Камероны

      – Ну, это ты сам выяснишь, – заявил Роб, точно он там уже побывал. – Человеку дана всего одна жизнь – одна– загните палец, друзья, и, черт возьми, начинайте-ка жить сейчас.
      Поля, спускавшиеся к морю, были разгорожены камнями, и маленькие наделы с уже снятым осенним урожаем или еще золотисто-зеленые, но все под разными злаками и потому разных тонов походили на огромное, удивительно красивое лоскутное одеяло, разложенное на земле. Фургон проехал перекресток, где встречаются дороги, идущие с востока и с запада, и лудильщик знаком дал понять, что хочет тут слезть. Даже не поблагодарив, он спрыгнул на землю, обошел фургон и приблизился к Роб-Рою.
      – А ты, – сказал он, – ты настоящее дерьмо. – И заковылял по дороге, ведущей на запад.
      Еще долго потом они молчали.
      – Вот и делай революцию для народа, – заметил Эндрью через несколько миль, стремясь немного разрядить атмосферу.
      – Да, вот с чем мы сталкиваемся, – сказал Роб-Рой. – Упрямая каменная маска толпы. И пока народ не просветят, пока не напичкают знаниями, вся Шотландия так и останется этаким огромным вонючим лудильщиком.
      Вскоре им открылось диво-дивное – море, и бог и оскорбивший его Роб-Рой были забыты. Настроение у Гиллона сразу исправилось, как всегда при виде моря.
      Около девяти часов они добрались до поворота и очутились на откосе, возвышавшемся над поселком Сент-Бакстон-у-моря. Серые камни, грубо сложенный мол, маленькая, залитая солнцем, защищенная от ветра площадь, задрапированные сетями стены домов. У Гиллона тоскливо защемило сердце.
      Они двинулись вниз, и тут глазам их предстала необычная картина. Из поселка к морю спускались женщины, неся лодки; они входили с ними в море и – по грудь в воде – пересекали со своей ношей линию прибоя. Затем одна женщина держала лодку, а другая возвращалась к берегу, сажала себе на спину – а иногда на плечи – мужа или мужа подруги и несла его в лодку, чтобы он не промок. Камеронам предстояло еще целую милю шагать до поселка, и, когда они вышли на узкую извилистую улочку, которая вела к площади, женщины уже вернулись – они сидели у своих серокаменных или побеленных домиков, нанизывали рыбу на палочки, чтобы коптить или вялить, чинили оставленные рыбаками запасные сети. Таких крепких женщин Гиллон никогда еще не видал. Юбки у них, и вообще-то довольно короткие, были заткнуты за пояс, и ни одной даже в голову не пришло опустить юбку при виде Гиллона и его сыновей. Некоторые курили трубки.
      Камероны опустились в своем фургоне по крутой улочке и выехали на солнечную площадь, где сидело большинство женщин. Ни одна не сказала ни слова, и лишь две-три на минуту оторвались от своего занятия и подняли на приезжих глаза.
      – Меня зовут Камерон, и я приехал к вам купить рыбы. – Слова эти были встречены молчанием. – Сейчас сиг идет, я знаю. Так можно тут у вас купить сигов или окуней?
      Женщины сидели у своих сетей, не поднимая головы.
      – Вы же ловите рыбу, правда? Ну, а мы приехали купить рыбы. – Они ставили его в дурацкое положение, к тому же при сыновьях. Тогда он вытащил пачку десятишиллинговых бумажек и провел по ним пальцем, как по колоде карт.
      – Не надо, пап, – сказал Эндрью.
      Деньги не произвели на женщин никакого впечатления – казалось, вообще ничто не способно было вызвать в них отклик. Гиллон стоял на задке фургона и ждал.
      – Да что это с ними? – наконец сказал он. Роб-Рою стало не по себе, и он ушел на берег, чтобы не видеть этих насупленных женщин. Какие-то мрачные амазонки! Вот и выходит: относись к людям, как к собакам, – а к ним наверняка так относятся, – они и будут, как собаки. К тому же эти голые ноги смущали Роба. Наконец немолодая женщина в черном, явно вдова, подошла к фургону.
