Мое лимонное дерево

Кшиштоф Бакуш

Моё лимонное дерево

Предисловие Любомира Малинки

А.И., с благодарностью

Уважаемый читатель! Книга, которую вы держите в руках, написана в 2004 году. С того времени утекло немало воды, да и самого автора, как вам, должно быть, известно, уже пять лет как нет в живых. Кончина его была мирной и внезапной; тем страннее, что за две недели до неё Кшиштоф Бакуш отдал всё своё состояние на благотворительность.

Биографию он, собственно, не то чтобы писал, но скорее диктовал и рассказывал урывками, да и не биография это вовсе – Кшиштоф никогда не сделал бы собственную персону главным героем книги. Нет, здесь мы имеем дело, скорее, с учебником, имеющим форму авантюрного романа; с учебником, цель которого – рассказать о счастье. Не о том, как быть счастливым, а именно просто о счастье. Потому что пример, говорят, заразителен.

Что же такое счастье у Бакуша? Оно парадоксально. Бакуш рассказывает о том, как успех вырастает из неуверенности в себе; мастерство – из непрерывных ошибок; сосредоточенность – из рассеянности; любовь к жизни – из страха и тоски. Впрочем, о плохом Бакуш не пишет. Его стиль изложения принципиально беспечен. И это вовсе не потому, что Бакуш хочет казаться сверхчеловеком (наоборот, он охотно рассказывает о разнокалиберных лужах, в которые садился), но имея в виду, что когда ему плохо, то его как бы нет на свете. Он и в жизни был таким: забалтывал всё, включая собственную смерть. Неудивительно, что кое-где читателю придётся поднапрячься, чтобы понять, чему тут верить и в каком смысле!

Ну и, наконец, расскажу о себе. Или нет, о себе, пожалуй, не буду. Не хочется, знаете ли, врать, что я существую, любезный читатель.

С уважением и надеждой на светлое будущее,

[Любомир Малинка]

2004, 2011

Моё лимонное дерево

Я долго думал, как назвать эту книгу. Сначала я хотел назвать её так:

Моё лимонное дерево

Мои маленькие кислые лимончики

Пронзительно кислые

Но редактор мне сказал:

– Заглавие из девяти слов, причём «моё» и «кислые» повторяются? Боюсь, читатель нас не поймёт. Надо придумать что-нибудь захватывающее. Например, «Война и мир» или «Капитал».

– «Два капитала», – предложил я. – И подзаголовок: «Как разориться и опять разбогатеть».

– Нет, нет, – замахал руками редактор. – «Как разориться»… Уж лучше лимоны. Будет неплохо, если вам удастся поведать читателю рецепт своего успеха в их выращивании.

Что ж, пожалуй, не так сложно. Представляю вам свой урожай, и вот я, с выпученными глазами и высунутым языком, от этой жуткой кислятины, от этой девственной утренней зелени.

Глава первая

Моим первым учителем в Америке был мистер Баррель. Когда я сюда приехал, мне нужны были учителя. Во-первых, я почти не знал вашего языка. Во-вторых, я был совершенно не приспособлен для жизни где бы то ни было. Я относился к себе пессимистически: считал, что если я дожил до вечера, значит, день прожит не зря. Океан я пересёк по воде, большую часть дороги провёл на грузовой палубе. Вода не внушала мне никаких эмоций. В то время я был совершенно не способен на какие-то эмоции. Так что я просто смотрел, ничего не ощущая, засыпал, просыпался. Я почти ничего не ел, мне не хотелось есть.

Зачем я ехал в Америку? Ну, потому что ведь я не умер. А того места, где я жил раньше, больше не было. Поэтому я отправился в Америку, не очень-то рассчитывая до неё доехать. Если хотите знать, я вообще не особенно верил в то, что Америка существует. Просто сел на корабль и поплыл.

Ну, и приплыл куда-то. Судя по всему, это и была Америка.

На суше меня встретили два чиновника. Им было не очень-то приятно меня видеть. Они долго выспрашивали, что мешало мне остаться там, откуда я приплыл. Ведь там же больше не бомбят. Я хотел сказать им: конечно, ведь бомбить уже больше нечего, ничего не осталось. Ваша доблестная авиация разнесла всё к чертям. Я приехал спросить у вашего президента, какого чёрта он разнёс мой родной город к чертям. Но я так не сказал, потому что я не знал английского.

Тогда эти оба привели переводчика и стали выспрашивать меня, почему я не остался в Данциге, если я поляк.

Я сказал:

– Через несколько лет я принесу вам огромные суммы налогов.

Чиновники возразили:

– Лучше бы ты принес нам небольшие суммы, но прямо сейчас.

Они даже предложили мне обратный билет со скидкой двадцать процентов. Я ответил им, что не поеду в то место, которое раньше называлось Данцигом, даже если эти двадцать процентов мне приплатят. Потом подумал и добавил:

– Я перебросил сердце через вашу границу. Дайте же мне поскорее войти и самому, чтоб подобрать своё сердце, пока его не съели собаки.

Переводчик это не перевёл, чтобы не портить впечатление обо мне. Меня впустили, и я пошёл вперёд по дороге, вымощенной жёлтым кирпичом. Дорога вела круто вверх, и не было тени, солнце втыкалось мне в макушку почти отвесно, под экстремальным углом. Я быстро испарялся, как лужа бензина на дороге, и становился ещё более худым, чем был. Надо было найти способ уплотниться.

В стороне от дороги строили дом. Я побрёл туда. Если не таскать кирпичи, то хотя бы просеивать песок. Зубы у меня щёлкали от голода, и красные искры с треском проскакивали в мозг.

Ко мне подошло десять человек сразу. Прораб спросил у своих рабочих обо мне:

– Кто этот человек, который сидит на земле?

– Мы не знаем, – ответили ему.

Прораб пристально пригляделся ко мне и задал своим рабочим второй вопрос:

– А этот неизвестный человек, который сидит на земле, – чего он хочет?

– Я хочу работать, – сказал я.

– Этот неизвестный человек, сидящий на земле, хочет работать! – доложили рабочие прорабу.

– Он врёт, – безмятежно отказал прораб. – Он хочет не работать, а получать деньги. Но я прощаю ему это враньё, потому что нам нужны рабочие руки, а его руки не станут рабочими, пока он не поест.

Прораб отвернулся от меня и отдал распоряжение своему счетоводу:

– Платить ему, как завещали отцы экономической мысли: каждый день по маленькой монетке, ровно столько, чтобы он не умер с голоду. Ибо если работнику платят больше, то он, по мнению Мальтуса, развращается и начинает размножаться. Проследите, чтобы он не развращался и не размножался.

Вот там, на стройке, я и встретил своего первого учителя мистера Барреля. Мистер Баррель – это была личность. Он был самый старый из рабочих, и все его страшно уважали. Мистер Баррель тушил сигареты себе о сгиб локтя, или о лоб, или о кончик носа – и даже не морщился, настолько всегда был поглощён тем, что происходило на стройке. Он был так называемый белый, но такой смуглый, что вполне мог бы сойти за чёрного, и такой сухой, что никогда не потел; зато он мог очень много выпить, за что его, может быть, и прозвали Баррель. Мистер Баррель любил встать на бочку, вытянуть вперёд руку и завопить о том, что нужно делать. Говорил он сжато и потрясающе сильно; от его крепких выражений, когда они проносились над головами, рабочие вжимали головы в плечи и пригибались. Мистер Баррель всегда защищал рабочих от прораба и от хозяина той фирмы, которая вела строительство, он был профсоюзный деятель. Тогда всё это было не в моде, после войны, все очень боялись коммунистов, но мистер Баррель никого не боялся – ни коммунистов, ни хозяина. Он был ценный кадр.

Ну вот, и мистер Баррель меня учил. Учил меня заколачивать гвозди с оттягом, точно; а кирпичи класть на глазок, ровно: шмяк! И ещё он меня учил жить.

Я в то время жить совершенно не умел и делал это чисто автоматически, только потому, что не умер. В то время меня почти не было, я не чувствовал себя, ничего не хотел. Мистер Баррель был первым, кто стал со мной разговаривать. По вечерам нам выдавали по маленькой монетке, и мистер Баррель шёл в кабак, а однажды позвал с собой и меня тоже. С тех пор мы ходили в кабак вдвоём, и мистер Баррель учил меня своей мудрости.

Он мне говорил:

– У тебя должны быть твёрдые жизненные принципы, сынок. Твердые ЖП, вот что у тебя должно быть, Шиш… или Куш… или Бакшиш… или как там тебя.

По столам разлито овальными продолговатыми лужами оливковое пиво, а мистер Баррель учит меня, обводя вокруг узловатой рукой:

– Пить надо на свои деньги, а выбираться отсюда – на своих ногах. Если что-нибудь одно не своё: или деньги, или ноги – значит, уже всё неправильно.

От еды идёт пар, я склоняюсь над миской, пихаю в рот всё подряд, утираюсь, лопаю, чавкаю, как свинья, а мистер Баррель учит меня:

– Сынок, у тебя должны быть ЖП. Во-первых, ты должен тратить каждый вечер все свои деньги. Ничего не откладывай, это невозможно. Всё трать на еду и выпивку. Ведь совершенно понятно, что тот, кто получает деньги раз в неделю, получает их больше, чем тот, кто получает их каждый вечер. А тот, кто получает их раз в месяц, – ещё больше. А копить по копейке – это полная ерунда.

Этому мистер Баррель меня научил, потом это стало моим первым инвестиционным принципом: «Из ничего ничего не бывает».

– Во-вторых, каждую ночь спи с девушками. Сначала с плохими, потом с хорошими.

Мистер Баррель учил меня, а сам постепенно напивался. Делал рукой такой замысловатый выхват-выверт, и вдруг – рраз! – одним щелчком размножался вокруг стола. Это значило, что мистер Баррель пьян. Подвальчик находился под землёй, чтобы птицы не залетали, а дым от курева улетучивался.

– Денежки и девушки – вот что должно тебя занимать, сынок.

Ему нравилось называть меня «сынок». У него тоже раньше был сынок, немного постарше меня, поэтому ему нравилось так меня называть. К тому же я приплыл оттуда, куда он отправил своего сына. И мы с мистером Баррелем выходили из подземных ворот, поддерживая друг друга. А звёзды в то время были такие крупные, как вишня, и блестящие, как серебряные блюда. Теперь таких звёзд уже не делают.

