Федька-Зуек — Пират Ее Величества

Пусть у него и голова болит за это. Ну, а во-вторых (замечу в скобках, что тут Бенедикт рассуждал точь-в-точь как современный политолог невысокого полета), банкирский дом Спинола нужнее Филиппу Второму, нежели Филипп Второй — дому Спинола. Да, он — крупнейший должник банка, притом платящий ну крайне неаккуратно. Еще вопрос, в чисто финансовом отношении, что было бы большим благом для банка — продолжение отношений с Испанией, то есть умножение зависимости банка от должника (вспомните, синьоры: Юлий Цезарь в свое время задолжал столько, что его кредиторы и врачей ему наняли, и телохранителей, страхуя возвратность своих средств, а затем и его сторонников умножали, оплачивая Цезаревы популистские меры. Расчистили ему путь к высшей власти, предполагая, что тогда-то он запустит изящную костистую руку в государственную казну и вернет долги. А Цезарь, заполучив высшую власть, составил длинные списки своих врагов, включил в них всех до единого своих щедрых кредиторов — и объявил награду, из казны, за их головы), как видите, небезопасного, или разрыв этих отношений?

Бенедикт тут же написал о полученных известиях лорду Винтеру, адмиралу Англии, который как раз находился в Плимуте. Тот немедля известил Вильяма Хоукинза. Страшное известие не подкосило главу фирмы, но, напротив, побудило его действовать. Хоукинз постарался извлечь из ситуации максимум прибыли для фирмы. Он написал письмо государственному секретарю с просьбой, чтобы сэр Вильям Сесил лично допросил Бенедикта Спинолу и, если тот подтвердит все, что написал в своем письме, приказал немедленно секвестровать испанское золото!

Сесил так и поступил. 8 декабря деньги были взяты под охрану английских солдат. Разъяренный дон Гуэро де Спес написал герцогу Альбе, прося наложить секвестр на собственность всех британских подданных в Нидерландах. 19 декабря герцог Альба выполнил это. В тот же день дон Гуэро решительно, пожалуй даже в неприемлемо резких выражениях, потребовал возврата денег. В свою очередь королева Елизавета наложила эмбарго на всю испанскую собственность в Англии. А это более чем в два раза превышало по стоимости всю собственность англичан в Нидерландах!

К тому же объявление эмбарго явилось поводом для захвата англичанами товаров испанских кораблей в британских портах. Корабли были конфискованы, а экипажи их арестованы. Захваченные деньги перевезли в Тауэр. Посла Испании посадили под домашний арест.

Герцог Альба послал в Лондон своего представителя — дворянина из юго-западных Нидерландов, валлона по национальности, д'Ассонлевилля. Но едва тот появился в Лондоне, как был схвачен. Ни в какие, с ним переговоры никто не вступал в связи с отсутствием у него верительных грамот от испанского короля (каковых быть не могло: герцог Альба имел широчайшие полномочия, но этого он не мог. Не предусмотрели в Испании, отправляя герцога подавлять мятеж, что понадобится еще и это).

5

Тут подошло 26 января 1569 года. В этот день в Плимут вернулся Дрейк на «Юдифи». Вильям Хоукинз не дал ему отдохнуть и дня — и отправил в Лондон с письмом к Ее Величеству. В письме Хоукинз просил возместить убытки, понесенные фирмой, из средств, которые получены от конфискации испанской собственности в Англии. Аналогичное письмо Фрэнсис доставил и Вильяму Сесилу. Но через неделю вернулся Джон Хоукинз на «Миньоне». Тогда королева решила вопрос не так, как хотели Хоукинзы. Она объявила, что долг Филиппа по этому займу генуэзским банкирам она берет на себя. Филипп решил отныне посылать деньги в Нидерланды сухопутным путем, что было л медленно, и дорого. Для перевозки жалованья корпусу Альбы требовалось 17 повозок, к каждой пять смен лошадей, всего двадцать голов, и минимум рота двухсотенного состава солдат конвоя. Не считая конюхов, форейторов, ревизора и так далее. Зато на суше, хотя разбойники попадались чаще, каждая шайка была слишком слаба, чтобы рискнуть нападать на роту прославленных доблестью и отвагой желтомундирников.

