Мое лимонное дерево

Кшиштоф Бакуш

Моё лимонное дерево

Предисловие Любомира Малинки

А.И., с благодарностью

Уважаемый читатель! Книга, которую вы держите в руках, написана в 2004 году. С того времени утекло немало воды, да и самого автора, как вам, должно быть, известно, уже пять лет как нет в живых. Кончина его была мирной и внезапной; тем страннее, что за две недели до неё Кшиштоф Бакуш отдал всё своё состояние на благотворительность.

Биографию он, собственно, не то чтобы писал, но скорее диктовал и рассказывал урывками, да и не биография это вовсе – Кшиштоф никогда не сделал бы собственную персону главным героем книги. Нет, здесь мы имеем дело, скорее, с учебником, имеющим форму авантюрного романа; с учебником, цель которого – рассказать о счастье. Не о том, как быть счастливым, а именно просто о счастье. Потому что пример, говорят, заразителен.

Что же такое счастье у Бакуша? Оно парадоксально. Бакуш рассказывает о том, как успех вырастает из неуверенности в себе; мастерство – из непрерывных ошибок; сосредоточенность – из рассеянности; любовь к жизни – из страха и тоски. Впрочем, о плохом Бакуш не пишет. Его стиль изложения принципиально беспечен. И это вовсе не потому, что Бакуш хочет казаться сверхчеловеком (наоборот, он охотно рассказывает о разнокалиберных лужах, в которые садился), но имея в виду, что когда ему плохо, то его как бы нет на свете. Он и в жизни был таким: забалтывал всё, включая собственную смерть. Неудивительно, что кое-где читателю придётся поднапрячься, чтобы понять, чему тут верить и в каком смысле!

Ну и, наконец, расскажу о себе. Или нет, о себе, пожалуй, не буду. Не хочется, знаете ли, врать, что я существую, любезный читатель.

С уважением и надеждой на светлое будущее,

[Любомир Малинка]

2004, 2011

Моё лимонное дерево

Я долго думал, как назвать эту книгу. Сначала я хотел назвать её так:

Моё лимонное дерево

Мои маленькие кислые лимончики

Пронзительно кислые

Но редактор мне сказал:

– Заглавие из девяти слов, причём «моё» и «кислые» повторяются? Боюсь, читатель нас не поймёт. Надо придумать что-нибудь захватывающее. Например, «Война и мир» или «Капитал».

– «Два капитала», – предложил я. – И подзаголовок: «Как разориться и опять разбогатеть».

– Нет, нет, – замахал руками редактор. – «Как разориться»… Уж лучше лимоны. Будет неплохо, если вам удастся поведать читателю рецепт своего успеха в их выращивании.

Что ж, пожалуй, не так сложно. Представляю вам свой урожай, и вот я, с выпученными глазами и высунутым языком, от этой жуткой кислятины, от этой девственной утренней зелени.

Глава первая

Моим первым учителем в Америке был мистер Баррель. Когда я сюда приехал, мне нужны были учителя. Во-первых, я почти не знал вашего языка. Во-вторых, я был совершенно не приспособлен для жизни где бы то ни было. Я относился к себе пессимистически: считал, что если я дожил до вечера, значит, день прожит не зря. Океан я пересёк по воде, большую часть дороги провёл на грузовой палубе. Вода не внушала мне никаких эмоций. В то время я был совершенно не способен на какие-то эмоции. Так что я просто смотрел, ничего не ощущая, засыпал, просыпался. Я почти ничего не ел, мне не хотелось есть.

Зачем я ехал в Америку? Ну, потому что ведь я не умер. А того места, где я жил раньше, больше не было. Поэтому я отправился в Америку, не очень-то рассчитывая до неё доехать. Если хотите знать, я вообще не особенно верил в то, что Америка существует. Просто сел на корабль и поплыл.

Ну, и приплыл куда-то. Судя по всему, это и была Америка.

