Фата-Моргана - ФАТА-МОРГАНА 1 (Фантастические рассказы и повести)

      — Не боюсь. — Мама спокойно продолжала разбирать запутавшиеся нитки. — Да тебе и не придется идти. Такое случается только раз в жизни. Теперь очередь Поля.
      — Он еще мальчишка, — не согласился отец, — и детям от таких вещей лучше держаться подальше.
      — Поль старше, чем ты был тогда, — сказала мама, — сейчас рано взрослеют.
      — А что было в прошлый раз? — спросил я. — И от чего держаться подальше? Вы заговорили об этом потому, что зашевелилась тетушка Мерта?
      — Все узнаешь, — мама явно была не в себе. — Мы подшучиваем над этим только между собой. А вообще-то, это не тема для шуток. Хоть бы бог скорее ее прибрал. Уж очень все это неестественно.
      — Не ворчи, Мэймин, — нахмурился отец. — Не так уж это и страшно. У всех свои проблемы, и тетушка Мерта не худший вариант. Она, по крайней мере, тихая и послушная, не то что другие старухи.
      — Зато те — нормальные старухи, — упрямо сказала мама, — а тут…..
      — А сколько лет тетушке Мерте? — спросил я.
      А про себя подумал, что время высушило ее до бумажной сухости, и даже странно, что при ее движении не слышно шороха.
      — Бог знает, сколько ей лет, — мама наконец закончила шить и сложила работу. Она подошла к тетушке Мерте и тронула ее за плечо.
      — Пойдемте спать, тетушка Мерта, — мама старалась говорить громко и отчетливо, — пора спать.
      Я стал считать… три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять. Тетушка Мерта встала, покачиваясь, словно ноги отказывались нести ее невесомое тело.
      Я улыбнулся. Все было, как обычно. Она смогла подняться на «десять» и это совсем неплохо, потому что только на счет «5» до нее доходило, что от нее требуется, и она начинала шевелиться. Я смотрел, как мама уводит тетушку Мерту. Ее нельзя было подталкивать и. направлять, она могла только как тень идти следом за вами. Потом я спросил отца:
      — А как на самом деле зовут тетушку Мерту? И кем она нам приходится?
      — Да я сам не знаю, — ответил он. — Можно, конечно, посчитать, в каком мы родстве, только это слишком долго. А тетушкой Мертой ее прозвал мой пра-пра-дед. Может, это и не очень красиво, но прозвище так и прижилось в нашей семье. — Отец зевнул и поднялся с кресла.
      — Ну, я тоже пошел спать, — он взял со стола газету и отправился на кухню перекусить чего-нибудь на сон грядущий.
      — А почему ее так прозвали? — крикнул я.
      — Не знаю, — голос отца звучал глухо, наверное, он шарил в холодильнике. — Он говорил, что она давным-давно мертва, вот и прозвал так.
      Я решил подсчитать. Я, отец, дедушка, пра-дедушка, пра-прадедушка и еще «пра» — шесть поколений. Если по 30 лет на поколение — получается 180. Я грыз кончик карандаша, чувствуя неприятный холодок в животе.
      «Это же не точно, — успокаивал я себя. — Папа мог преувеличить, ради шутки. Но, даже если отбросить одно поколение, остается 150 лет».
      Я отложил карандаш.
      Значит 150 лет назад кто-то считал, что тетушка Мерта давным-давно мертва. Сколько же ей все-таки лет?
      Наступившее утро встретило меня чистотой и свежестью. Умытый ночным дождем мир спал. Я наслаждался утренней прохладой и радовался жизни. Каникулы только начались, и работы на ферме пока не много.
      Мама позвала к столу. Еще издали я почувствовал дразнящий запах оладьев, сосисок и кофе. И не заставил себя долго ждать и упрашивать. Оладьи были что надо — жаль, быстро кончились.
      — Похоже, ты и вправду вырос, — заметил папа. — Управился быстрее отца…
      Вдруг из спальни выбежала мама.
      — Тетушка Мерта проснулась и сама встала, — сказала она испуганно.
      — Да, — сказал папа, — Ты была права. Похоже, начинается.
