Камероны

      Леди Джейн пожала плечами. Эта фамилия ничего ей не говорила. Двести лет люди служили ее семье, а она даже фамилии их не слыхала. Том Драм очень бы обиделся, если бы узнал об этом. Графу подали карточку, и он принялся ее изучать. А Гиллон стоял и думал, не слишком ли это будет нахально, если он отхлебнет чаю. Он все-таки отхлебнул – такого чая он еще никогда не пил.
      – Гиллон Форбс Камерон, – прочел граф. – Красивое имя для углекопа.
      Это было произнесено с такой издевкой, что Гиллон даже испугался. Он опустил чашечку с чаем и встал, как солдат, навытяжку.
      – Одна из моих бабушек была из Форбсов, – сказал лорд Файф. – Ты это знал?
      – Нет, сэр.
      – Иными словами, можно сказать, что мы в некоторой степени родственники. Можно сказать, одних кровей.
      – В некоторой степени да, сэр. Только на разных уровнях.
      – Одних кровей. Из одного клана. А какая первая заповедь членов клана, Камерон? – быстро спросил он.
      Ответа на это у Гиллона не было.
      – Чего прежде всего ждет один член клана от другого? Ты знаешьответ, Камерон. Ну-ка, поднатужься.
      Гиллон почувствовал, что краснеет – не слишком сильно, но все же краснеет. А все в зале смотрели на него. Если бы только они не смотрели.
      – Помогать друг другу в трудные времена, сэр?
      – Ты мне не задавай вопросов. Отвечай.
      – Наверно, преданность.
      Граф сделал движение, словно хотел встать с кресла. Гиллон подумал, не надо ли наклониться и помочь ему встать, но граф лишь выпрямился. Все ждали, что будет дальше, и смотрели на Гиллона. Так люди смотрят на рыбу в чистой воде, наблюдая, как она тычется мордой в крючок"
      – Ты огорчил меня, – сказал лорд Файф. Произнес он это очень громко, и голос его эхом отдался от стен большой притихшей комнаты. У Гиллона даже внутри все задрожало. – Ты так меня огорчил, как никогдаеще ни один человек не огорчал.
      Гиллон застыл, не донеся чашку до блюдца, крепко держа ее в правой руке.
      – Какая там преданность! – раздался крик. – Ни малейшего доверия! И ты еще являешься ко мне в таком виде, в костюме, отличающем людей преданных. Да ты права не имеешь его носить. – Последние слова были произнесены чуть не со всхлипом. – Ты бы мог прийти ко мне, к своему лейрду, как к человеку, который знает и уважает тебя, а ты отвернулся от меня и пошел к ним. –Он постучал по бумаге. – Я знаю, кто они. Я знаю, к кому ты пошел. Не пошел, а пополз. Кому ты продался.
      – Я…
      – Зажни глотку, когда его светлость говорит, – прикрикнул на него Брозкок.
      – Ты решил вызвать меня в суд, точно простого уголовника. Прийти ко мне, как человек к человеку, ты не мог, а в Эдинбург отправился и ради денег повис на шее у чужих людей. И после этого ты являешься ко мне в костюме моего клана и рассчитываешь, что я раскошелюсь и дам тебе денег.
      Гиллон смотрел себе в ноги. Чудно было видеть собственные ноги в чужих туфлях с черными язычками на этом до блеска натертом полу.
      – Ты что же, считаешь меня обычным уголовником?! – Гиллон молчал. – Я тебя спрашиваю. Отвечай!
      –  Отвечайхозяину, – сказал Брозкок.
      – Нет.
      В эту минуту, все снова застучали чашками: гостей стали обносить сладкими пирогами. Гиллон поднял глаза и обнаружил, что одна из служанок подливает ему чай.
      – Нет, я не буду… – Но она все-таки налила чашку до краев, и Гиллон испугался, что вот сейчас плеснет чаем на красивый пол и себе на туфли – до того дрожала у него рука. Он хотел было отпить немного, но боялся: а вдруг из-за этой дрожи он не сумеет донести чашку до рта, и потому продолжал стоять с полной до краев чашкой.