На суше меня встретили два чиновника. Им было не очень-то приятно меня видеть. Они долго выспрашивали, что мешало мне остаться там, откуда я приплыл. Ведь там же больше не бомбят. Я хотел сказать им: конечно, ведь бомбить уже больше нечего, ничего не осталось. Ваша доблестная авиация разнесла всё к чертям. Я приехал спросить у вашего президента, какого чёрта он разнёс мой родной город к чертям. Но я так не сказал, потому что я не знал английского.

Тогда эти оба привели переводчика и стали выспрашивать меня, почему я не остался в Данциге, если я поляк.

Я сказал:

– Через несколько лет я принесу вам огромные суммы налогов.

Чиновники возразили:

– Лучше бы ты принес нам небольшие суммы, но прямо сейчас.

Они даже предложили мне обратный билет со скидкой двадцать процентов. Я ответил им, что не поеду в то место, которое раньше называлось Данцигом, даже если эти двадцать процентов мне приплатят. Потом подумал и добавил:

– Я перебросил сердце через вашу границу. Дайте же мне поскорее войти и самому, чтоб подобрать своё сердце, пока его не съели собаки.

Переводчик это не перевёл, чтобы не портить впечатление обо мне. Меня впустили, и я пошёл вперёд по дороге, вымощенной жёлтым кирпичом. Дорога вела круто вверх, и не было тени, солнце втыкалось мне в макушку почти отвесно, под экстремальным углом. Я быстро испарялся, как лужа бензина на дороге, и становился ещё более худым, чем был. Надо было найти способ уплотниться.

В стороне от дороги строили дом. Я побрёл туда. Если не таскать кирпичи, то хотя бы просеивать песок. Зубы у меня щёлкали от голода, и красные искры с треском проскакивали в мозг.

Ко мне подошло десять человек сразу. Прораб спросил у своих рабочих обо мне:

– Кто этот человек, который сидит на земле?

– Мы не знаем, – ответили ему.

Прораб пристально пригляделся ко мне и задал своим рабочим второй вопрос:

– А этот неизвестный человек, который сидит на земле, – чего он хочет?

– Я хочу работать, – сказал я.

– Этот неизвестный человек, сидящий на земле, хочет работать! – доложили рабочие прорабу.

– Он врёт, – безмятежно отказал прораб. – Он хочет не работать, а получать деньги. Но я прощаю ему это враньё, потому что нам нужны рабочие руки, а его руки не станут рабочими, пока он не поест.

Прораб отвернулся от меня и отдал распоряжение своему счетоводу:

– Платить ему, как завещали отцы экономической мысли: каждый день по маленькой монетке, ровно столько, чтобы он не умер с голоду. Ибо если работнику платят больше, то он, по мнению Мальтуса, развращается и начинает размножаться. Проследите, чтобы он не развращался и не размножался.

Вот там, на стройке, я и встретил своего первого учителя мистера Барреля. Мистер Баррель – это была личность. Он был самый старый из рабочих, и все его страшно уважали. Мистер Баррель тушил сигареты себе о сгиб локтя, или о лоб, или о кончик носа – и даже не морщился, настолько всегда был поглощён тем, что происходило на стройке. Он был так называемый белый, но такой смуглый, что вполне мог бы сойти за чёрного, и такой сухой, что никогда не потел; зато он мог очень много выпить, за что его, может быть, и прозвали Баррель. Мистер Баррель любил встать на бочку, вытянуть вперёд руку и завопить о том, что нужно делать. Говорил он сжато и потрясающе сильно; от его крепких выражений, когда они проносились над головами, рабочие вжимали головы в плечи и пригибались. Мистер Баррель всегда защищал рабочих от прораба и от хозяина той фирмы, которая вела строительство, он был профсоюзный деятель. Тогда всё это было не в моде, после войны, все очень боялись коммунистов, но мистер Баррель никого не боялся – ни коммунистов, ни хозяина. Он был ценный кадр.

Ну вот, и мистер Баррель меня учил. Учил меня заколачивать гвозди с оттягом, точно; а кирпичи класть на глазок, ровно: шмяк! И ещё он меня учил жить.