      — Мам, можно я поеду на рыбалку? — спросил я, не слишком прислушиваясь к их разговору. Я собрался на пару дней съездить на озеро Хонен.
      — Лучше не сейчас, сынок, — ответил отец. — Я думаю, что не сегодня-завтра для тебя здесь найдется дело.
      — Ну, пап, — я даже расстроился, — я ведь давно собираюсь.
      — Ничего, это не надолго, — сказал папа. — А на озеро еще успеешь.
      — Но что я должен буду делать?
      Мама, расстроенная, теребила угол фартука.
      — Ты нам будешь нужен, — повторила она.
      — Но зачем?
      — Сводить на прогулку тетушку Мерту.
      — Прогуливать тетушку Мерту? — удивился я. — Но мама, ты же всегда сама с ней гуляешь.
      — Это совсем другое, — мама, наконец, оставила фартук в покое. — На эту прогулку тетушка сама выбирает спутника. И идти придется тебе.
      За ужином я стал внимательно рассматривать тетушку Мерту. До этого я не особенно обращал на нее внимание. Она была всегда такой же привычной и незаметной, как мебель.
      Тетушка Мерта была совсем маленькой. Если бы она не была такой высохшей, то, наверное, походила бы на маму. Серые волосы заколоты в крохотный пучок на затылке. Лицо, как измятая бумага, провалившийся беззубый рот, крохотные, потерявшиеся в морщинах абсолютно пустые глаза. Она без всякого выражения смотрела сквозь меня, и только зубы, ощутив прикосновение ложки, начинали двигаться, втягивая жидкую кашу, которую подавала ей мама. Рот закрывался, и на каждый глоток дергалась тощая куриная шея.
      — А она может разговаривать? — спросил я.
      Отец посмотрел на маму и уткнулся в свою тарелку.
      — Никогда не слышала, — ответила мама.
      — А делать что-нибудь она может? — допытывался я.
      — Ну, в общем, да, — сказала папа. — Она отлично чистит горох, если ее правильно попросить.
      — Да… — меня передернуло. Я вспомнил, как однажды меня, еще маленького, посадили помогать тетушке Мерте. Я подавал ей стручки, а она быстро, как автомат, вылущивала из них горошины. И, когда горох кончился, ее руки все никак не могли остановиться — брали, лущили, складывали…
      — Еще она хорошо рвет полоски для половиков и может прополоть грядку от сорняков перед посадкой.
      — Так почему… — я не знал, как бы спросить поделикатнее.
      — Почему она живет у нас? Ты это хотел спросить? — мама вздохнула. — А куда ее денешь? Живет и живет. Да, в общем-то, она особенно и не мешает.
      — Можно ее отправить в интернат, — сказал я.
      — Во-первых, в интернат надо представлять документы, а откуда им взяться у тетушки Мерты, — объяснила мама, готовя сладкую кашу для старухи. — А, во-вторых, интернат стоит денег.
      — А про какую прогулку вы говорили? Куда это мне с ней идти?
      — В лощину, — ответил папа, нацеливаясь на очередной кусок пирога с вишней. — Вниз, до старого дуба, — папа тяжело вздохнул, словно вспомнив что-то. — И обратно.
      — Ну, зачем же туда. Там же полно крапивы, да и комаров хватает. А кроме того там… ну… нехорошо.
      — Ты хочешь сказать, нечисто? — улыбнулась мама.
      — Ну, в общем, да, — я попытался объяснить. — Там даже погода не такая, как вокруг. Чего ради лезть туда?
      — Она всегда идет именно туда, — сказал папа. — А ты будешь ее провожать.
      — Ну раз надо, значит надо, — я поднялся. — Тогда уж лучше сделать это поскорее. Пойдемте, тетушка Мерта.
      — Сейчас она не пойдет, — сказала мама. — Она сама решит, когда будет готова.
      — А почему с ней не может сходить папа? Ведь он уже один раз ходил.
      — И с меня вполне хватило одного раза, — ответил папа холодно. — В этот раз пойдешь ты. И ты должен быть здесь, когда придет час. Рыбалка от тебя никуда не денется.