      – Когда мужики в море, ни одна баба не станет разговаривать ни с каким мужиком, – сказала она.
      – Приехали сюда шуры-муры разводить, да? – крикнула вслед за вдовой какая-то старуха. – Думают, можно поразвлечься с нашими бабенками, пока мужики в море?! Ты скажи им, пусть чем другим займутся.
      Однако теперь, когда две женщины заговорили, уже и остальные почувствовали себя вправе подойти поближе к чужеземцам и поглазеть на них. Они окружили Гиллона.
      – Вы только посмотрите, до чего же черные-то! – сказала какая-то женщина.
      Они понятия не имели, чем объяснялась эта чернота, и хорошо, что не имели, подумал Гиллон. Все женщины были настоящие «пампушки», как говорили у них в Питманго, – полногрудые и дебелые. У тех, что постарше, были красные от непогоды лица, но у молодых лица были чистые, омытые ветром. Местный костюм состоял из огненно-красной юбки и белой льняной сорочки, а поверх – корсаж на шнуровке, но грудь у многих женщин была такая высокая, что шнурки, казалось, вот-вот лопнут. Иные даже распустили шнуровку, так что Гиллон мог бы поглазеть на их грудь, да только он боялся, что заметят. Чепцов они не носили – волосы заматывали в пучок, или завязывали хвостом, или просто распускали по плечам. Они совсем не походили на шотландок. Были тут и молодые девчонки, отличавшиеся застенчивой, дикой, приморской красотой, и, глядя на них, Гиллон невольно вспомнил другие времена. Ему всегда было трудно изъясняться в присутствии красивых женщин.
      – Не думаю я, чтоб у них была продажная рыба, – заметил Эндрью.
      – Кто знает, – сказал Гиллон. Очень ему не хотелось так скоро уезжать отсюда.
      – Ну, тогда спроси же, пап. – Энди начинал терять терпение. Слишком дорого было время.
      С берега вернулся Роб-Рой, неся в руках несколько больших раковин.
      – Что это?
      – Волнистый рожок, – сказал ему Гиллон. – Тоже неплохая штука. И в суп идут и тушить их можно. При желании можно даже в тесте запечь. Одним таким рожком целая семья сыта будет.
      – Конские лепешки – мы их так зовем, – сказала какая-то женщина.
      Несколько женщин рассмеялись, глядя на Гиллона, а почему, не ясно, и тут вдруг он увидел женщину, спускавшуюся из верхней части поселка, – она шла, точно королева, намеревающаяся торжественно воссесть на трон. Когда она появилась на площади, толпа раздалась, давая ей пройти, – так расступаются перед членами королевской семьи, подумал Гиллон, – и вот она уже стояла у фургона.
      – Что вам тут надобно? – опросила она. Голос ее звучал повелительно. Такой высокой женщины Гиллон в своей жизни не встречал и, подумал он еще, такой красивой. Все в ней было чрезмерным, театральным и каким-то нездешним, словно она принадлежала к другой эпохе и прибыла из других мест – нордическая принцесса, богиня, которой поклонялись викинги, подумал Гиллон. Никогда еще он не встречал никого, хотя бы отдаленно напоминавшего ее.
      – Я приехал купить рыбы, – оказал Гиллон, и голос у него звучал тише ее голоса. Каждое ее движение – неважно какое, пусть даже она просто поднимала руку, чтобы отбросить назад копну золотых волос, – было вызывающим, опасным, дерзким, он и сам не мог бы сказать, каким именно. Все в ней было удивительно плотское, хотя она этого, возможно, и не сознавала, этакая простодушная обольстительница – нахально простодушная; при малейшем движении она вся словно переливалась и сверкала и была какая-то удивительно чистая, совсем не похожая на серых, прокопченных обитательниц Питманго, которые больше напоминали перезрелые сливы или медные котлы. Гиллон вдруг поймал себя на том, что смотрит на нее, разинув рот.
      – Нет у нас рыбы, только вот миноги, которые мы солим; на всем побережье ни у кого вы рыбы не найдете, но я вижу, вы держите волнистый рожок. Вот волнистых рожков продать мы можем. И по такой цене, что вы благодарны будете.