Я в то время жить совершенно не умел и делал это чисто автоматически, только потому, что не умер. В то время меня почти не было, я не чувствовал себя, ничего не хотел. Мистер Баррель был первым, кто стал со мной разговаривать. По вечерам нам выдавали по маленькой монетке, и мистер Баррель шёл в кабак, а однажды позвал с собой и меня тоже. С тех пор мы ходили в кабак вдвоём, и мистер Баррель учил меня своей мудрости.

Он мне говорил:

– У тебя должны быть твёрдые жизненные принципы, сынок. Твердые ЖП, вот что у тебя должно быть, Шиш… или Куш… или Бакшиш… или как там тебя.

По столам разлито овальными продолговатыми лужами оливковое пиво, а мистер Баррель учит меня, обводя вокруг узловатой рукой:

– Пить надо на свои деньги, а выбираться отсюда – на своих ногах. Если что-нибудь одно не своё: или деньги, или ноги – значит, уже всё неправильно.

От еды идёт пар, я склоняюсь над миской, пихаю в рот всё подряд, утираюсь, лопаю, чавкаю, как свинья, а мистер Баррель учит меня:

– Сынок, у тебя должны быть ЖП. Во-первых, ты должен тратить каждый вечер все свои деньги. Ничего не откладывай, это невозможно. Всё трать на еду и выпивку. Ведь совершенно понятно, что тот, кто получает деньги раз в неделю, получает их больше, чем тот, кто получает их каждый вечер. А тот, кто получает их раз в месяц, – ещё больше. А копить по копейке – это полная ерунда.

Этому мистер Баррель меня научил, потом это стало моим первым инвестиционным принципом: «Из ничего ничего не бывает».

– Во-вторых, каждую ночь спи с девушками. Сначала с плохими, потом с хорошими.

Мистер Баррель учил меня, а сам постепенно напивался. Делал рукой такой замысловатый выхват-выверт, и вдруг – рраз! – одним щелчком размножался вокруг стола. Это значило, что мистер Баррель пьян. Подвальчик находился под землёй, чтобы птицы не залетали, а дым от курева улетучивался.

– Денежки и девушки – вот что должно тебя занимать, сынок.

Ему нравилось называть меня «сынок». У него тоже раньше был сынок, немного постарше меня, поэтому ему нравилось так меня называть. К тому же я приплыл оттуда, куда он отправил своего сына. И мы с мистером Баррелем выходили из подземных ворот, поддерживая друг друга. А звёзды в то время были такие крупные, как вишня, и блестящие, как серебряные блюда. Теперь таких звёзд уже не делают.

* * *

Все американские миллиардеры немного похожи на меня, зато я на них нисколько не похож. У меня совершенно не-американски миллиардерский характер: на работе я думаю о работе, а на жене – о жене.

Ну, например, многие американские миллионеры (и особенно миллиардеры) любят говорить о том, как тяжело им было жить в молодости. Но я уверен, что многие из них говорят так просто потому, что надо же чем-то себя утешить: мол, в молодости мне жилось тяжело, а теперь – легко. А на самом деле, скорее всего, им, как и мне, в молодости жилось гораздо легче, чем живётся в старости.

Вообще, существует несколько общеизвестных картинок из биографии миллиардера. Вот будущий миллиардер некоторое время работает разносчиком газет. Вот ему приходит в голову купить пачку из шести банок «Кока-колы» за двадцать пять центов, а потом он распродаёт банки в розницу по шесть центов. Вот он просит Санта-Клауса принести ему на Рождество несколько акций Сity’s Service. Вот умножает в уме трёхзначные числа, а вот его уже не пускают ни в одно казино города, потому что он всех обыгрывает в покер. В общем, будущий миллиардер – это маятник, это электрический веник.

Что касается меня, то я был очень длинным маятником. Таким, который колеблется вращением Земли. Я ничего такого не делал: ничего не изобретал, ничего не хотел, не пускался в авантюры. У меня не было никакого шила в жопе.

Зато я умел петь песни.

