Камероны

 
      Хоть они и были очень голодны, но решили не есть в Эдинбурге, где они чувствовали себя не очень уверенно, а сесть на поезд и ехать назад в Кауденбит, где, как они уверили друг друга, еда и лучше и дешевле. Селкёрк снова стал самим собой.
      – Любовь – о, господи! Ты слышал когда-нибудь такое? «Все из любви к человеку», – передразнил он Кэлдера, хотя Кэлдер сказал совсем иначе, и Гиллон попытался поправить Селкёрка, но тот и слона не дал ему вставить. – А впрочем, какая разница – важно, что они будут работать на нас.
      – На нас?
      – На наше движение. Но как только мы победим, они от нас отвернутся. Такова цена победы. Новые проблемы – новые орудия для достижения цели, только и всего. – И он провел пальцем по горлу.
      Гиллон был над, что в купе, кроме них, никого не было. Мистер Селкёрк всегда вгонял его в смущение на людях.
      – Любовь!.. – фыркнул библиотекарь. – Организация – вот главное. Организация – только это и прочно. А любовь проходит. И потом, дружище, с помощью любви сражения не выиграешь, его выигрывают батальоны. Любовь же, мой раненый углекоп, – это буржуазное дерьмо, и место этому дерьму в коровнике, где его создали. Хочешь, чтобы я продолжал?
      Библиотекарь увидел, что его стараниями приятное путешествие начинает приобретать для Гиллона мерзкий привкус, и – к чести своей – перестал иронизировать.
      – Нет, нет, Гиллон, любовь, конечно, занимает в жизни определенное место. Если хочешь знать, даже Маркс это признает.
      – Я этого не знал.
      – Но определяющим фактором в нашей жизни является голод, дружище, и не любовь, а страх перед голодом заставляет людей совершать поступки.
      – Моя жена всегда говорит; «Голод чему хочешь научит».
      – А поскольку мистер Кэлдер никогда в жизни даже дня не голодал, то он понятия не имеет, о чем болтает.
      Они подъезжали к мосту через Фёрт-оф-Форт, и огромные пилоны, шагавшие через залив, заворожили их. В ту сторону они ведь ехали в темноте. А Гиллон в жизни еще не видел ничего более удивительного.
      – Подумай, сколько человек, наверно, погибло, когда строили этот мост, – сказал Селкёрк.
      – Да, но, может, оно того стоило?
      – Ничто не может оправдать гибель рабочего человека.
      – Я знаю. – Гиллон грустно улыбнулся. – Мне кажется, я скоро свою жизнь отдам за что-то гораздо меньшее.
      Даже Селкёрк не удержался от улыбки.
      – Но подумай при этом, какую дощечку мы приколотим к стене дома номер один по Тошманговской террасе, – сказал он.
      В заливе было неспокойно, и Гиллон видел, как маленькое рыболовное суденышко с трудом прокладывает себе путь, спеша найти укрытие в гавани Инчгарви. Дул резкий ветер, и течение было сильное. Моряку грозила беда. И Гиллону казалось странным, что он сидит тут, высоко над морем, опершись головой на руку, и от нечего делать наблюдает за тем, как далеко внизу какой-то человек борется за жизнь. И Гиллону пришло в голову, что вот так же другие будут наблюдать за ним в Эдинбурге. Они будут сидеть как бы в поезде, а он, совсем один, будет бороться с волнами.
      Ладно, подумал Гиллон, раз так суждено, пусть так и будет.
      Суденышко опрокинуло волной. Рыбак не сумел вовремя развернуть его и теперь барахтался в воде, держась за канат, привязанный к планширу.
      – Они там, видишь ли, многого не понимают, – сказал Селкёрк. – Голод… Человек, у которого набит желудок, никогда не поймет, что такое голод и на что он может подвигнуть.
      Не продержится он долго в такой воде – ветер, течение, холод. Глубина эта не для него, не по силам ему оттуда выплыть. И вот погибает теперь один. Дрожь пробежала по телу Гиллона.