      Она улыбнулась ему, и зубы у нее были такие же белые, как у Мэгги, но только не маленькие, не лисьи. И они так же сверкали.
      – Что ж, оно, пожалуй, – услышал он собственный голос.
      Она помолчала, посмотрела на раковины в его руке, постучала по ним и посмотрела на других женщин.
      – По два пенса за штуку – более чем справедливая цена, – сказала она.
      – Пап! – сказал Эндрью. – Не надо, пап. Отступись. Две-три женщины охнули, и Гиллон, несмотря на ослепление, понял, что цена слишком высока.
      – Это ваш сын? – спросила женщина. Гиллон кивнул. – Молодой папаша для такого сына.
      Гиллон расплылся в улыбке.
      – Отступись, пап. Никто в Питманго даже не дотронется до них.
      – Ладно, тогда столкуемся иначе. Похоже, не в последний раз мы имеем с вами дело.
      – Угу, – сказал Гиллон.
      – Мы отдадим вам моллюсков по десять пенсов за дюжину – само собой, за рыбацкую дюжину, ясно?
      – Угу, – сказал он. Но сам о такой дюжине в жизни не слыхал.
      – Это значит, вы получите тринадцать наисвежейших волнистых рожков, а заплатите за двенадцать, словом, рыбацкая дюжина всего за десять пенсов.
      Впоследствии он говорил себе, что ему заморочила мозги эта «рыбацкая дюжина», а еще позже понял, что все объяснялось желанием встречаться и дальше с этой златокудрой женщиной, которая будет вот так же, не спеша, сходить откуда-то с гор в Сент-Бакстон-у-моря и вести с ним дела.
      – Пап, ну, пожалуйста, – взмолился Энди. – Прошу тебя, папа. Не делай этого.
      – По-моему, папа, он прав, – сказал Роб-Рой.
      Никогда еще на памяти Гиллона сыновья не перечили ему.
      – Что до меня, – сказал Гиллон, – то по рукам.
      Женщина обернулась к остальным, стоявшим на площади.
      – Так принесите же этому человеку волнистых рожков, – распорядилась она.
 
      Этого зрелища все трое никогда не могли забыть: женщины помчались в разные стороны за котлами и сковородками, иные швыряли раковины прямо себе в подол, задирая юбку выше колен – лишь бы уместилось побольше; забыв о достоинстве, они выхватывали раковины друг у друга – те, что помоложе, у тех, что постарше, и даже принцесса приняла в этом участие, но только, нагибаясь, чтобы наполнить корзинку, она сохраняла гибкую грацию. Затем настала пора рассчитываться. Гиллон, точно поместный лейрд после снятия урожая, расплачивался со своими безымянными работницами со всей широтой своей натуры, одаривая улыбками женщин, которые готовы были на коленях ползти к нему, лишь бы получить пенни. Они наполнили одну бочку, потом другую, а когда и эта была полна, златокудрая женщина притащила откуда-то поломанные верши для крабов, куда тоже свалили моллюсков. Гиллон уже не знал, как остановить ее – конца-края этому не было. Все перевернулось внерх дном: не он покупал, они продавали. И продали вплоть до последней раковины, у Гиллона же в итоге осталось всего два шиллинга.
      Женщины вывели их из Сент-Бакстона и пошли вместе вверх по откосу, помогая пони тащить груз; приезжайте еще, говорили они, приезжайте скорее, потому что для них это было все равно что манна небесная – еще бы: получить деньги за то, что валяется на берегу.
      Гиллон понимал, что негоже так вести себя, но без ее ответа уехать не мог.
      – Как вас звать? – наконец спросил он, когда они взобрались на откос и пора было расставаться.
      – Бет.
      Он не посмел спросить, замужем ли она. Впрочем, ничто не указывало на это.
      – А фамилия?
      Она посмотрела на него своим ясным, открытым взглядом, и глаза ее были цвета воды в заливе. Все у нее было как надо, у этой Бет с. высокой грудью, – все отменное.
      – Акстхольм.