Поскольку Джон Хоукинз вернулся живым (и, как вы помните, с пятнадцатью из двухсот человек на борту), вопрос о возмещений убытков повис в воздухе. Джон обиделся. Но… Но по-разному. Для всех — он сделал странноватые выводы из катастрофы в Сан-Хуан-де-Ульоа и стал союзником Филиппа Второго. Он предложил, через дона Гуэро, охранять своим флотом — а это шестнадцать вооруженных кораблей и полтысячи обстрелянных, обученных, привыкших к тропическому климату моряков — подступы к испанским владениям в Америке, не подпуская к ним ни французов, ни голландцев, ни иных чужеземцев, включая даже и англичан. Он полагал в обмен на эти услуги заполучить долю в вест-индской торговле и легально торговать неграми, более не рискуя капиталами, жизнями и кораблями. Он не без основания полагал, что оторвется от конкурентов.

Но и этого мало! Джон Хоукинз вступил в заговор! Вот куда может привести обида!

Филипп Второй мечтал посадить на английский престол Марию Стюарт, первую красавицу Европы, экскоролеву Франции, а ныне государыню нищей и дикой Шотландии. По матери красавица принадлежала к дому Гизов. Лотарингские герцоги Гизы были вождями Католической лиги во Франции, вдохновителями бесплатной антипротестантской агентурной сети на западе континента, от Рейна до Пиренеев. С 1567 года Мария Стюарт жила в Англии в комфортабельном заточении — и к ней сходились все нити всех заговоров против Елизаветы. В этом заговоре интересы католицизма, римского престола, Испании и Марии Стюарт координировал банкир Ридольди, резидент, как сказали бы мы в двадцатом веке, Ватикана в Англии. Предполагалось, что немедленно после замены Елизаветы на английском престоле Марией Стюарт в Дувре и Фолкстоуне высадится одна или даже две бригады войск Альбы.

Хоукинз через дона Гуэро сообщил Филиппу Второму, что в решающий час он поддержит испанцев. Не даром, конечно. За это он хотел кое-чего. В задаток же — испанцы должны были освободить всех пленных матросов Хоукинза из тюрем, выдав им в возмещение ущерба по 10 дукатов. В августе 1571 года матросы были освобождены и отправлены на родину. Сам же Хоукинз получил сорок тысяч фунтов стерлингов на расходы и патент на титул испанского гранда. Джон Хоукинз вошел в такое доверие, что испанский посол советовался с ним о каждом шаге, намеченном заговорщиками!

Наконец, Хоукинз счел себя отмщенным и…

Помните, я упоминал, что для всех Хоукинз стал деятельным сторонником сближения с Испанией, устранения Елизаветы и воцарения католицизма в Англии? Так вот, для очень узкого круга людей он оставался — как и Дрейк — ненавистником испанцев. И в январе 1572 года игра кончилась. Испанскому послу было предложено немедленно покинуть Англию. Заговор провалился, а испанцы так и не разобрались, кому обязаны провалом столь тщательно подготовленного дела…

6

Совсем иным было мщение, задуманное Фрэнсисом Дрейком. Дерзец задумал нанести сверхдержаве удар в солнечное ее сплетение! В Сан-Хуан-де-Ульоа Дрейк увидел (слышал-то он об этом и раньше, но видеть — совсем, совсем иное), как стекается серебро Мексики к Атлантическому океану. А золото Перу, как он узнал, так же стекалось в Панаму, порт на Тихоокеанском побережье. Оттуда на мулах сокровища переправляли в Номбре-де-Дьос, порт на Атлантическом побережье, в каких-нибудь шестидесяти милях от Панамы. Ко времени, когда годовая добыча перуанских рудников и налоги натурой (хлопчатобумажные ткани, изделия из рога, резной кости и многое-многое другое…) с индейских общин собираются в Номбре-де-Дьосе — туда подходит «Золотой флот» из Севильи, в составе которого около семидесяти кораблей. Вот попасть в «окно» и разграбить собранные сокровища до того, как их погрузят на конвой, — это был бы жестокий удар по Испании! Хотя, конечно, трудностей тут не меньше, а даже больше, чем при традиционном уже для обеих сторон нападении на конвой…

Но если тщательно подготовиться — все трудности преодолимы… И Дрейк начал тщательно готовиться к удару по «Сокровищнице мира», как называли Панамский перешеек пираты всего света.

