Камероны

 
      Гиллон понятия не имел, сколько было времени, когда он закончил вторую перемычку и вылез из воды. Сквозь верхушки сосен он видел луну и звезды – их свет приглушит блеск пламени, когда он разведет костер.
      Теперь рыбину с трех сторон окружали стенки: впереди – валуны, а по бокам – перемычки. Теперь можно ее и брать, если, конечно, она не пойдет назад, а можно соорудить еще одну перемычку и окончательно запереть лосося. Гиллон ступил в воду и принялся возводить новую стенку. Приблизительно через час загон был готов и настало время бить лосося.
      Заводь была фута в три глубиной – слишком глубокая, чтобы Гиллон мог прикончить рыбу камнем или огреть ее по голове своей палкой с медным набалдашником. Надо развести у края заводи костер, совсем маленький, костер-приманку, потому что лосось – он как друид: обожает огонь и солнце, его так и тянет к ним. Гиллон разжег костер и стал ждать, и, когда серебристая голова рыбины вдруг показалась над поверхностью воды, он ударил.
      Он считал, что зашиб ее, уверен был в этом, но голова ушла под воду, рыба мелькнула и исчезла. Он принялся хлестать палкой по воде, однако это ничего не давало. Тогда он плюхнул в заводь тяжелый камень, но тот прошел возле самого бока рыбины, лишь слегка задев ее.
      – Наглая сволочь! – крикнул Гиллон.
      Он был в ярости, потому что не желал видеть реальности, не желал думать о том, что ему придется сделать. Ночь истекала. Если он хочет получить своего лосося, то должен сам пойти за ним.
 
      Он слышал об этом в дни своей юности – о том, как рыба борется с человеком. На западе Шотландии, на побережье у основания гор, мальчика объявляют мужчиной после того, как он побывал в образуемых приливом заводях и руками или ножом убил своего первого лосося. Но вода в тех местах теплая, а заводи мелкие, да и рыба там не такая озверелая, как здесь, когда она жаждет продолжить свой род. Гиллону жаль было, что придется на это пойти, – жаль себя, но не меньше жаль и лосося. Он знал, сколько мук претерпела эта рыбина, прежде чем попасть сюда: годы в Северной Атлантике, когда приходилось непрерывно спасаться от дельфинов и тюленей, морских львов и акул, и, наконец, долгий путь домой – сотни миль по океану, затем вверх то бурным рекам и питаемым снегами ручьям сюда, в эту заводь, где лосося поджидала судьба в лице Гиллона Камерона, углекопа и браконьера.
      Он перелез через возведенную им стенку в заводь и замер. Рыбина не шевельнулась. Он шагнул – и рыбина передвинулась; сделал еще шаг, прижимая ее к валунам, и вот она коснулась их головой, коснулась камня ртом, по-прежнему держа курс вверх по течению – туда, где находилась ее цель, и тогда Гиллон, не давая себе времени на раздумье, бросился на нее.
      Рыбина забилась, пытаясь высвободиться, с такой силой, какой Гиллон и представить себе не мог; не мог он себе представить и того, что вода охватит его таким ледяным панцирем. Он держал рыбину и раскачивал, шмякая носом о гладкие камни, стараясь размозжить ей голову, а она билась у него в руках, извиваясь всем телом, стараясь высвободиться, и под конец, напружинив все силы, вырвалась – Гиллон не смог ее удержать, и она канула на дно заводи, одуревшая и, может быть, даже раненная.
      – Прости меня, – сказал ей Гиллон.
      Он привалился к валуну, чтобы вода вытекла из-под рубашки и брюк. «Наверно, я рехнулся», – подумал он. И попытался представить себе эту картину: вот он стоит в заводи, которую сам перегородил, в лесу, глухой ночью, в глухую зимнюю пору, и, рискуя быть раненым, рискуя замерзнуть насмерть, рискуя попасть в тюрьму, пытается голыми руками забить сорокафунтового лосося, – руками окровавленными, изрезанными острыми плавниками рыбы.
      Он нашел камень, маленький острый камень. Ему не хотелось резать, обезображивать своего лосося, но сейчас Гиллон понял, что иного выхода нет.