Вообще-то я умел петь песни ещё до того, как родился. Я постоянно пел, и подпрыгивал, и плясал. Но потом у меня была не такая жизнь, чтобы петь. Чтобы вообще громко что-то делать. Поэтому я разучился петь и плясать, забыл, как это делается, да мне уже и не хотелось.

А у нас на стройке был один парень, негр. Его звали Хесси, я запомнил потому, что его имя похоже на «хё-си» – это по-японски означает «звук одного удара ладони». Забавно, вскоре вы поймёте, почему. Этот Хесси был огромный, в нём было много воды, причём чёрной воды, фиолетовой, он был как баклажан, у него были огромные губы, и глаза с подсиненными белками, выкаченные; Хесси мог одним глотком выпить галлон молока – вот такой он был здоровенный. Но работал он медленно, постоянно стоял над кирпичом со скрюченными розовыми пальцами, думая, как бы его поудобнее ухватить. Некоторых это бесило, например, мистера Барреля. Под Хесси, казалось, земля прогибается, он шёл и отдувался, а рукой поддерживал штаны – они у него всё время слезали. Но Хесси был очень сильный, как бегемот, на него можно было нагрузить кучу досок, и он их нёс.

А ещё Хесси постоянно пел. Хесси был подрублен к небесам без проводов. К ритму, который задаётся оттуда, сверху. Хесси обляпает руками стенку, обмажет её, оближет губы и затягивает:

– Через двадцать тысяч лет…

Он всегда с этого начинал. Или почти всегда. В крайних случаях он прямо переходил к тому, как ему хреново, но чаще сначала обращался к грядущему.

Через двадцать тысяч лет

Эти башни из бетона превратятся в рыбьи кости.

Всё неправильно, здрасте – не той масти, так что бросьте,

В другие доски надо заколачивать гвозди,

В другие мозги.

Другие бабки заколачивать в горло,

И счастье с другой стороны припёрло,

И солнце с другой стороны.

Вот что-нибудь такое, хотя где мне. Народ это жутко добивало. Потому что, когда поёт, немножко отвлекает от работы. Но я нормально относился к его песням. Хотя от работы они меня отвлекали здорово, больше, чем других. От его песен у меня внутри начинало что-то сдвигаться с мёртвой точки – где-то в позвоночнике, там, где он переходит в черепную коробку. Все косточки у меня начинали тихо поднывать от этих песен, и внутри еле слышно тикало, как будто я проглотил часы. В ушах стоял невнятный гул, а внутри начинался такой беспокойный зуд, вибрация, какая-то турбулентность. Головой тряхну – и вроде пройдёт, а потом опять, иснова, и ещё сильнее, и вот однажды меня это довело до того, что я просто бросил инструмент, и отошёл в сторонку, и прислонился к забору, ивдруг меня осенило!.. Я вспомнил, что когда-то давно я тоже умел петь, как Хесси! Я начал пробовать петь, но ничего не выходило, ничего не получалось, я хотел плясать, но моё тело меня не слушалось. Это было ужасно, ведь я отчётливо чувствовал, что мог бы петь так же легко, как Хесси, и что мне может быть от этого остро и сладко. Всё мое тело ныло и покрывалось по?том, но я не мог пуститься в пляс и не мог выдавить из себя ни звука. Язык у меня как будто онемел и отнялся.

Я пришёл обратно к Хесси на полусогнутых ногах и потребовал:

– Хесси, научи меня петь, как ты.

– Не выйдет, – Хесси махнул рукой. – Ты же насквозь белый. Ты белый, как снег, как сыр, ты белый, как ворон, как помидор и как фиалки. Ты два раза наступаешь на те же грабли, кирпичи валятся у тебя из рук, ты не можешь угадать, сколько времени, – Хесси ухмыльнулся. – Не валяй дурака. У нас с тобой разные дорожки. Ты даже не понимаешь, о чем ты просишь.

Я покраснел как ошпаренный.

– Нет, Хесси, это ты не понимаешь. Я просто лопну от песен, если ты сейчас же не поможешь мне их спеть!