* * *

Все американские миллиардеры немного похожи на меня, зато я на них нисколько не похож. У меня совершенно не-американски миллиардерский характер: на работе я думаю о работе, а на жене – о жене.

Ну, например, многие американские миллионеры (и особенно миллиардеры) любят говорить о том, как тяжело им было жить в молодости. Но я уверен, что многие из них говорят так просто потому, что надо же чем-то себя утешить: мол, в молодости мне жилось тяжело, а теперь – легко. А на самом деле, скорее всего, им, как и мне, в молодости жилось гораздо легче, чем живётся в старости.

Вообще, существует несколько общеизвестных картинок из биографии миллиардера. Вот будущий миллиардер некоторое время работает разносчиком газет. Вот ему приходит в голову купить пачку из шести банок «Кока-колы» за двадцать пять центов, а потом он распродаёт банки в розницу по шесть центов. Вот он просит Санта-Клауса принести ему на Рождество несколько акций Сity’s Service. Вот умножает в уме трёхзначные числа, а вот его уже не пускают ни в одно казино города, потому что он всех обыгрывает в покер. В общем, будущий миллиардер – это маятник, это электрический веник.

Что касается меня, то я был очень длинным маятником. Таким, который колеблется вращением Земли. Я ничего такого не делал: ничего не изобретал, ничего не хотел, не пускался в авантюры. У меня не было никакого шила в жопе.

Зато я умел петь песни.

Вообще-то я умел петь песни ещё до того, как родился. Я постоянно пел, и подпрыгивал, и плясал. Но потом у меня была не такая жизнь, чтобы петь. Чтобы вообще громко что-то делать. Поэтому я разучился петь и плясать, забыл, как это делается, да мне уже и не хотелось.

А у нас на стройке был один парень, негр. Его звали Хесси, я запомнил потому, что его имя похоже на «хё-си» – это по-японски означает «звук одного удара ладони». Забавно, вскоре вы поймёте, почему. Этот Хесси был огромный, в нём было много воды, причём чёрной воды, фиолетовой, он был как баклажан, у него были огромные губы, и глаза с подсиненными белками, выкаченные; Хесси мог одним глотком выпить галлон молока – вот такой он был здоровенный. Но работал он медленно, постоянно стоял над кирпичом со скрюченными розовыми пальцами, думая, как бы его поудобнее ухватить. Некоторых это бесило, например, мистера Барреля. Под Хесси, казалось, земля прогибается, он шёл и отдувался, а рукой поддерживал штаны – они у него всё время слезали. Но Хесси был очень сильный, как бегемот, на него можно было нагрузить кучу досок, и он их нёс.

А ещё Хесси постоянно пел. Хесси был подрублен к небесам без проводов. К ритму, который задаётся оттуда, сверху. Хесси обляпает руками стенку, обмажет её, оближет губы и затягивает:

– Через двадцать тысяч лет…

Он всегда с этого начинал. Или почти всегда. В крайних случаях он прямо переходил к тому, как ему хреново, но чаще сначала обращался к грядущему.

Через двадцать тысяч лет

Эти башни из бетона превратятся в рыбьи кости.

Всё неправильно, здрасте – не той масти, так что бросьте,

В другие доски надо заколачивать гвозди,

В другие мозги.

Другие бабки заколачивать в горло,

И счастье с другой стороны припёрло,

И солнце с другой стороны.

Вот что-нибудь такое, хотя где мне. Народ это жутко добивало. Потому что, когда поёт, немножко отвлекает от работы. Но я нормально относился к его песням. Хотя от работы они меня отвлекали здорово, больше, чем других. От его песен у меня внутри начинало что-то сдвигаться с мёртвой точки – где-то в позвоночнике, там, где он переходит в черепную коробку. Все косточки у меня начинали тихо поднывать от этих песен, и внутри еле слышно тикало, как будто я проглотил часы. В ушах стоял невнятный гул, а внутри начинался такой беспокойный зуд, вибрация, какая-то турбулентность. Головой тряхну – и вроде пройдёт, а потом опять, иснова, и ещё сильнее, и вот однажды меня это довело до того, что я просто бросил инструмент, и отошёл в сторонку, и прислонился к забору, ивдруг меня осенило!.. Я вспомнил, что когда-то давно я тоже умел петь, как Хесси! Я начал пробовать петь, но ничего не выходило, ничего не получалось, я хотел плясать, но моё тело меня не слушалось. Это было ужасно, ведь я отчётливо чувствовал, что мог бы петь так же легко, как Хесси, и что мне может быть от этого остро и сладко. Всё мое тело ныло и покрывалось по?том, но я не мог пуститься в пляс и не мог выдавить из себя ни звука. Язык у меня как будто онемел и отнялся.

Я пришёл обратно к Хесси на полусогнутых ногах и потребовал:

– Хесси, научи меня петь, как ты.

– Не выйдет, – Хесси махнул рукой. – Ты же насквозь белый. Ты белый, как снег, как сыр, ты белый, как ворон, как помидор и как фиалки. Ты два раза наступаешь на те же грабли, кирпичи валятся у тебя из рук, ты не можешь угадать, сколько времени, – Хесси ухмыльнулся. – Не валяй дурака. У нас с тобой разные дорожки. Ты даже не понимаешь, о чем ты просишь.

Я покраснел как ошпаренный.

– Нет, Хесси, это ты не понимаешь. Я просто лопну от песен, если ты сейчас же не поможешь мне их спеть!

Хесси испугался, вытер руки о фартук:

– Послушай, я ведь не знал, что всё так серьёзно, ОК? Если то, что ты говоришь, правда, тогда это совсем другое дело. Это совершенно другое дело. Нельзя, чтобы человек мучился. Придётся тебя научить.

Хесси нахмурился, потёр лицо правой лапой: смял, расправил, зажмурился, открыл глаза. Я ждал. Хесси пошнырял глазами туда-сюда и углядел большую ржавую бочку. Она валялась на боку в ложбинке между двумя бугорками.

– Вот что, – распорядился Хесси, – прикати-ка её сюда.

Я прикатил. Хесси установил бочку на попа, оглянулся, попробовал бочку пальцем (ткнул) – а потом окончательно установил взгляд на мне.

– Слушай! – крикнул он неожиданно, вдарил по бочке ладонью и умолк.

Тут же стало очень тихо. Всё вокруг заволокло туманом – стройку, солнце, – все шумы канули в густую тишину, только Хесси и бочка, бочка и Хесси за ней, огромный, рассвирепевший, как аукционер с молотком, со своим кулаком-баклажаном.

– Слушай! – заорал он и надвинулся на меня со своей бочкой. – Стой!

Перед глазами у меня заплясали рыжие огни, я присел на корточки, схватился за землю, сгрёб пятернями песок и пошёл швырять его в ржавую бочку, приговаривая:

– Я теперь… ты теперь… на тебе… я тебе… вот тебе…

– Ты слышишь! – шёпотом повторял Хесси. – Ты слышишь! Слышишь, слышишь? Ну, это слишком! Ты слышишь, слышишь?

– Я слышу, – продирался я, швыряя песок горсть за горстью, не слыша даже сам себя, а только чувствуя, как нарастает зуд в ладонях, как выламываются плечи из суставов, как солнце встаёт у меня в сердце, – я слышу, слышу, дальше?

– А дальше, – пел Хесси, вытягиваясь передо мной, как мираж, – а дальше больше, старше, громче, дальше вздбрам-че!

– Вздбрам-че! – рявкнул я, подпрыгивая на месте, трясясь и ударяя ладонями о землю. – Гвздрам-че, вскрум-че, октрудргрдвам… че!

– Р-р-р-р, нём, нём-нём, – утробно и непрерывно наращивал Хесси, шлёпая по бочке все громче, – шорох, шорох, саах, саах, шарах! шарах!

– Э-э-э, – неожиданно взвыл я, начиная вставать и хлопать себя ладонями по груди, – этвор обдвор орзобирле, обрдвор млур, мирлур! Алзрвартрубдл… Друддл! Кю-ю-ю-ю-ий!

– У-ы-у-ы-у-я, – гудел Хесси, шмякая по бочке то тут, то там, – скрип и пламя, – а, а, а-и-а-у-я! Хыссь! – шептал-шаманил Хесси, – плям, плям по железной бочке потной ладонью. – Хыссь! Хыссь!

– Аааа-иии-ууя! – вдруг прорезался я.

– Аааа-иии-уу-я!.. – взревел Хесси.

– АААА-ИИИ-УУ-Я-ааааааа!!!

Огонь стремительно наполнил меня. Хесси бухался обеими ногами о землю, воздев ржавую гудящую бочку над головой, и – у-у-у-у! – гудел в неё, подняв пухлый рот, и я что-то выкрикивал, втыкаясь, расплёскиваясь, а над бочкой небо!

Так я вспомнил то, что всегда умел. Ещё когда меня на свете не было. Как… корёжиться и переламываться назад под эту проклятую музыку, которая в тебе заведена, как… плясать и веселиться, когда кровь льётся из небес на лицо, как… кружиться и топтаться всё на том же пятачке, на том же камешке, как… запрокидывать голову, – дышать нечем! – глаза режет! Проламывая пол! Оттаптывая! К небу нести! – свою песню!

Вот и сейчас, сейчас – мне нестерпимо хочется плясать. Руки и ноги у меня пляшут сами по себе. Глаза вращаются каждый по своей орбите. Все зубы, и временные, и постоянные – кто во что горазд, – выскакивают и вращаются, и раскачиваются, как студенты в трактире, и выбивают десятичную дробь.

Но…

Но как ни старайся играть в перемены, со временем все мы высыхаем, деревенеем, привыкаем сидеть в неудобных позах и занимать неправильные положения.

Но как ни старайся каждое утро вставать заново, жизнь оседает на тебе, как копоть, горький осадок накапливается и травит душу, из остатков усталости смерть шьёт нам саван.

И всё, что было рано, становится поздно.

Солнце перевалило через зенит, тень моя удлиняется, мир теперь подсвечен с другой стороны, и смотреть на него мне непривычно и нестерпимо.

* * *

Я всё начал поздно. Хорошие деньги появились у меня только в сорок с лишним лет, хорошие женщины – в тридцать с лишним, и только в шестьдесят с лишним – хорошие зубы.