      — Ну ладно, — я почти смирился. — Но вы хоть объясните по-человечески, а то я так ничего и не понял.
      И мне объяснили. Тетушка Мерта всегда была в нашей семье, хотя папа так и не смог рассчитать, в каком родстве она с нами. И всегда она была такой же старой и высохшей. В ней словно совсем не осталось плоти, ничего, способного разлагаться, поэтому она не была такой противной, какими бывают старухи.
      Раз в двадцать — тридцать лет, она как будто просыпалась и рвалась куда-то идти. И сопровождать ее должен был обязательно мужчина. С женщиной она идти не могла. И ее провожатый возвращался изменившимся.
      — Это очень сильно действует, — сказал папа. — Когда своими глазами видишь то, что никогда тебе не понять…
      — А однажды это был настоящий кошмар, — начал рассказывать папа. — Это когда наша семья только переехала сюда. Тогда еще был жив твой пра-прадедушка. Они добирались сюда в крытом фургоне, и всю дорогу тетушка Мерта ничего не замечала. А когда она начала просыпаться и не нашла знакомых мест, она словно с ума сошла. Прадедушка хотел вести ее по дороге, но она металась в темноте, словно собака, потерявшая след. Прадедушка привел ее домой только утром, весь ободранный и в синяках. Но в конце концов она облюбовала себе эту лощину.
      — А зачем она туда ходит? — спросил я. — Что ей там надо?
      — Этого не расскажешь, — ответил папа. — Это можно только увидеть самому.
      В этот вечер тетушка Мерта снова зашевелилась. Сначала она закрыла руками лицо, потом попыталась встать. Одной рукой она вцепилась в спинку стула, а другой взмахивала, словно пытаясь ухватиться за воздух. Мама подошла, погладила ее по плечам и усадила назад.
      На следующий вечер все началось сначала. Она несколько раз вставала со своего стула, подходила к двери и останавливалась, словно к чему-то прислушиваясь. Я тоже волновался и каждый раз кидался открывать ей дверь, но она только выглядывала и снова брела к своему стулу.
      На следующий вечер все было так же часов до 10, пока мы не собрались идти спать. Вдруг тетушка Мерта бросилась к двери и, нетерпеливо притоптывая, начала даже царапать дверь пальцами, как кошка.
      — Надо идти, — тихо сказала мама. Мне стало не по себе.
      — Мам, ты смотри, какая темень, — попытался протестовать я, — и луны сегодня нет.
      Тетушка Мерта начала повизгивать. Я остолбенел. Я первый раз в жизни услышал ее голос.
      — Пора, — твердо сказал отец. — Отправляйся с ней. И обязательно приведи ее назад, сынок.
      — В лощине и днем нехорошо, — я невольно говорил шепотом и не мог глаз оторвать от шарящих по двери тощих старческих рук. Она всем телом прижалась к двери, прислонилась к ней лицом, и ее обвисшее черное платье казалось на двери чернильным пятном. — А в такую ночь там сам черт ногу сломит.
      — Попробуй выбирать дорогу, — папа тоже зашептал. — Может, у тебя и получится. А сейчас иди и без нее не возвращайся.
      Мы быстро очутились за дверью, и я почувствовал, как сухие пальцы вцепились мне в руку, и вот тетушка Мерта уже тащит меня в темноту.
      С перепугу мне показалось, что я слышу, как шуршит ее высохшая кожа. Я чуть не закричал и только старался не думать куда и зачем она меня ведет.
      Я попытался направить ее в сторону от лощины, в поле, на дорогу, на пустырь — в любую сторону, но не смог даже свернуть. Она снова возвращала меня на видимую только ей тропу. И я перестал сопротивляться. Темень была такая, что с трудом можно было различить землю и небо, а больше я ничего не видел. В гнетущей тишине слышалось только свистящее дыхание тетушки Мерты и мой задыхающийся хрип. От ужаса и темноты я не смог бы даже закричать.
      Вдруг она остановилась, и я буквально наткнулся на нее. На меня пахнуло запахом слежавшейся бумаги. Мы стояли почти прижавшись, но в этих разлитых чернилах я не мог даже различить ее лицо. Постепенно я стал видеть тетушку Мерту. Светлее не стало, но, видимо, я немного пригляделся.
