Сборник рассказов (№2) - Тайна лорда Листердейла

Но тут Джеймсу в голову пришла поразительно простая мысль. Сейчас был обеденный час, и на пляже должно было быть очень мало народу, он вернется в «Мон дезир», повесит брюки там, где нашел их, и заберет свою собственную одежду. Он проворно зашагал по направлению к пляжу.

Но все-таки он чувствовал себя не в своей тарелке. Изумруд должен быть возвращен радже. И он пришел к мысли, что до того, как он заберет свои брюки и повесит те, которые на нем сейчас были, он может произвести небольшое расследование. Согласно этому плану, он сначала подошел к старому моряку, который, по его мнению, был неистощимым источником всей информации в Кимптоне.

– Простите, – вежливо обратился к нему Джеймс. – По-моему, купальный домик моего приятеля находится здесь. Его зовут Чарльз Лэмптон. Кажется, домик называется «Мон дезир».

Глядя на море и не выпуская трубку изо рта, старый моряк очень прямо сидел на своем стуле. Не отрывая своего взгляда от горизонта, он передвинул немного трубку и ответил:

– Все знают, что «Мон дезир» принадлежит его светлости лорду Эдварду Кэмпиону. Я никогда не слышал о мистере Чарльзе Лэмптоне, должно быть, он приехал недавно.

– Спасибо, – сказал Джеймс и удалился.

Эти сведения заставили его сомневаться. Конечно же, раджа не мог сунуть камень в карман и забыть его там. Джеймс покачал головой, эта теория его не удовлетворяла. Но, возможно, какой-то гость на приеме мог оказаться вором. Ситуация напомнила Джеймсу один его любимый роман.

Но он решил все-таки следовать своему плану. Все казалось довольно простым. Пляж, как он и ожидал увидеть, был практически пустынным. По счастью, дверь «Мон дезир» все еще оставалась приоткрытой. Проскользнуть внутрь не представляло труда, и Джеймс как раз снимал свои собственные брюки с крючка, когда внезапно у него за спиной раздался голос, который заставил его резко обернуться.

– Вот я тебя и поймал! – произнес голос.

Открыв от изумления рот, Джеймс смотрел во все глаза. В дверях «Мон дезир» стоял незнакомец – хорошо одетый мужчина лет сорока с резким, ястребиным выражением лица.

– Вот ты и попался! – повторил незнакомец.

– Вы… вы – кто? – заикаясь произнес Джеймс.

– Инспектор Меррилес из Скотленд-Ярда, – быстро ответил тот. – Извини за беспокойство, но ты должен отдать мне изумруд.

– Какой изумруд?

Джеймс старался тянуть время.

– Да, да, именно изумруд, ты не ослышался, – сказал инспектор Меррилес.

У него был живой, деловой голос. Джеймс попытался взять себя в руки.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – сказал он с достоинством.

– Нет, парень, я думаю, ты понимаешь.

– Все это, – сказал Джеймс, – ошибка. Я легко могу это объяснить… – Он замолчал.

Скука отразилась на лице инспектора.

– Все так сначала говорят, – холодно произнес сотрудник Скотленд-Ярда. – Полагаю, ты подобрал его, когда гулял по пляжу, да? Все объяснения обычно сводятся к чему-нибудь подобному.

Джеймс пришел к выводу, что и на самом деле это было очень похоже на его историю, но он пытался выиграть время.

– Разве я могу быть уверен, что вы действительно тот, за кого себя выдаете? – тихо пробормотал он.

На мгновение Меррилес распахнул свой плащ, показывая значок. Джеймс едва успел его разглядеть.

– А теперь, – сказал тот почти дружелюбно, – ты понимаешь, что все против тебя! Ты новичок – я это сразу заметил. Твое первое дело, не так ли?

Джеймс кивнул.

– Так я и думал. А теперь, парень, отдашь ли ты сам мне изумруд или мне тебя обыскать?

Наконец Джеймс обрел дар речи.

– Я его с собой не ношу, – заявил он.

Он отчаянно обдумывал свое положение.