От работы я постепенно уплотнялся, то есть – я начинал что-то о себе понимать, начинал поднимать, что-то уметь, ухватывать. Ну, и конечно, тут дело потихоньку дошло и до девушек. Как вы помните, мистер Баррель давно советовал мне спать с девушками, сначала с плохими, потом с хорошими. Но мне долго не хватало духу ими воспользоваться. Хорошие девушки были мне недоступны, потому что я был некрасивый – очень худой, рыжий, замотанный работой. А плохими девушками я пользоваться не хотел. Я не мог понять, как это можно просто использовать человека для того, чтобы заниматься с ним любовью, пусть даже это и плохая девушка. Мне все говорили, что в этом нет ничего такого, но я как-то не верил, мне казалось, что как только я лягу с плохой девушкой в постель, так у меня сразу же всё откажет, причём навсегда. Поэтому пока мне приходилось обходиться вообще без каких бы то ни было девушек.

А жил я на втором этаже небольшого двухэтажного дома. На первом был трактир. Хозяйка трактира не отличалась никакими особенными талантами, за исключением того, что два её сына-близнеца выросли, по её словам, не ворами и не убийцами. Данное обстоятельство составляло предмет её гордости, но всё же казалось мне весьма сомнительным. На одинаковых лицах близнецов, как говорят, «лежала печать вырождения». Если им и впрямь на ту пору ещё ни разу не приходилось воровать и убивать, то причина тому – не хорошее воспитание, а полная апатия ко всем жизненным явлениям, составлявшая доминанту в их характере.

Я стал первым человеком, вызвавшим у них столь сильное чувство, как ненависть; также и они стали первыми американцами, кому я настолько сильно не понравился. Увидев меня в конце улицы, близнецы пулей устремлялись в мою сторону с явным намерением меня устранить. Я бегал быстрее, но они могли бежать дольше меня. Поэтому я сразу понял, что единственным выходом из положения является прыжок через забор, влекущий нарушение границ частных владений. А так как хозяйки в ту пору неизменно были беременны (начинался так называемый baby-boom), то мне приходилось долго их успокаивать. Вот так я спасался от близнецов.

Но однажды близнецы-таки подкараулили меня при всём честном народе. Было дело после работы, перед ночью: наши рабочие курили, сидя кто на бревне, кто на куче кирпичей. Мистер Баррель, стоя на крыльце, что-то тихо и интимно объяснял кучке рабочих и, по своему обыкновению, убедительно тряс пальцем. А я, кажется, рассказывал анекдоты.

И тут как гром с ясного неба появились близнецы.

– Ага-а! – закричали они. – Попа-ался! Выходи, драться буээмм!

Я покрутил головой. Заборов поблизости не было. Было только кирпичное строение, в котором помещался склад и бар. Земля была утоптана до состояния камня. Безвыходное положение, практически. Единственной доминантой местности был тополь – старый, заскорузлый. Можно было бы, конечно, залезть на тополь, но в таком случае близнецы будут швырять в меня камнями, пока не собьют на землю. И почему бы мне в таком случае не начать первым? И вот я подобрал с земли пару камней и направился к разъярённым близнецам, даже не подозревающим о моих запасах мести.

Ну, тут все бросили болтать и стали смотреть на нас, как я и моя удлиняющаяся тень приближались к вражеским полчищам близнецов. Я остановился, когда моя тень ударила одного из них в лицо. Именно таким бывает желаемое, когда его выдают за действительное. Я прочертил вокруг себя круг носком ботинка и швырнул первый камень.

Я швырнул его метко и резко, а попасть вморду любому из близнецов не составляло бы труда, ибо морды были широкие; но – вот беда! – я не уловил самого важного, того, что бывает, когда гонишься за двумя зайцами. Одним словом, мой камень просвистел между близнецами иупал в пыль за ними, лишь раззадорив их. Они кинулись на меня, набирая ход. Но теперь вышеупомянутый фактор их раздвоенной сущности играл в мою пользу: я отпрянул, и близнецы столкнулись животами на пороге моего круга, пройдя по касательной и не задев меня; я же, покачнувшись от порыва ветра, созданного ими, подпрыгнул вверх, как мог высоко, и, используя силу земного притяжения, вдолбил их в землю ударом своих каблуков. Ног у меня было (и остаётся) две штуки, что весьма кстати, когда имеешь дело с близнецами.

Время потекло для меня быстрее; соответственно, действия мира и других людей стали казаться замедленными, вялыми. Я видел, как мистер Баррель поднял руку и что-то медленно крикнул. Как тополь медленно-медленно возил веником своей кроны по темнеющему небу. Я ударил одного из близнецов по яйцам; тот не спеша втянул в себя добрую цистерну воздуха (образуя нечто вроде водоворота) и осел в мелкую пыль; сделав это, я обнаружил, что лежу рядом с ним, а второй близнец совершает на мне невысокие, но тяжёлые прыжки. Выяснив, что дело обстоит именно так, я вонзил зубы ему в икру и тем принудил упасть на землю, сам же, изнеможённый непривычно быстрыми физическими расчётами, смежил веки. Когда я вновь открыл глаза, надо мной стояли кружком мистер Баррель и многие другие.

– Ты их победил! – поздравляли меня мои сотрудники.

В тот момент я не поверил и счёл их речи утешением. Голова у меня гудела, как ратуша, а правую руку братья мне фактически оторвали. Мистер Баррель сказал врачу, что я получил производственную травму. Меня заставили продиктовать заявление и завещание.

Я поспешил к своим, и когда я пришел, гипс ещё не затвердел. Чтобы я мог пить, Хесси вставил стакан мне в гипс и налил. Часа через три гипс затвердел, и когда пришло время выковыривать стакан, в нём осталась симпатичная выемка как раз по размеру. Все угощали меня, желая посмотреть, как стакан в эту выемку входит. Что же касается близнецов, то они с тех пор никогда больше не пытались уничтожить меня; выходило, что я действительно их победил, хотя их было в четыре раза больше, а я был подросток, так сказать, из Букового леса, или, как это говорится по-немецки, из Бухенвальда.

Но для некоторых вещей нужна правая рука, некоторых вещей я не умел делать левой рукой, и, хорошенько всё обдумав, я решил, что мне уже пора, наконец, последовать совету мистера Барреля и найти особу, которая помогла бы мне в этом действительно серьёзном затруднении. Разумеется, я стал искать эту особу среди плохих девушек. Надо сказать, что те плохие девушки, о которых говорил мистер Баррель, были на самом деле не так уж и плохи. Они работали в переплётной мастерской и на швейной фабрике, а в качестве плохих девочек только подрабатывали, даже не то чтобы подрабатывали, а просто занимались этим из желания поесть и выпить на халяву. В наше время их бы и не назвали плохими – просто «тусовщицы», но те времена были куда строже на этот счёт.

Итак, я сел за стол и объявил девушкам, что устраиваю конкурс, кто лучше накормит меня с вилки. Победительнице, сказал я, достанется бесплатный ужин и полная чудес ночь, в конце которой её ждёт материальное вознаграждение. Девочки заинтересовались. Их было трое. Одна была рыжая, с большими ушами и серьгами ещё больше – она совала мне куски в рот так оживлённо, что я не успевал их прожевать, мой набитый рот смешил её. Другая девчонка не принимала участия в соревновании. Потом я иногда жалел, что выбрал не её: она была красивая, вся в серых, малиновых и розовых тенях – сидела под люстрой и крутила браслет, сняв его с руки, и как-то виновато усмехалась. А третья была Сью.

Я её почти не видел, она сидела сбоку. Длинная чёлка спадала ей на лоб и щёку, и она всё время её отодвигала. Мне было хорошо. Полное лето, необрезанный месяц. Машина – ворота открыли – подсвеченный джаз. Хорошо.

Когда я начал что-то чувствовать, то первыми моими чувствами были те самые, которые в своё время последними замёрзли. Поэтому я лежал на спине с ушами, полными слёз, во тьме, и постепенно оттаивал, и мне приходили в голову разные мысли. Я сказал Сью, что мне нужен кто-то с ключом от моих мозгов.

– У меня он есть, – ответила она.

Моя первая жена Сью была плохая девочка. То есть мне-то она вполне подходила, потому что я был ещё хуже неё. Но все остальные считали её плохой. И им казалось, что раз Сью плохая, то её можно обижать и не нужно утешать.

Сначала мы не ссорились, но когда я опять обрёл две руки, мы стали ссориться и даже драться.

– Ты плохая! – кричал я и бил Сью веником, как ковёр.

– Ты плохой! – возражала Сью и била меня тапкой, как таракана.

Сью была, конечно, умней меня. Она и сейчас умней. Женщины вообще умней мужчин, но это ничего не значит и ничего им не даёт.

Сью заставляла меня делать разные вещи: например, найти себе какую-нибудь другую работу, чтобы больше не работать на стройке, и пойти на бухгалтерские курсы, и стать человеком. Я не хотел становиться человеком. Люди мне не нравились, я их не понимал. Судя по тому, что они делали, они чувствовали совсем не то, что я.

Но ради Сью я был готов на многое, и я честно старался.

У меня честно ничего не получалось.

* * *

Занятия бухгалтерских курсов проходили в помещении школы. Мы сидели за партами, а перед нами висели географические карты и транспарант:

«Знание – самое мощное оружие в мире. Вооружённый знанием, человек непобедим».

Вместо слова «знание» ученики два раза сверху подписали: «атомная бомба».

Транспарант не очень отвлекал меня, а географическая карта – очень. На ней были изображены разные незнакомые места. Вся Европа была завешена транспарантом: от неё оставался только кончик Италии. Где-то под словом «оружие», там, где Висла впадает в море, навеки пропал мой родной город. Но я об этом не думал. Япросто бессмысленно таращился на карту, любовался переливами цветов на её поверхности и отвлекался от бухгалтерии.

После третьей недели занятий я сказал Сьюзен:

– Мне, кажется, не следует быть бухгалтером.

– Почему это?

– Мне очень захочется поставить печать себе на лоб и на щёки. Мне уже сейчас этого хочется, а ведь я только учусь. И потом, куча денег. У меня будет лежать куча денег в жестяной коробке из-под конфет, как у нашего прораба. Это железный человек. Сколько его не проси, он не даст тебе лишнего: всем, мол, по закону!

– Ну и что? И ты так будешь.

– Нет, я так не буду. Я так никогда не буду. Если у меня кто-нибудь попросит денег, я же знаю, как это неприятно, когда они кончаются до зарплаты… Да и вообще… мне будет всё время хотеться присвоить их себе… это уж точно!