      – Прости меня, – повторил Гиллон и снова погрузился в воду.
      Обхватив руками лосося, он попытался приподнять его, вытащить из воды, но спинной плавник рыбы больно врезался ему в грудь, она била его хвостом по бедрам. Тогда он всадил камень ей в голову и швырнул ее назад, в воду. Лосось был по крайней мере пяти футов длиной.
      Теперь он был ранен и, стряхнув с себя вызванное холодом оцепенение, начал отчаянно бороться за жизнь, за то, чтобы дано ему было породить новую жизнь. Он подплыл к перемычке, ударился носом о камни, потом хлестнул по ней хвостом, пытаясь ее свалить. Гиллон знал: сейчас лосось прыгнет.
      В перегороженной заводи у рыбы не было места для разбега и потому прыжок получился замедленный, прямо вверх, без броска вперед; тело рыбины сверкнуло серебром и золотом в свете костра, разведенного на берегу, и Гиллон с такой силой ударил по ней камнем, что она рухнула в заводь почти безжизненной массой. Гиллон увидел, как она лежала на дне, слегка повернувшись на бок.
      – Умри, – сказал он. – Да умри же ты, ради бога.
      Она снова всплыла, очень медленно, и Гиллон, не желая больше ее бить, сам не зная, что дальше делать, схватил рыбину, поскользнулся и нырнул в заводь, но не выпустил лосося, даже когда тот глухо стукнулся о камни. Гиллон почувствовал во рту гравий и камешки и что-то соленое – должно быть, семя, которое лосось выбросил из себя, чтобы оплодотворить неведомые икринки, до конца выполняя то, что положено, стремясь продолжить жизнь, хотя рядом уже стояла смерть. Гиллон нащупал рот рыбины, скользнул рукой вдоль головы, нащупал жабры, – теперь он знал, что доконает лосося. Он протиснул руку в жабры, пока не почувствовал, что она вошла рыбе в рот, – вот теперь он доконал его, своего лосося; Гиллон поднялся во весь рост, спотыкаясь и дрожа, перелез через стенку и потащил лосося из реки – по прибрежным валунам и вверх по скользкому берегу на дорожку. Лосось почти не шевелился. Он лежал в снегу и словно ждал своей судьбы, только глаз его, казалось, следил за движениями Гиллона. Все-то он понимает, подумал Гиллон. Он нашел свою палку и стремительным точным ударом по голове прикончил лосося.
      – Прости меня, – сказал он. – Пожалуйста, прости.
 
      Он вернулся к лососевой речке и оглядел построенную им тюрьму. Без рыбины она казалась много больше – как окно, с которого сняли занавески, и Гиллон сам удивился, что мог такое возвести. Он намеревался разрушить стенки, чтобы речной пристав так никогда и не узнал, что тут произошло, но сейчас ему захотелось, чтобы пристав все понял. Ему захотелось, чтобы и пристав подивился на дело рук его, и вдруг подумалось, что рассказ про углекопа – а рано или поздно по кладке стенок люди поймут, что это был углекоп, – войдет в число легенд об этой речке и будет передаваться из уст в уста многие годы – пока он будет жив и потом.

25

      Пока рыба не замерзла, он продел леску сквозь жабры и, привязав хвост к голове, согнул лосося в дугу, чтобы можно было нести его на палке, затем подправил костер, перебрался через речку и прошел немного в направлении, противоположном тому, в каком он пойдет. Затем он вернулся, снял с себя одежду и постоял в пледе, пока она сохла, – так он обычно сушил свои шахтерские доспехи, проработав в мокром забое. Теперь, когда рыбина была уже у него, огонь пугал его, пламя представлялось огромным, и тени плясали по лощине, казалось, на целые мили окрест. Но выбора у него не было: нужно высушить одежду, иначе он умрет.
      Одежда высохла даже быстрее, чем он думал. Теперь беспокоили его только ноги, которые распухли, пока он стоял у костра. Одевшись, он поднял рыбину и, удивляясь ее мертвой тяжести, взобрался с нею по склону наверх, затем отломал ветку сосны, снова опустился вниз и снова поднялся, пятясь задом, веткой заметая за собой следы Утром в лощи не поднимется ветер, и следы исчезнут вообще Костер пусть сам догорает, решил он: он не мог даже и подумать о том, чтобы снова лезть в воду И вот – часа за два до восхода солнца – Гиллон обратил лицо на юг и двинулся в Питманго.