      В Инчгарви готовился к отплытию вельбот. На берегу стояли люди, женщины помогали мужчинам столкнуть лодку в воду. Он видел, как взлетела белая пена, когда волна ударила в нос лодки, – вот она сошла на воду, скользнула вперед, в воздухе блеснули весла. Славные храбрые люди! «Вот что я понимаю под любовью», – подумал Гиллон. Зачем выводили они свое маленькое суденышко в бурное море; более того, какое они имели право рисковать своей жизнью, но они это делали – весла взмывали вверх и, опустившись, врезались в воду, они шли на помощь человеку, которого, возможно, никтоиз них никогда в жизни не видел.
      – Голод – любопытная штука, – продолжал Селкёрк: – Когда он рядом, у человека нет аппетита на любовь.
      А Гиллон молил судьбу, чтобы тонущий увидел вельбот: у него сразу вспыхнет надежда и появится воля держаться в ледяной воде.
      – Любовь в повседневной жизни – это роскошь.
      – Значит, – сказал Гиллон, – вы считаете, что голод чему хочешь научит, но только не любви.
      – Ага. – И Селкёрк усмехнулся.
      – Или что любовь слишком хороша для бедняков. Кто был тот человек, который заходил в контору?
      – Кто был тот человек?!
      В вельботе один из мужчин встал на нос, в руке у него была бечевка. Хороший знак. Тем временем лодчонку рыбака прибило к большой черной скале, выступавшей из воды неподалеку от острова, и прибой со страшной силой бил и лодку, и рыбака.
      – Это же был Кейр Харди, дружище.
      – Кейр Харди? Этот человек был Кейр Харди? Почему же никто мне этого не сказал?!
      Гиллон снова повернулся к окну. Они уже пересекли мост. И вельбот исчез из виду, исчезла скала, исчез остров.
      – Теперь я так этого и не узнаю.
      – Чего?
      Ничего, – сказал Гиллон. – Ровным счетом ничего.
      Он и сам не мог бы объяснить почему, но у него полегчало на душе. Жизнь, если посмотреть со стороны, очень похожа на эту сцену, которую он только что наблюдал: сидишь в утлой лодчонке посреди бурного моря, и если в конце концов пробьешься в тихую заводь, кто об этом узнает и кого это взволнует, а если не пробьешься, то какое это будет иметь значение? Главное – проделать путь, и, если ты его проделал как мог лучше, никто с тебя большего не спросит. Словом, у Гиллона полегчало на душе, несмотря на сознание, что его собрат, возможно, погиб в борьбе за хлеб насущный у него на глазах.
      И все же он то и дело возвращался мыслью к этому человеку – выжил ли он, потому что Гиллон видел в этом своего рода знамение. Он не сомневался, что если рыбак прошел через все испытания, то и онпройдет, а если рыбак погиб, то погибнет и он.
      – Знаете что? – сказал Гиллон, удивившись собственному открытию. – Настоящий-то романтик – это вы. Я, к примеру, просто хочу жить в мире, который будет немного лучше, а вы хотите, чтобы рабочие жили в раю. Неудивительно, что в вас столько горечи, потому как очень трудно представить себе рай в Питманго.
      Мистер Селкёрк надулся. Он не любил, когда углекопы критиковали его, а сейчас он еще увидел в словах Гиллона известную долю правды.
      – Конечная цель – главное, а остальное – чепуха, – сказал он, когда они сошли с поезда в Кауденбите, и Гиллон подумал, что, как это ни трудно себе представить, Селкёрк очень похож на Мэгги. Разными путями оба пришли к одному и тому же выводу.