Мне, действительно, постоянно приходили в голову разные криминальные мысли. В ту пору я только тем и занимался, что выдумывал всякие истории с приключениями. Тогда я читал одни детективы, и часто в самых обычных ситуациях, увиденных на улице, и в обрывках разговоров мне мерещились всякие захватывающие истории. Я боялся ездить в подземке и, чтобы отвлечься, разглядывал людей и придумывал про них всякую всячину. Мне часто приходили в голову планы разных афёр, причём достаточно выполнимых, то есть я мог бы претворить их в жизнь, если бы не был так ленив.

А однажды ночью я проснулся и увидел спящую Сьюзен. Она лежала на спине, слега запрокинув голову, её нежная шея была открыта. Мне безумно захотелось убить её – без малейшей причины или повода, – и я до сих пор не могу отдать себе отчёт: что меня тогда остановило.

И тогда, и сейчас я знал, что такие мысли приходят в голову многим людям. Я называю их «контрапунктом». Стоишь где-нибудь на высоте, и тебе очень хочется спрыгнуть вниз, и тебя так тянет, что надо поскорее отойти в сторону, пока ты этого не сделал. Любишь кого-то, а сам втайне ловишь себя на мысли, что его можно взять и убить. Тебя ужас берёт от этой мысли, но зачем-то она в жизни нужна. Как тень.

Но тогда я думал, что меня тянет на преступления из-за того, что моя жизнь такая обыкновенная и скучная и что сам я – человек неинтересный и глупый.

Я спрашивал у Сьюзен:

– Почему со мной не случается никаких приключений?

А она меня успокаивала:

– С тобой их случается больше, чем с другими.

Меня это ставило в тупик. Уже сейчас я начинаю понимать, что она, возможно, была права. Дело в том, что я не распознавал – не воспринимал действительно необычных вещей, я не отделял их от обычных. Меня поражали мелочи (навсегда запомнилась женщина, которая ждала кого-то на углу, а в руке, на отлёте, держала надкушенное зелёное яблоко), а… когда в мою жизнь приходило то, что принято называть «приключением», я относился к этому так невнимательно… и в то же время так добросовестно. Что и портило всё дело.

Однажды я шёл по улице и пел, ну, просто шёл и пел, подпрыгивал, приплясывая, руки держал в карманах, позвякивал мелкой монетой. Это классно – носить наличность россыпью в карманах, можно купить себе кока-колу, или мороженое, или какую-нибудь мелочь. Вот, я так шёл через весь город, то шагая, то подбегая, то подскакивая, а потом выяснилось, что за мной всю дорогу шли два чувака, два продюсера с радио, шли и пёрлись от меня не по-детски. Наконец один из них ухватил меня за плечо и повернул к себе. Я и сейчас нервный, а тогда я был вообще неврастеник, я просто взвился от этого прикосновения, у меня волосы дыбом стали, и рожа была такая испуганная, что оба продюсера чуть не сдохли со смеху.

– Уу, да это же просто Фортунелло! – сказал один другому. – Парень, как тебя зовут?

Когда они услышали моё имя и фамилию, то просто зарыдали от восторга и профессионального интереса. Они наперебой принялись меня расхваливать и завлекать.

– Мы – продюсеры! Мы следим за тобой уже час и не можем оторваться! Ты можешь стать звездой! Ты завываешь, хрипишь и пляшешь, как афроамериканец, даже лучше, и при этом ты – рыжий! Мы сделаем из тебя второго Чарли Чаплина! Ты станешь богатым и будешь петь всю жизнь, сколько душе угодно!

Мне это понравилось, и я пошёл с ними. Они привели меня в свою студию, позвали ещё пятерых своих сотоварищей и велели мне «что-нибудь изобразить». Я изобразил телефонный разговор мужчины с женщиной, в котором обе стороны пели. Женщина пела хриплым вульгарным басом, а мужчинка шепелявил и сюсюкал.

– Джо-о-он, что ты де-е-елае-е-ешь?

– Ничего-о-о-о, дорога-а-ая! А что-о-о-о?

– Я только что вышла из ва-а-анны!

– Ты го-о-оо-ленькая?

– Да-ааа!

Потом в комнату мужчинки входил его босс, и он начинал притворяться, что говорит о работе, а женщина ничего не понимала и провоцировала его на сексуальные темы.

Продюсеры лежали под столами и судорожно икали.

– Хватит! – прорыдал, наконец, один из них. – Довольно! Прекрати выпендриваться!

Я прекратил выпендриваться. Продюсеры пожали мне руку.

– Бакуш, ты гений, – заявили они. – Мы сделаем из тебя кого надо.

– А кого надо?

– Звезду, вот кого!

Мне не хотелось быть звездой. Мне хотелось только денег. Да и этот трюк с телефоном вовсе не приводил меня в такой восторг, как их. Тем не менее я потратил примерно три недели на то, чтобы удивлять их и других, тех, кто хотел купить меня, своими песнями.

Но потом начались проблемы. Эти проблемы удивили меня самого.

– Ты наденешь это, это и вон то, – распоряжался продюсер. – Ты встанешь так и начнёшь с этого.

– Почему? – поинтересовался я.

– Послушай, тебя не должно волновать почему. Ты пустое место, умеющее делать то, что нам нужно. Ты – это твоя способность, больше ничего. Согласен?

– Согласен, – сказал я.

Я и в самом деле так думал. Да так оно и было ещё за несколько месяцев до того, как они меня встретили. Но в этот самый момент, когда они стали распоряжаться мной, я вдруг осознал, что это больше не так. Я больше не был пустым местом, как когда только приехал в Америку. Больше не был пустыней. Теперь у меня было что-то своё, мне было что терять, и я этого терять – не хотел.

Так я обнаружил, что я есть. Так чаще всего и обнаруживаешь, что что-то у тебя есть – когда кто-то хочет у тебя это отобрать.

Если в приключении с продюсерами были только возможности, то другое приключение, которое произошло со мной в то же время, было менее безобидным. Дело в том, что на стройке я работать больше не мог, а деньги были нужны. Ивот в погоне за деньгами я вляпался в мумиё. Дело было так: со мной поговорил представитель их шулерской компании и убедил меня, что мумиё – панацея от всех болезней. Аргумент был простой.

– Поработаешь на нас бесплатно одно лето, получишь квартиру.

Глаза у меня загорелись. Я поверил в мумиё. Явпаривал его клиентам со страшным энтузиазмом. На мне просто горела рубаха. Глаза тоже горели. Но Сьюзен моего энтузиазма не разделяла.

Я восклицал:

– Ты подумай! Уже фараоны лечились им.

– Ага, – сказала Сью без выражения. – Лечились, лечились и сами в него превратились. Они тебя сцапают, помяни мое слово.

– Кто?

– Да фараоны.

Но оказалось всё ещё хуже: в конце лета меня выгнали на улицу, не заплатив ни гроша. Где-то месяца через два после того, как меня выгнали, я случайно шёл мимо их двери ночью и заметил, что какие-то люди пытаются проникнуть внутрь и украсть мумиё.

Я окликнул их:

– Вам помочь?

– Иди-ка своей дорогой! – прошипели они и продолжили возню с замком.

Но я никуда не пошёл, а продолжил стоять и смотреть, по своему обыкновению. У них ничего не получалось, что неудивительно: ведь замок у мумиёшников был самый новый, даже без скважины, куда можно было бы насыпать пороху. Чтобы открыть его, требовалось непременно знать код. Его-то они и пытались подобрать.

– У вас ничего не выйдет, – сообщил я. – Тут больше миллиарда комбинаций. Чтобы перебрать их все, вам потребуется примерно столько же времени, сколько для того, чтобы долететь до звезды Альфа Центавра.

Вроде бы я не сказал ничего обидного, но один из них взвился, подскочил ко мне и стал душить и отводить за угол, приговаривая:

– Умный больно, да? Очень умный? Иди, иди! Вали отсюда!

– Ах, не стоит относиться к людям с таким пренебрежением, – прохрипел я, – ведь я знаю код и с удовольствием избавлю вас от необходимости ломать дверь.

– С этого надо было начинать, – выругался он и отпустил меня.

Дальше всё происходило ужасно быстро. Я сообщил им код, мы вместе зашли внутрь и стали перетаскивать разные вещи из конторы в их автомобиль.

– А откуда ты знаешь код? – спросили они меня, когда мы уже ехали все вместе по шоссе.

– Дело в том, что я раньше работал в этой конторе, а потом меня уволили.

– За что? – изумились они.

– За тупость и нерешительность, – ответил я.

– Ну уж нет! – заявил тот, кто сначала меня душил, а потом помогал тащить сейф с деньгами. – Нет, браток! Ты – не тупой. И ты – я тебе отвечаю – очень решительный. Ты просто супер какой решительный парень, это уж точно.

– Им виднее, – ответил я.

Они расхохотались, как будто я сказал что-то смешное. Потом мы приехали в какой-то ангар, где распилили сейф, достали оттуда деньги и поделили их. Сначала делили в основном они, а я молчал. Потом, между тем моментом, когда всё было подсчитано, и тем, когда они убрали бы деньги по карманам, я сказал, что мне мало. Это был именно тот самый момент, когда я мог получить ещё денег, и я получил ещё денег.

Когда Сью выслушала мой рассказ, она сказала:

– О Господи, Кши, это ужасно. Ты же их ограбил.

– Как ограбил? – удивился я. – Это тебя… обесточивает?

– Подумай сам! – завопила Сью.

Я немного подумал и понял, что она, пожалуй, права.

– Теперь тебя посадят в тюрьму! – убивалась Сью. – Ооо, за кого я вышла замуж! Мало того, что ты дурак, так ты ещё и бандит!

– Послушай, Сью, – я попытался её утешить, – в нашем городе 62% преступлений остаётся нераскрытыми. А в нашем районе – аж целых 69%. Меньше трети, так что беспокоиться практически не о чем. Что, я что-то неправильно сделал?

– Даже слишком правильно, – прошипела Сью.

Она была женщиной ровно настолько, насколько это было необходимо, чтобы не быть мужчиной: женского в ней было 50% + 1 акция. Между тем для принятия некоторых важных решений нужно значительно больше.

