Маги нашего города

Павел подумал, что говорит с собой интонациями матери. С ума-то не сходи, одернул он себя. Развернулся и пошел прочь. Заставил себя пойти, потому что смотреть в глаза Петровича ему очень не хотелось. Так облажаться! Стыдно. Боже, стыдно-то как! Повел себя словно пацан зеленый, который темноты боится и писается в постельку. Ну да хоть в этом-то не он грешен.

По лестнице спускался, крепко цепляясь за перила, настолько ноги не хотели держать тело. Они устали. И он устал. Тело, мозг – все устало. Но при этом Паша силился что-то вспомнить, что он, кажется, упустил. Еще такие картинки бывают, называются «Найди десять отличий». Смотришь на них впервые – одинаковые. Но стоит напрячься, всмотреться и – опа! – вот они, все десять. Даже одиннадцать, просто одну художник допустил по собственной невнимательности. Напрячься!

На каждом повороте лестницы имелось окошко, через которое можно было увидеть, что происходит непосредственно в таможенной зоне, наверняка и клетки с хищниками удалось бы рассмотреть, но он не стал. Просто не мог. Или не хотел. В сущности, ему было наплевать на них. Если Марина взялась за это дело, то пусть и заканчивает сама. Все, он умывает руки. Устал. И наплевать, что официально рабочий день даже еще не начался. В конце концов, он не подписывался тигров всяких со львами ловить. Не его это дело – сафари устраивать. А если Петрович не отпустит его по-хорошему, то и черт с ним. Уйдет как есть, хоть по-плохому, хоть как. В конце концов, он не железный. И у него есть куда уйти и чем заняться. Они с Любкой не пропадут. Будут, как и прежде, богатых теток потихоньку охмурять. Дело это денежное, пусть и не такое, как у хитрована Петровича, но все едино без куска хлеба не останется. А Петрович пускай с Мариной с ее сломанными ногтями работает. Вот так!

Он толкнул дверь, ведущую в таможенную зону, но та не подалась. Заперли они ее, что ли? И про него забыли? В бешенстве Павел толкнул ее плечом, и она не открылась, но слегка подалась. Впечатление такое, будто с той стороны ее подперли чем-то тяжелым, а не на замок закрыли.

– Эй! Откройте! – он пару раз ударил в дверь кулаком. Тяжелая металлическая конструкция, обернутая в звукопоглощающий материал, только слабо охнула в ответ. Видно, делали ее с таким расчетом, чтобы она чуть ли не противотанковый заряд держала. Ан не выдержала!

– Ну и черт с вами, – пробормотал он, отступая и садясь на ступеньку. – Наплевать.

Сел и уставился на преграду, глядя бездумно, пока взгляд его не сфокусировался на фасонистой дверной ручке, отливающей золотом. Не золото, само собой, но и без того видно, что штука дорогая. Два разнесенных замка, запоры наверняка как в сейфе, в разные стороны расходятся, вверх, вниз и в боковины. Даже издали видно, какие сложные замочные скважины, под особые, сложнофигурные бороздки, и еще считыватель для магнитного ключа. Ну, ладно, можно человека заморочить, тут большого ума не надо, но замки-то, замки как вскрыли?

Опустошение было такое, будто из него вынули все внутренности, все кости. Даже сидеть сил не было. Павел попробовал облокотиться на верхнюю ступеньку, но ее кромка, обитая металлическим уголком, больно врезалась в хребет. Боль была такая, будто в спину ножом ткнули. Он скривился и дернулся от боли, хотя, казалось бы, даже на это сил у него не было. Оказывается, есть еще.

Ухватившись за по-корабельному надраенные перила, намертво привинченные к стене, поднялся, практически подтянулся, встал и побрел обратно, наверх. Вернувшись в уже знакомый холл, все еще остро пахнущий дикими кошками, доплелся до дивана и рухнул на его мягкий плюш.

Он лег на бок, подгибая под себя колени. Игрушки, ведь это надо же. У каждого они свои. Один до самой старости не может жить без пистолетов-автоматов, другому уже с первого класса ничего не надо, кроме денег. Игрушки у каждого свои. Но бывают и чужие.