      Когда он добрался до опушки леса, восток уже заалел, и, прежде чем выйти на открытую пустошь, Гиллон присел среди последних деревьев и внимательно огляделся Слева от него, примерно в полумиле, среди голой пустоши стояла крытая соломой ферма, из трубы ее поднимался дымок, она влекла к себе теплом и уютом Там наверняка найдется бекон и яйца, он это знал, но слишком еще близко была эта ферма к лососевому краю, чтобы довериться ее обитателям а потом отец когда-то говорил ему, что фермеры, живущие вот так, посреди пустоши, открытой всем ветрам, – черствые, даже опасные люди ветер выдул из них все душевное тепло Итак Гиллон сидел, опершись спиной о сосну, ожидая, не появится ли кто, и прикидывал, какая опасность может ему грозить, если он пойдет через пустошь с большой рыбой на спине Откуда кому знать, что эта рыбина незаконно поймана, да и, пожалуй, ни кого это не может волновать здесь, в глубинке!
      Должно быть, он уснул Во всяком случае, он не слышал, как подошел тот человек, только почувствовал постукивание по башмаку, болью отдавшееся в опухшей ноге Фермер нес связку хвороста под одной рукой, а в другой держал топор.
      – А ну, давай делиться, – сказал он
      – Чем делиться?
      Человек указал на рыбину Жесткое, неприятное лицо – такие, наверное, бывают у каторжников, подумал Гиллон:
      – Лосойсем Я желаю сию минуту получить свою долю.
      Гиллон так удивился, что даже злости не почувствовал:
      – Ты забрался на мою землю А рыбу ты украл из королевских вод Хочешь знать, что с тобой сделает Макколлам, если я окажу ему, где тебя найти?
      Он говорил, а сам помахивал перед носом Гиллона топором «Прикидывается, берет на пушку», – подумал Гиллон Если бы ноги у него не болели, он бы так ему и сказал:
      – Чего же ты от меня хочешь?
      – Сколько он весит? Фунтов сорок – сорок пять. Огромадный самец. И как только ты его заграбастал?
      – Зашел в речку и голыми руками взял
      – Вонючий врун.
      И в эту минуту Гиллон понял, что никто не поверит его рассказу о том, как он поймал рыбину, что история эта так и умрет вместе с ним.
      – Да ладно, держи при себе свою вонючую тайну, я бы тебе, наверно, тоже не оказал. Значит, пять фунтов рыбы – твоя пропускная цена.
      – Пять фунтов?!
      – Пять фунтов, не то я тут же иду к Макколламу. И знаешь, сколько я за это получу? – Гиллон отрицательно покачал головой. – Если бы знал, то понял, что пять фунтов рыбы – это еще очень дешево.
      Гиллон размотал веревки, связывавшие рыбу. Она лежала на снегу среди сосен, такая красивая.
      – Зачем ты голову-то тащишь? – Человек взмахнул топором и отсек голову.
      – Мерзавец, – сказал Гиллон.
      Фермер и ухом не повел. Он был, конечно, прав насчет головы и, в то же время не прав, потому что рыба – это рыба, а не просто пища.
      – И хвост тоже. – Топор снова взвился и опустился. Затем человек острием провел линию по нижней части туши. – Вот так будет, пожалуй, правильно, – сказал он, и не успел Гиллон прикинуть размеры куска, как нижняя часть рыбы – примерно одна восьмая длины – была отсечена.
      – Чертовски хороший лосось, прямо тебе скажу. Чистый. Видать, только с моря пришел. Это сразу заметно по вшам в жабрах. Другой раз путешествуй ночью.
      – Спасибо, – сказал Гиллон.
      – И не переживай, – сказал человек и зашагал по дорожке, что вела к ферме на пустоши.
      Прав был отец Гиллона.