Хесси испугался, вытер руки о фартук:

– Послушай, я ведь не знал, что всё так серьёзно, ОК? Если то, что ты говоришь, правда, тогда это совсем другое дело. Это совершенно другое дело. Нельзя, чтобы человек мучился. Придётся тебя научить.

Хесси нахмурился, потёр лицо правой лапой: смял, расправил, зажмурился, открыл глаза. Я ждал. Хесси пошнырял глазами туда-сюда и углядел большую ржавую бочку. Она валялась на боку в ложбинке между двумя бугорками.

– Вот что, – распорядился Хесси, – прикати-ка её сюда.

Я прикатил. Хесси установил бочку на попа, оглянулся, попробовал бочку пальцем (ткнул) – а потом окончательно установил взгляд на мне.

– Слушай! – крикнул он неожиданно, вдарил по бочке ладонью и умолк.

Тут же стало очень тихо. Всё вокруг заволокло туманом – стройку, солнце, – все шумы канули в густую тишину, только Хесси и бочка, бочка и Хесси за ней, огромный, рассвирепевший, как аукционер с молотком, со своим кулаком-баклажаном.

– Слушай! – заорал он и надвинулся на меня со своей бочкой. – Стой!

Перед глазами у меня заплясали рыжие огни, я присел на корточки, схватился за землю, сгрёб пятернями песок и пошёл швырять его в ржавую бочку, приговаривая:

– Я теперь… ты теперь… на тебе… я тебе… вот тебе…

– Ты слышишь! – шёпотом повторял Хесси. – Ты слышишь! Слышишь, слышишь? Ну, это слишком! Ты слышишь, слышишь?

– Я слышу, – продирался я, швыряя песок горсть за горстью, не слыша даже сам себя, а только чувствуя, как нарастает зуд в ладонях, как выламываются плечи из суставов, как солнце встаёт у меня в сердце, – я слышу, слышу, дальше?

– А дальше, – пел Хесси, вытягиваясь передо мной, как мираж, – а дальше больше, старше, громче, дальше вздбрам-че!

– Вздбрам-че! – рявкнул я, подпрыгивая на месте, трясясь и ударяя ладонями о землю. – Гвздрам-че, вскрум-че, октрудргрдвам… че!

– Р-р-р-р, нём, нём-нём, – утробно и непрерывно наращивал Хесси, шлёпая по бочке все громче, – шорох, шорох, саах, саах, шарах! шарах!

– Э-э-э, – неожиданно взвыл я, начиная вставать и хлопать себя ладонями по груди, – этвор обдвор орзобирле, обрдвор млур, мирлур! Алзрвартрубдл… Друддл! Кю-ю-ю-ю-ий!

– У-ы-у-ы-у-я, – гудел Хесси, шмякая по бочке то тут, то там, – скрип и пламя, – а, а, а-и-а-у-я! Хыссь! – шептал-шаманил Хесси, – плям, плям по железной бочке потной ладонью. – Хыссь! Хыссь!

– Аааа-иии-ууя! – вдруг прорезался я.

– Аааа-иии-уу-я!.. – взревел Хесси.

– АААА-ИИИ-УУ-Я-ааааааа!!!

Огонь стремительно наполнил меня. Хесси бухался обеими ногами о землю, воздев ржавую гудящую бочку над головой, и – у-у-у-у! – гудел в неё, подняв пухлый рот, и я что-то выкрикивал, втыкаясь, расплёскиваясь, а над бочкой небо!

Так я вспомнил то, что всегда умел. Ещё когда меня на свете не было. Как… корёжиться и переламываться назад под эту проклятую музыку, которая в тебе заведена, как… плясать и веселиться, когда кровь льётся из небес на лицо, как… кружиться и топтаться всё на том же пятачке, на том же камешке, как… запрокидывать голову, – дышать нечем! – глаза режет! Проламывая пол! Оттаптывая! К небу нести! – свою песню!

Вот и сейчас, сейчас – мне нестерпимо хочется плясать. Руки и ноги у меня пляшут сами по себе. Глаза вращаются каждый по своей орбите. Все зубы, и временные, и постоянные – кто во что горазд, – выскакивают и вращаются, и раскачиваются, как студенты в трактире, и выбивают десятичную дробь.