      – А что ты делал на Нагорье до того, как стал работать в шахте? – спросил молодой голос. – Дистанция-то все-таки немалая.
      – Я был моряком. – Пауза. – Сэр.
      – Вам необязательно величать меня сэром, мистер Камерон. По летам вы годитесь мне в отцы.
      Кто-то пощупал сзади его юбочку. Гиллон хотел было обернуться, но удержался.
      – А она настоящая, чин по чину, – сказал голос.
      – Значит, с глади морской прямиком на дно шахты. Настоящая Одиссея, не так ли? Наверное, это было ужасно.
      – Что, что? – спросил Гиллон.
      – Одиссея. Путешествие.Ты меня совсем не понимаешь?
      – Нет, понимаю.
      – А всё эти чертовы либералы.
      – Но не так уж там и плохо, верно? – заметил кто-то.
      – Не пикник… сэр.
      – А ты думаешь, есть такие люди на белом свете, у которых жизнь – сплошной пикник? Все ведь относительно.
      – Ну, а теперь серьезно – как там в шахте-то?
      – Неплохо.
      – Неплохо, – ироническим тоном повторил молодой человек. – Ты хочешь сказать преотвратительно. Зачем ты вообще под землю полез?
      – У меня не было другого выбора. Голод чему хочешь научит, сэр.
      – А вот это хорошо оказано. – И точно Гиллона тут и не было, он повторил его слова кому-то, стоявшему позади. – Запиши это, Тэдди. К твоим услугам подлинная народная мудрость.
      Гиллон продолжал стоять навытяжку, держа чашечку с блюдцем, точно для осмотра.
      – Я не всю жизнь был моряком. Мою семью, видите ли, согнали с фермы во время очистки земель, и вот…
      – Да, как же, знаем. В холодную зимнюю пору выгнали прямо на снег. Крышу над вашей головой подожгли и выставили вас. на ветер с тремя малыми детьми, а у мамки еще было воспаление легких, и хлебваш скормили оленям! Правильно я говорю, да?
      – Полегче, Уоррик, нельзя же так только потому, что тебе не понравился его ответ.
      – Терпеть я не могу эту их ложь. Не выношу их пролетарской лжи.
      В комнате вдруг все смолкло. Должно быть, подали какой-то сигнал, которого Гиллон не заметил, кто-то взмахнул рукой, и все сразу поняли, что лорд Файф желает говорить, и стук чашечек и разговоры прекратились. Все снова уставились на Гиллона.
      – Преданность… – Лорд Файф изменил тон. Он теперь говорил спокойно, как человек воспитанный, беседующий с человеком невоспитанным, но все же человеком. – Не думаю, чтобы у тебя отсутствовала эта добродетель. Мне кажется, что где-то глубоко в тебе лежит пласт преданности, который еще надо разрабатывать.
      –  Прекрасно,отец, – произнес молодой голос – произнес весьма иронически.
      – Я вижу также, что человек ты здравомыслящий, как большинство людей, которые любят деньги.
      – Но я… Дело же не в деньгах… – И он умолк. Они всё понимали шиворот-навыворот.
      – Какие две заботы есть у вас, углекопов? – Он не стал дожидаться ответа Гиллона. – Стремление избежать увечья и стремление иметь работу, чтобы с помощью хозяев прилично содержать семью. Теперь я вот тебя о чем спрашиваю. Кто, по-твоему, может лучше обеспечить тебя и тем и другим – агитаторы-рабочие шли христиане-джентльмены, которых господь бог поставил на страже собственности, а ведь от успешного управления ею столь многое зависит для нас обоих? Отвечай же.
      Гиллон не мог.
      – На что ты делаешь ставку? На разумный порядок, установленный господом и проверенный временем, или на анархию, устраиваемую голодранцами, которые ни перед чем не остановятся, лишь бы заполучить то, чего они хотят для себя? Отвечай же!..
      Гиллон стоял и озирался, ничего не видя, лишь смутно сознавая, что чашка у него накренилась и чай с блюдца капает на пол и ему на туфли.
      – Не знаю я никаких рабочих агитаторов, – наконец произнес он.