Подготовка заняла не день, не два, а три года! И первым этапом ее стало уже описанное мною секретное путешествие в Испанию и Португалию, к знаменитым картографам. В это плавание Дрейк подбирал команду особенно тщательно. С этого рейса и началось знакомство Дрейка с Федькой-зуйком…

Глава 13

ДВА ОСОБО ВАЖНЫХ ДНЯ

1

А сейчас я вернусь немного назад, к обстоятельствам первых месяцев, недель, дней — а иногда и часов — после возвращения «Юдифи» из Вест-Индской экспедиции…

…26 января 1569 года в малой церкви, что на набережной Плимута, пастор Флетчер, крепкий — впору мясником или боцманом быть, а не слугой Господним — и молодой еще мужчина, лет тридцати на вид, совершая обряд, вопрошал молодую:

— А ты, Мэри Ньютон, согласна ли и желаешь ли взять этого парня по имени Чарлз Джонатан Эдди в мужья, законные и любимые?

Пастор почему-то тянул, вставляя в наизусть давно известные формулы отсебятину… Позднее самые страшные минуты его жизни, самые высокие ее мгновения и самые счастливые и сама наша полутысячелетняя память о нем окажутся всецело обязаны этим проволочкам… Между тем жених, долговязый нескладный парень, одетый шикарно, но безвкусно, начал уже волноваться, подгоняя пастора взглядом…

И тут — тр-р-реск! Стекло в окне храма вылетело, остроугольные осколки сверкающим дождиком посыпались на пол храма (никого, к счастью, не поранив из немногочисленных участников церемонии) — и в церковь, головой вперед, ввалился запыхавшийся молодой человек с воплем:

— «Юдифь» входит в порт! Фрэнсис Дрейк вернулся!

Священник замолк. Жених оцепенел, лицо его вмиг перекосило, точно он лимон целиком раскусил. Отец жениха, крякнув, схватился в смятении за бородку цвета пакли. Отец невесты виновато развел руками: мол, уж тут я ни при чем, что я мог, я делал. Судьба такая! А невеста — семнадцатилетняя аппетитненькая брюнетка, миниатюрная, но не хрупкая, подхватив подол белого подвенечного платья, помчалась из храма и далее вслед за показывающим дорогу молодым человеком, с визгом:

— Фрэнсис жив! Жив! Никогда другого не полюблю!

…По традиции, возвращающийся корабль стреляет холостым зарядом, опустив ствол орудия сколь можно низко — «целуется с морем». А тут эффект был такой, точно канонир «Юдифи» вообразил, размечтавшись, что целит по окнам губернаторской резиденции в Рио-де-ла-Аче, и выпалил ядром. Такой переполох вызвало сообщение о возвращении «Юдифи»…

Когда Мэри рассказала о своих и Фрэнсиса серьезных намерениях — брат Гарри ее радостно поддержал. Но старый Ньютон наотрез отказался: «Что? Отдать дочь за какого-то прощелыгу, пирата без единого гроша в кармане? Не-ет, Мэри у меня одна. Будь у меня дюжина дочерей, я бы мог еще подумать. А так — не-ет!» И тут к Мэри посватался Чарлз Эдди — старший сын владельца процветающей флотилии рыбацких лодок. Парень был богатенький, на Мэри он давно глаз положил. Крупный, тощеват, но это пройдет, и со временем из него выйдет солидный, дородный олдермэн. Если б не было Фрэнсиса, Мэри бы задумалась и, скорее всего, не отказала бы. Но она не могла забыть тот вечер, сеновал и внезапно вспыхнувшую любовь к человеку, для которого она не станет самым главным в его жизни… Который ушел в многомесячное, рискованное плавание, не найдя дня для прощания… Человека необыкновенного… Она всё равно считала себя несвободной, невестой Фрэнсиса. И только разнесшиеся слухи о гибели всей экспедиции Хоукинза да отцовы настойчивые укоры вынудили ее согласиться…