– Оставил у себя дома? – спросил Меррилес.

Джеймс кивнул.

– Ну что ж, очень хорошо, – сказал детектив, – мы пойдем туда вместе.

Он взял Джеймса под локоть.

– У тебя не будет возможности сбежать от меня, – мягко сказал он. – Мы пойдем с тобой к тебе домой, и ты отдашь мне этот камень.

– Если я сделаю это, вы отпустите меня? – робко спросил Джеймс.

Меррилес не мог скрыть замешательства.

– Нам все известно о похищении камня, – объяснил он, – и даже о той даме, которая была вовлечена в это дело, но раджа не хочет придавать его огласке. Знаешь ли ты, что из себя представляют эти туземные правители?

Джеймс, который практически ничего не знал о туземных правителях, за исключением одного знаменитого судебного дела, закивал головой с видом полного понимания.

– Конечно, это будет нарушением всяких правил, – сказал детектив, но ты, может быть, избежишь наказания.

Джеймс опять кивнул. Они шли вдоль «Эспланады», а теперь сворачивали в город. Джеймс объяснил, куда они идут, но инспектор не собирался ослаблять своей стальной хватки, которой он стиснул руку Джеймса.

Внезапно Джеймс заволновался и даже попытался заговорить. Меррилес окинул его пронзительным взглядом, но тут же рассмеялся. Они как раз поравнялись с полицейским участком, и он заметил, как Джеймс бросил на него умоляющий взгляд.

– Я даю тебе еще один шанс, – сказал он с юмором.

И именно в этот момент все и произошло. Джеймс издал громкое мычание, вцепился в руку инспектора и завопил так громко, как только мог:

– Вор! На помощь! Вор! На помощь!

Мгновенно вокруг них собралась толпа. Меррилес пытался освободиться от хватки Джеймса.

– Я поймал его! – закричал Джеймс. – Я его поймал, когда он залез ко мне в карман!

– Идиот, о чем это ты говоришь?! – закричал тот.

Констебль принял обвинение к сведению. И мистер Меррилес вместе с Джеймсом были препровождены в полицейский участок. Джеймс повторил свое обвинение.

– Этот человек только что залез ко мне в карман! – возбужденно заявил он. – Он вытащил у меня из правого кармана бумажник!

– Он сумасшедший, – закричал Меррилес. – Вы сами можете посмотреть, инспектор, и увидеть, правда ли это.

По знаку инспектора констебль обыскал карманы Меррилеса. Он вытащил оттуда какой-то предмет и с изумлением держал его в руках.

– Вот он! – воскликнул инспектор так, что это могло показаться для полицейского неприличным. – Это же изумруд раджи!

Меррилес смотрел еще более недоверчиво, чем все остальные.

– Это невозможно, – быстро заговорил он, запинаясь от волнения. – Невозможно. Пока мы гуляли, этот человек, должно быть, сам сунул его мне в карман. Это же очевидно.

Тон Меррилеса заставил инспектора усомниться, и его подозрения переключились на Джеймса. Он что-то прошептал констеблю, и тот вышел.

– Теперь, джентльмены, – сказал инспектор, – пожалуйста, расскажите, как было дело. По очереди.

– Конечно, – произнес Джеймс. – Я в одиночестве гулял по пляжу, когда мне встретился этот джентльмен, который заявил, что мы с ним были знакомы. Я не помнил, чтобы мне доводилось встречать его раньше, но вежливость не позволила сказать ему это. Мы продолжали прогуливаться вместе. Мне он казался несколько подозрительным, и как раз в тот момент, когда мы проходили мимо полицейского участка, я обнаружил его руку у себя в кармане. Я схватил его и позвал на помощь.

Инспектор посмотрел на Меррилеса.

– А теперь вы, сэр.

Казалось, Меррилес немного смутился.

– Эта история очень похожа на правду, – медленно произнес он, – но все-таки это не правда. Это не я говорил, что знаком с ним, а, наоборот, он сам сказал, что он мой знакомый. Без сомнения, он пытался избавиться от изумруда и, пока мы беседовали, сунул мне его в карман.

