдержать массы машины. За мгновение до удара успел выключить зажигание — он был старым водителем и хорошо знал, что такое смерть в огне. Еще ему запомнились пятна снега на серой скале. Удара он не почувствовал…
      "И все-таки я жив, — подумал он. — Вероятно, подлатали, как смогли, а потом поглядывали, выживу ли. Ну что ж, кажется, я их не разочаровал. Привезу им цветы и благодарность с того света. Привезу на кресле-каталке, а уж потом буду думать, что дальше. А может, мне повезло и я буду ходить. Но вот лицо… Что с лицом?" — Он попытался отыскать глазами зеркало, но не нашел. Голые стены, как ему показалось, отражали больше света, чем обычные, словно их покрыли люминесцентной краской.
      Где-то едва слышно прозвенел звонок. Он услышал его только потому, что в комнате стояла абсолютная тишина. Попытался поднять голову, но шлем сдавливал виски. И тут он услышал голос:
      — Ты проснулся. Мы ждали твоего пробуждения, — голос женщины был мягким, казалось, она стоит рядом, но в комнате никого не было. — Вероятно, ты ощущаешь слабость, озноб. Не волнуйся, это в порядке вещей и скоро пройдет. Еще немного, и ты сможешь совершать далекие прогулки, а зимой бегать на лыжах. Будешь здоров, совершенно здоров, как и прежде…
      — Ты уверена?
      — Да. Мы проверили каждую твою мышцу, каждую косточку. Все переломы срослись. Мозг функционирует нормально. Никаких особых повреждений. Если захочешь, мы постараемся, чтобы ты забыл об аварии на шоссе.
      — Забыл?
      — Если захочешь.
      Он помолчал. Стены светились все ярче, а может, это только казалось.
      — Я давно здесь? — спросил он наконец.
      — Давно. Уже весна. Еще несколько дней, и распустятся почки…
      — Я выйду отсюда… сам?
      — Да. У тебя впереди еще много-много лет. Ты молод, Стеф Корн.
      — Ты знаешь мое имя?
      — Разумеется. Ты мой подопечный.
      — Понимаю. Ты меня оперировала?
      — Оперировал Тельп. Твой ведущий. Он придет позже.
      — А ты?
      — Я и так здесь.
      — Ты только разговариваешь со мной.
      — Скоро ты увидишь меня. А пока ты нуждаешься в изоляции. Ты еще очень слаб.
      — У меня такое ощущение, будто я возвратился после долгого отсутствия.
      — Не понимаю.
      — Несчастный случай. Вероятно, все было очень серьезно. Странно, что я остался жив.
      — Тогда ты думал…
      — Ни о чем я не думал. Даже не боялся.
      — Тебе повезло, Стеф. Следом за тобой ехал грузовик. Тебя вытащили, и через несколько минут ты был уже в клинике.
      — Помню, я обогнал его перед самым поворотом. Представляю, как переволновалась Кара. Когда она сможет меня навестить?
      — Кара?
      — Да. Моя жена.
      — Ты еще очень слаб. Закончится изоляция, тогда посмотрим.
      — Долго мне ждать?
      — Не думай об этом. Сейчас ты заснешь. Мы и так заговорились сверх положенного. Ты проснешься бодрым и уже не будешь испытывать озноб.
      — Но я не хочу спать, — сказал он и тут же почувствовал, что его клонит в сон. Ответа он не услышал.
      — Ты проснулся? Отлично, — он увидел склонившегося над ним невысокого мужчину; его большие темные глаза имели то странное выражение, которое свойственно только близоруким. — Я Тельп, твой ведущий. Как самочувствие. Корн?
      — Терпимо, — Корн подтянул ноги и сел. Шлем исчез. В комнате было очень светло, и сначала ему подумалось, что это от солнца. Но за окном шел дождь, и только стены светились ярким желтоватым светом.
      — Отлично, — повторил Тельп. — Ты даже представить не можешь, как я доволен. Попробуй встать, — он подал Корну руку.
      "Я могу двигаться, честное слово, могу двигаться", — подумал Корн. Босыми ногами он коснулся ковра, которым был выстлан пол комнаты, и встал.
      — Я совсем не чувствую слабости.
      — Ну и прекрасно. Так и должно быть. Первое время ты ощутишь некоторый избыток сил, потом привыкнешь.
      — Не понимаю.
      — Механизм этого явления объяснить довольно сложно. Но так оно и есть. Ты стал сильнее, несомненно сильнее, чем прежде.