Он не спал в привычном понимании этого слова. Может, иногда проваливался в забытье, но вскоре просыпался. Он понимал, что лежит на диванчике в холле чужого офиса, что в любой момент сюда могут прийти люди, что надо бы встать, неудобно так-то, но не вставал, даже попытки такой не делал, ногам было холодновато без одеяла или хотя бы пледа, прошедшее проходило перед ним картинками, словно во сне. Он мог управлять своими мыслями, он думал, только несколько замедленно. Но – углубленно. Как это бывает во время демонстрационных показов, когда предмет, скажем автомобиль, медленно поворачивают, показывая с разных сторон, сверху и снизу. С машины срывают покровы, так что становится видна вся ее начинка, от кресел и двигателя до самого последнего хомута на бензопроводе. Он лежал, едва живой, и лелеял одно из самых лучших своих воспоминаний, как он плавал в океане и увидел толстую и губастую рыбу, вяло шевелившую плавниками, не двигаясь при этом с места. Он подплыл и ни с того ни с сего обнял ее. И она не вырывалась! Она терпеливо ждала, пока человеку надоест ее лапать. Уплыла она только тогда, когда Павел отпустил ее. Медленно, нехотя, лениво, напоминая собой пресытившуюся матрону.

До того он никогда в жизни так не отдыхал. Десять дней в Таиланде. Это происходило уже после того, как побережье страны было изуродовано страшным цунами. Самое жуткое уже успели убрать, но все равно было видно, какой ужас тут творился не так давно. И народу мало. Той путевкой расплатился с ним один деляга. Наверняка она стоила гроши как раз из-за того, что никто не хотел ехать в те места, хотя наплел чуть ли не про несколько тысяч баксов. И Павел согласился взять ее вместо денег. Наверное, делец принял его за законченного лоха, но и наплевать. Павел никогда не жалел, что поехал туда. Там, на побережье, он впервые в жизни надел акваланг. И там он ощутил покой. Особенно когда парил над песчаным дном, на котором неторопливо играли солнечные блики, по-отпускному неспешные и безмятежные. Стайки экзотических рыб, совсем, кажется, не боящихся человека. Здоровенный краб, крадущийся боком, вытаращив свои глаза бусинами. Услужливый бой, прямо на пляже приносящий коктейли. Ресторан, в котором он вечерами ел удивительно вкусные бараньи ребрышки. Рай. Но самое главное – та рыба, которую он обнял прямо в воде, на глубине в десять с лишним метров. Глупость, мальчишество, но именно это воспоминание грело его больше всего.

А потом, в последний день… Нет-нет-нет! Он отогнал от себя это воспоминание, не дал себе вспомнить тот день, небольшим и привычным усилием воли переключившись на приятное, вызвав в памяти другую картинку.

Танцор. Улыбчивый и удивительно подвижный мулат, вечерами выступавший на маленькой эстраде ресторана. По нему в открытую обмирала одна тетка из Воронежа, яркая такая, грудастая и, сразу видно, горячая. Смотреть на нее было забавно, но еще интереснее было видеть, как танцует тот парень. Просто поразительно. Повторить такое представлялось невозможным, немыслимым абсолютно. Что он вытворял своим телом, следуя заданному фонограммой ритму! И при этом все он делал весело, получая от процесса видимое удовольствие, так что смотреть на него тоже было весело. Это было хорошее воспоминание, одно из самых ценных у Павла. Конечно, он не мог не то чтобы воспроизвести, но даже хотя бы приблизительно вспомнить, что вытворял тот молодой мулат. Он помнил главное – собственное ощущение и красные, очень яркие штаны парня, напоминающие кавалерийские галифе, затейливо расшитые блестками, от которых в глаза били снопики разноцветного света. И еще неизменную улыбку на смуглом лице с классически правильными чертами. Стоило это вспомнить, как настроение сразу улучшалось. Это была одна из его палочек-выручалочек. Он вызывал это воспоминание перед сном и после этого засыпал с улыбкой. И сны ему тогда снились хорошие, без того кошмара, с которым он сталкивался чуть ли не ежедневно.