Инспектор кончил писать.

– Что ж, – произнес он беспристрастно. – Через минуту тут будет джентльмен, который поможет нам разобраться в сути дела.

Меррилес нахмурился.

– Я совсем не могу ждать, – пробормотал он, вытащив часы. – У меня назначена встреча. Надеюсь, инспектор, вы не так наивны, чтобы предполагать, что я украл изумруд, положил его к себе в карман и разгуливал с ним по городу?

– Согласен, сэр, это не очень правдоподобно, – ответил инспектор. – Но вы подождете всего минут пять – десять, пока мы не разберемся в ситуации. О, а вот и его светлость.

В комнату широкими шагами вошел высокий человек лет сорока. Он был одет в потрепанные брюки и старый свитер.

– Инспектор, что все это значит? – спросил он. – Вы говорите, что изумруд у вас? Это великолепно, отличная работа. А что это за люди?

Он перевел взгляд с Джеймса на Меррилеса. Последний как-то съежился и отпрянул под его взглядом.

– Ну и ну, Джон! – воскликнул лорд Эдвард Кэмпион.

– Вы узнаете этого человека, лорд Эдвард? – быстро спросил инспектор.

– Именно, – сказал холодно лорд Эдвард. – Это мой камердинер, которого я взял к себе месяц назад. Парень, которого прислали из Скотленд-Ярда, сразу же его заподозрил, но в его вещах не было даже и следа изумруда.

– Он носил его с собой в кармане плаща, – заявил инспектор. – Благодаря этому джентльмену мы его задержали, – он указал на Джеймса.

Через мгновение Джеймс принимал поздравления и ему жали руку.

– Мой дорогой друг, – сказал лорд Эдвард Кэмпион, – вы его сами заподозрили?

– Да, – ответил Джеймс. – Мне пришлось выдумать целую историю о том, как он влез ко мне в карман, чтобы доставить его в полицейский участок.

– Это замечательно, – сказал лорд Эдвард. – Просто замечательно. Если вы не обедали, то должны отобедать с нами. Правда, сейчас уже поздновато, около двух часов.

– Нет, – сказал Джеймс. – Я не обедал, но… – Ни слова больше, ни слова, – сказал лорд Эдвард. – Раджа хочет вас поблагодарить за то, что вы нашли его изумруд. К тому же я не слышал еще всей истории.

Они вышли из полицейского участка и стояли на ступеньках.

– Мне кажется, – сказал Джеймс, – я должен рассказать вам подлинную историю.

Он так и поступил. Лорд Эдвард очень развеселился.

– Это самый удивительный случай, о котором я когда-нибудь слышал в своей жизни, – заявил он. – Теперь я понял все. Стащив камень, Джон тут же побежал в купальный домик, так как знал, что полиция будет обыскивать весь дом. Я иногда надеваю эти старые брюки, когда хожу на рыбалку, никто к ним даже и не притрагивается. И он мог вытащить камень оттуда, когда бы только захотел. Представляю, как он обомлел, когда сегодня пришел туда и увидел, что камня нет. А когда появились вы, он понял, что это именно вы унесли камень. До сих пор я не могу поверить, что вам удалось его раскусить, несмотря на то что он изображал детектива.

«Сильный человек», – подумал Джеймс, – знает, когда надо быть искренним, а когда проявлять осторожность».

Он вежливо улыбался, когда его пальцы коснулись отворота пиджака и нащупали маленький серебряный значок не очень широко известного клуба «Мертон Парк Супер Сайклинг Клуб». Удивительное совпадение, но Джон тоже был его членом!

– Привет, Джеймс!

Он обернулся. С другой стороны улицы его звали Грейс и сестры Сопворс. Он повернулся к лорду Эдварду.

– Извините, я на минутку.

Он перешел на другую сторону улицы и подошел к ним.

– Мы собираемся фотографироваться, – сказала Грейс. – Хотя, может, ты и не захочешь пойти с нами.