      Они зашли в «Герб углекопа» позавтракать, хотя было уже довольно поздно. Там было темно и тихо. Они заказали булочки с чаем, а подумав, еще и по тонкому ломтику бекона – гулять так гулять: как-никак они побывали в Эдинбурге, повидали столицу и замок, встретились с поверенными и с Кейром Харди; а потом мистер Селкёрк заявил, что для поддержания сил надо пропустить одну-две ньюхейвенские стопочки виски, не то ему не добраться домой. «Хитро он это преподнес», – подумал Гиллон. Обычная стопочка виски составляла четыре унции, а ныохейвенская была в два раза больше, да ik тому же в понимании мистера Селкёрка одна-две порции означало на самом деле две или три, а потому, когда Селкёрк отправил в свою утробу первую порцию, Гиллон расстался с ним и двинулся домой. А мистер Селкёрк снова стал искать рай на дне бутылки. Вечером, когда кончилась смена, Гиллон послал Сэнди Боуна и Сэма с фургоном в Кауденбит, чтобы привезти мистера Селкёрка домой.

4

      На другое утро Гиллоп, прихватив с собой Уолтера Боуна в качестве свидетеля, отправился вниз для разговора с мистером Брозкоком. Гиллон постучал в дверь конторы и, когда ответа не последовало, тихонько обошел строение, стараясь не хрустеть сланцем и углем, – сквозь окно он увидел, что управляющий сидит за столом. Тогда он вернулся к двери и снова постучал и, когда ответа снова не последовало, распахнул дверь и встал на пороге. Брозкок даже не поднял на него глаза.
      – Сэр?! Я пришел подать…
      Тут управляющий поднял на него глаза.
      – Кто тебя просил открывать мою дверь?
      – Я же постучал, а когда ответа не было…
      – Ты постучал!..А если бы я постучал в дверь твоего дома… Тебя ведь Камероном звать, да?
      – Угу.
      – Ну, так ты-то, черт побери, должен бы соображать! Мог бы я, по-твоему, войти вот так к тебе в дом?
      – Я думал, сэр…
      – Нет, ты сначала ответь!
      Гиллон стоял, стараясь не опускать глаз и смотреть в лицо управляющему.
      – Не можешь, да?
      – …Но это же контора, место общественное…
      – Ну, ладно, хватит вонять. – Брозкок повернулся вместе со стулом, так что» Гиллон стоял теперь у него за спиной и говорил, обращаясь к его затылку. – Чего тебе надо?
      Гиллон прочел по бумажке, быстро, но отчетливо произнося слова:
      – «Понеся серьезное увечье во время исполнения своих обязанностей в шахте „Лорд Файф номер Один“, принадлежащей Питманговокой угледобывающей и железорудной компании…
      – Дальше.
      – …настоящим официально прошу компанию. выдать мне по справедливости такое пособие, которое возместило бы нанесенное мне увечье, связанные с этим расходы, потерю жалованья за прошлое и за 'будущее время ввиду (вышеуказанного увечья, а именно: удара киркой, нанесенного заявителю в плечо неким Елфинстоуном, посещавшим шахту. В соответствии сутвержденным Короной законом о работе в шахтах…
      – Законом?! – Затылок у Брозкока налился кровью. – Мы здесь сами создаем законы. – Он слегка повернулся вместе со стулом.
      – …и компенсации рабочим, получившим в указанных шахта «увечье по недосмотру хозяев, податель сего просит заслуженной и справедливой компенсации в размере четырехсот фунтов».
      Теперь управляющий окончательно повернулся к нему лицом, и в ту же минуту Гиллон вложил ему в руку только что зачитанную бумагу. Брозкок словно бы и не видел ее.
      – Если бы речь шла о ста фунтах, я бы посмеялся, ясно тебе? И все же можно было бы потолковать, (поторговаться. Но четыреста фунтов!.. – Он поднялся со стула и только сейчас, когда Брозкок стоял, разозленный до крайности, ясно стало, до чего он могуч. Он растолстел, но под слоем жира еще чувствовалось сильное тело, и эта сила могла в любую минуту проявить себя. – Четыреста фунтов – это уже меня раздражает. Четыреста фунтов – это уже меня злит. А теперь я тебе окажу, что я намерен сделать. Раз ты без разрешения ворвался ко мне в контору, я сейчас вышвырну тебя отсюда, но прежде мне хотелось бы знать, как ты предпочитаешь вылететь – чтобы я дал тебе коленом под зад или в мошонку? Что вы предпочитаете, мистер Камерон, выбирайте, – сказал он и двинулся на Гиллона.