2

Мэри добежала до места швартовки «Юдифи» аккурат в тот самый момент, когда Фрэнсис — заросший жесткой рыжей щетиной и в дырявой одежде, но живой — сошел на берег. Мэри обхватила его за дочерна — в январе-то! — загорелую шею, прижалась, долго поцеловала в губы — и отступила на шаг, чтобы видеть его целиком. Она еще ничего не знала — не забыл ли он ее, не отрекся ли, но спешила хоть мгновение почувствовать себя его женщиной, а Фрэнсиса — своим мужчиной. Побыть хоть и на виду у всего порта, и хоть на миг — но женой этого рыжего проказника! И она сказала так, точно имела на это право бесспорное (обладая на самом деле всего лишь острым желанием иметь это право!):

— Дражайший, как твое здоровье? Нам сказали, что вы все сгинули!

— Да, нас постигла катастрофа. Но… Подожди! Это что за ялик? И кто на веслах? Сам? Возможно ли?

Лодка приткнулась к берегу, и из нее выбрался лично Вильям Хоукинз-младший. Он сказал:

— Слава Богу, хоть кто-то вернулся! А где Джон? Где остальные? Но идем со мной — здесь не место для серьезного разговора!

Вилл обнял Фрэнсиса за плечи — и двое мужчин быстро пошли к конторе братьев Хоукинзов. Мэри рванулась было следом, но Вильям прикрикнул:

— Бабские дела мужских подождут!

Значит, все-таки заметил ее. Лицо-то у него было такое, точно она и все женщины мира — не более чем досадные булыжники на дороге. Это в подвенечном-то платье!

Да, платье… Подол весь в пыли… Мэри сглотнула слезы и улыбнулась. Фрэнсис ничего ей не сказал словами. Не успел. Ну и что? Она успела поймать его взгляд. И она помнила его объятья и его губы… «Мой муж. Отныне и навеки», — подумала она и гордо выпрямилась, уже не обращая внимания на удивленные лица прохожих. Ведь, завидя невесту, люди начинают искать взглядом жениха. А Эдди не побежал за нею — и, видимо, отца не пустил… Снова у Мэри море, то есть дела, в море возникшие, отбирали любимого. На сей раз ненадолго…

3

Подробный отчет о плавании длился три часа. После чего Хоукинз скомандовал:

— А сейчас кусок бекона с яйцами, стакан горячего молока и — спать! До ночи. В полночь выедешь в Лондон. Перескажешь все мистеру Вильяму Сесилу. Коней и двух попутчиков я приготовлю. В Лондоне, как только спешишься, — в гостиницу (я скажу, в какую) и в Уайтхолл, к Сесилу.

Провожатые, которых приставил Хоукинз, были молчаливые, услужливые, похожие друг на друга конопатые верзилы, вооруженные как на войне и, похоже, мастерски всеми своими арсеналами владеющие. Фрэнсис не стал приставать к людям и допытываться, на кого и в качестве кого они работают. Все ведь и так ясно, не правда ли?

Письмо от главы арматорской фирмы Хоукинзов открыло доступ к первому министру королевства. Сесил оказался дородным, рыхлым, с большущей головой и непроницаемыми хитрыми глазами. Сутулился и мало двигался, предпочитая либо величественно стоять, опираясь на драгоценный посох, стоящий, судя по виду, подороже его дорогого костюма темно-коричневых и фиолетовых цветов, либо сидеть в уютном итальянском резном кресле с оливкового цвета обивкой.