      Она тихонечко зевнула, прикрыв рот рукой, и рассмеялась. Я поперхнулся. Таким молодым и изящным был этот жест — и так же не вязался он с высохшими старческими руками и лицом.
      — Я оживаю, — я вздрогнул от звука этого живого, теплого голоса. — Я оживаю, — повторила она с восторгом, — Я чувствую, что это не сон.
      Она с удивлением разглядывала свои руки.
      — Но они до ужаса реальны, — сказала она. — Они совсем как настоящие.
      Она протянула их в мою сторону, и я с удивлением услышал свой ответ.
      — Они и есть настоящие.
      Она оглянулась на мой голос, и исходящий от нее свет стал ярче.
      — Ты со мной разговариваешь?
      Она говорила словно сама с собой, и с каждым словом лицо ее становилось все живее, ярче и моложе.
      — Мне было предсказано, что я начну выздоравливать только тогда, когда смогу различить сон и явь, пойму, где реальность, а где иллюзия. Я понимаю, что это странный сон. Я знаю, что я сплю… но можно ли разговаривать с тем, кто мне снится? — она удивленно посмотрела на меня. — И может ли он мне отвечать?
      Теперь тетушку Мерту было не узнать. Мягкое, молодое лицо, огромные, сияющие глаза. Тело расправлялось, наливалось жизнью. И вдруг платье соскользнуло с нее, как старая ненужная шкура. Она стояла, окутанная странным светом, не дававшим тени и не освещавшим ничего, кроме нее самой.
      Я попробовал пристальнее вглядеться в этот свет и вдруг почувствовал, как исчезает незыблемость моего мира.
      Не каменная основательность, а зыбкое сплетение звездного света, крохотный уголок огромной вселенной, осуществившаяся внезапность, одна из множества. И еще ощущение глубины человеческой жизни, не начинающейся рождением и не кончающейся смертью.
      — Ах, если бы я могла окончательно проснуться, — воскликнула она. — Если бы не возвращаться в этот ужас! — Она вскинула руки и потянулась к небу: тонкая и изящная, как огонек свечи.
      — Я верю, я чувствую, что все это только сон, все это старое, дряхлое — только иллюзия, — она легко подбежала ко мне и взяла меня за руки. — Ведь ты просто снишься мне? — спросила она. — И моя старость и беспомощность только мой кошмар?
      Она так прижалась ко мне, что я почти вынужден был обнять ее. И сразу меня окутало серебристое облако ее волос.
      — Ты очень симпатичный, — рассмеялась она, — но только, пожалуйста, не снись мне больше.
      Как-то вдруг получилось, что я стоял совершенно один в такой темноте, что не видел собственных рук, все еще ощущая кончиками пальцев шелк ее кожи. Я с трудом перевел дыхание и наклонился, чтобы поднять валявшееся под ногами платье тетушки Мерты. Только тут до меня дошло, как я перепуган — колени мои дрожали и ноги просто подгибались.
      Все во мне кричало от ужаса, и непонятно было, как это я до сих пор не удрал отсюда сломя голову. Может быть, меня удерживал приказ отца: «Приведи ее обратно». Я заставил себя думать о том, что я не первый, кто это видел. Все мои предки прошли это испытание, и все они выдержали его, и… «привели ее обратно». Это немного успокоило меня, и, хоть зубы мои стучали, а ногти врезались в ладони, я мог стоять и ждать.
      Я не мог бы сказать, сколько прошло времени, только платье тетушки Мерты вдруг зашевелилось у меня в руках. Я подпрыгнул от неожиданности и отбросил его, словно обжегшись.
      Она появилась снова. Закрытые глаза, волосы, льющиеся как прекрасная мелодия, и все очарование, вся нежность, все, что только можно себе вообразить, было в ее лице. И тут она открыла глаза и все увидела.
      — Нет, — закричала она, и тут же прикрыла рот ладонью. Только не это! Не надо снова! Ведь я уже проснулась!