      Гиллону не хотелось вставать. Хотелось лечь рядом с рыбиной на снег, в сосновые иголки и лежать, но страх пронизал его, и он вскочил. Ведь если бы этот человек не подошел, он бы так и сидел, прислонившись к сосне, и насмерть замерз бы.
      – Эй! – крикнул ему вслед Гиллон. – Ты спас мне жизнь. Спасибо.
      Пусть дивится этим словам весь остаток своей подчиненной ветру жизни. Гиллон пошел через пустошь как мог быстрее, потому что кто же поручится, что тот мужик не побежит к Макколламу? Ветер дул с прежней силой, и Гиллону вспомнились такие же дни на море, но тогда ветер неизменно работал на него, а сейчас только затруднял путь. На многие мили впереди тянулась вересковая пустошь. И он усомнился, сможет ли он дойти до конца, а потом вспомнил про женщин, которые таскают корзины с углем из шахт. Они каждый день это делают, значит, и у него хватит сил дойти.
 
      Некоторое время спустя – Гиллон сам не знал, сколько спустя, – он вдруг почувствовал, что снег на пустоши лежит уже не такой глубокий, а кое-где он и вовсе стаял и образовались островки зелени. По дороге ему попадались сосновые рощицы – небольшие гнезда темной зелени, где можно укрыться от ветра, но Гиллон остерегался их. Он бы с радостью залез в какой-нибудь погреб, или в коровник, или в стог сена. Наконец он вышел на перевал, за которым начинался обрывистый спуск вниз, и далеко к востоку увидел Лох-Ливен, темно-синий, частично затянутый льдом. Значит, он намного уклонился к западу – на воде с ним, старым морским волком, такого никогда бы не случилось.
      Что ж, оставалось лишь признать свою ошибку; он повернул на запад и пошел по так называемым «диким выпасам» – испещренной кочками и корягами пустоши, которую взрывают черные овцы в поисках пищи. Добравшись до тропы, ведущей на восток, он пошел по ней, рассчитывая, что она рано или поздно выведет его на дорогу, а дорога рано или поздно выведет на тракт в Кауденбит. В складках пустоши то тут, то там встречались разрозненные фермы, а к концу дня он очутился в деревушке из пяти или шести домов. Какие-то люди вышли на крыльцо и застенчиво поздоровались с ним кивком головы, но на самом деле они вышли посмотреть на рыбину. Если они когда и видели рыбу, то наверняка не больше фунтовой форели, выловленной в каком-нибудь ручье, что протекает по пустоши.
      – Далеко еще до дороги на Кауденбит? – спросил Гиллон. И почувствовал запах овсяных лепешек, которые кто-то пек в деревушке. – Я бы обменял кусок свежего лосося на ваши овсяные лепешки. – Они смотрели на него и молчали. – Не беспокойтесь, лосось у меня не ворованный. Лососина в обмен на лепешки – вы что, сдурели, что не соглашаетесь? – крикнул он им.
      Кто-то словно подал сигнал. Люди исчезли в своих маленьких белых домишках и плотно закрыли за собой двери, оставив его одного нюхать воздух, в котором пахло горячими лепешками.
      – Да что это с вами? – крикнул Гиллон. Он понимал, что выставляет себя на посмешище, но отступать было поздно. Он видел, как они смотрели на него сквозь стекла, в свинцовых переплетах, и вдруг понял, что эти люди говорят по-гэльски, что они живут тут как бы на островке, затерянные среди пустоши, и боятся всего, что не в состоянии понять, – наивные гэлы, которые чувствуют себя в безопасности лишь среди своих. Живут они явно по старинке – вместе с коровами, а значит, готовят на торфяных брикетах – смеси коровьего навоза с торфом или угольной пылью; при одной мысли о том, что ему придется над этой (мерзостью жарить свою рыбу, у Гиллона подступила к горлу тошнота, и он пошел дальше. Из коровника вышел человек со скребком в руке, остановился и уставился на Гиллона. Человек этот словно появился из другой эпохи: на нем была шотландская юбочка, вымазанная навозом.