– К сожалению, не смогу, – ответил Джеймс. – Сейчас я как раз собираюсь пообедать с лордом Эдвардом Кэмпионом. Это вон тот не очень-то шикарно одетый человек. Он хочет представить меня радже Марапутны.

Он вежливо приподнял шляпу, а затем присоединился к лорду Эдварду.

Лебединая песнь

В Лондоне было майское утро – и одиннадцать часов.

Мистер Коуэн стоял у окна номера-люкс отеля «Ритц» и смотрел на улицу, повернувшись спиной к излишне навязчивому великолепию гостиной. Это были апартаменты госпожи Паулы Незеркофф, знаменитой оперной певицы, только что прибывшей из Нью-Йорка. С ней-то и ожидал сейчас встречи мистер Коуэн, ее импресарио. Услышав, что дверь открылась, он стремительно обернулся, но это была только мисс Рид, секретарша мадам Незеркофф, особа бледная и деловитая.

– О, так это вы, милочка! – воскликнул мистер Коуэн. – Мадам еще не вставала, нет?

Мисс Рид покачала головой.

– А сказала мне: быть в десять, – заметил мистер Коуэн. – Уже час как жду.

В его голосе не было ни горечи, ни удивления. Мистер Коуэн давно уже привык к капризам этой артистической натуры. Мистер Коуэн был высокий мужчина с гладко выбритым лицом, пожалуй, чересчур мускулистый, чересчур уж безупречно одетый. Его волосы были черными и блестящими, а зубы – вызывающе белыми. А вот дикция у него была не совсем безупречной: он нечетко произносил «с», не то чтобы шепелявил, но чуть-чуть не дотягивал до твердости, предписанной речевым эталоном.

Не требовалось особого взлета фантазии, чтобы догадаться, что фамилия его отца была, по всей видимости, Коэн, если не просто Кон.

Дверь спальни открылась, и оттуда выскочила хорошенькая горничная-француженка.

– Мадам встает? – с надеждой спросил Коуэн. – Ну же, Элиза, рассказывайте.

Элиза красноречиво вскинула руки к потолку.

– Мадам зла этим утром как сто чертей. Недовольна всем. Эти чудесные желтые розы, которые мосье прислал ей вчера вечером… Это, говорит, все хорошо для Нью-Йорка, но только идиот мог прислать их ей в Лондоне.

В Лондоне, говорит, только красные розы и мыслимы, и тут же распахивает дверь и швыряет бедные цветочки в коридор – и попадает прямо в проходящего мимо мосье, а он tres comme il faut[32] и даже, думаю, военный. Он, конечно, выражает всяческое недовольство, и правильно, по-моему, делает.

Мистер Коуэн лишь удивленно поднял брови и, достав из кармана маленький блокнот, черкнул карандашом: «розы – красные».

Элиза поспешно юркнула в коридорчик. Коуэн снова отвернулся к окну, а Вера Рид уселась за стол и принялась вскрывать и сортировать письма. Десять минут прошли в молчании, после чего дверь спальни с грохотом распахнулась, и в гостиную стремительно ворвалась сама примадонна. Комната тут же стала казаться меньше. Вера Рид – еще бесцветнее, а импозантный Коуэн – весь как-то сник, сразу отступив на задний план.

– Так-так, дети мои, – произнесла Паула. – Неужели я опоздала?

Она была высокой и не слишком полной для певицы женщиной. У нее до сих пор были изумительные руки и ноги, замечательно стройная шея и прекрасные волосы темно-рыжего рдеющего оттенка, собранные ниже затылка в тяжелый узел, и, даже если тут не обошлось без хны, выглядели они от этого ничуть не менее эффектно. Она была уже не молода – ей было лет сорок? – но черты ее лица сохранили привлекательность, хотя вокруг темных сверкающих глаз уже появились предательские морщинки. Она смеялась, как ребенок, обладала прекрасным пищеварением и дьявольским темпераментом. И считалась лучшим драматическим сопрано своего времени. Она стремительно развернулась к Коуэну.

– Ты все сделал, как я говорила? Убрал это отвратительное английское фортепьяно и выкинул его прямо в Темзу?