      Гиллон попятился.
      – «Но вы же взяли мою бумагу – она у вас в руке.
      Брозкок скомкал бумагу, открыл дверцу печки, швырнул ее туда и проследил, чтобы она сгорела.
      – Ну вот, никакой бумаги я не брал.
      – Этот джентльмен видел, как вы взяли бумагу. Он все слышал и все видел.
      Уолтер Боун кивнул.
      – В таком случае этот джентльмен – лжец. Его слово против моего слова – кому, вы думаете, больше поверят? – Он внезапно снова повернулся к Гиллону. – Несколько дней тому назад я спустил с лестницы твоего тупоголового сынка, теперь твой черед.
      – Если ты только дотронешься до этого человека, – сказал Уолтер Боун, и голос у него был твердый и колкий, как разломанный лед, – эта кирка войдет тебе в плечо так же, как она вошла ему в плечо.
      – Ах ты, сволочь ты этакая, Уолтер Боун! – сказал Брозкок. И, развернувшись, изо всей силы ударил Уолтера Боуна под ребро, так что он вылетел из дверей и проделал тот же путь, какой несколько дней тому назад проделал Джем.
 
      Он сильно ушибся, и Гиллону – при одной руке – нелегко было его поднять. Он помахал девушкам, которые через дорогу укладывали подпорки в клеть, знаком призывая их на помощь, но они видели, что произошло, и не хотели помогать жертве мистера Брозкока – во всяком случае, у него на глазах.
      – Как ты, Уолтер? Все у тебя в порядке?
      – Ох, господи! – Гиллон никогда еще не слышал, чтобы Боун взывал к богу. – Если ты спрашиваешь, могу ли я подняться, то могу. Но мерзавец сломал мне ребро.
      – Он так тебя саданул…
      – Ага, но на этом дело не кончится.
      – Нет, только сейчас все и начнется. Ты тоже должен подать на него в суд, Уолтер.
      – Нет, нет. – Боун был очень возбужден. – Сначала ты, дружище, подашь в суд. Надо по очереди. Прежде всего – не упускать из виду главное.
      Он был прав – Гиллон это понимал. Придется мистеру Боуну жить с поврежденным ребром и ущемленной гордостью.
      – А ты мне поможешь написать письмо мистеру Макдональду? Я ведь еще не могу писать.
      – Ага, если смогу. Попробуем, не откладывая.
      Они двинулись вверх через оставшийся клочок Спортивного поля. Идти приходилось медленно, потому что каждый вздох вызывал у мистера Боуна резкую боль.
      – Сделай одолжение, – сказал он. – Ничего не говори моим сыновьям. Не то кое-кому из них непременно придет в голову что-нибудь учудить, а я ничего такого сейчас не хочу.
      Гиллон и на это дал согласие, а потом вдруг как расхохочется: ну и зрелище же они, наверно, собой являли – двое полукалек, едва держащихся на ногах, с трудом преодолевающих колдобины на пустоши и, однако, замышляющих революцию.
      – Ты в самом деле ударил бы его киркой?
      – Да у меня же никакой кирки с собой не было.
      – Ну, а все-таки, ударил бы?
      – Нет, я киркой рублю не людей.
      «Какой удивительно порядочный человек», – подумал Гиллон.
      – Словом, мне очень жаль, что с тобой произошло такое, – сказал Гиллон.
      – Жаль?! Так ведь иначе меня бы не пробрало.
      Дома миссис Боун туго спеленала его старой простыней, точно мумию, ребро встало на место, и боль поутихла. Углекопы привычны к сломанным ребрам, сказала миссис Боун. Если бы из-за каждого сломанного ребра человек прекращал работу, он бы помер с голоду. Мистер Боун достал свое гусиное перо, очинил кончик и развел загустевшие чернила водой.