Сью в конце концов надоели мои штучки. Ей надоело меня тянуть из болота, мне надоело её развлекать. Мы расстались, но не совсем, и иногда – раз в два месяца – встречались по-прежнему. Говорят, что женщина, которую любишь, никогда не сможет стать твоим «просто приятелем». Так вот: это мнение – полная фигня. Просто надо, чтобы у неё был ключик от твоих мозгов.

Потом Сью вышла замуж и переехала на юг. Апотом, через несколько десятков лет, мы вдруг случайно встретились и снова подружились.

– Это мой первый муж, – с гордостью сказала Сьюзен своему спутнику. – Вот подожди лет тридцать, и у тебя будет столько же денег. Все мои бывшие мужья рано или поздно выходят в люди.

* * *

Когда я был молодой, я разносил газеты и журналы.

Ну да, да. Как настоящий будущий миллионер.

Правда, я разносил их позже, чем обыкновенные будущие миллионеры. Они всегда занимаются этим в детстве, а мне было уже за двадцать.

Не могу сказать, чтобы мне было противно это занятие. Всё-таки это легче, чем работать, например, официантом. Основная часть работы приходилась на утро. «Вам журнал!» – пальцем на кнопку, во все двери, на лифте, через три ступеньки. Город весь в дыму, телефоны только-только начинают звонить, газеты свежие, чёрно-белые, в строчку, и я первым узнаю все новости. Я не раз думал над тем, как бы это можно было использовать, но так и не додумался.

Восемь часов утра, я разношу журнал «Хорошие деньги». Тогда это был просто один из множества финансовых бюллетеней, но мне очень нравился этот журнал, в нём определённо уже и тогда было что-то особенное. Хотя я не всегда понимал, что там написано, некоторые вещи были мне интересны. Например, я узнал, что фунт стерлингов называется «кабель», потому что котировки передаются по трансатлантическому кабелю. И редакция журнала «Хорошие деньги» была мне наиболее симпатична. Там работали самые красивые девчонки, они наливали мне кофе, я шутил и чувствовал себя просто отлично – спокойным, свободным и полным возможностей.

Неудивительно, что именно там однажды после работы (было около одиннадцати утра) мне пришла в голову удивительная мысль. Дверь в кабинет редактора была открыта. Я постучал по косяку.

– Войдите! – сказал редактор.

В ту пору Дэви Заприжо только что стал главным редактором журнала «Хорошие деньги». Когда он сменил на этом посту Мури Лахомбера, все сразу подумали, что Дэви быстренько развалит журнал, а потом и сам испарится. Никто не мог даже предположить, что Дэви сделает журнал самым авторитетным финансовым изданием мира и будет его бессменным руководителем на протяжении полувека. Если бы кто-нибудь так сказал, его бы просто подняли на смех, так легкомысленно выглядел Дэви в то время.

Дэви тогда был совсем молод, ему было двадцать пять лет, он ходил в коротких брюках, из-под которых виднелись носки в красно-белую полоску, в галстуке в красно-белый горошек, волосы у него на голове росли как попало. Дэви часами расхаживал по кабинету, побалтывая ложечкой в чашке с кофе. Он обожал говорить по телефону, причём пальцами одновременно запутывал провода – своими длинными, тонкими, розовыми пальцами. Кому он звонил? А всем. Дэви звонил рекламодателям и директорам заводов, он звонил в мэрию Нью-Йорка, и в новооткрытую больницу, и в местную пиццерию, и своему приятелю Алану Гринспену по прозвищу Гробовщик. Словом, от телефонных разговоров Дэви было за уши не оттянуть. Он с жаром предавался телеболтанию, и сотрудники, которые после ухода Лахомбера месяца два обсуждали, когда и кто сменит Дэви, вдруг с удивлением обнаружили, что журнал становится лучше. Что-то в нём появилось неожиданное. Возможно, это была дисциплина; возможно – вдохновение. Иногда эти вещи трудно различить, и тогда говорят «благородство».

– Аа, Кши, – сказал Дэви радушно. – Ты хочешь стать корреспондентом, так?

– Я хочу попробовать быть корреспондентом. Всё время читаю наш журнал.

– У тебя есть опыт работы?

– Мм, – сказал я. – Да, разумеется! Я окончил курсы бухгалтерского учёта и работал в торговле, можно сказать, менеджером среднего звена.

Я имел в виду мумиё.

– Садись тут, – распорядился Дэви, – вот тебе пресс-релиз, попробуй написать коротенькую заметку: «“Объединенные сталелитейщики” открывают новый завод в Дечетвёрте».

Я открыл журнал на странице «Корпоративные новости» и стал переписывать заметку оттуда, вставляя название компании, цифры и подробности из пресс-релиза и используя все типичные выражения вроде «мощность нового завода составит» или «ожидаемый экономический эффект». Это оказалось очень простым делом, суперпростым. Через пятнадцать минут заметка была готова. Ещё десять минут я посидел, ломая голову над тем, как бы мне выпендриться. Вдруг я обнаружил, что в той заметке, с которой я копировал свою, есть слова «чистая прибыль», а в моей заметке и в пресс-релизе – нет.

– Дэви, – сказал я, когда он зашёл посмотреть, как у меня дела, – здесь нет чистой прибыли.

– За чем дело стало? – распорядился Дэви. – Позвони им. Просто позвони и спроси.

– А как мне представиться?

– Корреспондентом журнала «Хорошие деньги», разумеется.

Так я стал корреспондентом журнала «Хорошие деньги».

Работничек был из меня хреновый. Я занимался рубрикой, которая называлась «Корпоративные новости». Эта рубрика рассказывала о всяких там слияниях и поглощениях, эмиссиях акций и распределении прибыли, о том, что компания «Перпиньянские виноградники» начинает выпускать собственные виноуборочные трактора, а облигациям компании «Камушки и солнышко» присвоена последняя и окончательная степень надежности. Во всём этом я понимал прискорбно мало и так же прискорбно мало по этому поводу скорбел. Я просто переписывал другими словами то, что уже было где-нибудь напечатано. Если никакого источника не было, а меня уж совсем припирало, то я пытался вытащить какую-нибудь информацию по телефону, используя для этого заунывную лесть типа «я много слышал о вас» и «вы – лидер рынка, и без вас у нас ничего не получится». Ньюсмейкеры меня ненавидели. Вы только представьте себе: какой-то гнусный тип отрывает вас от работы, косноязычно пытается вытащить из вас конфиденциальную информацию, грубо льстит, да вдобавок не отличает долю прибыли от доли рынка. Неудивительно, что директора и пресс-службы хором посылали меня куда подальше. В конце концов, устав от бесконечных и тщетных попыток что-нибудь из них вытащить, я начал придумывать цифры самостоятельно, из головы. Надо ли говорить, к чему это приводило, особенно если учесть, что я вообще не соображал в порядках: сколько миллионов или миллиардов может быть в бюджете страны, а сколько – в прибыли небольшой корпорации.

Дэви, конечно, видел, как я работаю. Но поделать со мной он ничего не мог. Корреспондентов, действительно, очень не хватало, а у меня, на беду, была лёгкость в мыслях необыкновенная. Я очень быстро стряпал свои ужасающие заметки и всегда сдавал их в срок, так что Дэви имел некоторое время на то, чтобы поднять качество моих текстов до приемлемой кондиции. Однако добиться блеска, полёта фантазии или даже хоть какой-нибудь логики изложения – довести мои заметки до среднего уровня, до того, о котором на летучках равнодушно говорят «крепкий текст, фактура», – не получалось. Временами казалось, что я уже чему-то научился, что я уже что-то умею сам, как вдруг – лляп! – из-под моего пера вылетало что-нибудь вроде: «Мощность нового завода будет составлять два миллиона тонн кирпичей в месяц».

Так случилось, что именно этот лляп и редактор, и корректоры как-то проглядели. Возможно, редактор расслабился. Перед этим я (так случилось) довольно долго не писал ничего противоестественного, и он, наверное, решил, что теперь-то уж я, наконец, стал нормальным работником. Свою ошибку Дэви осознал только после того, как новенький номер попал к нему в руки. Сжимая этот новенький номер, он, багровея, и встретил меня на пороге. Я как раз возвращался с очередной пресс-конференции, где успел выпить семь бокалов шампанского и съесть очень много всякой вкусной еды.

– Какого хрена!! – лопаясь от злобы, заорал Дэви, завидев меня. – Мать твою, урод!!! Ты сам-то читаешь то, что ты пишешь? Два миллиона тонн кирпичей в месяц!!!

Дэви просто физически страдал за свой журнал, он ужасно переживал в тот момент, и я подумал: ну всё, теперь-то он меня точно уволит. Мне пришла в голову гибельная мысль исправить положение, и я в растерянности шагнул за Дэви в глубину кабинета, стараясь выглядеть трезвым. И тут я понял, что там, в этой самой глубине, у окна и занавески, сидел ещё кто-то, какой-то посетитель, которого я хорошенько не рассмотрел. К нему-то Дэви и обратился, потому как ко мне было без толку:

– Ты только подумай, Грэдд, каких остолопов приходится держать на работе! Два миллиона тонн кирпичей – да этими трахнутыми кирпичами можно выложить всю поверхность земного шара!! Оо, что за безмозглый кретин.

– Да ладно, – проскрипел собеседник из кресла. – «Кретин, кретин»… Если хочешь знать, я порой ошибаюсь гораздо хуже.

– Но об этом же никто не знает. Твоя репутация безупречна, а наша может быть погублена из-за таких дураков, как этот бессмысленный молодой человек. (Дэви Заприжо старше меня ровно на три года.) Я вообще не понимаю, почему мы до сих пор его держим. Он непрерывно делает ошибки! Каждую его статью мне приходится переделывать по сто раз!

– Дай ему время, может, он ещё научится, – откликнулся Грэдд неопределённо.

Я поглядел на него. Это был человек лет пятидесяти, в мятых штанах, натянутых до подмышек, и в жутко мятом пиджаке, перепачканном мелом. Рубашка у Грэдда топорщилась, галстук сбился набок, пуговицы трещали и напрягались в петлях. И весь он, этот Грэдд, был какой-то перекошенный: и лицо, которое он мял костлявой ладонью, и плечи, и вся поза – Грэдд так скукожился и скрючился в своём кресле, будто ему хотелось вжаться туда и стать как можно незаметнее. К тому времени Грэдд уже был автором своего знаменитого учебника, но я этого, конечно, не знал.