Королева высоко ценила его и полагалась на его советы. А ее придворные — люди, куда более высокого происхождения, но несколько менее высокого полета ума и не столь обширного кругозора, всячески интриговали против этого «ботаника-любителя», но всегда безуспешно. Глава «партии мира», добродушный на вид садовод, был тверд в государственных делах и умен. Этот вывод Фрэнсис сделал из вопросов, которыми жадно осыпал его мистер Сесил, едва он кончил рассказ. Судя по вопросам, министр не упустил ни единого словечка из его трехчасовой речи и, что куда более редкостно (и для политика, наверное, стократ более ценно!), он четко представлял себе карту мира и ясно видел, что означает каждый шаг, какие последствия влечет…

Выслушав ответ на последний из своих вопросов, Сесил помолчал с минуту, потом встал и приказал Фрэнсису встать и поворотиться туда, сюда, спиной к нему. Фрэнсис послушно выполнил непонятные приказы. У Хоукинза после сна он переоделся, побрился и теперь мог не стыдиться своего внешнего вида. Вот и Сесил остался, видимо, такого же мнения. Ибо сказал:

— Не блеск, но вполне сойдет!

— Для чего, мистер Сесил? — осторожно спросил Дрейк.

— Для визита к Ее Величеству, юноша!

К королеве!

4

Конечно, молодой моряк мог оробеть и даже онеметь в присутствии своей повелительницы. Но это был Дрейк! Он подошел, поцеловал милостливо протянутую руку и смело поднял взор…

Перед ним стояла довольно высокая женщина за тридцать лет, с золотисто-рыжими густыми волосами, зеленоглазая, необычно красивая. На ней было темно-зеленое платье из тонкого сукна, расшитое жемчугом, с высоким твердым кружевным воротником.

— Расскажите все — но говорите связно! — сказала Ее Величество.

Ну что ж, историю, которую за последние двое суток ты излагал уже два раза, не так уж сложно изложить связно и без пауз в третий раз. Правда, он обычно терялся перед женщинами, но это ж не просто женщина… И он рассказал подробно и точно, особо строго следя, чтобы не вкралась какая-либо занимательная подробность, оживляющая повествование, но едва ли относящаяся к делу. Ведь как ни молод он был, а понимал: перед ним, рыжая, как и он, с напряженно внимательным лицом, сидит его Англия, та, которой он служит в меру своих сил и разумения. И все, что он тут ни скажет, — говорится для Истории. От усилий блюсти точность, не утрачивая занимательности, — все же не Хоукинзу рассказываешь, а даме! — он даже потеть начал. Но через треть часа по смыслу и тону вопросов, которыми она его перебивала, стал понимать, что начинающая увядать женщина, слушающая его с загоревшимися глазами, что не вязалось с холодноватой улыбкой, куда умнее и Вильяма Хоукинза, и самого Дрейка (а он — ого! он отнюдь не страдал ложной скромностью, скорее наоборот!), да, похоже, и самого мистера Вильяма Сесила… И он не то, чтобы успокоился, а уверовал, что говорит все как надо.

Эта женщина — да полно, внешность-то говорит: «Да!», но суть, суть! — женщина ли? — дочь своего отца, бесспорного короля. Она десять лет правит его страной, а мир все еще спорит: по праву ли? Не узурпаторша ли она?

В тот день Фрэнсис Дрейк решил для себя, что он себе дорогу на всю жизнь определил — служить Англии, служа этой государыне — хитроумной, лукавой даже, сдержанной и чуточку азартной, как и ее страна…

Потом его пригласили отобедать. Надо сказать, скромнее, чем он воображал себе быт монархини. И когда перешли к сыру, Фрэнсис набрался дерзости и пообещал:

— Ваше Величество! Если Вы позволите — я из каждого плаванья буду привозить к Вашему столу заморские фрукты!