      – Как обращаются к законникам? – спросил он.
      – Они не любят, когда их называют законниками, это я знаю. По-моему, их называют адвокатами. Или же стряпчими. Или поверенными…
      – Может, посредниками? – подсказала миссис Боун.
      В конце концов они остановились на том, чтобы просто написать: «ЭнгусуМакдональду, эсквайру», а в начале письма поставить: «Дорогой сэр». Они сообщили ему, что произошло, как просьба о пособии была представлена и отклонена и что теперь они поручают ему подать в Кауденбитский полицейский суд на достопочтенного Ч. П. С. Фаркварта, графа Файф.
      Хотя письмо они закончили уже вечером, Гиллон попросил Сэма прошагать пять миль до Восточного Манго и сдать его там на почту, потому как считалось, что вся корреспонденция, входящая и исходящая из Пигманго, просматривается компанией; после этого Гиллон отправился домой и стал ждать, чтобы жернова правосудия принялись молоть зерно его жалобы.
      Случилось все гораздо раньше, чем предполагали. Никто в Питманго не видел, как приехал или уехал посланный, поэтому точно установить, в какое время повестка с вызовом в суд была вручена лорду Файфу, так и не удалось. Когда же люди представляли себе, как была встречена эта повестка, многие считали, что посланцу посчастливилось, если он живым ушел из Брамби-Холла.
      Возможно, бумага была вручена лорду Файфу в такую пору, когда человек после обеда пребывает в ублаготворенном состоянии, а организм его погружается в дрему, когда портвейн уже убран и графская постель разобрана для послеобеденного сна. Как бы то ни было, но повестка очень скоро возымела неожиданные и тяжелые последствия.
      В тот же день, по окончании смены, когда рабочие стали подниматься на поверхность, лорд Файф объявил, что шахты закрываются и ни один углекоп не будет допущен к работе.
      «Лорд Файф № 1», и «Леди Джейн № 2», и все другие более старые и менее крупные шахты были закрыты. К наступлению темноты 1300 мужчин, женщин и детей оказались без работы. А утром у входа во все шахты было вывешено следующее обращение:

      «КО ВСЕМ МОИМ РАБОЧИМ!
      Один из вас счел возможным подать в суд на вашего хозяина, в результате чего его привлекают теперь к ответу как обычного уголовника, а это может на веки вечные разрушить отношения, которые так давно и невзирая на многие трудности существуют между лордом и его людьми.
      Как все вы знаете, Питманговская угледобывающая и железорудная компания, почти единственная среди углевладельцев этого района, всегда чрезвычайно щедро выдавала компенсацию тем из вас, кто – на свою беду – получал увечье на работе. Да будет всем известно:
      Если в какой-либо из наших шахт покалечен углекоп, это болью отдается в Брамби-Холле. Мы молимся обего благополучном выздоровлении и немедленно принимаем решение о выдаче ему соответствующей компенсации.
      Эти взаимоотношения, как хочется нам верить, походили на отношения отца к своим сыновьям, когда обе стороны вносят свою лепту в счастье семьи в целом. Сейчас они втоптаны в грязь. Один из сыновей нарушил верность семье и тем самым нанес нам тяжкий, жестокий удар.
      Как и в каждой семье, когда ранен один, страдают все, и это тем более естественно, если ранен глава семьи. Так вот, до тех пор пока этот презренный иск не будет изъят из суда и вычеркнут из повестки дня его сессий, эта шахта – как и все остальные – будет закрыта.
      Надеясь, что доверие между нами не будет поколеблено, веря, что господь позаботится о том, чтобы наша дружная семья продолжала существовать, чтобы сын держался отца и все держались вместе, как это повелось с давних, давних времен, я заключаю это обращение следующими словами:
      Да благословит вас бог, да вернет он вам вашу работу.
      Файф»

5

      Никогда еще ничего подобного не наблюдалось в Питманго. Частично объяснялось это локаутом и возбуждением от сознания, – что все держатся вместе. А частично тем, что на дворе стоял июнь и солнце снова сияло. Люди не помнили, когда они наслаждались июньским теплом – разве что малыми детьми.