Перед его глазами стояла улыбка мулата, а сзади раздавались возбужденные голоса, но Павел в них не вслушивался, не разбирал ни единого слова, настолько это ему было неинтересно. Кто-то ходил за его спиной, говорил, что-то делал, но он сосредоточился на том мулате, держал его перед собой обеими руками, так, наверное, утопающий мертвой хваткой держится за спасательный круг, от которого зависит сама жизнь, но даже страх потерять ее не всегда помогает выстоять, не разжать пальцы. Только Павел был из тех утопающих, которые профессионально держатся за свой спасательный круг, так что вырвать у него эту заветную штуковину было не так просто.

Если только не хватать его грубо за плечо и не начинать трясти.

– Эй! – позвал кто-то. – Давай вставай.

Шмякнуть его, что ли? Чего пристал, дурак. Не видишь, отдыхает человек. Устал «он».

Улыбка танцора пропала. Вместо нее перед глазами возникла серая ворсистая обивка дивана с висящим на ней рыжим волосом.

Павел вздохнул и перевернулся на спину. Над ним стоял смутно знакомый мужик в форме охранника.

– Чего надо?

– Там это, ну, типа зовут тебя.

– Кто зовет? – скучно поинтересовался Павел. Уезжать пора, что ли? Или рабочий день начался, а он разлегся в чужом помещении, как кот на завалинке? Это сколько же он проспал в таком случае?

– Ну, там, все, – не очень понятно объяснил секьюрити. В глазах его стоял не то страх, не то, наоборот, брезгливость. Разбираться в этом не хотелось совершенно. А вот шмякнуть – это да, это хотелось. Только сил на это не было. А то как засветил бы в лобешник, чтобы в другой раз не повадно было к людям приставать, когда они отдыхают.

– Так че? Идешь?

– Сейчас.

Глава 2

ГОРНИН АЛЕКСАНДР ПЕТРОВИЧ

Павлик молодец, просто молодчинка. Так он этих зверей взял, просто как настоящих. Наверняка у него в роду были охотники. Нет, не негры какие-то, которые у себя в Африке на львов охотятся, но все же, все же. Это всегда чувствуется. Так он их лихо. Но не разглядел, не увидел, что их уже обработали. Да и кто бы там чего разглядел, когда на тебя такое зверье прет? Танком, чес-слово! Это еще посмотреть надо. Вот крутой этот, цепура на шее толще собственного достоинства, а описался, как младенец после кормления. Да и то сказать, устали ребятки, в последнее время пашем не разгибаясь. Что за напасть такая? Бабка моя говорила, что такое перед войной было, сплошь, просто сплошь кошмары. Как будто кто специально порчу наводит. Да и наводят, как без этого. Но тут другое, другое. Совсем. Тут такая беда, что впору самому описаться. Что же ж такое творится-то, батюшки вы мои!

Когда Марина зверье вывела, я знал, что Пашка за ними пойдет. Будет рваться помогать. Какой из него помощник, коли он на ногах еле держится. Ему бы сейчас в самый аккурат баньку, сто пятьдесят и в койку. Да еще девку молодую погорячее. И – спать. Но нельзя, нельзя пока. Вовремя я дверку подпер, попридержал его. Пусть охолонится, в себя придет. Ему надо было чувства свои подсобрать, в силу войти. Страшно так-то, нечеловечно, но сейчас без этого никак. Нельзя иначе. Дисциплина, это понимать надо. Хотя если рассудить, то заслужил. Это если по-людски. А если как по работе – он не прав. Очень даже сильно не прав. Потому что до настоящего мастера ему еще хлебать да хлебать. Мастер-то он как? Он на семь вершков под землей должен видеть, а уж не то что зверя заговоренного. Вот Марина, та да, та заговор за версту чует.

Нюхачка. Как пес охотничий, натасканный. Но – холодная. В себе бабонька. Паша-то простой, а вот она…

– Александр Петрович!

Это обсиканный наш встрепенулся. Директор. Опасный тип, чтоб его.