Но…

Но как ни старайся играть в перемены, со временем все мы высыхаем, деревенеем, привыкаем сидеть в неудобных позах и занимать неправильные положения.

Но как ни старайся каждое утро вставать заново, жизнь оседает на тебе, как копоть, горький осадок накапливается и травит душу, из остатков усталости смерть шьёт нам саван.

И всё, что было рано, становится поздно.

Солнце перевалило через зенит, тень моя удлиняется, мир теперь подсвечен с другой стороны, и смотреть на него мне непривычно и нестерпимо.

* * *

Я всё начал поздно. Хорошие деньги появились у меня только в сорок с лишним лет, хорошие женщины – в тридцать с лишним, и только в шестьдесят с лишним – хорошие зубы.

От работы я постепенно уплотнялся, то есть – я начинал что-то о себе понимать, начинал поднимать, что-то уметь, ухватывать. Ну, и конечно, тут дело потихоньку дошло и до девушек. Как вы помните, мистер Баррель давно советовал мне спать с девушками, сначала с плохими, потом с хорошими. Но мне долго не хватало духу ими воспользоваться. Хорошие девушки были мне недоступны, потому что я был некрасивый – очень худой, рыжий, замотанный работой. А плохими девушками я пользоваться не хотел. Я не мог понять, как это можно просто использовать человека для того, чтобы заниматься с ним любовью, пусть даже это и плохая девушка. Мне все говорили, что в этом нет ничего такого, но я как-то не верил, мне казалось, что как только я лягу с плохой девушкой в постель, так у меня сразу же всё откажет, причём навсегда. Поэтому пока мне приходилось обходиться вообще без каких бы то ни было девушек.

А жил я на втором этаже небольшого двухэтажного дома. На первом был трактир. Хозяйка трактира не отличалась никакими особенными талантами, за исключением того, что два её сына-близнеца выросли, по её словам, не ворами и не убийцами. Данное обстоятельство составляло предмет её гордости, но всё же казалось мне весьма сомнительным. На одинаковых лицах близнецов, как говорят, «лежала печать вырождения». Если им и впрямь на ту пору ещё ни разу не приходилось воровать и убивать, то причина тому – не хорошее воспитание, а полная апатия ко всем жизненным явлениям, составлявшая доминанту в их характере.

Я стал первым человеком, вызвавшим у них столь сильное чувство, как ненависть; также и они стали первыми американцами, кому я настолько сильно не понравился. Увидев меня в конце улицы, близнецы пулей устремлялись в мою сторону с явным намерением меня устранить. Я бегал быстрее, но они могли бежать дольше меня. Поэтому я сразу понял, что единственным выходом из положения является прыжок через забор, влекущий нарушение границ частных владений. А так как хозяйки в ту пору неизменно были беременны (начинался так называемый baby-boom), то мне приходилось долго их успокаивать. Вот так я спасался от близнецов.

Но однажды близнецы-таки подкараулили меня при всём честном народе. Было дело после работы, перед ночью: наши рабочие курили, сидя кто на бревне, кто на куче кирпичей. Мистер Баррель, стоя на крыльце, что-то тихо и интимно объяснял кучке рабочих и, по своему обыкновению, убедительно тряс пальцем. А я, кажется, рассказывал анекдоты.

И тут как гром с ясного неба появились близнецы.

– Ага-а! – закричали они. – Попа-ался! Выходи, драться буээмм!

Я покрутил головой. Заборов поблизости не было. Было только кирпичное строение, в котором помещался склад и бар. Земля была утоптана до состояния камня. Безвыходное положение, практически. Единственной доминантой местности был тополь – старый, заскорузлый. Можно было бы, конечно, залезть на тополь, но в таком случае близнецы будут швырять в меня камнями, пока не собьют на землю. И почему бы мне в таком случае не начать первым? И вот я подобрал с земли пару камней и направился к разъярённым близнецам, даже не подозревающим о моих запасах мести.