      Гиллон шел все вниз и вниз, пока не исчезли последние следы снега. Он просто не помнил, когда еще забирался так высоко. Он высматривал большую ферму со службами, и где-то недалеко от Лох-Ливена обнаружил такую – большой двухэтажный дом с пристройкой сзади для батраков, а за ним всевозможные службы: коровник, овчарня, – словом, как раз то, что требовалось. Там только что кончили доить коров: Гиллон слышал, как кто-то крикнул, чтобы задали коровам корм, потом дверь коровника громко хлопнула, люди с фонариком пересекли двор, дверь пристройки отворилась, затворилась и все стихло. Значит, в коровнике сейчас никого нет. Он мог обогнуть его и подойти сзади или же пересечь двор и прямо войти в коровник, он так и сделал, ибо слишком устал, чтобы петлять. Где-то залаяла собака, но он и внимания не обратил. Лаяла шотландская овчарка, кто-то совсем рядом прошлепал по навозу, что-то крикнул насчет лисы в овчарне, – тут Гиллон нащупал дверь, приоткрыл ее и тихо притворил за собой.
      Спасен!
      От запаха теплых коровьих тел, мочи, навоза у него перехватило дух. С минуту он не мог в темноте нащупать дорогу на чердак и в ужасе подумал: а что, если тут и нет чердака; да, но должно же быть где-то сено, иначе он просто сдохнет; и не успел он так подумать, как нащупал лестницу. Разрыв немного сено, он накрылся пледом и лег рядом с лососем отдохнуть в этом пахнущем травой тепле. Он дотронулся до рыбины. Провел рукой по ее серебристому боку – все еще свежая, все еще замороженная. И он дружески похлопал по ней, точно она могла почувствовать их сродство.

26

      В своей дикости, в своей ненасытной алчности они разбудили его. Разбудили не шумом, не писком, который испускали от ярости и возбуждения, – что-то быстро пробежало сначала по его груди, потом по лицу: жажда свежей пищи заставила крыс забыть об осторожности. Он не видел их, но чувствовал: они были всюду, всюду вокруг него. Крысы! Они учуяли запах и примчались со всех концов фермы – их было штук двадцать, нет, уже тридцать, и они ринулись на его лосося и стали грызть твердое, как камень, мясо, раздирать зубами, когтями его рыбину.
      – Пошли вон! – заорал Гиллон. – Пошли вон! Вон! – Но они лишь отскочили немного и налетели на рыбу с другой стороны. Гиллон нащупал свою палку и принялся молотить ею крыс. Он слышал, как они взвизгивали и пищали, когда медный набалдашник опускался на их мохнатые тельца, но подкрепление все прибывало. Он отчаянно размахивал палкой, нанося удары по всему движущемуся, по любой тени, по любому звуку, орал на крыс, и вдруг заметил внизу свет и людей в дверях.
      – Это еще что такое?! – крикнул один из них.
      – Они жрут мою рыбу! – крикнул в ответ Гиллон. Чертовы крысы жрут мою рыбину.
      Два мужика бросились к лестнице и поднялись на сеновал.
      – О. господи Иисусе, этакая красавица! Давай сюда твою палку.
      Теперь, при свете, батраки спокойно, со свирепой радостью принялись уничтожать крыс.
      –  Такимия никогда еще их не видал! – крикнул один из них.
      – Да уж, но и они ни разу еще лосойся не видели, – сказал другой, сваливая трупы в лохань. Когда мужик, вооруженный палкой с набалдашником, закончил свою работу, лохань из-под репы оказалась доверху наполненной крысиными трупами. Гиллона трясло от омерзения, и батраки, заметив, что он дрожит, искренне удивились.
      – Что с тобой, малый? Неужто промерз? Тут же, малый, тепло.
      Они не могли понять, что его трясло при воспоминании о том, как крысы бегали по телу его красавицы рыбы.
      – А ну, дай-ка ее сюда. – Один из парней подхватил рыбину, и через некоторое время Гиллон услышал, как заработал насос, и, когда парень вернулся, на лососе уже не было следов ни его собственной, ни крысиной крови – только маленькие впадинки от крысиных когтей да зубов. Этого никто и не заметит.
      – Браконьер, да? – Гиллон кивнул. – Значит, хороший человек. Нелегко ведь такую поймать. Ты рабочий?