– Да-да.

– Поговорить бы надо.

– Ну что ж, поговорим. Только вот давайте дела закончим…

– Закончили уже. Прошу вас зайти через десять минут ко мне в кабинет.

– Ну, через десять не обещаю. Надо тут еще поработать.

– Я вас жду. Пройти можно?

– А, да, конечно, прошу.

З-зараза! Поймал меня на том, что я все еще дверь подпираю. Чего подпирать, если Паша уже ушел! Я толкал его потихоньку, так, без насилия, ласково. Тяжко ему, перемогнуться надо. Ему б сейчас… А-а, говорил уже. Пока что сам, сам.

Терминатор (а как еще называть хозяина терминала, ну?), мотнув мокрыми штанами, рванул к себе. Там у него в кабинете целый шкаф всяких порток. Я ему, ясное дело, не судья, не мое это дело хороших клиентов осуждать и обсуждать, да только козлик этот – наверняка знаю – то рокером заполошным скачет, то аристократом таким барственным, то запанибрата – или запанидевку? В общем, до баб охоч люто. Хмурит их как хочет, здесь, под окнами, и мотоцикл держит, и машину запасную. А дома – видел – такой весь из себя благостный, жене своей – тю-тю-тю. Жеребец. Хотя плевать, собственно.

Марина – железная баба, чистый кремень – зверей по клеткам рассовала.

– Ну, как там?

– Нормально. Ничего страшного.

Ох, вспомнить, из какого дерьма я ее вытаскивал, страшно становится. Но – стоило того. Кремень, он и есть кремень. Холодный камень, но зато – камень.

– Что скажешь?

Лев ходит по клетке, от одних прутьев к другим. Клыки скалит. Видно, что недоволен.

– Разморозила слегка.

– А чего?

– Ну, тут с каким-то вывертом. Даже не пойму. Какая-то хрень.

Она насквозь городская. Словечками, ужимками, привычками. И, главное, в душе стена. Как будто кто ее саму заморозил.

– Ладно, зверье не наше дело. А следок есть?

Глаза у нее прозрачные, словно пустая бутылка. Вот смотрит на тебя и как будто через тебя. Ничего в них нет. Но уж когда улыбается, а больше того смеется, они наливаются, как созревающая слива. Теплеют. Только случаев таких – на пальцах одной руки перечесть. Что-то есть у нее, стоит, там, за спиной. Либо горе какое, либо еще что. И – не открывается. Завтра… Нет, на выходных. На выходных обязательно. Устроим сабантуйчик, и исподволь, потихоньку. Надо, надо. Давно пора.

– Александр Петрович, я, честно говоря, в большом затруднении.

– Не узнаю тебя, – вздохнул. – Ну, говори, что там.

– Ну… – она замялась.

Что такое? Марина-кремень замялась? Испугалась? Что случилось?

– Объясни уж.

– Я не знаю, – сказала и спохватилась. Заспешила словами: – Подумать надо. Посмотреть еще раз. Пока я тут с этими возилась, все мысли в сосиску. Я вообще сегодня к парикмахеру собиралась. Договорилась уже. Кстати, зарплату когда дадите? Я за квартиру уже второй месяц должна.

– Ну, завтра.

Стоп-стоп-стоп! Какая зарплата? На той неделе премия была. Хор-рошая, кстати говоря, премия. У меня, конечно, не концерн, все сам да сам, но ребяток своих я не обижаю, нет. И она это знает. Тогда чего ж она вкручивает? И какой ей, к лядам, парикмахер, если на голове волос чуть ли не меньше, чем у меня? Бобрик, ежик, как это называется? Сколько раз ей говорил, чтоб не стриглась! Сила ж, сила уходит. Это еще про Самсона написано! Уж Библию-то надо читать, или бабам этим городским хоть кол на голове теши?

– Так, не понял. Объясни-ка. Для тупых.

Она вытянула из кармана сигареты и на полном серьезе настроилась закурить. Охранник терминала, торчащий неподалеку, возмущенно качнулся, но я его отсек одним шлепком.