– «Дай ему время», – повторил Дэви уже с меньшим негодованием. – Да ты знаешь, сколько он у нас уже работает? Полтора года, и всё в новичках ходит. Кшиштоф Бакуш, – издевательски буркнул он напоследок, безнадёжно махнув мне рукой, чтобы я удалился и шёл работать.

Это была моя первая встреча с Грэддом. На следующий день я пришёл на одну из тех лекций, которые он иногда проводил в Римском зале, кругленьком, с шахматным полом и кремовыми занавесками, вход бесплатный. На Грэдда зал всегда был набит. Если вы думаете, что Грэдд стоял за кафедрой и читал по бумажке – вы очень ошибаетесь: он на первом же слове, выкрикнув его погромче, – это было слово «чудеса» – вдарил по конторке ладонью и стремительно забегал от стены к стене. Он говорил безостановочно, развивая свои мысли, развешивая их гроздьями, а сам мчался прямо на стену – вот-вот врежется лбом! – но в миллиметре от неё круто разворачивался и устремлялся в обратную сторону. Ближе ко второй половине лекции Грэдд схватил мел и пошёл рисовать кривые, а так как где-то в том же районе стояла и его чашка с ложкой, то в один захватывающий момент Грэдд, увлекшись объяснениями, с размаху сунул мел в рот и проглотил, а ложку с силой воткнул в доску, пригвоздив её к стене. Впрочем, это его нисколько не остановило – Грэдд просто развернулся лицом к слушателям и продолжил речь, помогая себе руками. Ровно за семь минут до конца лекции Грэдд затормозил где-то ближе к левому краю помоста, на котором стояла кафедра, и, не прерывая своей речи, однако же, её сильно замедлил. Он стал делать большие паузы. Аудитория напряглась. Я понял, что Грэдд говорит нечто важное, резюмирующее, но, как ни напрягался, по-прежнему не мог его понять. Грэдд застыл посреди аудитории, заложив руки за спину, запрокинув голову и устремив белёсые глаза в потолок. Он являл собой потрясающее, незабываемое зрелище. Именно эта картина и вспоминалась потом всем без исключения, знавшим Грэдда: как тот торчал над всеми – взгляд ввысь и в то же время внутрь. Наконец Грэдд взвесил своё последнее слово и аккуратно положил его на музыку. На несколько мгновений наступила абсолютная тишина, а потом народ шумно захлопал Грэдду, а он, скорчив кислую рожу и поддернув правую бровь вверх, тут же принялся выковыривать изо рта недоеденный мел.

Разумеется, из лекции я не понял ни единого слова, но на следующий же день, уже совершенно случайно, опять встретился с Грэддом на пресс-конференции. Там Грэдд тоже произносил речи, а потом, когда все перешли к столу, подошёл ко мне и сказал сердито:

– Кшиштоф Бакуш! Вы меня задолбали. Вы маячите у меня перед глазами третий день. Вам что-то от меня нужно?

– Нет, это вы третий день попадаетесь мне на глаза, – нахально ответил я. – Вероятно, это вам от меня что-нибудь нужно.

– Мне от вас – ничего! – поразился Грэдд и поддернул кверху правую бровь. – Я, правда, запомнил ваше имя с первого раза, но согласитесь, что это неудивительно, имея в виду мой ум и хорошую память.

– Я тоже запомнил ваше имя, – возразил я. – Унашего редактора вечно полон рот Джеймсом Грэддом. Иногда мне кажется, что наш журнал существует только на те мнения, которые вы ему подкидываете.

– За что ваш редактор вас так ругает? – расхохотался Грэдд. – Вы замечательно умеете раскручивать человека на разговор.

По-моему, он был просто в бешенстве. Я примазывался к нему, как функция к асимптоте. Как вообще становятся учителями? Как становятся учениками? После следующей лекции Грэдда мы разговорились.

– Ну? – проскрипел Грэдд, пихая бумаги в портфель и скосив на меня глаза. – Вы что-нибудь поняли… Кшиштоф Бакуш?

– Ни одного слова, – признался я.

– Экономика, – наморщился Грэдд и махнул рукой. – Математика! Вы где-нибудь учились?

– Я окончил курсы бухгалтеров.

– Мда, – хмыкнул Грэдд. – Негусто! А все эти пафосные хмыри, – он мотнул головой в сторону последних уходящих, – они все пооканчивали разные там Гарварды да Вартоны. Чуете?

– Чую.

– Какой из этого делаете вывод?

– Они, – сказал я, – думают, что знают кое-что. А я точно знаю, что не знаю ничего. В этом моё преимущество.

– Недурно, – скептически похвалил меня Грэдд. – Вывод неожиданный, смелый и вместе с тем вполне трезвый… Ладно, я понял: вы ничего не знаете. Но, может быть, вы что-нибудь умеете?

– Я чувствую ритм, – ответил я. – Я никому не поддаюсь и ничего не боюсь. Я люблю перемены. Я знаю, как сосредоточиться. Но самое главное: у меня получается почти не быть.

Вот так получилось, что я стал всюду хвостом ходить за Джеймсом Грэддом, а он заставлял меня читать книжки по экономике и математике. Грэдд уговорил Дэви подождать с моим увольнением. Он сказал Дэви, что у меня есть способности, но нет образования и что если меня немножко поднатаскать в теории, то я запросто смогу стать талантливым журналистом и украсить «Хорошие деньги» своими аналитическими опусами. Вот Грэдд этим и занимался, натаскивал меня, причём совершенно бесплатно. Ему было не лень давать мне разные книги и показывать, где можно найти непонятные слова. В личные объяснения Грэдд пускался неохотно. А если и пускался, то ограничивался тем, что изрекал что-нибудь вроде:

– Я хочу, чтоб твоё мышление было изысканным!

Или:

– Я желаю, чтобы ты понимал божественную красоту этих построений!

Я совсем не умел задавать вопросы, задавал их неправильно и получал не те ответы, которых хотел. Мы с Грэддом постоянно ссорились, но ему было интересно меня учить. Он вообще был прирождённый учитель.

Время, однако, шло, а я всё никак не желал становиться звездой отдела корпоративных новостей. Более того, я совсем перестал работать. Дэви вызывающе платил мне зарплату. Каждый раз, как я приходил за ней, Дэви тоже приходил – полюбоваться на мою бессовестность. Я же, протягивая руку за деньгами, говорил ему прямо в лицо что-нибудь откровенно экономическое, ну, вроде:

– Потребности безграничны, а ресурсы ограничены.

Или:

– Маржинальная полезность от каждой следующей единицы блага – убывает.

Дэви перестал видеть во мне тупицу. Теперь ему казалось, что я – сознательный злодей и вредитель. Надо мной постоянно висела чёрная тучка, которая по первому требованию поливала меня дождём.

Так всё и продолжалось, пока однажды Грэдд мне не сказал:

– Ты, Бакуш, ведёшь себя неправильно…

И проницательно так на меня посмотрел.

– Как? – спрашиваю, – неправильно? А как – правильно?

– Тебе же не нравится то, что ты делаешь. Анадо, чтоб нравилось.

– И что мне делать?

– У тебя есть два пути. Полюбить писать статьи или заняться чем-нибудь другим.

– Но чем? – развел руками я.

– Это уж тебе самому решать, – скорчил рожу Грэдд.

Я вздохнул. По правде говоря, журналистская работа к тому времени меня уже начала слегка подзадалбывать. Хотя я и понимал больше, чем раньше, во всех этих слияниях и поглощениях, мне совершенно не хотелось каждый день начинать с телефона. «Хватай сразу трубку и делай деньги», – ругался на меня Дэви, когда я пил кофе. Конечно, ему-то легко, ведь он всё это любит. А что люблю я? А как я могу что-то любить, если я ничего ещё не пробовал?

И я сказал:

– Я не хочу больше быть журналистом. Я хочу быть инвестором и торговать акциями.

Сейчас мне иногда кажется, что Грэдд сам подвел меня к этой дурацкой мысли. Но тогда в ответ на моё заявление он скорчил очень насмешливую рожу:

– Акциями или чем другим – через любую вещь можно постичь тысячу других, и в одной вещи, если изучить её как следует, отражается всё, что только может понять и почувствовать человек.

– А вы поможете мне? – спросил я Грэдда.

Грэдд пожал плечами.

– Там нет ничего сложного. Штука в том, чтобы просто торговать.

– Но я же не знаю, как.

– Ну, встань посреди улицы и ори: «продаю» да «покупаю», – абсолютно серьёзно проскрипел Грэдд. – Правил так много, что, в сущности, их нет. Но прежде всего тебя должно интересовать: зачем тебе это нужно?

Я подумал и ляпнул:

– Ну, я хочу стать богатым. Хочу много денег.

Грэдд весь наморщился.

– Там хуже для тебя. Выкинь из головы кадиллаки и домики в швейцарских Альпах, если хочешь быть профессионалом.

– Нет, нет! – закричал я. – Я не то имел в виду. Я хотел сказать, что меня привлекает сам процесс.

Грэдд наморщился ещё сильнее.

– В каком смысле «процесс»? Ты хочешь сказать, что собираешься использовать рынок акций в качестве тотализатора?

Я испугался.

– Ох, нет. Совсем не за этим, нет.

– А зачем? – с ударением произнёс Грэдд и посмотрел на меня более внимательно. – А, Бакуш? Зачем? Ведь это не самое лёгкое занятие на свете – торговать акциями! Здесь ты уже не сможешь переписывать чужое. Здесь тебе придётся применить все свои способности. Всё, что у тебя есть, Бакуш. Ты выложишь всё, что у тебя есть. Если кто-то по жизни рубит дрова, он так и будет их рубить, даже если он торгует акциями или говорит по телефону. Если кто-то только и делает, что варит кашу, то и на Уолл-стрит, и в Голливуде, и на холмах Грузии он всё равно её заварит, вот только вопрос, из чего. Из чего ты, Бакуш? Тебе придётся быть собой. Оно тебя заставит. Я могу посоветовать тебе честного брокера и дать несколько общих советов, но если я буду помогать тебе всё время… Человек, который торгует по чужой наводке, не может оторваться.

– Могу себе представить, – сказал я.

Я действительно мог себе представить, потому что слишком любил переписывать чужое и знал, как это затягивает. Я решил никогда больше так не делать. По глазам Грэдда я понял, что он мне верит.

– Ну, хорошо. И когда ты намерен начинать торговлю?

– Когда угодно.

– И когда тебе угодно?