      – Углекоп.
      – Откуда?
      – Из Питманго.
      – А не мог бы ты нам схлопотать там работу? Я слыхал, платят у вас как следует.
      Гиллон отрицательно покачал головой.
      – Потому-то я и здесь сейчас. Нет у нас работы. Вот я и отправился за едой. У нас там нынче на рождество одна соленая треска.
      – О, приятель, худо это, слабовато. Побудь тут немного, мы стащим тебе полгуся. У кого к рождеству нет гуся, тот и сам ничего не стоит и рождество его ничего не стоит.
      – Да уж, коли нет у тебя, приятель, на столе гуся, считай, что лучше кончать с этой петрушкой и пропороть себе грудь колом.
      Гиллона это начинало злить.
      – Ничего, лосось любого гуся заменит.
      – Ну, не знаю, мы его никогда не пробовали. У нас лососей не бывает, здесь такие лакомства только для них. – Мужики стояли и смотрели на рыбину. Гиллон жестом попросил нож, который был у одного из них, и отрезал два куска лососины.
      – Поджарьте в масле, поняли? Прямо сырую.
      Мужики закивали головой и поблагодарили Гиллона. Один из них обмотал веревкой рыбу, и вскоре она висела на стропилах точно окорок.
      – Спи спокойно, приятель. Только смотри встань и смотайся отсюда до зари. Как услышишь петухов, так уходи, ясно, приятель? – Гиллон кивнул. – Хозяин, ежели увидит кого с лосойсем, такое подумает… Ведь кто украл лосойся, может – оглянуться не успеешь – и овцу украсть.
      – Да нет же, нет, – сказал Гиллон.
      Они решили, что он их морочит.
      – Так что смотри не укради у нас туг овцу, приятель.
      Все они тут считают, что он вор. Воровской они, видно, сами народ, подумал Гиллон.
      Спал он крепко – ему было тепло в сене, и он впервые с тех пор, как забил лосося, был спокоен за него. Время от времени он просыпался, чтобы послушать, не кричат ли петухи, – просыпался с удовольствием, потому как уж больно ему понравилось его гнездо. На чердаке было окошко, и Гиллон видел сквозь него звезды – значит, небо ясное, погода устоялась. Ни звука – даже ветра не было слышно, лишь внизу коровы переступали с ноги на ногу. Когда он снова проснулся, уже рассвело и петухи горланили вовсю. Он оправил на себе одежду – ноги, как ему показалось, вроде бы не так сильно болели – и спустился по лестнице.
      Половина, почти половина его лосося исчезла – кусок был отрезан так чисто, точно это сделала торговка рыбой. «Мерзавцы, – подумал Гиллон. – Грязные, вонючие мерзавцы – пришли ночью и украли у меня рыбу». У него мелькнула мысль совершить что-то страшное, поджечь коровник; при взгляде на красавицу рыбу, свисавшую со стропил, у него во рту пересыхало от ярости и бессилия, и тут из дальнего угла пришла корова, встала на задние ноги, точно всю жизнь это делала, точно ее в цирке дрессировали, и мордой, языком дотянулась до остатков рыбы. Лосось был отсечен как раз там, куда могла дотянуться самая рослая и самая длинношеяя корова.
      Лососины осталось фунтов двадцать. Кто теперь, глядя на этот кусок, мог бы сказать, что это был большой лосось, самец из самцов?
      Все равно, подумал Гиллон, и ради этого стоило потрудиться. По два фунта лососины на брата – свежей лососины, прямо из моря. Вот это жизнь, вот это еда. Лососина к рождеству – это тебе не соленая треска. Следуя указаниям батраков, он вышел на дорогу в Кауденбит и двинулся по ней. Если ничего не случится, он будет в Питманго еще до того, как снова высыплют звезды.