– Здесь курить нельзя. Пошли на улицу. Я с тобой тоже посмолю.

И действительно, курить захотелось зверски. Вот только что не хотелось, а тут накатило.

Охранник на воротах, уже в полный рост вздрюченный произошедшим, а может, и директором, посмотрел на нас так сурово, что хоть руки в гору поднимай, но перечить не стал, только ремень свой офицерский поправил, а потом руку на дубинку положил. Такой вот он сильный, но умный. Это его, кажется, Павел в прошлый раз шмякнул, как он выражается. Запомнил, выползок.

Мы закурили. Каждый из своей пачки.

– Ну?

Марина отвернулась. Будто бы на дерево смотрит, нашла что-то интересное. А чего там может быть интересного? Самое интересное у нас в клетках. На них и рядом с ними.

– Что?

– Послушай, – я собрался с духом. Это не так просто на своих ребят давить. Они свои! Но сейчас… Ох, не нравится это мне. – Хватит мне тут туман пускать, как шептунов в общественном сортире. Я этого не люблю, ты знаешь.

С какой бы другой у меня язык не повернулся так говорить. Да и с ней, если честно, тоже. Но – ситуация. Очень плохая ситуация. Надо.

– Я не понимаю. Чего вы от меня хотите?

– Марина!

– Ну, я Марина. И что? Что?!

Вот. Только истерики мне еще и не хватало. Здравствуйте, приехали. Нет, понятно, мы все на нервах, такой случай, но – что?

– Что случилось? – спросил я очень мягко, запихивая в желудок все свои эмоции. Ладно, переварим. – Дома что?

Это, конечно, под дых. Дома у нее всегда «что». Мать ее, гениальная ворожея, тихо сходит с ума, в сумерках своего сознания набрасывая проклятия на все, что видит и не видит. А Марина всю эту дрянь распутывает, подчищает. Каждый день. Каждую ночь. Страшно. Утешает только, что мать больна – вот уж утешение! – и сил у нее немного. Но порой, порой… Я видел. И пытался помочь. Но Марина стеной встала, скалой. Ну, кремень же. И мучается одна, никого не подпуская. Вся комната образами завешана, заклятий уж и не знаю сколько. А денег? Марина ж намоленные иконы покупает, старые. А мать вокруг кляксами, кляксами! Ведьма. Дура старая. Хотя и не очень, если по паспорту. Еще и пятидесяти нет.

– Ничего. Нормально все, – и прошептала: – Спасибо.

Это ее больное.

Последний раз глубоко затянувшись, бросила окурок в серебристую урну в виде распустившегося цветка, какие раньше стояли в парках. Сперли, наверное. Промазала.

Так что же случилось?! Что, маму вашу, происходит?

– Устала?

Она кивнула головой.

– Мы все сейчас в замоте. Ничего, скоро отдохнем. Обещаю, – я приобнял ее и похлопал по плечу. Не как женщину, как пацана. По-товарищески. Без всяких там. – Скажи мне.

– Сами посмотрите, – прошептала она.

– Ничего, ничего. Все нормально. Сейчас немножко еще. И поедем к себе. Завтрак закажем в «Дольче». Ты есть хочешь?

И тут внутри ангара кто-то страшно заорал.

Я стоял ближе к входной двери, но Марина меня обогнала. Когда я оказался внутри, она уже бежала по бетонному полу широкого прохода, исчирканного черными следами от колес электрокара. Охранник, занявший позицию у входа в офис, схватился за свою дурацкую дубинку, как будто она могла ему чем-то помочь, и стоял, задрав голову вверх. Так, значит, орали в офисе. И, судя по голосу, исполнителем этой сольной партии был наш сыкун. Что там еще? Может, по большому захотел? Эх, хорошо бы.

Я еще был только на середине дистанции, когда Марина подскочила к двери. Шустрая девочка. Сторож в форме, силящийся изобразить из себя бравого вояку, даже не сделал попытки ее остановить.