      Она с рыданием прижалась ко мне, и я снова смог обнять ее. Всю красоту и нежность мира держал я в руках, и все отчаяние. Но вот она отстранилась и начала говорить медленно, как заклинание: «Все это только сон. Страшный сон, но я верю, что он кончится, — она даже не пыталась сдержать слез, нужно только дожить до утра и проснуться. Все это мне снится, и ты тоже мне снишься…»
      Руки ее метнулись к лицу и нащупали первые морщины, появившиеся на лбу. Черное платье, как живое, наползло на ее тело, выжимая из него жизнь. Облако волос редело и теряло блеск. Последними погасли глаза, опять спрятавшиеся под темными морщинистыми веками.
      — Нет, нет, — повторял я, потрясенный этим превращением. Я пытался разгладить появляющиеся морщины и чувствовал, как прямо под моей рукой высыхала и стягивалась кожа.
      Я отшатнулся и машинально вытер руки о штаны, и когда поднял глаза, передо мной уже стояла тетушка Мерта. Исходивший от нее свет погас, и мы опять были в полном мраке.
      На обратном пути мы лезли через какие-то кусты и колючки, а тетушка Мерта с трудом передвигала ноги и не переставала плакать. Мне даже пришлось взять ее на руки — горстку праха с затхлым пыльным запахом.
      Наконец я выбрался из лощины, гудевшей от ветра, хотя вокруг было очень тихо. В мозгу бесконечно крутилась засевшая фраза: «Жизнь — это сон… жизнь — это сон…».
      Но прежде чем перешагнуть порог кухни и вернуться к привычному миру, я встряхнул все еще рыдавшую тетушку Мерту жуткую куколку такой прекрасной бабочки — и на ухо ей прошептал:
      — Просыпайся, тетушка Мерта! Скорее просыпайся!
 
       Пер. с англ. Т. Завьяловой

Альфред Ван Вогт
НЕ ТОЛЬКО МЕРТВЫЕ

      У БЕРЕГОВ АЛЯСКИ ОБНАРУЖЕНО БРОШЕННОЕ КОМАНДОЙ КИТОБОЙНОЕ СУДНО СО СЛЕДАМИ НАПАДЕНИЯ
      29 июня 1942 г. Сегодня в Беринговом проливе американским патрульным судном был обнаружен китобойный корабль «Альбатрос». На сильно поврежденном корабле не оказалось ни одного члена экипажа. Военные удивляются тому, что все повреждения вызваны странной силой, не имеющей отношения к бомбам, торпедам, снарядам или каким-либо другим видам оружия. Штормов в этом районе последние три недели не было. Камбузная печь в момент обнаружения была теплой. Убедительных объяснений по этому поводу не выдвинуто. Известно, что «Альбатрос» под командованием капитана Фрэнка Уорделла вышел из порта на западном побережье Америки в начале марта. В экипаже было восемнадцать человек, и все они исчезли.

      Капитан «Альбатроса» без удовольствия подумал о трех месяцах, без толку потраченных в поисках китов. Он начал осторожно вводить шхуну в укромную бухту, когда увидел лежащую на мелководье подводную лодку. Сознание его на мгновение провалилось в пустоту, когда же оно вновь выбралось на поверхность и вдохнуло воздуха, рефлексы уже сработали. Указатель машинного телеграфа встал на «полный назад», а в голове сложился четкий план действий. Он раскрыл было рот, чтобы крикнуть рулевому, но затем стиснул зубы, сам подошел к штурвалу, и корабль, направляемый искусной рукой, развернулся вдоль лесистого мыса.
      Якорь пошел вниз. На грохот цепи и всплеск воды в тишине безветренного утра откликнулось странное эхо.
      Тишина вновь воцарилась над заливом; слышался лишь тихий плеск северного моря о борт «Альбатроса». На мелководье, где встал корабль, волны были чуть выше. Иногда слышался гул это большая волна в пене разбивалась о торчащую скалу.
      Уорделл, возвратясь на маленький мостик, стоял очень спокойно, позволяя сознанию впитывать впечатления, стоял и слушал. Но ни один посторонний звук не коснулся настороженного слуха: ни рокот дизелей, ни слабый шум мощных электродвигателей. Уорделл вздохнул свободнее.