      Так оно и есть – древняя кровь викингов, героиня саг и легенд, мифическое существо, представшее во плоти перед ним. У Гиллона голона шла кругом – он, как говорили в Питманго, «совсем тронулся». Гиллон чувствовал, что влюбился – вторично в жизни.
      – Такой ошибки, пап, ты еще никогда не делал, – сказал Эндрью, но Гиллон лишь покачал головой и улыбнулся.
      – Нет, нет, – сказал он, искренне веря тому, что говорил, – они будут иметь огромный успех, вот увидишь. Успех!

7

      Где-то неподалеку от Кроссгейтса маленькая лошадка сдала. Без всякого предупреждения. Вдруг остановилась – и все. И не из упрямства – просто выдохлась.
      – Совсем как славный честный маленький шахтер, – заметил Роб-Рой. – Ей бы уже давно остановиться, а она все идет и идет, пока не рухнет.
      Они нашли воду, чтоб напоить лошадь, потом снова вывели ее на дорогу и привязали сзади к фургону.
      – А теперь что мы будем делать? – опросил Роб-Рой.
      – Возьмем оглобли и впряжемся вместо лошади, – сказал отец.
      – О, господи, а где же наше достоинство, мы уже и людьми перестали быть? – вздохнул Роб. – Нет, я готов толкать но тянуть не стану.
      У них были с собой овсяные галеты и немного воды – Роб поделился своим обедом с лошадкой, – затем они впряглись в упряжку и потащили фургон. Сначала было совсем не трудно. Кто-то улюлюшул им вслед, когда они проезжали через Кроесгейтс, но они слишком устали, чтобы обращать на это внимание. День клонился к вечеру и заметно посвежело, но они вспотели, как лошади.
      – Сомневаюсь, – бормотал Гиллон, – сомневаюсь. – Но как только они увидели впереди холмы Питманго, он уже не сомневался, что они доберутся до места, даже если кому-то придется сбегать домой и привести всю остальную семью, чтобы вывезти воз. Тут они остановились попить воды: крошечный ручеек вился у края вересковой пустоши.
      – А может, это и пить-то нельзя – откуда мы знаем? – заметил Эндрью.
      – Да нет, это вода вполне хорошая, можешь не волноваться, – сказал Роб.
      – А ты откуда знаешь?
      – Просто она должна быть хорошей, – сказал Роб, опустился на колени и, зачерпнув воду рукой, попил, а потом побрызгал себе на лицо и на шею.
      – Если я помру, ты будешь виноват, – сказал Энди.
      – Кому от этого будет легче? Я ведь умру на несколько минут раньше тебя. – Роб повалился плашмя на вереск. – И ты отправишься в буржуазный рай, а я отправлюсь в рай для трудяг. И раз в год, в День освобождения углекопов, буду попивать с трудягами пиво, а ты будешь тянуть чаек, и мы в знак приветствия помашем друг другу.
      Тем временем Гиллона начал смущать запах, исходивший от фургона.
      – В раю не бывает пива, – сказал Эндрью.
      – Пиво и естьрай.
      Тут они поднялись с земли, но от короткой передышки у них лишь затекли ноги. Гиллон пожалел, что они решили остановиться. Повозка теперь казалась еще тяжелее. Раковины были переложены морскими водорослями, ламинариями – Гиллон предполагал использовать их потом: одни варить, а другие пустить на подкормку огорода, и теперь он надеялся, что запах, который он учуял, исходит от высохших за день ламинарий.
      – Кстати, Энди, – заметил Роб-Рой, – когда бог будет пролетать мимо тебя, не забудь отставить мизинец.
      Теперь им пришлось совсем уж туго, потому что возле первой шахты дорога пошла круче в гору. Пыль поднималась столбом, и бочки, и верши для крабов, и водоросли, и сами раковины покрылись ею так же, как и трое людей.
      – Просто трудно поверить, что мы сегодня проделали путь до моря и обратно, – заметил Гиллон.
      – Не так уж трудно, если иметь нос, – сказал Роб. Гиллон почувствовал, как у него дернулось лицо. Значит, не только он – все они учуяли запах.