Ну, тут все бросили болтать и стали смотреть на нас, как я и моя удлиняющаяся тень приближались к вражеским полчищам близнецов. Я остановился, когда моя тень ударила одного из них в лицо. Именно таким бывает желаемое, когда его выдают за действительное. Я прочертил вокруг себя круг носком ботинка и швырнул первый камень.

Я швырнул его метко и резко, а попасть вморду любому из близнецов не составляло бы труда, ибо морды были широкие; но – вот беда! – я не уловил самого важного, того, что бывает, когда гонишься за двумя зайцами. Одним словом, мой камень просвистел между близнецами иупал в пыль за ними, лишь раззадорив их. Они кинулись на меня, набирая ход. Но теперь вышеупомянутый фактор их раздвоенной сущности играл в мою пользу: я отпрянул, и близнецы столкнулись животами на пороге моего круга, пройдя по касательной и не задев меня; я же, покачнувшись от порыва ветра, созданного ими, подпрыгнул вверх, как мог высоко, и, используя силу земного притяжения, вдолбил их в землю ударом своих каблуков. Ног у меня было (и остаётся) две штуки, что весьма кстати, когда имеешь дело с близнецами.

Время потекло для меня быстрее; соответственно, действия мира и других людей стали казаться замедленными, вялыми. Я видел, как мистер Баррель поднял руку и что-то медленно крикнул. Как тополь медленно-медленно возил веником своей кроны по темнеющему небу. Я ударил одного из близнецов по яйцам; тот не спеша втянул в себя добрую цистерну воздуха (образуя нечто вроде водоворота) и осел в мелкую пыль; сделав это, я обнаружил, что лежу рядом с ним, а второй близнец совершает на мне невысокие, но тяжёлые прыжки. Выяснив, что дело обстоит именно так, я вонзил зубы ему в икру и тем принудил упасть на землю, сам же, изнеможённый непривычно быстрыми физическими расчётами, смежил веки. Когда я вновь открыл глаза, надо мной стояли кружком мистер Баррель и многие другие.

– Ты их победил! – поздравляли меня мои сотрудники.

В тот момент я не поверил и счёл их речи утешением. Голова у меня гудела, как ратуша, а правую руку братья мне фактически оторвали. Мистер Баррель сказал врачу, что я получил производственную травму. Меня заставили продиктовать заявление и завещание.

Я поспешил к своим, и когда я пришел, гипс ещё не затвердел. Чтобы я мог пить, Хесси вставил стакан мне в гипс и налил. Часа через три гипс затвердел, и когда пришло время выковыривать стакан, в нём осталась симпатичная выемка как раз по размеру. Все угощали меня, желая посмотреть, как стакан в эту выемку входит. Что же касается близнецов, то они с тех пор никогда больше не пытались уничтожить меня; выходило, что я действительно их победил, хотя их было в четыре раза больше, а я был подросток, так сказать, из Букового леса, или, как это говорится по-немецки, из Бухенвальда.

Но для некоторых вещей нужна правая рука, некоторых вещей я не умел делать левой рукой, и, хорошенько всё обдумав, я решил, что мне уже пора, наконец, последовать совету мистера Барреля и найти особу, которая помогла бы мне в этом действительно серьёзном затруднении. Разумеется, я стал искать эту особу среди плохих девушек. Надо сказать, что те плохие девушки, о которых говорил мистер Баррель, были на самом деле не так уж и плохи. Они работали в переплётной мастерской и на швейной фабрике, а в качестве плохих девочек только подрабатывали, даже не то чтобы подрабатывали, а просто занимались этим из желания поесть и выпить на халяву. В наше время их бы и не назвали плохими – просто «тусовщицы», но те времена были куда строже на этот счёт.

Итак, я сел за стол и объявил девушкам, что устраиваю конкурс, кто лучше накормит меня с вилки. Победительнице, сказал я, достанется бесплатный ужин и полная чудес ночь, в конце которой её ждёт материальное вознаграждение. Девочки заинтересовались. Их было трое. Одна была рыжая, с большими ушами и серьгами ещё больше – она совала мне куски в рот так оживлённо, что я не успевал их прожевать, мой набитый рот смешил её. Другая девчонка не принимала участия в соревновании. Потом я иногда жалел, что выбрал не её: она была красивая, вся в серых, малиновых и розовых тенях – сидела под люстрой и крутила браслет, сняв его с руки, и как-то виновато усмехалась. А третья была Сью.