      Зима отступила, когда все уже считали, что в этом году господь забыл про них и весны вообще не будет. В низких черных тучах, которые с марта начал гнать по небу северный ветер, до того набухших от мокрого снега, что, казалось, они вот-вот заденут Горную пустошь, начали появляться разрывы, и порой по нескольку минут кряду в небе стояла такая ясная, чистая голубизна, что у человека невольно становилось легко на душе и даже голова кружилась. Солнце проникало в самые темные закоулки поселка, где все еще прятался черный снег, – и снег таял, превращаясь в черную воду. Вода бежала всюду между камней – бежала по улицам и проулкам, увлекая за собой замерзшие комья угля, а потом в поселке стало подсыхать, начиная сверху, с Тошманговской террасы. Открылись окна, и вся затхлость, все запахи, скопившиеся в жилищах углекопов за зиму, начали растворяться под действием теплого, нагретого солнцем ветра, который налетал сверху, с пустоши.
      В такую пору никто не горевал из-за локаута. Всякий раз, как солнце прорывалось сквозь облака, люди высыпали из своих домишек и купались в его лучах, подставляли ему лица, застывали в неподвижности, выполняя, сами того не ведая, некий древний ритуал друидов, зачарованные солнцем, как бывает зачарован лосось. Жажда солнца гнездилась у них в крови, а природа так долго им в этом отказывала. И эти первые недели локаута в воздухе стояло ощущение праздника, карнавала и беззаботности.
      Все эти дни люди приходили на Тошманговскую террасу – различия между верхняками и низовиками исчезли, – чтобы пожать Гиллону руку, заверить его, что они его поддерживают и поддерживают то, что он затеял. Клерки компании записывали фамилии тех, кто приходил или уходил с Тошманговской террасы, а потом один из углекопов вымазал лицо угольной пылью, и запись пришлось прекратить. Он стал тем, чем так часто бывают углекопы, – человеком-невидимкой. После этого и другие стали чернить себе лицо, а потом своеобразная «депутация» вышла на Тропу углекопов – все черномазые, с надвинутыми на глаза кепками – и отобрала у клерков тетрадки. Все способствовало поддержанию определенного настроения – и обрызганные солнцем дни, и чувство единения. Вскоре Гиллон обнаружил, что не только борьба за пособие, а и то, что у них отобрали Спортивное поле, – оба эти обстоятельства равно подогревали чувства.
      «Вот теперь-то он за это заплатит, сукин сын, – говорили люди, указывая вниз, на пустошь. – Не забудь про это сказать».
      И все-таки проблема пособия была важнее всего. Едва ли нашлась бы хоть одна семья, которой в ту или иную пору не пришлось бы днями и неделями ждать, чем одарит их его светлость лейрд, если он вообще снизойдет до этого.
      – Ох, как бы я хотел, чтобы мой папка был сейчас с нами и видел, что происходит, видел бы, что ты сделал, – оказал один молодой углекоп. – Роб Хоуп – помнишь такого? Он лишился руки и умер от голода, потому как даже крошки не желал у нас брать. Прямо плакать хочется. Он тогда пять фунтов получил да еще за этот кус на четвереньках полз до Брамби-Холла и прошение на поднос у двери положил: дайте, мол, пожалуйста.
      Схожим историям не было конца: казалось, у каждой семьи в Питманго была такая история. Даже Мэгги растрогалась. Она понимала, что все это правда, – понимала и то, что лишь по счастливой случайности этого не произошло с Камеронами. Правда, у Камеронов была копилка с серебром, которую в крайнем случае всегда можно вскрыть. А у других этого не было.
      По мере того как шли дни, стала выявляться и подлинная суть конфликта. Лорда Файфа волновали не столько деньги, сколько то, что Гиллон потребовал их. Это ставило под угрозу право лорда по-отцовски решать, сколько давать и давать ли вообще. В конечном счете борьба шла между стремлением держаться прошлого и желанием похоронить его и пойти по новому пути. Ни то, что кирка врезалась Гиллону в плечо, ни связанная с этим боль уже ничего не значили.