      Лорд Файф рассмеялся – совсем не зло, подумал Гиллон, просто до того заразительно, что Гиллон сначала улыбнулся, а потом и сам начал хохотать.
      – Ты никогда не встречался с Кейром Харди?
      Звук этого имени обжег Гиллона, как оплеуха. От стыда у него даже слезы подступили к глазам. Он совсем забыл про Харди, так как считал, что, в общем-то, не встречался с ним, и все же они поймали сейчас его, Гиллона Камерона, на лжи. Он продолжал стоять молча, и рука у него снова начала дрожать.
      – Так вот: я знаю, зачем я был послан на землю. Я был послан сюда, чтобы добывать уголь и делать деньги, и я намерен выполнить свою миссию.
      Гиллон невольно кивнул.
      – Если бы все считали себя вправе подавать в суд на компанию, как только что случится, знаешь, к чему бы это нас привело? Знаешь?
      Гиллон отрицательно покачал головой.
      – Нет, ты знаешь, только не хочешь оказать, поэтому я скажу за тебя. К банкротству!.. – Он выждал, чтобы это осело в сознании Гиллона. – Твои любимые друзья-приятели остались бы без работы, их детишек отправили бы в работные дома, а шахты бы затопили. И все из-за самодовольства, из-за эгоизма одного человека, который думает только о себе.
      Служанка в дальнем конце Большого зала уронила ложечку, и та с грохотом упала на пол. Другие служанки даже не повернулись и не взглянули в ее сторону: подумаешь, ложечка упала на паркет, но Гиллон оторвал взгляд от пола и только тут понял, какая огромная это комната. До сих пор он ее по-настоящему и не разглядел – все эти портреты предков, смотревшие со стен, огромные гобелены с изображениями охоты, облав и празднеств. Он почувствовал себя очень неуютно в этом необъятном зале и, сам не зная почему, разозлился.
      – Ты и так уже столько горя причинил в поселке, что люди будут помнить об этом до конца своих дней. Из-за твоего нахальства тысячи людей голодают, тысячи фунтов стерлингов, которые они могли бы получить за свой труд, никогда не будут ими получены, тысячи тонн угля не вырублены и не проданы.
      «Из-за моего нахальства!.. – подумал Гиллон. – Моего!..» И почувствовал, как злость горячей волной затопила его, сразу придав уверенности в себе.
      – Из-за тебя одна женщина уже умерла с голоду.
      – Миссис Уоллес умерла от…
      – Заткни глотку, когда лорд Файф говорит! – рявкнул Брозкок.
      – Да, умерла с голоду! У нас есть справка, медицинское свидетельство.
      Медицинское свидетельство? Значит – доктор Гаури.
      – Так вот: я хочу сделать тебе предложение. Сколько ты у меня просишь?
      Гиллон медлил, не в силах произнести цифру вслух – такой невероятной казалась она ему сейчас, – и все же произнес. «Четыреста фунтов», – произнес так тихо, что присутствующие вынуждены были повторять ее друг другу, и всякий раз это вызывало недоверчивый или презрительный смешок и всплеск злости.
      – Но это больше, чем я трачу в университете за год, – сказал один из них. – Да кем он себя считает?
      – Наденьте юбочку на углекопа – и он уже считает себя пэром.
      – Но это же нелепица, – сказал лорд Файф. – И ты это знаешь, Камерон. Посмотритена него, – продолжал он, обращаясь к присутствующим. Даже служанки подошли ближе.
      – Вы только посмотрите на цвет его лица. Если бы его требование было разумным, стоял бы он с таким лицом, точно его сейчас повесят? А вернее – выпорют?
      Как Гиллон ни старался, он вынужден был опустить взгляд. Слишком много глаз и чересчур уж долго рассматривали его.
      –  Вот этоуважал мой отец, и дело шло тогда много лучше, – вставила леди Джейн. – Спросите любого старого углекопа. Они предпочитали, чтобы было так. Хорошая порка
      – и человеку все ясно.
      – Мы, конечно, больше этим не занимаемся, – спокойным, размеренным тоном продолжал граф, – но в Питманго есть люди, которые могут сделать это за нас, коль. скоро ты хочешь набить себе карман, а они голодают. Как это ты говорил про голод?