– Как можно скорее.

– Ты выводишь меня из терпения.

– Как только у меня появятся деньги, – выкрутился я.

– Э нет, так не пойдёт! Ну-ка выверни свои карманы.

В карманах у меня всегда лежала россыпью мелочь: я сгрёб её в ладони и высыпал перед Грэддом на стол.

– У тебя есть деньги, – сказал Грэдд.

– Но их так мало.

– А где начинается «много»? Я говорю – с одного доллара. Ты скажешь – с пятидесяти. Где?

Я не знал, что и сказать на это.

– Не делай эту ошибку, я тебя умоляю. Делай все другие ошибки, но эту не делай. Она – самая страшная, самая ужасная, самая непоправимая. Не жди. Делай сразу. Делай без предисловия. Делай без замаха. Просто бери и делай. Не знаешь – делай. Узнаешь, когда сделаешь… Так когда ты приступаешь к торговле?

– Завтра, – сказал я.

– Сегодня, – поправил Грэдд.

– Но ведь рынок уже закрыт.

– А ты думаешь, что торговля – это просто заполнять заявки? Большую часть времени ты будешь заниматься подготовкой своих сделок, а потом – их разбором! Если, конечно, ты на самом деле хочешь торговать.

– Да, – подтвердил я. – Хочу.

– Ну, пошли, – сказал Грэдд.

Честно говоря, у меня никогда и не было в голове всех этих домиков в швейцарских Альпах, о которых говорил Грэдд. И не было никакого азарта, желания играть. Я даже, по-настоящему, не хотел быть богатым. Я просто хотел найти что-то такое же, что было бы для меня «как петь и плясать», но при этом давало возможность думать, меняться, я ждал чего-то нового, хотел понять, каким образом думают другие люди.

Грэдд сказал мне, что я непременно должен твёрдо придерживаться двух цен: той, по которой я буду продавать, если рынок пойдёт против меня и я пойму, что мой прогноз неудачен, и той, по которой я буду брать прибыль.

– Других цен для тебя просто нет, – внушал мне Грэдд. – Либо ты продаёшь акции с убытком, либо с прибылью, причём потенциальный убыток, естественно, должен быть меньше, чем желаемая прибыль, иначе какой смысл в заявке.

Сначала мы выбрали отрасль. Это была пищевая промышленность. Потом выбрали компанию, молодую и быстроразвивающуюся, перспективную, её акции стоили в то время восемьдесят один доллар, но мы с Грэддом посмотрели на её баланс и решили, что акции – недооценены. И что они должны вырасти. Тем более что эмиссия прошла недавно, и акции уже две недели поднимались ровно и весело.

Однако на следующий день поутру цена была всего лишь семьдесят девять, а к полудню мои акции упали до семидесяти шести. Я начал беспокоиться. Что-то не так в нашем анализе, подумал я. Может быть, лучше прекратить торговлю, ведь это, в конце концов, мои деньги. Я связался с Грэддом и доложил, что собираюсь продать акции, пока они не упали ещё сильнее.

– Какого черта, – возразил Грэдд. – Мы же вчера решили становиться на покупку.

Я крутил телефонный провод в руках.

– Ну да, мы решили, но это было вчера. А сегодня…

– У тебя есть стоп-приказ. Он стоит на семидесяти.

– Ну да, на семидесяти, но я подумал, что можно не доводить дело до семидесяти и продать их сейчас, пока они ещё стоят семьдесят шесть.

– Чёрта с два, – взбеленился Грэдд. – Чёрта с два «ты подумал», Бакуш. Это называется не «подумал», а другим словом: «струсил»! Мы проводили вчера анализ?

– Проводили.

– Согласно анализу, акции должны вырасти?

– Ну.

– Так какого же чёрта их продавать, если они вырастут?

– Действительно, – приободрился я, завязывая пятый узел на телефонном проводе.

– Не смотри на них, – посоветовал мне Грэдд. – Не смотри вообще на акции. У тебя есть две цены, внизу и вверху. У тебя есть твой анализ. Так отойди от этой долбаной доски и не смотри на них! Ты меня понял?

Ну, разумеется, я его понял. Я отошёл от доски и поплёлся пить кофе, а когда пришёл обратно, то, к несказанной своей радости и изумлению, увидел, что акции поднялись до девяноста шести! Ого-го, подумал я! Мой дух тоже поднялся, как на дрожжах. Меня мгновенно переполнило несказанное самодовольство. Они растут, сказал я себе, шаг за шагом налаживая в землю, расхаживая и поглядывая на котировки. Растут они, Бакуш, понимаешь?

Но мне тут же пришла в голову и другая, гораздо более трезвая мысль: они-то растут, а вот ты, Бакуш, чем сейчас занимаешься?

Падаешь, а?..

Это была очень хорошая мысль, трезвая мысль; да и акции больше не росли.

Да, они не росли.

Они даже немножко упали и стали стоить девяносто пять.

– Какого чёрта, – сказал я вслух. – Что это вообще, может значить?

– Это значит, что они упадут ещё ниже, – сказал кто-то у меня за спиной очень авторитетным голосом.

– Но я вчера точно рассчитал, что они должны вырасти, – возразил я.

– На рынке, – снисходительно усмехнулся мой собеседник, – никто никому ничего не должен. И ничего никогда нельзя точно рассчитать.

– Ну, да, – согласился я. – И всё-таки я их покупаю.

– А я их продаю, – пожал плечами мой собеседник. – Полчасика назад они стоили сто, и я продал их.

– Они стоили сто? – изумился я.

– Ну да. Курс всегда отталкивается от круглых цифр.

Я бросил взгляд на доску: девяносто четыре! Стоп, стоп, попытался я урезонить себя. Ты ведь решил, что будешь продавать, когда эти акции будут стоить либо сто один – чтоб получить прибыль, либо семьдесят – чтоб зафиксировать убытки. Сейчас сколько? Девяносто четыре. Значит, ещё не время.

Так?

Так-то оно так, пришло мне в голову. Да вот только… Стоп, – подумал я. – А почему, собственно, эти акции должны вырасти до 101? Почему я так решил вчера?

Я поразмыслил и пришёл к выводу, что решил я так исключительно потому, что купил их по 81 и рассчитывал на прибыль в двадцать пунктов. Это был, безусловно, сильный резон… но недостаточный для того, чтобы акции и в самом деле выросли. Как только я это понял, первым моим побуждением было – продать их немедленно!

Я бросился к телефону и набрал номер Грэдда.

– Это опять я, Бакуш, – сообщил я. – Слушайте, знаете что? Я закрываю сделку.

– По какой цене?

– По девяносто четыре.

– Так, – сказал Грэдд. – Опять начинается.

– Нет! – взмолился я. – Не опять, это совсем другое! Просто я сделал новый анализ и понял, что они не дойдут до ста одного. Они уже стоили сто, а теперь – девяносто четыре. Курс оттолкнулся от ста, понимаете? Он оттолкнулся, и сейчас…

– Ла-адно, – проскрипел Грэдд, – оч-чень хорошо, продавай. ОК, Бакуш, договорились: ты их продаёшь…

Нужно ли говорить, что курс в тот же день благополучно пробил 100 и устремился «к новым сияющим вершинам», а я, хоть и понял, каким был идиотом, позднее не преминул повторить свою ошибку ещё пару десятков раз, иногда и в более печальном варианте.

Джеймс Грэдд! Все читали его учебник, все по нему сдавали финансовую математику, это основы. До Грэдда рынок акций был чем-то вроде интеллектуального казино, после Грэдда заговорили о механических торговых системах. Грэдд преобразил финансы. Но что вы скажете, узнав, что я, учась у Грэдда, и не думал читать его учебник? А зачем мне был учебник, если передо мной был живой Грэдд?

Хотя, конечно, учебник получился более совершенным, чем сам Джеймс Грэдд собственной персоной. Грэдд ведь, как известно, не был профессиональным торговцем, как не был он профессионалом вообще нигде и ни в чём. Когда-то Грэдд окончил математический факультет, но на науку ему не хватало терпения. Он консультировал в семи конторах по поводу вложения и размещения средств, своими же средствами (у него были очень неплохие доходы) сорил и разбрасывался совершенно бездарно. Он мог бы, например, накопить какой-то капитал и вложить его в ценные бумаги; он мог бы, в конце концов, взять кредит, – ему бы всякий дал! – и основать собственную инвестиционную компанию. Грэдд ничего этого не делал. Он предпочитал снимать слишком дорогую квартиру (там он катал шары и ссорился с женой), питаться чёрной икрой и играть в гольф. Если же ему пытались вручить деньги в управление, Грэдд неизменно отказывался.

– Я не хочу чувствовать себя стеснённым! – объяснял он.

Грэдда перекашивало, правую бровь он поддёргивал кверху. Грэдд был высок и костляв и, когда стоял, запрокидывал голову к потолку. Руки у Грэдда не просто дрожали, а ходуном ходили; о нём говорили, что он «мимо чашки пакетиком чая два раза промахивается», а поджигая сигарету зажигалкой, он не раз подпаливал себе брови и ресницы. Он просачивался в двери. Он незаметно присаживался в кресло, скрючивался, скукоживался, поджигал сигарету. Все взгляды обращались к нему, но Грэдд этого не замечал – он корчил кислую рожу, мял лицо ладонью и мало-помалу начинал говорить, поначалу выцеживая слова с таким усилием, будто каждое из них давалось ему ценой невообразимых мук. Потом Грэдд слегка расходился, приходил в некое подобие волнения (если можно вообще говорить о волнении применительно к Грэдду), скрючивался ещё сильнее, вжимался в кресло, иногда, в увлечении, залезал на него с ногами, а иногда, наоборот, бросался шагать взад-вперёд по залу.