Я её почти не видел, она сидела сбоку. Длинная чёлка спадала ей на лоб и щёку, и она всё время её отодвигала. Мне было хорошо. Полное лето, необрезанный месяц. Машина – ворота открыли – подсвеченный джаз. Хорошо.

Когда я начал что-то чувствовать, то первыми моими чувствами были те самые, которые в своё время последними замёрзли. Поэтому я лежал на спине с ушами, полными слёз, во тьме, и постепенно оттаивал, и мне приходили в голову разные мысли. Я сказал Сью, что мне нужен кто-то с ключом от моих мозгов.

– У меня он есть, – ответила она.

Моя первая жена Сью была плохая девочка. То есть мне-то она вполне подходила, потому что я был ещё хуже неё. Но все остальные считали её плохой. И им казалось, что раз Сью плохая, то её можно обижать и не нужно утешать.

Сначала мы не ссорились, но когда я опять обрёл две руки, мы стали ссориться и даже драться.

– Ты плохая! – кричал я и бил Сью веником, как ковёр.

– Ты плохой! – возражала Сью и била меня тапкой, как таракана.

Сью была, конечно, умней меня. Она и сейчас умней. Женщины вообще умней мужчин, но это ничего не значит и ничего им не даёт.

Сью заставляла меня делать разные вещи: например, найти себе какую-нибудь другую работу, чтобы больше не работать на стройке, и пойти на бухгалтерские курсы, и стать человеком. Я не хотел становиться человеком. Люди мне не нравились, я их не понимал. Судя по тому, что они делали, они чувствовали совсем не то, что я.

Но ради Сью я был готов на многое, и я честно старался.

У меня честно ничего не получалось.

* * *

Занятия бухгалтерских курсов проходили в помещении школы. Мы сидели за партами, а перед нами висели географические карты и транспарант:

«Знание – самое мощное оружие в мире. Вооружённый знанием, человек непобедим».

Вместо слова «знание» ученики два раза сверху подписали: «атомная бомба».

Транспарант не очень отвлекал меня, а географическая карта – очень. На ней были изображены разные незнакомые места. Вся Европа была завешена транспарантом: от неё оставался только кончик Италии. Где-то под словом «оружие», там, где Висла впадает в море, навеки пропал мой родной город. Но я об этом не думал. Япросто бессмысленно таращился на карту, любовался переливами цветов на её поверхности и отвлекался от бухгалтерии.

После третьей недели занятий я сказал Сьюзен:

– Мне, кажется, не следует быть бухгалтером.

– Почему это?

– Мне очень захочется поставить печать себе на лоб и на щёки. Мне уже сейчас этого хочется, а ведь я только учусь. И потом, куча денег. У меня будет лежать куча денег в жестяной коробке из-под конфет, как у нашего прораба. Это железный человек. Сколько его не проси, он не даст тебе лишнего: всем, мол, по закону!

– Ну и что? И ты так будешь.

– Нет, я так не буду. Я так никогда не буду. Если у меня кто-нибудь попросит денег, я же знаю, как это неприятно, когда они кончаются до зарплаты… Да и вообще… мне будет всё время хотеться присвоить их себе… это уж точно!

Мне, действительно, постоянно приходили в голову разные криминальные мысли. В ту пору я только тем и занимался, что выдумывал всякие истории с приключениями. Тогда я читал одни детективы, и часто в самых обычных ситуациях, увиденных на улице, и в обрывках разговоров мне мерещились всякие захватывающие истории. Я боялся ездить в подземке и, чтобы отвлечься, разглядывал людей и придумывал про них всякую всячину. Мне часто приходили в голову планы разных афёр, причём достаточно выполнимых, то есть я мог бы претворить их в жизнь, если бы не был так ленив.