 
      То, что он растер себе ногу, обнаружилось внезапно. Он шел хорошим шагом, не чувствуя никакой боли, и вдруг она возникла, накинулась на него, точно кто-то огрел палкой. Когда он снял башмак и носок, то даже испугался, увидев, во что превратилась нога. Должно быть, он натер ее, когда ноги распухли, а потом, на холоде, он не почувствовал боли. Пятку разнесло, и сзади на ней багровел страшенный красный круг, который горел, несмотря на ледяной ветер. Нет, с такой ногой ему не дойти. Оставалось лишь сесть у дороги в надежде на то, что какой-нибудь торговец или фермер поедет в Кауденбит и подвезет его. Холодный воздух приятно освежал ногу, и она уже меньше горела, а тут на дороге появилась повозка с картошкой для жителей Нижнего Файфа.
      – Не. подвезешь до Кауденбита? – Он увидел, как фермер посмотрел на его ногу. – Хочу добраться домой к рождеству.
      – Уж и не знаю – лошадь у меня слабая, а поклажа тяжелая. Разве что ты ее чем ублажишь.
      – Ее?
      – Ее или меня. – Фермер (продолжал смотреть на воспаленную ногу Гиллона.
      – Может, ей придется по душе кусок лосося? – предложил Гиллон.
      – Угу, пожалуй. Свежий, да? А то уж больно она у меня привередлива.
      – Я только прошлой ночью выудил его в Фёрт-оф-Тейе.
      – Угу, тогда и хозяину моей лошадки хотелось бы кусочек.
      Гиллон посмотрел на мужичка, потом на свою рыбу, потом на ногу.
      – Давай сюда нож, – сказал он.
      Всю дорогу они молчали, пока не подъехали к городу, а тут фермер заявил, что все шахтеры – дрянь и мерзавцы и что надо было оставить их в рабстве; когда же они въехали в Кауденбит, он на руках снял Гиллона с тележки.
      – А теперь послушай меня, – сказал он. Заверни-ка ты свою ноту в буковые листья – они подсушат ранку и вытянут гной. Ну, – протянул он Гиллону руку, – да благословит тебя бот, и счастливого тебе рождества.
      Вот и суди после этого о людях, подумал Гиллон.
      Он знал, куда ему надо зайти – к вдове на Форделл-стрит: она вязала нижнее белье и носки углекопам, у которых не было в доме женщины. Как хорошо, что он не растратил денег. Вдове не нужна была рыба, ей нужны были наличные. Гиллон приобрел у нее две пары хороших вязаных носков и, не боясь насмешек, двинулся по дороге в Питманго в одних носках, с обрубком рыбы на плече. Дорога была вся в рытвинах, наполовину затянутых ледком, но он шел не останавливаясь, и ногам его в носках было тепло и удобно. Дойдя до буковой рощицы, где много лет назад он овладел Мэгги на глазах у пасшихся там овец, он снял носки и, боясь даже взглянуть на свою ногу, босиком пересек заболоченный кусок пустоши; нарвав в рощице бурых глянцевитых листьев, он вернулся с ними на дорогу, приложил листья к стертому месту и сверху надел носок. Солнце светило ему в спину, небо впереди было светлое, и, пока он не дошел до Горной пустоши и не обернулся, ему казалось, что еще рано и солнце стоит высоко. На самом же деле, не успел он опомниться, как появилась луна, бледная и холодная, потом первая звезда, потом высыпали все остальные звезды, и настала ночь.
      Сейчас в Питманго начнут стряпать – готовить соуса, чтобы сдобрить треску, и долго варить «костлявую рыбу, чтобы сделать ее безвкусное мясо более съедобным. Ничего, не страшно. Его рыбину на хорошем огне можно приготовить минут за тридцать или за сорок, а ему оставалось идти до дома всего какой-нибудь час.
      На перевале он остановился передохнуть. Далеко внизу на воде подпрыгивали и перемещались звездочки – в гавани и в заливе: значит, даже в рождественский сочельник грузят уголь на суда, значит, на шахтах снова будет работа. Гиллон не знал, рад он этому или нет.
      Первая кошка появилась, когда Гиллон дошел до сада Белой Горлицы. Сначала ее, казалось, интересовала его нога и мокрая шерсть на ней, но потом кошка вдруг подпрыгнула и вскочила ему на спину, стремясь добраться до рыбы.