      – У нас такой вид, точно мы вылезли из шахты, где добывают бурый уголь, – заметил Эндрью, но никто не поддержал разговора: все берегли дыхание на подъеме.
      Гиллон надеялся, что они больше не будут останавливаться, но силы подходили к концу. Достигнув высшей точки подъема, где стоял большой старый дуб, они, не сговариваясь, разом остановились и повалившись на землю под деревом, уставились сквозь его густую рыжую листву на последние лучи заходящего солнца.
      – По-моему, надо по три пенни за штуку, – заметил Эндрью.
      – Что ты сказал?
      – По крайней мере по три пенни за раковину. Меньше нельзя просить.
      Роб-Рой разом сел.
      – Нельзя просить? Нельзя?Господи боже мой, мы же купили их меньше чем по пенни за штуку, а ты хочешь просить три? Почему бы тебе в таком случае не взять ружье и не приставить его к груди твоих земляков? – Роб-Рой не говорил, а кричал.
      – Но они вовсе не обязаны покупать. Никто не требует с них денег, – возразил Эндрью.
      – Так-то оно так, да только надо честно относиться к своим ближним. Мы можем и сами заработать и к ним отнестись по-честному.
      – Папа?! – Эндрью решил призвать отца в судьи. – Мы отыскали рыбацкий поселок, мы рискнули своими деньгами, которые, кстати сказать, мыже и накопили. Мы привезли все это сюда за счет собственного времени и собственных сил. Три пенни совсем не много, когда стольким рискуешь.
      Гиллон не знал, что сказать. Как-то так получалось, что он согласен был с обоими.
      – Триста процентов прибыли – ты считаешь, что это немного? – Роб уже был на ногах.
      – Человек имеет право выручить за то, что он продает, столько, сколько может. Таков закон жизни, – заметил Эндрью.
      – Это закон джунглей, который всех нас держит на коленях.
      – Человек имеет право получить любую сумму, какую другие готовы заплатить. Этим определяется подлинная стоимость всего, и ты это знаешь.
      Роб ударил себя по уху, как частенько делал сам Гиллон.
      – Ну, как ты можешь лежать тут и спокойно слушать такое? – воскликнул он, обращаясь к отцу.
      И снова Гиллон не знал, что сказать, и вообще следует ли вмешиваться.
      – Он же может иметь свое мнение, Роб.
      – Мнение?! Я не говорю о мнениях. Я говорю о фактах. В нашем мире существует два рода людей: эксплуатируемые и эксплуататоры. И все!Два рода людей, два класса, две породы. Человек принадлежит к одной или к другой из них. Нельзя принадлежать к обеим сразу.
      Это были его собственные слова – Гиллон узнал их.
      – Я никого не хочу эксплуатировать, – сказал Эндрью. – Но быть эксплуатируемым – тоже увольте.
      – О, господи, ну и увертлив! – заметил Роб. – Вот что я тебе скажу. В мире не будет справедливости до тех пор, пока существуют классы. Но настанет время, когда будетвсего один класс. – Роб шагнул к брату, точно собирался ударить его. – Настанет такой день, настанет, когда эксплуатируемые объединятся и, объединившись, погонят эксплуататоров с лица земли, сбросят их в море и потопят там, как крыс.
      Теперь и Гиллон вскочил.
      – Роб!..
      – Именно так: потопят, как крыс. Словом, в мире существуют две стороны – и все. Вот так-то! – Он ударил рукой об руку, и в воздухе образовалось облачко пыли. Затем он повернулся к отцу. – А ты на чьей стороне?
      Нечестная это была игра. И безнадежная.
      – На той, которая считает, что надо довезти эти раковины до Питманго, – сказал он и понял, что не оправдал ожиданий обоих своих сыновей. Роб-Рой отвернулся от отца и сел под дубом, прислонившись спиной к стволу так, чтобы им было его не видно. Гиллон подождал, подождал и наконец обошел дерево.
      – Пора двигаться, сынок. Ты нам нужен.
      Роб покачал головой.
      – Я твердо решил. Я не могу участвовать в этом.
      – Но нам же без тебя не справиться.