— Ловлю на слове! — весело сказала Елизавета. — Там, кто-нибудь, запишите это обещание мистера Дрейка. Я ему еще не раз это припомню, если он сам забудет…

А после обеда…

5

А после обеда Ее Величество отослала секретарей и состоялся сугубо конфиденциальный разговор. Фрэнсис изложил свои замыслы касательно Панамского перешейка, и ему было предоставлено право сноситься прямо с государыней, минуя секретарей и официальные каналы с их неистребимой волокитой. Сказано было, как это делать. А потом монаршей ручкой, на диво изящной (а у ее маменьки, Анны Болейн, было ведь шесть пальцев на левой руке!), был собственноручно написан и подписан некий секретный патент. С такими словами:

«Мистер Фрэнсис Дрейк, не состоя на Нашей службе, выполняет, тем не менее, Наши поручения и Нашу монаршую Волю, в связи с чем предписываем и повелеваем всем английским должностным лицам исполнять его просьбы и требования наравне с Нашими именными повелениями. Настоящим удостоверяется также, что служба у мистера Фрэнсиса Дрейка имеет все те приоритеты и дает все те льготы, что и тайная служба г-на Государственного Секретаря Нашего королевства Фрэнсиса Уолсингема».

И в завершение разговора, как бы вскользь, королева спросила:

— А скажите, э-э… Фрэнсис, вы бы не хотели перейти на коронную службу?

Дрейк не раздумывал ни мгновения. Вопрос был давно обдуман и решен, задолго до того, как его задали. Он твердо сказал:

— Нет, Ваше Величество. Это высокая честь и так далее. Но как частное лицо, я имею более широкие возможности. А главное — пока я приватир, мои неудачи — это только мои неудачи, а не Англии.

— Мне жаль. Но вы правы, Фрэнсис. И я… Я рада, что у меня такие сорат… Я хотела сказать, такие подданные. С такими людьми, как вы… — Ее Величество ухмыльнулась и продолжила: — …Как вы и я, Англия непременно станет великой державой. И не позднее, чем через каких-нибудь сто лет. Мы с вами этого не увидим. Но это неважно, поскольку мы знаем.

— Да, — просто ответил Дрейк. Королева сказала то, о чем он и сам подумал пять минут назад.

Теперь ему и умирать не страшно. Только бы дал Бог успеть побольше. Успеть сделать то, что только он и способен сделать…

Глава 14

ВТОРОЕ СВЕРХТАЙНОЕ, или СИМАРРУНЫ

1

Пробывши лето на берегу, при молодой жене, в зиму мистер Дрейк отправился в новое, снова сверхтайное, плавание.

Снова незнамо куда, неведомо зачем и неизвестно, когда.

На сей раз Дрейк удумал такую штуку: из прежнего сверхнадежного экипажа отобрал тех, кто наименее оказал себя болтливым, и приказал после 20 августа, собрав все в дальний путь, быть во всякий день готовыми к немедленному отплытию за моря аж на год, и не обижаться, и не расстраиваться, если выход в море отложится — и даже если не единожды отложится.

Так оно и оказалось. Раз народ с рундучками в руках и мешками за спиною собрался на набережной Хоукинзов, но капитан дал отбой и роздал деньги, объяснив, что жалованье всем идет с сегодняшнего дня. И снова разослал юнг сбирать людей через три дня. А там уж было велено оставаться в готовности ежедневной, допьяна не напиваться, Плимута не покидать и каждое четное число в полдень являться к месту, где стоял снаряженный в дальнюю дорогу барк «Лебедь».

Федору еще легче было, чем иным, семейным или даже одиноким, да дома живущим: ему хоть нужды не было каждые два дня вновь прощаться с домашними на год, и вновь объяснять, что снова откладывается уход…

Это же с каждым новым разом все труднее и труднее — прощаться на год! Все равно что каждые два дня укорачивать псу либо коту хвост на полдюйма, вместо того чтобы раз отхватить под корень и все! А Федору что, он один. Как дома матушка говаривала в тяжкие минуты: «Одна голова не бедна — а и бедна, так только одна!» Да, ему легко. Совсем один в семнадцать лет-то! И больше, чем один. Потому что хоть в гости кого зови, хоть на улице закричи, что ты один и невмоготу более это терпеть, — так и то не поймут, потому как не на ихнем языке тоскуешь.