      – Брысь отсюда! – крикнул Гиллон. Кошка соскочила на землю и некоторое время не приближалась, но, как только Гиллон повернулся к ней спиной, снова прыгнула на него. На этот раз он сквозь плед почувствовал ее когти и разозлился. Он понял, что придется бросить башмаки и мешавший ему плед и, зажав рыбу под мышкой, отбиваться от голодных кошек, потому как теперь их было уже четыре.
      «Бодроны» – называют их в Питманго: слишком красиво для диких кошек. Пока он шел через сад, кошек уже стало шесть или восемь; они держались в некотором отдалении, чтобы он не мог достать их своей палкой с медным набалдашникам, и, несмотря на голод, терпеливо ждали, не совершит ли он какой оплошности, все это время не спуская глаз с рыбы, словно были уверены, что непременно получат свою долю, когда придет срок.
      Гиллон вышел на Тошманговскую террасу. Во всех окнах всех домов горел свет, он горел не только на Тошманговской террасе, а, насколько мог видеть Гиллон, в каждом питманговском доме. Значит, Тресковое рождество – не такое уж мрачное, как ему говорили, и люди вовсе не сидят впотьмах, экономя на топливе и свете. Из нескольких домов доносилось пение – старинные шотландские кэроли, от которых у Гиллона всегда становилось грустно на душе.
      В доме Джаппа пили пиво: Гиллон увидел в углу передней комнаты небольшой бочонок. Ему бы сейчас совсем не помешало выпить – стакан теплого эля и два-три хороших глотка виски, подумал Гиллон и захромал дальше, размахивая палкой и разгоняя все более наглевших кошек. Теперь они, громко мяукая, устроили еще и концерт, и, когда кто-то в одном из домов подошел к окошку и выглянул в темноту, Гиллон вдруг понял, какое причудливое, нелепое зрелище он являет собою, окруженный бандой мяукающих котов, – шагает в одних носках с куском рыбы на плече, замерзший чуть не до полусмерти, в рубашке, разодранной крысами, кошками, рыбой, небритый, с растрепанными ветром волосами, с осунувшимся, голодным, обмороженным лицом.
      В воздухе снова запахло Питманго, запахло, как всегда, мокрой угольной пылью с лепкой примесью серных испарений, поднимавшихся с разработок в долине, но сейчас над всем этим господствовал тяжелый дух дешевой рыбы – соленой трески и вяленого ската, которых долго были молотком, чтобы размягчить.
      Не так уж много он принесет домой после всех своих злоключений – шестнадцать или семнадцать фунтов лососины, и только. А ведь его могли посадить в тюрьму, он мог погибнуть. И не настолько он был глуп, чтобы не понимать, что может потерять ногу, если начнется заражение. И все-таки факт остается фактом: он забил лосося. С этой целью он вышел из дома – казалось, так давно, – и вот он возвращается с рыбой, возвращается домой браконьер с лососем в руках. Это, конечно, ребячество, а все-таки он сделал то, чего никто из них – ни один из жителей Питманго, хоть обойди сверху донизу весь поселок, – в жизни не сделает. У его семьи будет настоящее рождество.
      Подойдя к своему дому, он постоял под окнами, чтобы глаза привыкли к свету: не хотелось ему, переступивши порог, ослепнуть, как всегда. Он увидел сквозь стекло, что семья его сидит за столом, но к еде еще никто не приступал, – и обрадовался. Однако долго стоять нельзя было: если они услышат кошек, то выйдут и обнаружат его, а ему этого не хотелось. Вот Эндрью начал что-то говорить – тост или молитву перед едой; пора входить. Гиллон распахнул дверь и встал на пороге ярко освещенной комнаты, не очень понимая, куда идти и что говорить. Он знал, какое зрелище являет собой.
      – Какого черта, что стряслось с тобой, пап? – спросил Сэм. – Кто это тебе так вмазал?
      – Никто мне не вмазывал, – сказал Гиллон. – На этот раз я вмазал им.
      Он пересек комнату – теперь он уже кое-что видел – и бросил рыбу на стол. Глухой шлепок, с каким она упала на доски, доставил ему удовольствие, как и то, что теперь она казалась такой большой. Никогда еще не было у них дома такого куска рыбы или мяса.