– Да, я достал вам другое, – ответил Коуэн, указывая в угол комнаты.

Незеркофф подлетела к фортепьяно и подняла крышку…

– «Эрар», – проговорила она. – Это уже лучше. Посмотрим…

Чарующе-нежный голос, слившись с арпеджио, дважды с легкостью одолел октаву, потом, мягко взяв более высокую ноту, задержался на ней, все набирая и набирая силу, пока наконец постепенно не смолк, растворившись в звенящей тишине.

– Ах, ну что за голос! – совершенно искренне восхитилась Паула Незеркофф. – Даже в Лондоне он звучит изумительно!

– Просто дивно, – восхищенно подтвердил Коуэн. – Уверяю вас, Лондон будет у ваших ног точно так же, как и Нью-Йорк.

– Вы думаете? – переспросила певица, но легкая улыбка, игравшая на ее губах, ясно говорила, что ответ не вызывает сомнений.

– Уверен.

Паула Незеркофф закрыла крышку фортепьяно и подошла к столу медленной, колышущейся походкой, которая так эффектно выглядела на сцене.

– Ну-ну, – проговорила она. – Однако же перейдем к делу. Вы уже все устроили, друг мой?

Коуэн положил на стол папку и извлек из нее бумаги.

– Почти никаких изменений, – заметил он. – В «Ковент-Гардене» вы поете пять раз: три в «Тоске» и два в «Аиде».

– «Аида»… Пфф! – фыркнула примадонна. – Это будет невыносимо скучно. «Тоска» – дело другое.

– О да, – согласился Коуэн. – Это ваша партия.

Паула Незеркофф подняла голову.

– Я лучшая Тоска в мире, – сказала она просто.

– Да, – согласился Коуэн, – вы несравненны.

– Партию Скарпиа будет петь Роскари, я полагаю?

Коуэн кивнул.

– И Эмиль Липпи.

– Что? – вскинулась Незеркофф. – Липпи? Эта мерзкая жаба? Ква-ква-ква? Я не стану петь с ним! Я либо укушу его, либо исцарапаю ему всю морду ногтями.

– Ну, ну, – успокаивающе проговорил Коуэн.

– Говорю вам, он не поет – он тявкает, как самая низкопробная шавка!

– Ну, посмотрим, посмотрим, – ответил Коуэн, которому хватало ума никогда не спорить с темпераментными певицами.

– А Каварадосси? – осведомилась Незеркофф.

– Генсдейл, американский тенор.

Певица кивнула.

– Милый мальчик. И голос хороший.

– И, кажется, один раз это будет Барриэ.

– Этот умеет петь, – великодушно сказала прима. – Но позволить этой жабе проквакать Скарпиа! Бр! Только не при мне.

– Я все улажу, – успокоил ее Коуэн.

Он откашлялся и взялся за следующий документ.

– Я также веду переговоры об отдельном концерте в «Альберт-Холл».

Незеркофф скорчила недовольную гримаску.

– Знаю, знаю, – поспешно проговорил Коуэн, – но так принято.

– Что ж, так и быть, – согласилась прима, – спою! Зал будет набит до отказа. По крайней мере, там прилично платят. Ессо![33]

Коуэн снова зашелестел бумагами.

– И вот еще одно предложение, – сообщил он. – От леди Растонбэри. Она просит вас приехать и выступить у нее.

– Растонбэри?

Брови певицы сдвинулись, словно она пыталась что-то вспомнить.

– Я где-то слышала это имя, и совсем недавно. Ведь есть такой город.., или какая-то деревня?

– Да, очень славное местечко в Хартфордшире. А усадьба лорда Растонбэри – просто раритет, настоящий феодальный замок. Привидения, фамильные портреты, тайные ходы и все такое прочее. И потом, шикарный личный театр. Просто купаются в деньгах, регулярно устраивают частные концерты. Предлагают вам дать всю оперу целиком, лучше всего – «Баттерфляй».

– «Баттерфляй»?

Коуэн кивнул.