А земляки со «Св. Савватея»… С ними горше, чем даже одному. Потому как они друг друга подзуживают в тоске по родине, как бы и не живут, а все домой собираются. Хотя остались в Англии только те, кто возвращаться не хотел, понимая, что кроме батожья, дыбы да петли там ничто иное не ждет…

Федор так жить не хотел. Раз уж выпало им всем — не по их вине вовсе, так на роду писано, очевидно, — надо вживаться в эту жизнь. А то два года прожив в Англии, все эту страну «Аглицкой землицей», по-русски, кличут. А тут еще, точно им назло, Иван Васильевич Грозный замыслил женихаться не то по третьему, не то уж вовсе по четвертому разу, и притом новую невесту брать из Англии — вроде как поперву к самой Ее Величеству Лизавете посватался, но узнав, какова она годами и ростом, перерешил и к ее племяннице, мисс Мэри Хейстингс, стал подлаживаться. Дело у них почему-то не сладилось, да Федькиным землякам от того не легче, потому что прожили они эти два года в страхе великом. Пришла лодья в Лондон загрузиться — а там шум, гам, фейерверки! Оказывается, сватов встречают, московитское посольство Андрея Совина! Ну и перепугались Федькины земляки, что их похватают, в оковы и вышлют в Московию на расправу… Напрасно Федор их уговаривал не труситься. Он тогда как раз в дальнее плавание с мистером Дрейком собирался. Так он нарочно, чтобы трус погибельный у земляков унять, сходил на подворье, где послы московитские остановились, напросился в гости, доложил им, что он, дескать был слугой Московской английской компании и годами с сущего малолетства живал и в Москве, и в Поморье, и последние месяцы в Нарве…

Нарассказывал, набрехал, наслушался, как ему брешут, новостей наузнал — потом четыре дни подряд пересказывал землякам, чаю китайского им пакетик отдал — они про такой еще и не слыхивали, но когда Федор им на пробу щепоть заварил, дюже всем понравилось. И сам русской еды от пуза наелся…

А главное — уяснил, что Грозный царь не смирил нрава, а того пуще вызверился. Хоть и не верится в такой тяжкий грех, но так ведь и есть: митрополита Филиппа Колычева, главу православной церкви, заточил яко мирянина, и не в монастырь на покаяние, как подобало бы за вдруг открывшиеся грехи, а в темницу. И опричники лютуют пуще прежнего. Новые казни изобретают…

2

Кажется, его так и не заподозрили. Но земляки, хоть и немало надивились на то, что он вернулся живым и даже непобитым, все одно трусили…

А ежели царь с английской невестой слюбятся? Что тогда с ними со всеми будет? Их, убеглых из Московского государства, в Англии не только два десятка со «Св. Савватея», а и кроме них всего до сотни наберется. Разного рода люди: моряки и боящиеся наказания и опалы воеводы после проигранных сражений, воры и дезертиры, и попенок, пробирающийся через Англию и как удастся в Святую Землю, дабы поклониться Гробу Господню и принять там мученичество за веру от сарацин поганых… Неуж всех в Россию на казни отошлют?

В Испании, по пути из Барселоны, Федька задал о том вопрос капитану Дрейку. Тот нахмурился и, поглаживая сверток с ковром, хранящим тайную карту-свиток, сказал:

— Не переживай по этому поводу, малыш! Дело каждого человека — где ему жить, как веровать и кем быть. Я не намерен допускать до своих людей иностранную полицию. Тебя никто им не отдаст, этим твоим «опричникам» — так, кажется?

И теперь, собираясь в дальний путь, Федор опасался вовсе не российского сыска, а пронырливой испанской инквизиции да еще более страшных иезуитов…

В последнее время о кознях этих «служителей Иисуса» поговаривали все чаще и чаще — и на рынках, и в конторе братьев Хоукинзов, и при дворе…

Поэтому каждый из двадцати восьми членов экипажа «Лебедя» не роптал, когда Дрейк вновь и вновь откладывал отплытие, — ведь с каждым новым перенесением срока все больше испанских агентов теряет терпение, разочаровывается и перестает следить за этой странной экспедицией, похоже, так и не собирающейся на самом-то деле плыть никуда…

Никто из двадцати восьми не мог, разумеется, знать, что и точно — испанский посол дон Диего уже отправил депешу о том, что еретики обвели его вокруг пальца: он выделил некоторое число людей и истратил некоторую сумму денег на организацию тайного наблюдения за пресловутым Дрейком, якобы собирающимся вот-вот отчалить в совершенно неизвестном направлении. Но похоже, что вся эта афера с «Лебедем» — операция прикрытия для чего-то (а вот чего именно — мы, кажется, проморгали), произведенного без шума. И во избежание дальнейшего бесцельного расходования государственных средств он с сего числа распорядился снять наблюдение с праздно стоящего в Плимутской гавани барка «Лебедь».