      – Я тут ни при чем, папа. Теперь это уже ваше дело. Для каждого человека наступает время сделать свой выбор.
      – Но ты же еще не взрослый человек, Роб.
      – Да нет, уже взрослый. Человек становится взрослым, когда делает выбор.
      Заслонив глаза от слабого осеннего солнца, Гиллон посмотрел вниз на сына и вдруг понял, что молодые глаза Роба угасают, как и его собственные. Не следовало посылать мальчика в шахту, пока тело его не сформируется на солнце и свежем воздухе. Слишком он обездолил сына. И Гиллон опустился возле Роба на колени.
      – Есть на свете верность, которая выше верности самому себе, – сказал он, хоть и вовсе не был уверен, что прав, но Роб лишь качал головой: «Нет, нет». Гиллон посмотрел на его худую жилистую шею и вспомнил, каким был его сын в первые дни под землей – худенький, старательный и очень испуганный. И несмотря на испуг, он изо дня в день продолжал спускаться в шахту – вот что главное. Он был не плохой шахтер и не хороший – просто вообще не шахтер. А фургон все стоял на дороге.
      – Роб?! – Парнишка нехотя поднял глаза. – Пока не появится то, другое, общество, пока мы вынуждены жить в этом, лучше жить всем вместе, семьей. Только это и объединяет нас против них.
      – Нет, не могу я больше. Я дал себе слово. А если человек не способен сдержать обещание, которое он дал себе, какой же от него прок другим?
      Гиллон выпрямился. «То, что я сейчас сделаю, пойдет парнишке только на пользу», – сказал он себе.
      – В таком случае я велю тебе, я тебе приказываювстать и занять свое место в упряжке.
      Роб продолжал сидеть.
      – Ты понимаешь, что это означает, Роб. – Гиллон почувствовал, как слезы обожгли ему глаза, но голос ело продолжал звучать твердо. – Сегодня за вечерним столом места тебе не будет.
      – Я понимаю.
      – И не надейся, что ты сможешь прийти и разделить с нами хлеб-соль.
      – Угу, я понимаю, папа, понимаю.До свиданья, папа.
      – До свиданья.
      Слишком далеко они зашли, и теперь уже ни тот, ни другой не знали, как повернуть назад.
 
      Джемми встретил их на дороге, и после этого все пошло куда легче – все-таки свежее подкрепление, да к тому же Джем был сильнее Роба. Сэм поджидал их у Тропы углекопов и, взглянув на отца, трусцой добежал до «Колледжа» и вскоре вернулся с двумя квартами эля и несколькими глотками виски.
      – Ну, теперь вы хоть оживете, – заметил Сэм. – Господи боже мой, до чего же рыба воняет.
      – Это водоросли, которыми мы накрыли рыбу, чтобы сохранить ее свежей.
      – Тогда выкиньте их, пока мы не въехали на Тропу.
      – Нет, водоросли – это для огорода. Дыни от них нальются – станут как шелковая луна.
      Гиллону самому понравилось это сравнение. Он немного захмелел – с ним всегда так бывало через минуту-другую после первого глотка, а потом опьянение проходило.
      – А что это за страхолюдины?
      – О-о, увидишь.
      – А где Роб-Рой?
      Гиллон промолчал. Молодежь тянула фургон, и у Гиллона было легко на сердце, с него словно слетела усталость, он был наконец дома и, попивая эль, шел по Тропе углекопов.
      – А что, если людям не понравятся эти раковины?
      – Ничего, мы их научим есть дары моря. А обучать людей – благороднейшая обязанность человека.
      – Благодарю вас, мистер Генри Селкёрк, – заметил Сэм.
      «Никакого у него нет к людям уважения», – подумал его отец.
      Когда они поравнялись с «Леди Джейн № 2», они увидели рабочих, чистивших трубы возле насосного сарая.
      – Ну, что вы нам теперь привезли? – крикнул один из них.
      – Новое морское лакомство.
      Вот они – верные, нетерпеливо ожидавшие их люди. А Роб предпочел об этом забыть. Люди не только не завидовали успеху Камеронов, они были благодарны за все, что Камероны привозили в поселок. Кстати, это опустил в своих трудах Карл Маркс – упоение процессом купли-продажи.