Единственное приоткрытое окно, через которое мог бы донестись такой звук, было на лестничной площадке второго этажа. На бегу я еще подивился, чего бы там делать директору, если его кабинет на третьем, но думать сейчас было некогда, сейчас нужно было бежать, хотя всю эту физкультуру я с детства не люблю.

Видно, Пашковский, когда шел менять свои подмоченные шмотки, тоже углядел это приоткрытое окошко. Лучше бы он сначала штаны сменил. Впрочем, суть дела от этого не меняется.

Я не частный сыщик и не милиционер, они, надо полагать, скоро заявятся, если Терминатор не побоится их вызвать, но, в общем, полагаю, события развивались так. Кто-то залез в бухгалтерию, где стоят сейфы – это этажом выше, рядом с директорскими апартаментами, – взял там деньги, спустился сюда, в кабинет брокеров, чтобы открыть окно и выпрыгнуть на стоящие один на другом поддоны с коробками, кажется, кошачьего корма. Но по дороге за что-то зацепился или что еще произошло, может, лев случайно цапнул, и то, в чем несли пачки новеньких евро, порвалось, так что купюры высыпались на пол. Лежат, как листья по осени, только цвет немного подкачал. Их было много, очень много. По крайней мере на первый взгляд, потому что второго мне не дал сделать подоспевший охранник, раньше других оказавшийся возле Терминатора. Он вытолкал нас с Мариной, точнее, выдавил, и вернулся к директору, сидящему на полу с безумным видом. Опять на полу! Выражение его лица мне сильно не понравилось. В мою бытность работы в дурке я такие лица встречал. Во многом из-за них-то я там долго не задержался. Впрочем, и платили там гроши.

Впрочем, смех смехом, но ситуация у нас довольно поганая, и это если не переходить на лексикон одного моего знакомого, отличавшегося некоторой ущербностью мышления, по причине которого он много лет работал пастухом, что не мешало ему слыть отчаянным матерщинником. Теперь становилось понятно, зачем была затеяна вся эта история с дикими кошками. Ну, во всяком случае, отчасти.

Я машинально достал сигарету, хотя только что курил, и тут посмотрел на Марину. Не потому, что хотел с ней поговорить или там посоветоваться. Сначала мне нужно самому крепко подумать, а потом уже с подчиненными разговаривать. Посмотрел и, скажу честно, лицо ее мне очень не понравилось. Просто очень. В каком-то смысле даже больше, чем лицо Терминатора. Потому хотя бы, что он мне всего лишь клиент, пусть и выгодный, который сегодня есть, а завтра его и след простыл и к телефону не подходит. Марина же мой человек, член моей команды, от которой я, старый дурак, завишу не меньше, чем они от меня, а то и побольше, только они этого не знают и знать не должны. Даже догадываться.

– А ну-ка пошли, – взял я ее за локоть.

Она какая-то неживая вся. Заторможенная. У нас в дурке такими люди становились после некоторых уколов, которые прописывали буйным. Тут еще очень важно с дозой не переборщить, а то некоторые настолько успокаивались, что и слюни пускали, и ходили под себя – словом, полная, младенческая безмятежность. То есть приятного мало. Но бывало и такое, что больные из подобного состояния вовсе не выходили. Никогда. Но это уже специально делалось, да и я такого не застал. Только по рассказам старожилов и знал.

Я отвел, точнее, оттащил ее на лестницу, где имелась золотистая пепельница на высокой витой ножке, и прислонил к стене.

– Рассказывай. Что случилось?

Она замотала головой, стиснув при этом зубы так, что под кожей рельефно обозначились лицевые мышцы.

Нет, не люблю я, ну не люблю давить на своих ребят. Это не дворовый хулиган с дебильными мозгами, после поллитры возомнивший себя крутым до невозможности. Это мои ребятки, они… Они это чувствуют. И могут не простить. А мне раздрай в команде не нужен. Я таких по объявлению в газете не наберу, это не менеджеры среднего звена, которых, как редиску, на рынке пучками продают. Это штучные спецы, таланты, где-то даже гении. Но уж очень мне Мариночка в этот момент не нравилась. И я надавил.