На «Лебеде» время от времени заменяли погруженные в количестве, достаточном для плавания хоть до Китая, припасы на более свежие, продавая их упакованными на отходящие суда.

Вообще эта экспедиция, осуществляемая на средства самого мистера Дрейка, без помощи лорда Винтера или кого бы то ни было еще, уже встала ему в копеечку. Но он, очевидно, рассчитывал на какие-то предстоящие доходы… Хотя не так и скоро-то предстоящие: он все снова и снова предупреждал своих людей, что и на этот раз доходов не будет — доходы будут от того плавания, что свершится после нынешнего…

3

Но вот однажды, наконец, они отчалили — к изумлению береговой публики. Ледяной норд-ост вдруг свалился на город, перемогши обычный для осени в этих местах сырой вест. Ветер принес колючий редкий снег, режущий лицо, — не чета норд-вестовому липкому, мягкому, снежки лепить очень способствующему и так украшающему деревья и кровли домов. Из этого снежка не слепить — в руке, как песок, развалится… На воде были забереги, лужи покрылись тоненьким ненадежным ледком, черным от того, что не до дна под ним вымерзло. Все ежились и с охотой делали всякую работу на палубе, чтоб только подвигаться и разогреться. Но при этом молили Господа, чтоб только ветер не менялся и не слабел — чтоб на мачты нужды не было карабкаться на прожигающем ветру…

Но ветер зарядил на несколько дней. Когда проснулись на следующее утро — справа по борту чернели корявые скалы мыса Лизард, а вест все гнал их. И тут Дрейк погнал всех на реи — зарифить марселя и тем сбавить ход: нет, ветер не менялся, изменился их курс. Теперь «Лебедь» пошел левым бейдевиндом, забирая на север.

Вывязывая узлы из обледеневших пеньковых тросов, больно секущих уже, казалось бы, привычные пальцы, матросы обменивались мнениями о цели плавания: мятежная Ирландия? Шотландия? Зачем?

Бейдевинд вызвал малоприятную бортовую качку, вовсе отсутствовавшую, пока шли с попутным ветром. Когда на второе утро развиднелось, бывалые моряки уже не сомневались, что их путь ведет в самые гиблые места Ирландии, на западное побережье треклятого острова, ни разу англичанам не покорявшееся, — край базальтовых растресканных скал, вечнозеленых лугов и климата, настолько сырого, что никакое дерево его не выдерживает, только трава.

«Нет, но зачем? Солдат на борту для десанта нет, да если б их и взяли — сколько б их уместилось на крохотном барке, если все трюмы забиты припасами? Лучше б тогда еще пяток солдат приняли, чем набивать трюмы жратвой из расчета на год, верно? А мы — что мы можем со своими двумя дюжинами боеспособных людей и тремя жалкими полукулевринками на борту против целой страны католиков? Хотя вообще-то это как раз в духе нашего капитана… Ох, сгубит он наши душеньки ни за грош…»

И тут капитан вышел на палубу и гаркнул:

— Эй, девонширцы и иные! Я вижу, вы трясетесь от мороза и греете только языки? Ну, сейчас я вас всех согрею одним приказом! А ну, все на ванты! Курс зюйд-вест-зюйд-тен-вест!

Новый курс был гораздо круче к ветру, чем прежний. К тому же пришлось совершать поворот через ветер, что утроило хлопоты с бизанью. Но сейчас все шевелились бодро, боцман Сэм Рейтауэр запел и все подхватили:

— Нас мокрый парус бьет по морде,