      – Плоды доброго господнего залива, – добавил Гиллон.
      Удачное выражение – его тоже следует запомнить, сказал себе Гиллон. Виски с элем на этот раз оказалось отменным – будто ему влили новую кровь в жилы. Он рассказал мальчикам про волнистых рожков: как надо сначала разбить раковину, потом перерезать мускул, соединяющий с ней моллюска; как должно его обработать, прежде чем положить в горшок: отрезать толстую, поистине слоновью ногу и бить ее молотком, пока она не станет мягкой.
      – Ты, конечно, можешь предложить горнякам этого моллюска, – заметил Сэм, – но есть его ты их не заставишь.
      Гиллон предпочел не придавать его словам значения, как не придал он значения тому, что какая-то старуха, проходя мимо их фургона, зажала нос. Он думал о святой Бет из Бакстона. Или это был не Бакстон, а Буксом? Неважно, главное, что она – святая в широком, земном смысле этого слова. А если не святая – тут он вдруг понял, что ему вовсе не хотелось, чтобы она была святой, – то такими, в его представлении, должны быть святые. Если у господа бога есть разум, надо бы ему наделать побольше таких. А в общем, хороший был денек, подумал Гиллон и тотчас вспомнил о Роб-Рое и понял, что день-то лишь отчасти был хороший.
      Они все ждали его дальше, на Тропе, его покупатели: стены домов, прилегающих к «Колледжу», казались черными – так много людей сидело на корточках или стояло, прислонившись к стенам. Несколько человек – шутки ради, подумал Гиллон, – зажали нос, но если он верно помнил, тут так же зажимали нос, когда он в первый раз привез селедку или угрей. Он проехал мимо «Колледжа» словно сквозь строй – люди кричали ему вслед обычные шахтерские шуточки, сдобренные густым хмельным юмором, – и дальше, вверх по Тропе до того места, где она, расширяясь, образует так называемую «площадь», хотя на самом деле это всего лишь нарост на дороге. Уже темнело, но люди, как всегда, высыпали из домов, и даже те, кто был в таверне, вышли на улицу. Толпа стояла тихо вокруг; Гиллон снял крышку с первой бочки и старательно сдвинул в сторону слой водорослей, обнажая раковины. Гиллон надеялся, что запах теперь уйдет, однако он стал лишь гуще, сильнее запахло морем – так пахнет дно рыбацкой лодки, когда она возвращается в гавань после долгого пребывания в воде. Он аккуратно свалил водоросли в кучу у задней стенки фургона, и первые покупатели с такой опаской подошли взглянуть, точно там были змеи. Кто-то из толпы взял водорослину и с содроганием отбросил – такая она была на ощупь вязкая, точно раскисшая мертвечина, а другой схватил водоросль и побежал по краю толпы, размахивая ею в воздухе, пугая даже мужчин. Тут Гиллон достал из бочки первую раковину, все еще обернутую зеленым морским салатом, и, подобно ювелиру, показывающему драгоценный камень, поднял руку – человек, размахивавший водорослью, остановился.
      – Это еще что за штука, дружище? – крикнул кто-то, и Гиллон улыбнулся.
      – Волнистый рожок. – Ему пришлось несколько раз повторить это и под конец перейти на «моллюсков»: так оно было понятнее. «Волнистый рожок» звучало диковато для жителей Питманго. Увидев содержимое раковины, все замерли.
      – Страх-то какой, – под конец сказал кто-то.
      – Но ведь угри тоже страшные, а вы их обожаете.
      – А что с ними делать-то?
      – Что с ними делать, дружище? Есть. Можно их варить, жарить на сковороде, жарить на вертеле, тушить. Бифштекс, морем подаренный бедняку.
      Лихо придумано, похвалил себя Гиллон. Что-то он частенько стал лихо придумывать.
      – От них плохо пахнет.
      – Но они свежее свежего. Собраны в море сегодня на восходе.
      Совсем малюсенькая ложь.
      – Твердоваты, дружище, уж больно тверды.