      Он увидел, что на мостик поднимается Приди, первый помощник.
      — Не думаю, что они увидели нас, сэр, — громким шепотом произнес он. — Я не заметил там ни единой души. Кроме того, они, по-видимому, не готовы к выходу в море.
      — Почему?
      — Разве вы не заметили, сэр? У них нет боевой рубки. Должно быть, ее оторвало взрывом.
      Уорделл молчал, пораженный своей невнимательностью. Легкое чувство самолюбования — ведь он мастерски увел корабль прошло. В голову ему пришла другая мысль, и он нахмурился из-за постыдного намерения утаить другие доказательства своей ненаблюдательности. Но все-таки он ответил:
      — Интересно, как это сознание умудряется запечатлевать предметы, не существующие в действительности. Я даже не заметил: повреждено у них палубное орудие или нет.
      Теперь примолк первый помощник. Уорделл бросил быстрый взгляд на его длинное лицо, понял, что помощник испытал не меньшую досаду, и быстро сказал:
      — Мистер Приди, созывайте людей.
      Помирившись со своей со вестью, Уорделл спустился на палубу. Не спеша он стал осматривать противолодочное орудие, что стояло рядом с гарпунной пушкой. Слышно было, как за спиной собирались китобои, но он не оборачивался, пока они не стали нетерпеливо переминаться с ноги на ногу.
      Тогда он обернулся и вгляделся в грубые обветренные лица. Пятнадцать мужчин и юнга: почти весь экипаж, кроме механика и моториста. И каждый оживлен: люди вырвались из лап скуки, которая за последние три месяца буквально извела всю команду.
      На память Уорделлу пришли воспоминания о долгих годах, проведенных рядом с этими людьми. Он удовлетворенно кивнул самому себе и начал:
      — Похоже, мы наткнулись на поврежденную японскую подлодку. Наш долг вам понятен. Военные оснастили нашу посудину трехдюймовой пушкой и четырьмя пулеметами, поэтому…
      Он прервал речь и хмуро посмотрел на одного из ветеранов.
      — В чем дело, Кеннистон?
      — Прошу прощения, кэп. Эта штука — не подлодка. Я служил в военном флоте в восемнадцатом году и с первого взгляда могу определить это. И, черт побери, у этого судна борта будто покрыты черной металлической чешуей. Там что-то застряло, сэр, но это не подводная лодка.
      Из-за каменистой гряды, где он залег со своей небольшой экспедицией, Уорделл рассматривал странное судно. Чтобы добраться до этого удобного наблюдательного пункта, пришлось больше часа карабкаться по скалам. И вот он здесь, а что толку?
      В бинокль корабль был виден хорошо: сигарообразный, стремительный корпус из сплошного металла неподвижно лежал среди волн, что морщинили поверхность залива. Не было заметно ни единого признака жизни. Тем не менее…
      Уорделл внезапно замер, остро осознав ответственность за всех своих людей: за этих шестерых, что рядом с ним сейчас с двумя драгоценными пулеметами, и за остальных, что на шхуне.
      От чужеродности этого судна, от его огромных размеров делалось не по себе.
      Позади кто-то сказал, нарушив тишину серых безжизненных скал:
      — Если бы у нас был радиопередатчик! Любой бомбардировщик мигом бы расправился с этой мишенью! Я…
      Уорделл лишь смутно осознавал, почему голос вдруг перестал доходить до сознания. Он упорно думал над соотношением сил: два пулемета против ЭТОГО. Или, вернее (подсознательно он не желал признаваться в обладании большей огневой мощью), четыре пулемета и трехдюймовая пушка. В конце концов, оружие, находящееся на «Альбатросе», тоже нужно учитывать, несмотря на то, что шхуна стоит далеко. Мысли внезапно оборвались.
      Он вздрогнул, заметив на плоской темной палубе движение: большая металлическая плита повернулась, затем резко откинулась, словно отброшенная мощными пружинами.