      – Голод чему хочешь научит.
      – Да, но от голода и руки начинают чесаться.
      Он дал этой фразе осесть в тишине комнаты.
      – Мы снабдим кнутом, а твои соседи уже не пожалеют правой руки. Дайте-ка мне кусочек сладкого пирога.
      В круг гостей вкатили столик на колесиках с (Глазированными тортами и песочным печеньем – Гиллон заметил, что все берут куски прямо руками. Девушка подкатила столик к нему и, не задерживаясь, двинулась дальше.
      – Теперь насчет этого происшествия, – сказал лорд Файф, но Гиллон не расслышал последнего слова из-за того, что граф жевал торт. Усы его были все в крошках.
      – Чего, сэр?
      – Происшествия – Происшествия в шахте.
      Порой какая-нибудь мелочь может повлиять на состояние человека и заставить его по-иному на все посмотреть. В душе Гиллон а (Произошел перелом в ту минуту, когда девчонка провезла мимо него столик со сладким. Ему вдруг стало глубоко безразлично, что произойдет с ним или с людьми его класса, если они не хотят дать своей ровне даже кусок сладкого пирога. А потом еще это слово – «происшествие».
      – Это была кирка,сэр. Кирка, которая прорубила мне плечо до самой кости. – Он произнес это достаточно громко. Один из молодых людей даже поморщился.
      – Ах да, кирка. Я заметил, что ты неплохо справляешься с чашкой… для калеки.
      – Мне очень больно держать ее, сэр, только я не хотел показывать.
      – Не сомневаюсь. Оченьгероический мужчина. – Это произнес тот же юноша, который обвинил Гиллона во лжи, когда он говорил про очистку земель в Нагорной Шотландии.
      – Господа думают, что мы не чувствуем боли, как они, но мы ее чувствуем, сэр.
      – Романтическая чепуха, Камерон. – Это произнес мистер Маккэрри. Гиллон раньше не заметил его. – Слова агитатора, и ты прекрасно это знаешь. Трудящимся на роду написано нести бремя тягот, а людям из других классов – вкушать благ земных. Это одно из установлений господа.
      – Если бы ты всадил кирку Елфинстоуну в плечо, бедняга умер бы со страха, – сказал граф.
      Брозкок протянул графу вторую карточку.
      – В конце концов, не можешь же ты рассчитывать, что я выведу тебя на пенсию и ты будешь до конца жизни существовать за мойсчет.
      – Вы-то ведь существуете за мой. – Гиллон с трудом поверил, что произнес такое.
      – Что ты сказал? – спросил Брозкок. – Что ты сказал хозяину?
      Гиллон не жалел, что сказал, но повторить у него не хватало духу. Одна из служанок взяла у него чашку, и он был благодарен ей за это.
      – Ну, скажу я нам, и наглость, черт возьми! Этого малого надо вздуть как следует, – воскликнул один из тех, что помоложе.
      – Вот что я тебе предлагаю, – продолжал лорд Файф таким топом, как будто всего этого разговора и не было. Сорок фунтов – и то главным образом из-за письма Елфинстоуна, который просит меня быть пощедрее. Большего пособия хозяева никогда не выдавали. Правильно я говорю, Брозкок?
      – Ага, милорд.
      – Это на сорок фунтов больше того, что ты мог бы получить. Ну, а ты отзываешь дело из суда и ставишь свою подпись вот под этой бумагой.
      Файф протянул ему бумагу, и, намереваясь взять ее, Гиллон обнаружил, что все мышцы его свело и он с трудом может двигаться. Снова в жизнь его вторгалась цифра 40.
      – А читать он умеет? – спросил один из молодых людей. – Возможно, надо ему прочесть. Ведь многие, знаете ли, из гордости делают вид, будто умеют читать.
      – Он умеет читать, – сказал Брозкок. – Этот прочтет даже мелкий шрифт внизу контракта.

      «Я,…, торжественно клянусь, что ни при каких обстоятельствах не стану подавать в суд на компанию или на хозяев за те увечья, которые я могу получить, работая на компанию или на хозяев. Я буду всецело полагаться на их благоволение и щедрость, как это было до сих пор, понимая, что в своих щедротах они будут по справедливости исходить из того, что лучше как для углекопа, так и для компании».