      Решаться конфликт должен был в суде, но и не только в суде – немалую роль тут играли материальные соображения. Об этом сначала никто не подумал. Углекопы, сидя без работы, каждый день теряли по нескольку шиллингов; обитатели же Брамби-Холла – мистер Ч. П. С. Фаркварт, как стали теперь его называть, и его тощая дылда-жена, леди Джейн Тошманго – каждый день, пока шахты закрыты, теряли сотни фунтов. Вопрос состоял в том, сколько времени гордость сможет торжествовать над жаждой наживы.
 
      – Слушай-ка, я бы на твоем месте не слишком волновался, – сказал Арчи Джапп, придя к Гиллону. Тот самый Джапп, который столько лет его не признавал. – Я бы себя изводить не стал. Я этот народ знаю лучше тебя. Когда они там в Лондоне не получат чеков с дивидендами, сюда к нам, в Питманго, начнут приходить не очень приятные письма. У них ведь есть свои. привычки, ясно тебе? Если бы миссис Камерон не было в комнате, я бы тебе кое-что порассказал.
      – Ну что же, например? – опросила Мэгги. – Тут ведь не дитё сидит малое.
      Джапп немного помедлил. (Не будь он такой смуглый – такой настоящий пикт, как сказала бы Мэгги, – можно было бы подумать, что он покраснел.
      – Что ж, подивитесь: один из них содержит дом – не дом, а целый дворец – для молоденьких… молоденьких…
      – Тьфу ты, господи! Неужто ты думаешь, я такого не могу себе представить?
      –  Мальчиков!
      – О-о-о!
      – Хорошеньких молоденьких мальчиков. Все они разодеты в шелк и в атлас, а есть такие, что одеты, как леди!
      В комнате воцарилась полнейшая тишина.
      – Видите ли, вы спросили, вот я и рассказал. Я ведь это… не потому, что я сплетник или что там еще. Ну, да ладно.
      – Так вот, значит, на что идут наши денежки, – сказал Гиллон.
      – Просто, когда знаешь такое, сил для борьбы прибавляется, – сказал мистер Джапп. И два старых врага обменялись рукопожатием.
      – А что же он с ними делает? – опросила Мэгги, когда мистер Джапп ушел.
      – Кто?
      – Да тот, который держит целый дом мальчиков. Гиллон призадумался. Необходимость отвечать на этот вопрос вызвала у него раздражение, потому что отвлекала от речи, которую он составлял в уме. Ведь рано или поздно его попросят обратиться к людям с речью и призвать их поддержать его, и ему хотелось заранее подготовиться к этому моменту.
      – Право, не знаю, что он с ними делает. Но, уж во всяком случае, что-то не очень разумное.
      – Может, ты и правильно ведешь себя, Гиллон. Пожалуй, что так.
      – О, господи, вот это здорово! Все сколько-нибудь стоящие люди в нашем поселке приходят сюда, чтобы выразить мне поддержку, а собственная жена, видите ли, только теперь изволила заявить, что в этом, пожалуй, что-то есть. Ох, видно, следовало мне подать в суд на собственную семью.
      Как ни странно, единственный человек, весьма мрачно смотревший на исход борьбы, был Генри Селкёрк.
      – Помнишь, я говорил насчет того, что эти славные люди в Эдинбурге понятия не имеют, что такое голод? Нельзя было посылать повестку в такое время. Народ уже подтягивает пояса, а борьба только началась.
      Это поразило Гиллона. Он прошелся вниз и вверх по Тошманговекой террасе и Монкриффской аллее. Да, действительно, время было выбрано неудачно. Огороды за домами были все засажены – картофелем, репой, свеклой, фасолью, бабами, салатом, но все это было еще в земле, еще могло погибнуть от мороза, и пройдет не один месяц, прежде чем что-либо можно будет есть или консервировать – солить и мариновать. Начнись локаут в августе или сентябре, люди могли бы месяцами держаться на овощах со своего огорода, зная при этом, что время основных закупок и добычи угля не за горами.