      — Укрепляющее лечение?
      — Что-то в этом роде, — Тельп улыбнулся, и Корн увидел, что тот молод, одних с ним лет, а может, и моложе.
      Он сделал несколько шагов. Ходить было нетрудно.
      — Попробуй пройти еще немного, закрыв глаза, — попросил Тельп.
      Корн дошел до стены и вернулся обратно. Тельп был явно удовлетворен. Тогда Корн решился:
      — А лицо? Как мое лицо?
      — Хочешь посмотреть на себя?
      — Да.
      — Зеркало, — сказал Тельп, обращаясь неизвестно к кому.
      — Сейчас принесут?
      Тельп улыбнулся и показал на стену. Часть ее отражала внутренность комнаты, и, подойдя ближе. Корн увидел себя. Это было его лицо, может, немного изменившееся, но наверняка его. В первый момент он не мог понять, в чем разница, потом сообразил. На лице не было ни морщинки.
      — Пластическая операция? — спросил он.
      — Пришлось кое-что подправить, — снова улыбнулся Тельп. — Надеюсь, ты не в претензии?
      — Пожалуй.
      Он смотрел на свое отражение. Коротко, очень коротко подстриженные волосы, кожа на черепе натянута, словно ее распирает изнутри, странный прреливчатый материал комбинезона плотно облегает тело. Он взглянул на Тельпа. Тот был в таком же костюме. Ни одной пуговицы.
      — Как его снимают? — спросил Корн.
      Тельп подошел и слегка потянул ткань возле ворота.
      Ткань разошлась вдоль невидимого шва. Корн заметил на груди тонкие побелевшие рубцы.
      — Перекраивали?
      — Да. Но все срослось прекрасно, как видишь.
      — Я совершенно не чувствую швов, — сказал Корн. — Вообще, насколько я понимаю, все, что ты сделал со мной, — первоклассная работа.
      — В самом деле, я могу гордиться твоим телом.
      Корн взглянул на Тельпа, лицо хирурга посерьезнело.
      — Это было очень трудно?
      — Не то слово — совершенно внове. Уникальная операция. Ты со временем убедишься в этом. Ну а сейчас твой организм работает без малейших сбоев, как отличный гоночный автомобиль, совершенно исправный, с большим ресурсом. У тебя все впереди. При желании можешь стать даже космонавтом.
      — Тут девушка упоминала о лыжах…
      — Девушка?
      — Да, которая говорила со мной, когда я проснулся.
      — А, это была Кома. Она присматривает за тобой. Я всего лишь врач: операция, послеоперационные процедуры. Потом, конечно, я тобой тоже интересовался, но уже не как хирург, понимаешь?
      — Да. Наверно, у тебя много пациентов? У Кары их всегда масса.
      — У кого?
      — У Кары, моей жены. Ты ведь с ней общался.
      — Да-да…
      — Она меня сюда и поместила. Это какая-то очень современная клиника.
      Тельп молча смотрел, как шевелятся на ветру ветви в окне.
      — Одно можно сказать с уверенностью. Корн, — проговорил он наконец. — Своей жизнью ты обязан Коме.
      Тельп замялся,
      — И тебе…
      — Моя роль, — в определенном смысле, — вторична.
      — Не понимаю.
      — Об этом мы еще успеем поговорить. А теперь поешь. Первый настоящий завтрак после долгого искусственного питания. Ты доволен?
      — Еще бы.
      — Возможно, пища покажется тебе несколько странной, но ты пока на диете. А меня ждут пациенты.
      Корн хотел было спросить, когда кончится изоляция, но в этот момент в распахнувшиеся двери въехал столик и запахло бульоном. Тельп пододвинул ему стул.
      — Присядь и поешь. Хочешь послушать музыку? Еще древние оценили ее влияние на процесс пищеварения.
      — Здесь есть радио? — Корн обвел взглядом стены.
      — Только динамик. Что хочешь послушать?
      — Все равно, — Корн сел и развернул салфетку.
      Послышался тихий щелчок и вслед за ним первые такты мелодии.
      — Это ты включил?
      — Нет. Автомат, — ответил Тельп и вышел.