      – Отныне любой углекоп, который захочет работать на меня, будет подписывать такую бумагу, прежде чем спуститься в мою шахту. Могу заверить, что такого афронта я больше не потерплю.
      Он произнес это, обращаясь не столько к Гиллону, сколько к окружающим. Подписавший бумагу должен всего-навсего безоговорочно отказаться от всех своих прав.
      – Сорок… – вслух произнес Гиллон. Намеренно так получилось или случайно, он и сам не знал.
      – Да, сорок.
      Эта цифра словно проделала дырку у него в мозгу, и образовавшаяся рана пульсировала, как пульсировали нервы у него в плече. Всего сорокфунтов лососины после стольких мучений, через которые он прошел, чтобы поймать свою рыбину. И сорок процентов дивидендов в год Трескового рождества…
      – Это явится недурным вспомоществованием для твоей семьи, пока ты не вернешься на работу.
      – Я, может, никогда больше не смогу работать, – сказал Гиллон. Сорок процентов дивидендов в тяжелый год, – год, когда они варили суп из травы и камней. Он снова почувствовал, как в нем закипает гнев, и обрадовался этому и испугался.
      – Глупости. Все возвращаются на работу. И ты вернешься.
      – Вы, видно, в самом деле считаете, что если нашего брата пырнуть ножом, то кровь не пойдет. Не желаете ли посмотретьмою рану, сэр?
      – Да как ты смеешь так распускать язык при хозяине? – обрезал его Брозкок.
      – Он мне не хозяин. Он мой наниматель. – Гиллон почувствовал, как лицо у него загорелось, но не от смущения.
      – Что это он говорит? – переспросила леди Джейн. – Что он пытается доказать? Мы всегда были здесь хозяевами.
      – Я говорю про сорок процентов, мэм, – сказал Гиллон. – Сорок процентов дивидендов, в то время как дети ели у нас вареную траву, а мы для вкуса клали камни в суп. О, господи, сколько же вы получали в хорошие годы, хотелось бы мне знать?
      За этим последовало молчание, потому что никто не ожидал такого.
      – Откуда ты взял эти глупости? – спросил граф. – Кто напичкал тебя такой ложью? Я хочу знать, чтобы разобраться. Говори же!
      –  Я умею читать,сэр. Многие из нас умеют. Я прочел об этом в «Шотландце», сэр. Могу дословно пересказать, если угодно, сэр: понимаете, уж больно часто я про это читаю.
      – Чего он хочет? – опросила леди Джейн. Все это было выше ее понимания. – Чего он добивается? Да углекоп ли он?
      – Да, матушка.
      – Тогда почему же он препирается? Углекопы с хозяевами не препираются.
      – Я думаю, он немножко свихнулся, – сказал кто-то.
      – Об одном мы вас просим: чтобы мы не голодали после того, как целую неделю работали. Разве мы просим слишком много? И чтобы, когда мы голодны, а у компании полно в закромах, нам бы дали немножко оттуда, поддержали бы.
      – При жизни моего батюшки, – заметила леди Джейн, – углекопов за такое пороли. Места живого не оставляли.
      – И еще мы хотим, чтобы нами правил закон, а не прихоть хозяйская, сэр. В нашей стране нет больше хозяев и нет рабов, сэр, и люди начинают это понимать.
      – Вот как?! – заметил лорд Файф. – Теперь ты все сказал?
      Гиллон не помнил, что он говорил: слова стремительным потоком выплеснулись на него, и он даже не успел осмыслить их. Он сознавал лишь, что впервые в жизни сказал то, что хотел сказать, прямо тому, для кого это предназначалось, и не жалел об этом. Он понимал, что в Питманго для него теперь все кончено, и не жалел об этом. Перед глазами у него снова стоял туман, как вначале, когда он только вошел в комнату.
      – Я ведь шел сюда с тем, чтобы принять ваше предложение… – начал было Гиллон.
      – Молчать! – рявкнул Брозкок. Он придвинул свое лицо почти вплотную к лицу Гиллона, но тот все равно не видел его.