– Зато они и платят… Придется, конечно, немного передвинуть «Ковент-Гарден», но в смысле денег оно того стоит. Ожидают в гости королевскую семью. Шикарная для нас реклама.

Незеркофф гордо вскинула голову.

– Разве я нуждаюсь в рекламе?

– Реклама всегда полезна, – ничуть не смутившись, возразил Коуэн.

– Растонбэри, – пробормотала певица. – Где же я слы…

Она порывисто вскочила и, подбежав к журнальному столику, стала нетерпеливо листать лежащий там иллюстрированный журнал. Ее рука застыла вдруг над одной из страниц, потом от неловкого движения журнал соскользнул на пол, а певица медленно вернулась к своему креслу.

Настроение ее внезапно переменилось – что, впрочем, случалось довольно часто. От капризной взбаломошности не осталось и следа. Теперь ее лицо было абсолютно спокойным и почти суровым.

– Договоритесь с ними. Я буду петь в этом вашем замке, но при одном условии… Это должна быть «Тоска».

– Сложновато для домашнего театра, – неуверенно протянул Коуэн. – Там такие декорации, и много реквизита…

– «Тоска» или вообще ничего.

Коуэн пристально посмотрел на нее. Похоже, ее вид убедил его. Он коротко кивнул и поднялся.

– Я попробую все уладить, – покорно сказал он.

Актриса тоже поднялась. Не в ее привычках было объяснять причины своих поступков, но сейчас она почти извиняющимся голосом сказала:

– Это лучшая моя роль, Коуэн. Я могу спеть ее так, как не пела до меня ни одна женщина.

– Да, это хорошая партия, – согласился Коуэн. – Джерица в прошлом году имела бешеный успех.

– Джерица? – вскричала она, сразу покраснев, и пустилась в пространное изложение того, что она думает об упомянутой Джерице.

Коуэн, которому давно уже было не внове выслушивать мнение одних певцов о других, не очень-то прислушивался к этой тираде, а когда Незеркофф наконец умолкла, упрямо заметил:

– Как бы то ни было, «Vissi D'Arte»[34] она поет, лежа на животе.

– Да ради бога, пусть хоть на голове стоит! Я спою это, лежа на спине и болтая ногами в воздухе.

Коуэн покачал головой.

– Не думаю, что это понравится публике, – совершенно серьезно заметил он. – И все же такие вещи впечатляют.

– Никто не может спеть «Vissi D'Arte» как я! – уверенно заявила Незеркофф. – Я пою так, как это принято в монастырях, как учили меня добродетельные монашки много-много лет назад. Голос должен звучать как у мальчика-певчего или ангела: без чувства, без страсти.

– Знаю, – ласково согласился Коуэн. – Я слышал вас.

Это изумительно.

– Это и есть искусство, – проговорила примадонна. – Заплатить сполна, страдать и выстрадать, изведать все, но при этом найти в себе силы вернуться, вернуться к самому началу и обрести утерянную красоту невинной души.

Коуэн удивленно взглянул на нее. Она смотрела куда-то мимо него странным, ничего не видящим взглядом, от которого Коуэну внезапно стало не по себе. Ее губы приоткрылись и почти беззвучно выдохнули какие-то слова.

Он едва их расслышал.

– Наконец-то! – прошептала она. – Наконец-то.

Спустя столько лет.

Леди Растонбэри обладала не только тщеславием, но и тонким вкусом, и эти два качества сочетались в ней на редкость удачно. Ей посчастливилось выйти замуж за человека, не обладавшего ни тем, ни другим и потому никоим образом ей не мешавшего. Граф Растонбэри был крупным крепким мужчиной, которого интересовали лошади, лошади и только лошади. Он восхищался своей женой, гордился ею и был только рад, что имеет возможность выполнять все ее прихоти. Собственный театр выстроил примерно сто лет назад его дед, и он стал любимой игрушкой леди Растонбэри. Ее стараниями на сцене этого театра успели поставить и Ибсена, и какую-то ультрасовременную пьеску, как теперь водится, замешанную на наркотиках и разводах, и даже некую поэтическую фантазию с кубистскими декорациями. Предстоящая «Тоска», в честь которой леди Растонбэри устраивала невероятно торжественный прием, вызвала живейший интерес. Весь лондонский бомонд собирался присутствовать на спектакле.