      Через люк выбралась какая-то ужасная, нечеловеческая фигура. Это нечто выпрямилось на поблескивающих ороговелых ногах, чешуйчатая кожа блестела в свете утреннего солнца. Одна из четырех рук сжимала прозрачный предмет плоской прямоугольной формы; в другой находилась небольшая вещь голубоватого цвета, она сверкнула малиновым отблеском в свете яркого солнца. Остальные руки были свободны.
      Чудовище стояло под теплым земным солнцем на фоне чистого северного моря. Стояло самонадеянно, с откинутой назад ящеричьей головой на короткой шее, с таким гордым и значительным видом, что Уорделл ощутил боль в затылке.
      — Ради бога, — прохрипел кто-то. — Всадите пулю в эту тварь.
      Скорее всего, сам голос, а не слова привели в действие тот участок мозга Уорделла, что отвечал за работу голосовых связок.
      — Стреляйте! — выдохнул он. — Фрост! Уидерз! Огонь!
      Тра-та-та-та! Заговорили оба пулемета, разбудив тясячего лосое эхо в девственной тишине укромной бухты.
      Проворно ступая перепончатыми лапами, тварь двинулась было по палубе, резко остановилась, повернулась и посмотрела вверх. Зеленые и горящие, как у кошки в темноте, глаза уставились Уорделлу прямо в лицо. Капитан почувствовал, как мышцы свело судорогой: им овладело импульсивное желание скрыться за камнем, но он не смог бы шевельнуться даже под угрозой смерти.
      Такой же паралич поразил, должно быть, всех моряков. Пулеметы смолкли, наступило прежнее мертвое спокойствие.
      Желто-зеленая рептилия первой тронулась с места. Она побежала обратно к люку. Но вместо того, чтобы спуститься вниз, существо протянуло кому-то кристаллический предмет и выпрямилось. Раздался лязг, люк захлопнулся, и — рептилия осталась одна на палубе, лишив себя возможности отступить в укрытие.
      Эта сцена длилась не более доли секунды: действующие лица занимали места на фоне спокойного моря и бесплодной суши. Тварь стояла абсолютно спокойно и не отводила горящего взгляда от людей. Внезапно существо напряглось и прыгнуло по-лягушечьи, с громким всплеском войдя в воду. Круги на воде исчезли, а тварь не показывалась. Люди ждали.
      — Те, что уходят, часто возвращаются, — произнес наконец Уорделл, с трудом подавляя дрожь в голосе. — Один бог знает, что это было, но на всякий случай держите оружие наготове.
      Тянулись минуты. Ветерок, что недавно заигрывал с поверхностью воды, совсем успокоился. Вода сделалась похожей на стекло, которое разламывалось вдалеке, там, где бухта встречалась с морем.
      Минут через десять Уорделл переменил позу, а спустя еще минуту поднялся.
      — Надо возвращаться на корабль, — напряженно произнес он. — Эта штука слишком велика для нас.
      Они шли вдоль берега, когда начался переполох: послышались отдаленные крики, длинные пулеметные очереди, а потом молчание.
      Все это происходило в той стороне, где шхуна стояла на якоре в полумиле от берега, за стеной деревьев.
      Уорделл побежал, рыча от гнева: здесь даже идти было трудно. Он был вне себя, проклиная камни и все, что попадалось на глаза. Он раза два сильно упал, а когда поднялся во второй раз — остановился и подождал, когда его люди поравняются с ним… «Бежать не обязательно, — эта мысль поразила его своей очевидностью, — то, что случилось — уже случилось».
      Уорделл стал осмотрительнее прокладывать путь через нагромождение скал. Он яростно проклинал себя за то, что оставил «Альбатрос», и особенно за саму мысль выступить на хрупком деревянном корабле против бронированной подлодки. Тем более, что она оказалась вовсе не подлодкой.
      Сознание его пасовало, не в силах предположить, с чем они столкнулись.
      Он попробовал посмотреть на себя со стороны: как он пробирается по голым камням на голом берегу моря, пытаясь поскорее выяснить, что сделала… эта ящерица с его кораблем. И не смог. Картина не складывалась. Она даже отдаленно не напоминала обычную ткань жизни: приятное безделье на мостике в спокойные дни, созерцание моря с трубкой, набитой хорошим табаком: Еще более далеким и отчужденным представлялся мир, где были карты, громкий смех и женщины с нахальными глазами. В этом мире проходила его жизнь в короткие месяцы на суше, веселая и бесцельная жизнь — он охотно бросал ее, когда наступало время опять уходить в море.