      – Я сейчас расквашу тебе морду, если ты не заткнешься.
      – А я теперь уже ничего тебе не предлагаю, – сказал Файф. – Мы тебя сотрем в порошок и твою семью вместе с тобой. – Это было произнесено вполне любезным тоном.
      – Только сначала его надо взгреть, – оказал кто-то.
      – Выдрать как следует. Снять юбочку и отхлестать, точно школьника.
      – Надо бы ему и другое плечо рассадить киркой, – оказал какой-то молодой человек.
      Все вдруг снова умолкли – Гиллон так и не заметил, кто подал сигнал.
      – Это просвещенный дом, и мы просвещенные люди, – сказал лорд Файф. – Когда настанет время порки, он свое получит – причем от своих – за те беды, которые он им еще причинит. А теперь убирайся отсюда. Пошел вон!
      Гиллон не знал, куда идти. Вокруг стояли люди. Он боялся, как бы кто-нибудь не ударил его по больному плечу, и, когда кто-то дотронулся до его руки, он чуть не вскрикнул.
      Это была служанка. Он пошел за ней мимо всех этих людей, чувствуя лишь, как юбочка бьет его по коленям, и по-прежнему не различая ни одного лица.
      – И еще одно, Камерон. – Девушка остановила его и повернула лицом к графу. – Почему на тебе мои туфли?
      – Ваши туфли?
      – Мои туфли.
      Он продолжал стоять вполоборота, разинув рот, ничего не понимая.
      – Это мои туфли,Камерон.
      Гиллон опустился на одно колено и неуклюже, с трудом ворочая пальцами, развязал шнурки и снял туфлю. С (внутренней стороны, недалеко от задника, были выбиты инициалы графа Файфа. Гиллон поднял глаза, все еще ничего не понимая, – присутствующие захохотали. Это был тот смех, который рождается сам собой, и он все нарастал, пока Гиллон стоял в Большом зале на коленях и смотрел то в туфлю, то на них. Тогда он расшнуровал вторую туфлю и поставил ее рядом с первой. Один вид этих туфель, стоявших посреди огромной комнаты, уже вызывал смех. Теперь даже леди Джейн почувствовала всю нелепость ситуации и рассмеялась. Посреди комнаты был человек в юбочке и – без туфель.Гиллон поднялся с колен и, непонятно почему, начал пятиться; так он пятился через весь зал и, лишь добравшись до коридора, повернулся и кинулся бежать. Он бегом пересек холл, повернул тяжелую ручку двери, дернул ее на себя, но дверь не открывалась, тогда он повернул ручку в другую сторону, снова потянул, дернул – значит, они подвергли его еще и этому унижению, решил он: заперли его тут, чтобы он слышал, как они хохочут, но в эту минуту девушка открыла ему дверь, и, выскочив на улицу, он помчался по усыпанной гравием аллее. Гравий больно врезался ему в ноги – ну и пусть они будут изрезаны, поделом ему.
      – Сэр! – крикнула ему девушка с порога. – Работяга! Шляпу! – крикнула она. – Ты оставил шляпу. – Но она не предложила вынести ее, а Гиллон не мог бы заставить себя сделать хоть шаг назад, поэтому он повернулся и побежал к нижней дороге. Он сознавал лишь одно: что потерял еще одну шляпу. Мэгги этого в жизни ему не простит.

12

      «Не пришли к соглашению».
      Это все, что они вначале узнали, но слова эти облетели ряды и проулки еще до того, как появился Гиллон, – они перелетели через Спортивное поле, перескакивая из дома в дом, проникая сквозь каменные стены, распространяясь неведомыми путями, как обычно распространяются вести в маленьких городках, где все живут одними интересами.
      Уолтер Боун и другие лидеры поджидали Гиллона на Нижней дороге, и он рассказал им, как умел (все, что мог припомнить), про то, что было в Брамби-Холле, отдал бумагу и пошел дальше по берегу реки – ему хотелось побыть одному. А мистер Боун и остальные вернулись в поселок, чтобы рассказать питманговцам обо всем, что они узнали.