      "Автомат. Автоматизированная больница", — подумал Корн, принимаясь за еду. Эта мысль снова пришла ему в голову, когда он встал, а столик самостоятельно ретировался в раскрывшуюся на мгновение дверь. Заинтересовавшись тем, что станет со столиком дальше, он подошел к двери, но опалесцирующие желтоватые створки уже сомкнулись. Он вернулся на середину комнаты, глянул в окно на серое предвечернее небо, лег на кровать и уснул. Ему снилось памятное утро на шоссе, покрытом тонкой коркой льда, образовавшейся за ночь после вечерней оттепели. Он опять обгонял неуклюжие автобусы, мчась к проступающим у горизонта горам. Обогреватели работали безотказно, и в машине было тепло. Въезжая на серпантин, он насвистывал марш, оставшийся в памяти еще с детских лет. И вдруг — смерзшийся снег на шоссе, резкий поворот руля и спазм в желудке, когда колеса оторвались от покрытия. Он проснулся. Бешено колотилось сердце. Тут же он услышал, как кто-то сказал:
      — Опять неконтролируемый сон. Это недопустимо. Сколько можно повторять!
      — Схема рекомбинации предусматривает такую фазу, — произнес уже знакомый женский голос.
      — Мне нет дела до ваших фаз! Он мой пациент.
      Корн открыл глаза. У кровати стоял Тельп. Больше в комнате никого не было.
      — Он проснулся. Займись им. Я скоро вернусь.
      Корн взглянул на дверь, но и там тоже никого не было. Тельп смотрел ему в глаза.
      — Неприятная штука. Но это пройдет. Скоро ты будешь видеть нормальные сны.
      — А почему она вышла?
      — Она вернется. Еще несколько дней ты будешь под ее опекой. Кома следит за процессом твоей адаптации.
      — Она психолог?
      — И психолог тоже. Ну, я пойду. У тебя подскочило давление и участился пульс. Я зашел взглянуть, в чем дело.
      — Знаешь, с меня довольно, — сказал Корн.
      — Не понимаю.
      — Мне надоела изоляция. Я чувствую себя здоровым, совершенно здоровым, хочу видеть родных, знакомых. Выйти отсюда.
      — Скоро выйдешь.
      — Это я уже слышал.
      — А что бы ты еще хотел услышать? — Тельп внимательно посмотрел на него. — Когда кончится период адаптации. Еще немного — два, три дня. Потом выйдешь и остальное решишь сам. Но эти несколько дней придется потерпеть. Ты взрослый человек, Корн, — в дверях Тельп обернулся, — тебе тридцать один год, у тебя все впереди. Помни об этом всегда.
      Тельп вышел, а Корн уставился в потолок, теплившийся слабым голубоватым светом, он пытался понять, что в действительности имел в виду врач с широким лбом, еще не дрожавшими пальцами и близорукими глазами. Потом потолок погас.
      Корн открыл глаза от легкого прикосновения ко лбу. В комнате снова было светло. На стуле рядом с его кроватью сидела девушка.
      "Словно сошла с портрета, — подумал Корн, — с портрета кого-то из старых мастеров, которые видели мир таким, каков он есть".
      — Ты Кома? — спросил он.
      — Да. Вот я и пришла.
      — Знаю. Ты психолог. Руководишь процессом моей адаптации.
      — Можно сказать и так. Но весь этот процесс сводится к беседе, — она говорила спокойно, выразительно, как хороший лектор.
      — С чего ты хочешь начать?
      — Безразлично. Когда-то ты увлекался астрономией, верно?
      — Да. В школе — откуда ты знаешь?
      — Считай, что я знаю о тебе очень много и впредь не удивляйся. Договорились?
      — Да. До поступления на факультет биофизики я и в самом деле интересовался астрономией.
      — Меня порадовало, когда я это обнаружила. С теми, кто по ночам смотрел в небо, легче разговаривать. Они какое-то время находились как бы вне времени. Такое остается на всю жизнь.
      — Не понимаю.
      — Понимаешь, только не отдаешь себе в этом отчета. Вспомни…
      Он хотел сказать, что не знает, о чем вспоминать, но тут ощутил на лице вечерний ветер, веющий с опаленной солнцем пустыни, и вспомнил небо в ярких вечерних звездах. Это было давно, лет десять, может, двенадцать назад: растрескавшаяся дорога, низкие глинобитные мазанки, блеяние коз, а потом равнина и развалины, с которых они смотрели на небо.
      — Над пустыней звезды кажутся ближе, — говорил старик с раскосыми глазами, — и поэтому обсерваторию построили здесь. Ночами они смотрели на небо, а утром, когда всходило солнце, спускались в подземелье на отдых. Прошла почти тысяча лет, как они ушли, но и сегодня они жили бы точно так же.