– Не молчи, не надо, – ласково проговорил я, заглядывая ей в зрачки. – Ты мне скажи, облегчи душу. Не надо это в себе держать.

И давил, давил.

– Ты же сама знаешь, что так будет лучше. Не надо бояться. Говори. Я тебе помогу, обещаю.

И снова давил. Мариночка очень крепкая девочка. Кремень. Трудно на нее давить. То есть выдавливать.

– Ты мне веришь?

Она слабенько, едва заметно кивнула.

– Вот молодчинка. Давай поговорим, – источал я елей. А самому противно. Мерзко. Ох и аукнется мне это. – Я тебе обещаю, все будет хорошо. Расскажи, не держи в себе. Давай вместе подумаем, как тебе помочь.

И она сказала. Я поначалу даже не понял. Тихо так, шепотом произнесла:

– Я люблю…

Что? Это признание? Меня она?.. Не хватало мне еще с подчиненной про амуры выяснять!

– …его.

Та-ак. Но уже лучше.

– Вот и молодец. Только что же в этом плохого? Очень хорошо. Ты молодая, красивая. И он тебя любит…

Она посмотрела на меня огромными глазами, каких я у нее сроду не видывал. Обычно она смотрит как будто с прищуром, холодно и недоверчиво. И тут я осекся.

– Павла? – прошептал я, хотя нужды шептать не было. Просто голос сел. Напрочь. Я и это-то единственное слово с трудом из себя выдавил. Да и сам я чуть не сел прямо там, где стоял. Был бы еще один директор на полу. Какой-то нехороший здесь пол.

Всяких служебных романов я навидался, сам, признаться, грешен. В прошлом, в прошлом, конечно. Но чтобы Марина с Павлом? Они же меж собой не то чтоб на ножах, но и дружескими их отношения тоже не назовешь. Холодок между ними очень хорошо чувствуется, где-то даже неприязнь. Одно время меня очень беспокоило, чтобы этот холодок не перешел в открытую вражду. Где-то бывает, что вражда между отдельными членами коллектива даже полезна, это, как говорится, позволяет поддерживать баланс сил и создает атмосферу здоровой конкуренции. Но не у нас. Нам вражда может очень дорого обойтись. У нас как на погранзаставе, где каждый с оружием с первого дня, где враг не какой-то там мифический, замполитом придуманный, тоже, кстати, его не видевшим, а самый натуральный, которого, считай, каждый день видишь. Или он тебя. Через прицел.

Надеюсь, я не очень долго болтался в прострации перед тем, как сумел задать следующий вопрос, пропустив несколько промежуточных.

– А при чем тут Паша?

Она все смотрела на меня, как кролик на удава во время обеда.

– Ты говори, не бойся. Вместе-то оно лучше, ведь так, девочка моя? Расскажи мне, и мы вместе что-нибудь придумаем. Обязательно придумаем. Только не держи в себе.

Говорил, а сам уже чувствовал, что дело плохо. До того, что даже думать на эту тему не хотелось. Есть вещи, которых лучше вообще не знать. Да и говорил-то больше по инерции, потому что начал, потому что передо мной подчиненная, потому что нельзя в грязь лицом, слабость нельзя показывать. Самому же больше всего хотелось повернуться и бежать из этого терминала или хоть с Терминатором отношения выяснять. Ну нахамили бы друг другу, покричали бы, попугали от души и разошлись каждый в свою норку дуть коньяк и тихо злиться, обещая каждый сам себе больше не иметь дел с этим идиотом. Это была бы нормальная рабочая ситуация. А здесь же… Ох!

– Это он, – наконец проговорила Марина.

– Что «он»? Я не понял. Объясни мне, пожалуйста.

Да понял, понял. Догадался уже.

– Это он сделал.

– Что сделал, Мариночка?

– Все. И с тиграми, и вообще.

Лучше бы я не давил на нее. Лучше бы не давил! Ну за что, за что мне такое?! Нет, не может быть. Просто не может, и все тут. Ну как, объясните мне, как? Как это возможно? Нет, я понимаю, Павел очень сильный спец, грамотный, он не то что львов, он телефоны заговаривает. Но чтобы воровать?