      Для многих это была печальная весть, а для кое-кого и страшная. Люди уповали на то, что в Брамби-Холле договорятся. Они уже наголодались и жили на нервах, напрягая последние силы. И все же, как выяснилось, простой рабочий совершил то, на что никто до сих пор не отваживался: вступил в объяснения с хозяином. Для многих этого было вполне достаточно, чтобы поддерживать его. А потом, еще это подлое «Желтое обязательство» – бумага, которая требовала, чтобы рабочие, прежде чем опускаться в шахту, отказались от своих прав. Бумага эта сплачивала людей. Еще до того, как Гиллон поднялся, к себе на гору, слова «Подлецы подписывают, люди – нет» стали лозунгом, объединившим новых борцов против хозяина.
      Потом Гиллон так и не мог вспомнить, ни как шагал вниз, ни как возвращался наверх. Он слышал вопросы, которые ему задавали, и на некоторые пытался ответить, но главным образом шел вперед, снова и снова опрашивая себя, правильно ли он поступил, и не в силах отчетливо вспомнить, как же он все-таки вел себя и что говорил.
      «Где твои туфли? – спрашивали его люди. – Что с ними сталось, дружище?» – И он возвращался мыслью к тому или иному моменту прошедшего дня. Почему вдруг настала минута, когда уже ни он, ни лорд не могли отступить? Когда же они перешли рубеж, после которого путь назад заказан? Гиллон не мог припомнить, он только видел, как стоит на коленях на графском полу и снимает графские туфли.
      – Что случилось с красивой шляпой, которую мы тебе купили, дружище?
      – Не знаю.
      По Тропе углекопов навстречу Гиллону шел доктор Гаури, и Гиллон с трудом узнал его и с трудом расслышал его слова:
      – Я осмотрел твоего парня. Ничего, скоро выздоровеет. Нельзя углекопу залеживаться в постели.
      – Да, нельзя.
      – Если шахты завтра откроют, хотя, насколько я понимаю, по твоей милости их едва ли откроют, я выпишу парня на работу.
      – Спасибо.
      – Горло немножко воспалено, но мы приняли меры. В легких есть мокрота, но мы ее высушим. А вот что нам прописать для твоей твердой башки, это другой вопрос.
      – Спасибо, – сказал Гиллон и двинулся дальше.
      – Я не знаю… Извините… Я забыл… Забыл… – то и дело повторял он, пока шел через Нижний поселок, и мимо шахты «Лорд Файф № 1», и вверх – на Тошманговокую террасу.
      Они о чем-то спорили – Сэм, и Сара, и Мэгги, и Эндрью – напряженными тихими голосами, когда Гиллон подошел к двери.
      – Мы слышали, пала, мы все слышали. Другого выхода у тебя не было, – оказал Эндрью.
      – Мы слышали. Ты выложил этому мерзавцу все, как оно есть, пап. Ох и гордимся же мы тобой, – сказал Сэм.
      Мэгги не смотрела на него.
      – Что ты наделал, Гиллон? Что ты наделал?
      – Я и сам не знаю, что я наделал.
      – Тогда не надо было начинать, – оказала она с горечью.
      – Он храбро вел себя, – сказал Сэм.
      – Нахальство без ума – это еще не доблесть, мой мальчик. Глупая лошадь, у которой шоры на глазах, к самому жерлу пушки подойдет. Это, по-твоему, храбрость?
      Гиллон мимо них прошел в залу. Он не мог находиться с ними в одной комнате. Рухнув на раскладную кровать, которую поставили для него, поскольку Джемми лежал в большой постели, он уставился в закопченный потолок и принялся изучать разводы на нем. В соседней комнате снова заспорили – сдержанно, приглушенно, но, хотя голоса звучали тихо, в них чувствовалось напряжение. Если бы только, думал Гиллон, он мог убедить себя в том, что все им сказанное не было пустопорожним разглагольствованием дурака. Но он не мог припомнить, что он говорил, – что-то насчет рабов, и хозяев, и закона. Вот если бы он мог гордиться собой, если бы сумел с достоинством выйти из Большого зала, а не бежал оттуда под раскаты смеха… Лежа на своей раскладной кровати в углу, он услышал, как Джем повернулся и застонал, а потом начал задыхаться, ловя воздух ртом, как человек, долго пробывший под водой. Гиллон встал.