Если смотреть со стороны, у Грэдда была масса недостатков и комплексов – просто ходячий учебник по психоанализу. Я ничем не компрометирую своего учителя, потому что об этом как один говорят все, кто его знал. Да в жизни не было большего брюзги, чем Грэдд. Он носил старый, потрёпанный костюм только потому, что боялся новых вещей и не решался купить новый, он боялся летать на самолёте и ездить в лифте. Откровенно говоря, Джеймс Грэдд был просто невыносим со своим скрипучим голосом и перекошенной рожей. Да, и ещё он вечно жаловался. Он жаловался всем. От него было не дождаться иной улыбки, кроме ехидной. Если Грэдда спрашивали, как он живёт, он немедленно начинал с занудным воодушевлением рассказывать о своём последнем визите к врачу. Поистине вызывал удивление тот факт, что, несмотря на всё это, Грэдда уважали. Когда Грэдд напивался на корпоративных вечеринках, его осторожно и бережно отвозили домой и препоручали с рук на руки жене. Слабости Грэдда не только не шокировали всех этих банкиров и миллионеров, но, кажется, вызывали в них чувство лёгкой зависти. Да, Грэдд мог позволить себе быть скрипучим, слегка перекошенным на одну сторону, и плохо одетым, и дурно воспитанным, и даже небогатым – потому что он чувствовал нечто и кое-что понимал.

Да. Разумеется. Я предвижу все возражения, и я бесконечно далёк от мысли представить своего учителя неким идеалом. Наоборот, я хочу подчеркнуть все его недостатки, чтобы стала яснее моя мысль. Как врач не обязан всё время находиться в добром здравии, так и ни один учитель не должен и не может быть прав во всём. Несмотря на все свои недостатки, Грэдд был моим учителем, и он, действительно, очень много мне дал. Не знаю, смог ли я дать своим ученикам столько, сколько дал мне Грэдд.

Помню, как я обсуждал с ним сумму, которую планирую выручить от инвестирования в конце года. Я как раз учился считать все эти сложные проценты, аннуитеты и прочее и порой в них путался. Наконец я высчитал, что если дело пойдёт по плану, я должен получить двадцать семь тысяч долларов. Помню, что сумма меня ужаснула – так велика она была.

– Чему ты удивляешься? – преспокойно заявил Грэдд.

– Так ведь двадцать семь тысяч! – зрачки у меня, зуб даю, были с блюдечко.

– Ну и что? – возразил Грэдд. – Двадцать семь тысяч, или двадцать семь центов, или двадцать семь миллионов – какая тебе разница, что считать?

Джеймс Грэдд стал моим учителем, а я стал его учеником, когда мне было двадцать семь, а ему – пятьдесят два.

Этот Джеймс Грэдд, которого я зову своим учителем, не был богат и не стремился к этому.

Тем, кто знал его, казалось, что Грэдд жил всегда и что он пребудет вечно. Те, кто не знал его, думали, что он – целая толпа народа или что его не существует.

Многое из того, чем мы пользуемся бездумно, на самом деле придумал Грэдд.

Он помнил времена, когда всё делалось как следует.

И он видел начало того, что сейчас заканчивается.

Джеймс Грэдд, которого я называю своим учителем.

Сказать правду, кроме ошибок, у меня весьма долго вообще ничего не получалось. В этом не было ничего нового. У меня ничего не получалось, я не падал духом, у меня опять ничего не получалось, я опять не падал духом… и всё было отлично.

Должно было быть какое-то дурацкое объяснение происходящему. И я его нашёл. Ну, конечно же, все эти дурацкие ошибки делал не я. Их делал мой грёбаный двойник.

Моего двойника звали Крис Бахус, почти как меня – только он, в отличие от меня, согласился на удобное американское имя, ну а Bakhus и Bakush – это почти одно и то же, только h перелетело из конца в серединку. Этот Крис Бахус постоянно лез в мои дела. Он вообще был мерзкий тип. Сначала он пытался совратить меня лично. Он подходил ко мне сзади и начинал говорить кому-нибудь другому:

– Ну что вы, эти акции непременно упадут. Они должны упасть, они слишком перекуплены.

Он думал, что я, услышав такие речи, буду действовать по его наводке. Он считал меня мнительным, несамостоятельным человеком. Но уж чего во мне не осталось, так это желания следовать чужим советам; в конце концов, только заслышав «перекуплены» или «перепроданы», я тут же бросался наутёк, затыкая уши. Тогда Бахус перешёл в наступление. Этот человек копировал мои сделки в зеркальном отражении. Каждый раз, как я зарабатывал тяжким трудом по жаре, скажем, десять долларов, Крис Бахус тут же их спускал. Справедливости ради надо сказать, что каждый раз, как я что-то делал неправильно, Бахус тут же мне это компенсировал. Он обнулял мой счёт! Это сводило меня с ума. Я не мог уже, в конце концов, понять, хорошо я торгую или плохо, правильные вещи делаю или неправильные. Этот чёртов парень не давал мне учиться.

Бахус завёл привычку обедать в кафе напротив. Он располагался, устраивался, разворачивал газету, всякий раз ехидно взглядывал на меня – и принимался читать. Наконец, меня это достало; я схватил свою тарелку – пюре, свежий салат, кусок мяса, – перебежал через площадь и залепил бы Бахусу в рожу, если бы тот не встал мне навстречу в полной боевой готовности, со своей желто-серой яичницей. Ненавижу яичницу.

– Какого хрена? – завопил я. – Ты, маленький уродец, какого хрена ты обнуляешь мне счёт? Если бы не ты, я бы давно был миллиардером!

– Если бы не я, ты бы давно разорился! – заорал в ответ Бахус, злобно прищурив свои маленькие свиные глазки. – И если уж на то пошло, счёт этот не твой, а вовсе мой! Убери своё гнусное пюре и ступай к себе, к своему уроду редактору!

– Ах ты мразь! – ахнул я и бросился на него.

Мы опрокинули столик – он был лёгкий, а моё дело было правое. Я бил Бахуса, вбивал его в землю и выколачивал пыль из его мятого костюма, пока не подоспела полиция. Они поспешили к нам, и на их лицах я с удовлетворением прочёл явную готовность разобраться в ситуации.

– Ваши удостоверения личности! – потребовал коп.

– Я хотел бы воспользоваться пятой поправкой, – сказал мой двойник, поднимаясь с земли. – Этот человек постоянно обнуляет мой счёт.

– Вам надо было подать на него в суд, а не драться едой, – возразил коп. – В мире столько голодных детей, а вы разбрасываетесь картошкой и яичницей.

– Он первый начал, – обвинил меня Бахус.

– Это правда? – коп посмотрел на меня.

– Чистая правда, гражданин начальник, – подтвердил я охотно. – Я всё и всегда начинал первым. Первым родился. Первым начал терпеть убытки и первым же – получать прибыль. А он только и умеет, что бессмысленно копировать мои действия.

– А драться? – уточнил коп. – Драться вы тоже начали первым?

– Ну, разумеется! – я пожал плечами.

– В таком случае ответственность несёте именно вы. Боюсь, нам придётся задержать вас за хулиганство, – сказал коп и надел на меня наручники.

Меня отвели в обезьянник, где я и просидел остаток дня; однако, когда я вышел, заплатив штраф, то почувствовал, что моего двойника больше нет. Горя? желанием узнать, действительно ли он исчез, я на следующий день вновь приступил к торговле, и мои лучшие надежды подтвердились: да, Бахуса больше не было, мои прибыли и убытки снова были только моими! С тех пор я никогда не видел своего двойника, хотя и не раз слышал о его проделках от своих детей и внуков. Ведь это именно он, Крис Бахус (под другим, разумеется, именем) стянул конфеты из буфета, и это он толкнул под локоть, сказал под руку, дёрнул за язык. Он творит всё то зло, за которое никто не хочет взять ответственность. Что же касается меня, то я больше никого не боюсь, потому что можно ли встретиться с чем-нибудь опаснее, чем собственная судьба?

А от той поры, когда мерзавец-двойник каждый день обнулял мой счёт и шептал мне в ухо «перекуплены, перепроданы», осталась только поговорка: «Чтоб заработать множество нулей, нужно несколько раз выйти в нуль».

Глава вторая

Вот так я жил-поживал и торговал акциями, продолжая писать статьи для рубрики «Корпоративные новости». Я был, как взлетающий самолёт: с одной стороны, его тянет вверх, с другой – он всё ещё на земле. Момент взлёта очень трудно уловить. Вот и я: так и не уловил, когда перестал писать для «Хороших денег». Просто однажды я перестал приходить за зарплатой и только через год спохватился, что так и не попрощался с Дэви Заприжо и с прочими сотрудниками.

Тогда я купил торт, бутылку коньяка и явился в редакцию в конце рабочего дня. По правде говоря, я ужасно трусил. Ведь когда я там работал, все знали, какой я хреновый журналист, и, конечно, не особенно меня уважали. Когда я вспомнил об этом, я купил ещё огромный букет цветов для секретарши Дэви Заприжо, а для него самого – дорогую ручку в подарок; и всё равно я жутко трусил и холодел от ужаса, представляя, как он на меня, наверное, злится, ведь я просто ушёл и никому ничего не сказал.

В общем… как только я зашёл, меня чуть не задушили в радостных объятиях.

– Бакуш пришёл, Бакуш пришёл! – завизжали девочки и понеслись по коридору сообщать об этом Дэви Заприжо.

Дэви в тот момент, конечно, разговаривал по телефону, но, услышав, что я пришёл, моментально появился, просиял и пожал мне руку!

Честное слово, это было не из-за того, что я притащил торт и букет, а про бутылку Дэви даже сначала не знал. Хотя торт мы тут же раскурочили на части и сожрали, а бутылку пили до полуночи.

Тут-то мы с Дэви Заприжо и зауважали друг друга?..

Нет, не могу так сказать.

Дэви ведь видел, как я работаю. А я видел, как он работает.

Мы так и не стали близкими друзьями.

И я думаю, что это к лучшему.

Я постепенно привыкал жить такой вот замечательной жизнью, замечательнее которой и быть не может. Когда ты каждый день тащишься, как навьюченный караван через пустыню, или отплясываешь, как чечёточник, на рынке. И грызёшь шариковую ручку, и мнёшь уголок листочка. Тарарам-трам-пам-пам. Ты вдруг оказываешься, как дурак, вместе со всеми там, где не надо быть. А то вдруг ты ничего не понимаешь, совсем ничего, так что голова буквально кру?гом. Или ты околачиваешься круго?м, и тебя попеременно бросает то в жар, то в пот, хочется с кем-нибудь поговорить, но не с кем. И ты проклинаешь тот день ичас, когда ты решил чем-нибудь торговать. Ночью тебе снится работа, тебе приходят в голову замечательные мысли, а утром ты просыпаешься и понимаешь, что совершенно ничего не знаешь. Все ушли вперёд, а ты даже не умеешь как следует анализировать балансы – и ты спешно учишься анализировать балансы и вскоре самонадеянно считаешь, что научился.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.