Стоп-стоп-стоп! Нестыковочка! Ведь я же помню, что он против заговоренных зверей, превращенных в безобидные игрушки, защиту строил. Он что же, не знал, выходит, что они заговоренные? Или притворялся? Ну, допустим, допустим. Чего в жизни не бывает. Но ведь строил он по-настоящему. В полную силу, без дураков. Это видно, это не сымитируешь. Я видел, как он напрягался. Меня-то не обманешь, я сразу вижу, всерьез ты работаешь или так себе, шаляй-валяй. Что, тоже для обмана?

– А почему ты так решила?

– След его.

Вот это уже серьезно. След. В таких делах Марина у нас дока. Нюхачка. Это все равно что хорошая легавая, которую охотник пустил по следу, а она вышла на зверя и лаем дает это знать. Тут либо охотник ей верит и идет к ней, либо не верит, но тогда, спрашивается, за каким дьяволом ему нужна такая собака. Марине я верил. Если она сказала, что там, на хищниках, был след Павла, то так оно и есть. К тому же она любит его… Или это ее игры? Эх, женщины, душа ваша – потемки непроглядные.

– Мариночка, ты уверена? Ты не ошиблась?

От напряжения я не заметил, как раздавил зажатую в пальцах сигарету. Почувствовал только, как табак по пальцам сыпется.

– Его, – сказала она.

– Ладно, – я убрал напор на нее, и она сразу расслабилась. – Давай так. Сейчас ты поедешь к нам. Пойдем, я тебя провожу. Поезжай, успокойся. Кофейку попей.

– А вы?

Чувствую, она хотела спросить про Павла, но сделикатничала, обобщила нас. Что ж, и на том спасибо.

– Мы тоже скоро будем. Ты нам кофе приготовишь, и мы тут как тут. Уставшие, голодные, а ты нам сразу раз – и кофе с булочками. А то и коньячком. Ты сама-то как насчет коньячка? Пятьдесят грамм я сегодня разрешаю. Для бодрости.

Я говорил, точнее, забалтывал ее, а сам потихоньку вел ее вниз, потом по терминалу к выходу, на улицу, потом к машине.

Сейчас очень важно было увести ее отсюда, отправить подальше. Мне нужно многое проверить, посмотреть своими глазами, понюхать. Марина нюхач первоклассный, таких в Москве, может, человека четыре наберется, да и то еще посмотреть надо, но безоглядно верить кому бы то ни было я давно разучился. Опытный. Это у молодых что ни день, то открытие. Они думают, что если сегодня что-то новое узнали, то до них этого никто не ведал. Да только все в мире уже было. Как было предательство, как была любовь, как были ведуны и колдуньи, в позднейшие времена называемые инженерами сверхчувствительных восприятий – оцените! – и еще по-всякому. Так были и наведенные следы.

Это можно сравнить, скажем, с отпечатком человеческой стопы на снегу. Как утверждают криминалисты, каждая нога, как и папиллярный узор на пальцах, форма ушей и рисунок радужной оболочки глаза, у каждого человека строго индивидуальны. Так и маг, работая по объекту, оставляет на нем свой индивидуальный след. Тут самая близкая аналогия – запах или отпечаток пальца, которые в обыденности далеко не каждый способен идентифицировать, хотя слышали про них все. Даже не каждый маг, пусть и очень хороший, умеет. А вот Марина может. Это ее конек. Думаю, эти ее способности развились во многом из-за ее сбрендившей матушки, бездумно разбрасывающей черные кляксы проклятий по своему жилью. Если б не Марина, отыскивающая эту дрянь в самых невероятных местах квартиры и уничтожающая, они обе давно бы приказали долго жить, а то и похуже чего. Вот иногда говорят о живых мертвецах. А что это такое на самом деле, так сказать вживую, никто, считай, и не знает. Да и хорошо, что не знает. Только если кто поживет пару месяцев в такой испоганенной квартире, то выйдет оттуда тем самым живым мертвецом. Не приведи, Господи! Есть, наверное, вещи пострашнее, но и это не подарок, и еще какой.