      – Доктор Гаури говорит, что Джему лучше.
      – Доктор Гаури дурак, – сказала Сара. – Я даже не верю, что он вообще доктор.
      – О чем вы тут опорите?
      Они повернулись спиной к Джемми.
      – Хотим послать за Смертным доктором, – сказал Сэм.
      – Но ведь его уже смотрел доктор и именно доктор оказал, что все в порядке, – сказала Мэгги.
      – Доктора Гаури иначе, как Сара назвала, не назовешь. Мой брат умирает. Я чую, когда человек умирает, – сказал Эндрью.
 
      Никто не знал его настоящего имени, во всяком случае в Питманго. Его звали Смертный доктор, потому что приглашали лишь в тех случаях, когда положение было почти безнадежным, так как приезжал он издалека и это стоило денег. Многие из его пациентов в шахтерских поселках были уже мертвы, когда он являлся, или умирали после его осмотра, как он ни старался их спасти, и все же родным больного с его прибытием становилось легче. Теперь они могли держать голову высоко: они сделали все, что было в их силах, пошли на самую большую жертву, на самую великую роскошь – набрали денег и вызвали специалиста из Кауденбита.
      На протяжении всего похода в Брамби-Холл Гиллону ни разу не пришла в голову мысль о смерти; теперь страшная новость обрушилась на него. Джем, самый крепкий из них, – умирает? Нет, не мог он с этим примириться.
      – Когда же это началось? Я был все время тут и ничего не замечал. Мой сын умирает, а я не вижу этого.
      – Он вовсе не умирает, – сказала Мэгги. – Слишком легко ты сдаешься.
      – Умирает рядом со мной, а я и не замечаю, – продолжал Гиллон. – Может, лорд Файф и прав. Самовлюбленный эгоист – вот я кто.
      – Ничего подобного, ты заметил.Просто ты не думал, что он может умереть, – сказал Эндрью.
      – Ага, именно так. Только скажи погромче, чтобы он тоже услышал, – сказала Мэгги. – Миссис Боун не считает, что он умирает, и миссис Ходжес не считает, и доктор Гаури говорит, что он выздоровеет, а ты хочешь его схоронить.
      – Если он не умирает, тем лучше, – оказал Гиллон. – Тогда есть смысл послать за Смертным доктором. – Он повернулся к Сэму. – Возьми лошадь, запряги ее в фургон и отправляйся один – так легче будет ехать.
      – Я побегу, – сказал Сэм. – Я могу бежать быстрее пони. А доктор привезет меня назад в своем шарабане. Давайте деньги. Смертный доктор и шагу не делает из своей приемной, если ему не платят заранее: с покойника ведь уже ничего не возьмешь.
      Отодвинули кровать, подняли камень. Вынимая кубышку из ямы, Гиллон поднял глаза и увидел лицо Мэгги.
      – Если с ним все в порядке, так и будет в порядке, – сказала она. – А если он умирает, так он умрет, и доктор тут ничего, не сделает. Два фунта выбросим ни за что.
      – А если все-таки хоть один шанс есть? – сказал Сэм. – Один малюсенький шанс? Неужели ты не истратишь двух фунтов?
      Мэгги посмотрела на кубышку и не сказала ни слова. Только она одна знала, что готовило им будущее.
      Теперь оставалось лишь ждать.
      Подобно тому как вести из Брамби-Холла взбежали вверх, по горе, весть про Джема быстро сбежала вниз. Те, кто собирался прийти и послушать, что произошло с их представителем, остались дома в ожидании известий. Они ждали, чтобы бог принял окончательное решение по поводу Джемми Камерона, а лорд Файф оповестил о своем решении мир.
      Итак, Питманго ждал.
      Солнце зашло, и вся семья сидела в темноте, прислушиваясь к тяжелому дыханию Джемми, даже не сознавая, что темнота завладела комнатой.
      – Темно стало, – сказала Сара, словно сделала удивительное открытие, но никто не встал зажечь лампу.