      – Чем толще раковина, тем нежнее мясо. – Тоже лихо придумано. А виски неплохо помогает.
      – А как этих чертовых тварей оттуда вытаскивать?
      Гиллон широко улыбнулся с многозначительным видом знатока. Все развивалось, как надо.
      – Котел кипящей воды, и они сами зашагают оттуда – как на параде. А потом можно еще так.
      Он взял из бочки раковину и – шмяк! – вдруг ударил ею о железный обод колеса. Она раскололась, точно фарфоровая, и обнажился рожок – страшная мясистая нога болталась на кусочке разломанной раковины; с ноги гроздью слизи свисало нутро моллюска – и мышцы и внутренности, а роговица, прикрывающая отверстие раковины, слегка пульсировала в последних судорогах умирающей жизни.
      Но и это сошло бы, если бы какая-то баба не вздумала заорать. Раковина пошла по рукам, и эта баба как раз взяла ее; тут жаберная крышка моллюска приподнялась, развернулась, точно губы гиппопотама, и то ли защемила ей руку, то ли просто коснулась кожи.
      – Пошла вон! – взвизгнула женщина и уронила раковину на камни, где она и раскололась, обнажив моллюска, плавающего в жиже, – толстенная нога, внутренности и смрад. Люди стали вокруг и смотрели, как смотрят на смертельно раненного человека. Все молчали.
      – Да ведь это ж улитка, – наконец сказал кто-то.
      – Иисусе Христе, нет, Камерон такого нам не подсунет, – сказал другой.
      – А ведь вот и подсунул. Улитка – все видят, что улитка. Самая что ни на есть распохабная улитка.
      Взгляды всех обратились к Гиллону, стоявшему на повозке, – в них было не столько возмущение, сколько обида.
      – Ты же знаешь, что человек умереть может, поевши такое. Печенка заживо сгниет.
      – Зачем ты это сделал, Камерон? – спросил кто-то. – Как ты мог сделать нам такое?! – Человек был совершенно сбит с толку. – Господи, мы же покупали у тебя рыбу, приятель, и платили за нее, сколько ты просил, а ты вдруг вздумал всех нас перетравить, чтоб положить себе в карман несколько лишних пенсов.
      Гиллон простер к ним руки ладонями вверх, всем своим видом показывая, что и думать о таком не думал.
      – Нет, ты все прекрасно понимал – не задуривай нам мозги, Камерон. Поехал-то ты за рыбой, а вернулся с дерьмом. Ну, скажи на милость, кого ты хочешь провести?
      Тут Гиллон поднялся во весь рост.
      – Да разве мы когда-нибудь… Разве Камероны когда-либо… когда-либо…
      – Вот что, приятель, ты нам не вкручивай. Затесался ты к нам и теперь вздумал поиграть нашей жизнью, решил отравить нас, лишь бы получить свои пенни, и, думаешь, мы тебе это простим?
      – Но я же говорю вам… Стойте, подождите! Смотрите на меня. Вот сейчас я съем этого моллюска…
      Слова его потонули в гвалте. Не желали они иметь дела ни с Гиллоном, ни с его улитками.
      – Смотри не делай так больше, приятель, – крикнул кто-то из темноты. – Никогда больше не делай с нами такого.
      Он пытался что-то сказать – ведь вся их репутация за один вечер погибла, – но поделать уже ничего было нельзя. Толпа начала расходиться: мужчины возвращались в «Колледж», а женщины и детишки, толкаясь, спешили покинуть «площадь», чтобы не чувствовать запаха раковин и не видеть Камеронов.

8

      Гиллон опустился на дно фургона.
      Виски и эль сделали свое дело, сняв с него усталость, но сейчас они больше уже не действовали. Он привалился к одной из бочек, пристыженный и бесконечно усталый. Он боялся посмотреть на сыновей, а они в свою очередь не в состоянии были видеть, как страдает отец.
      – Хоть для огорода водорослей привезли – и то дело, – заметил Эндрью.
      – Угу, все-таки кое-что, – подтвердил Сэм.
      К этому времени уже наступила ночь и стало холодно.
      – По-моему, пора нам двигаться, пап, – оказал Сэм.