      Уорделл отбросил бесполезные воспоминания и сказал:
      — Фрост, возьми с собой Блэйкмана и Мэккина — заберете канистры с водой. Дэнни, наверное, уже наполнил их. Нет, пулемет возьмите с собой. Лучше останьтесь там с остальными канистрами, пока я не пришлю еще людей. Нам надо забрать всю воду и побыстрее сматываться отсюда.
      Приняв решение, он почувствовал себя лучше. Следовало идти на юг, к военно-морской базе: пусть другие, лучше оснащенные и лучше подготовленные люди займутся чужим кораблем.
      Если только его собственный корабль все еще на месте, а в этом он вовсе не был уверен. Он обрадовался, как ребенок, преодолев последнюю, самую крутую скалу: вот она, шхуна, цела и невредима! В бинокль он увидел людей на палубе. Наконец-то груз тревоги за жизнь своих людей свалился с его души. Все было в порядке.
      Ясно, на борту что-то произошло. Через несколько минут он узнает — что.
      Некоторое время казалось, что он никогда не поймет, о чем ему пытаются рассказать. Моряки столпились вокруг, когда вконец измотавшийся капитан забрался на борт шхуны. Мешанина голосов обрушилась со всех сторон, и Уорделл поначалу совершенно очумел.
      Сквозь гомон прорывались слова о твари, «похожей на лягушку величиной с человека», невесть откуда появившейся на корабле. Говорили еще что-то о машинном отделении и о механике с мотористом, которые…
      Осипший от переживаний Уорделл положил конец этому безумию.
      — Мистер Приди, — твердо произнес капитан, — есть ли жертвы?
      — Нет, — ответил помощник. — Хотя Резерфорд и Кресси все еще в шоке.
      Сообщение о механике и мотористе было невразумительным, но Уорделл не обратил на это внимания.
      — Мистер Приди, отправьте шестерых человек на берег, пусть помогут доставить воду на корабль. Потом поднимитесь на мостик.
      Несколько минут спустя Приди представил Уорделлу полный и толковый отчет о происшедшем. Когда отряд Уорделла открыл огонь из пулеметов, все собрались на левом борту шхуны и остались там, ожидая возвращения десанта. Мокрые следы, оставленные существом, показали, что забралось оно на шхуну с правого борта. Первый раз его увидели у бакового люка. Оно внимательно рассматривало орудия на носу.
      Существо спокойно двинулось вперед, сопровождаемое девятью парами глаз, желая, по-видимому, подойти поближе к орудиям, но внезапно свернуло в сторону и, подбежав к борту, нырнуло в воду. Тогда вслед ему застучали пулеметы.
      — Не думаю, что мы задели его, — предположил Приди.
      Уорделл задумался.
      — Сомневаюсь, что его можно пронять пулями. Оно… — Капитан запнулся. — Черт, о чем я говорю!? Ведь оно убегает всякий раз, когда мы стреляем. Ну ладно, продолжай.
      — Мы обследовали корабль и только тогда обнаружили Резерфорда и Кресси. Они были без сознания и не помнят, что с ними случилось. Но механик доложил, что повреждений в двигателе нет. Вот, собственно, и все.
      «И этого достаточно», — подумал Уорделл, но промолчал.
      Он представил, как желто-зеленая ящерица взбирается на борт его корабля, и — передернул плечами. Что было нужно проклятой твари?
      Солнце стояло высоко в южной половине небосвода, когда последняя канистра с водой была доставлена с берега на борт, и шхуна снялась с якоря.
      На мостике Уорделл облегченно вздохнул, когда корабль отвернул нос от белопенного мелководья и пошел в глубокие воды открытого моря. Капитан толкнул рукоятку машинного телеграфа на «полный вперед», но дизели зачихали и вскоре смолкли. «Альбатрос» еще двигался некоторое время по инерции, покачиваясь с борта на борт.