Мадам Незеркофф со свитой прибыла перед самым ленчем. Генсдейл, молодой американский тенор, должен был исполнять Каварадосси, а Роскари, знаменитый итальянский баритон – Скарпиа. Собрать их здесь стоило безумных денег, что, впрочем, никого особенно не тревожило.

Паула Незеркофф была сегодня в превосходном настроении. Сплошная любезность, блеск и очарование, никаких капризов. Коуэн был приятно удивлен и только молился, чтобы это продлилось подольше. После ленча все гости отправилась в театр, где осмотрели декорации и все, что попадалось им на глаза. Оркестром дирижировал Сэмюель Ридж, один из лучших дирижеров Англии. Все шло как по маслу, что вызывало у мистера Коуэна сильнейшее беспокойство. Он не привык к такой благостной атмосфере и все время ждал какого-то неприятного сюрприза.

– Все слишком хорошо, – бормотал он себе под нос. – Это просто не может продолжаться долго. Мадам мурлычит точно кошка, объевшаяся сливок. Нет, это не к добру, что-то обязательно случится!

Видимо, долгое общение с музыкальным миром развило у него некое шестое чувство, поскольку вскоре его прогноз подтвердился. Было уже почти семь часов вечера, когда горничная-француженка, Элиза, в расстроенных чувствах ворвалась к нему в комнату.

– О мистер Коуэн, идемте скорее. Да скорее же, умоляю вас.

– Что-то случилось? – заволновался тот. – Мадам капризничает? Хочет все отменить, да?

– Нет, нет, это не мадам, это сеньор Роскари… Ему плохо, он.., он умирает!

– Умирает? Идем!

И он поспешил вслед за Элизой, приведшей его в комнату несчастного итальянца.

Маленький человечек лежал на постели или, точнее говоря, метался по ней, извиваясь в непрекращающихся судорогах, показавшихся бы комичными, не будь они столь мучительными. Паула Незеркофф, склонившаяся над ним, коротко кивнула Коуэну.

– А, вот и вы, наконец. Наш бедный Роскари! Бедняга страшно мучается. Наверняка съел что-то не то.

– Я умираю, – простонал страдалец. – Эта боль…

Ужасно. О!

Он снова скорчился, обхватив руками живот, и принялся кататься по кровати.

– Нужно послать за врачом, – решил Коуэн.

Паула остановила его у самых дверей.

– Об этом позаботились, он скоро будет здесь и поможет бедняге, но сегодня ему не петь, это уж точно.

– Мне никогда больше не петь: я умираю, – простонал итальянец.

– Нет, не умираете, – отрезала Паула. – Это всего лишь расстройство желудка. Тем не менее выступать вы сегодня явно не сможете.

– Меня отравили.

– Точно, – согласилась Паула. – Думаю, это было второе. Оставайся с ним, Элиза, пока не придет доктор.

И, прихватив Коуэна, покинула комнату.

– Ну, и что же нам теперь делать? – поинтересовалась она.

Коуэн беспомощно покачал головой. До представления оставалось слишком мало времени, чтобы посылать в Лондон искать замену. Леди Растонбэри, только что извещенная о недуге гостя, спешила к ним по коридору. Заботила ее, впрочем, как и Паулу Незеркофф, исключительно судьба «Тоски».

– Нам бы хоть кого-нибудь! – простонала примадонна.

– Ох! – внезапно вспомнила что-то хозяйка. – Бреон.

Ну конечно же!

– Бреон?

– Ну да, Эдуард Бреон, тот самый, знаменитый французский баритон. Он живет здесь поблизости, я видела на этой неделе в «Кантри Хоумс» фотографию его дома. Это тот, кто нам нужен.

– Кажется, боги услышали нас, – вскричала Незеркофф. – Бреон в роли Скарпиа… Прекрасно помню. Это одна из лучших его партий. Но он ведь больше не поет, разве нет?

– Сегодня запоет, – сказала леди Растонбэри. – Ручаюсь.

И, будучи женщиной решительной, приказала не медля готовить свой личный спортивный самолет. Десятью минутами позже загородное уединение мосье Эдуарда Бреона было нарушено визитом взбудораженной графини. Когда леди Растонбэри чего-то хотела, она умела быть очень настойчивой, и вскоре мосье Бреон понял, что ему придется подчиниться. Справедливости ради следует заметить, что он питал некоторую слабость к титулованным особам.

Достигнув вершин в своей профессии, он, человек очень скромного происхождения, довольно часто общался с герцогами и принцами, причем накоротке, и это всячески тешило его тщеславие. Теперь же, удалившись на покой в этот тихий уголок старой Англии, он ощущал все растущую неудовлетворенность. Ему не хватало аплодисментов, не хватало поклонников, да и соседи признали его далеко не так скоро, как он ожидал. Предложение леди Растонбэри не только польстило ему, но и откровенно обрадовало.

– Сделаю все, что пока еще в моих силах, – с улыбкой пообещал он. – Я, как вы знаете, некоторое время не выступал на публике. Даже учеников не беру. Так, одного-двух, и то в виде одолжения. Но, раз уж сеньор Роскари занемог…

– Это был такой удар! – воскликнула леди Растонбэри.

– Для искусства едва ли, – заметил ее собеседник и подробно пояснил свою мысль: с тех пор как подмостки покинул мосье Эдуард Бреон, ни один театр не видел ни одного мало-мальски приличного баритона.

– Тоску исполняет мадам Незеркофф, – сказала леди Растонбэри. – Я думаю, вы знакомы.

– Никогда не встречались, – ответил Бреон, – Слышал ее раз в Нью-Йорке. Великая певица. Вот у кого есть чувство сцены!

Леди Растонбэри облегченно вздохнула: никогда не знаешь, чего ждать от этих знаменитостей. Тут тебе и ревность, и какие-то нелепые антипатии…

Минут через двадцать оба уже входили в гостиную замка Растонбэри, и хозяйка, победно смеясь, объясняла:

– Я таки уговорила его. Мосье Бреон проявил истинное великодушие. Никогда этого не забуду.

Изголодавшегося по комплиментам француза тут же окружили, воркуя и ахая. В свои почти уже шестьдесят Эдуард Бреон был все еще очень хорош собой: высокий, темноволосый, необыкновенно обаятельный.

– Погодите-ка, – запнулась вдруг леди Растонбэри, – а где же мадам?.. О, вот же она!

Паула Незеркофф не приняла участия в общем ликовании по поводу появления француза, оставшись сидеть в высоком дубовом кресле у камина. Огня в нем, конечно, не было: вечер выдался теплый, и певица даже изредка обмахивалась огромным веером из пальмовых листьев. Она казалась настолько отрешенной, что леди Растонбэри испугалась, не обидела ли ее чем.

– Мосье Бреон, – представила она, подводя гостя к певице. – Уверяет, что вы никогда не встречались прежде.

Неужели же это правда?

Последний раз – почти что картинно – взмахнув веером, Паула Незеркофф отложила его в сторону и протянула французу руку. Тот низко склонился над ней, и с губ примадонны слетел едва слышный вздох.

– Мадам, – сказал Бреон, – мы никогда еще не пели вместе, и виной тому мои годы. Но судьба смилостивилась надо мной, и устранила эту несправедливость.

Паула мягко рассмеялась:

– Вы слишком добры, мосье Бреон. Я преклонялась перед вашим талантом, еще когда была никому не известной скромной певичкой. Ваш Риголетто.., какое мастерство, какое совершенство! Никто не мог сравниться с вами.

– Увы, – ответил Бреон с притворным вздохом, – все это в прошлом. Скарпиа, Риголетто, Радамес… Сколько раз я исполнял их – и никогда больше не буду!