      Пока же в огородах ничего не выросло, кроме редиски, а на одной редиске не в состоянии прожить даже углекоп. К тому же лорд Файф закрыл Обираловку и пекарню, и впервые в Питманго ничего нельзя было купить в кредит, тогда как раньше это всегда поощрялось, дабы еще больше привязать рабочих к компании. Тут у Гиллона впервые зародились сомнения, но как раз в это время нарочный принес ему письмо из Кауденбита.

      «Дорогой Камерон!
      Не думай, что мы не понимаем, каково тебе сейчас. Не впервые такое происходит в Шотландии. Но впервые мы добьемся успеха.
      Победа в таком великом деле, как ваше, всегда требует большого мужества и долготерпения. Ничто стоящее не дается легко. Вы многое теряете, но еще больше теряют они. Когда помнишь об этом, легче пережить трудные времена. Если вы отступите, то много потеряете в моральном отношении, они же ничего не теряют. Когда думаешь об этом, тоже легче становится.
      Два эти обстоятельства всем нам здесь представляются залогом победы. Не считай, что ты борешься один. Глаза всех углекопов Шотландии устремлены на тебя. Надежды шотландских рабочих с тобой и со всеми жителями Питманго.
       Твой товарищ
       Кейр Харди»

      С письма этого были сняты копии и распространены по всем улицам и проулкам.
      – Вот увидите, они нам помогут, – оказал Уолтер Боун.
      – Союз шотландских горняков поможет нам пережить трудные времена.
      Гиллон только диву давался, как быстро все меняется в Питманго: то, что еще недавно казалось непонятным и немыслимым, неприемлемым и даже опасным, вдруг выступало в новом свете. Какие-нибудь два-три месяца назад слово «союз» пугало их, а сейчас все знали, что в единении – их единственная надежда, и говорили об этом не как об открытии или о чем-то новом, а как о старой истине, не признавать которую мог лишь болван. Такова сила очевидности. И вот уже Арчи Джапп хотел знать, что нужно делать, чтобы создать профсоюзную ячейку, а Энди Бегг, некогда опора компании, тяжело дыша, взобрался к ним на гору – у него теперь ведь было «черное легкое» – и попросил, чтобы, когда начнется заварушка, ему лично поручили справиться – а вернее, расправиться – с мистером Брозкоком.
      В те дни Гиллон еще мог улыбаться.
      – Другие уже опередили тебя, желающих целая очередь, к примеру мой сын Джем, но ты, пожалуй, ждал дольше всех. Ладно уж, отдам я тебе Брозкока в полное твое распоряжение.
      Обеспокоило Гиллона то,что произнес он эту фразу с ощущением своей власти.

6

      Пояса стали затягивать особенно туго, урезывая себя во всем, во второй половине июня. Из зимних запасов еще осталось немного репы и бочонки с овсянкой, так что жизнь продолжалась. Тушеная репа, овсянка с турнепсом – это была главная еда. На пустоши появились «мохнатики» (во всем мире, кроме Питманго, их называют одуванчиками), их пускали в салат, тушили и варили, чтобы хоть что-то было в котле, кроме воды. А еще готовили суп «Под крик петуха» – куриный суп без курицы, просто вода с травой, только получался он до того кислый, что от него болел живот.
      – Ну, теперь за дело примутся бабы, – сказал Селкёрк. – Я уже видел, как это бывало в других местах. Но и винить их нельзя. Когда детишки до того плачут от голода, что, надорвавшись, засыпают, все принципы начинают лететь вверх тормашками.
      – Нет, у нас бабы хорошие, – сказал Сэм. – Мы здесь не в первый раз голодаем. Они от нашего папы не отвернутся.
      – Только те, кто никогда не голодал, боятся голода, – заметил Эндрью. – А мы тут к голоду привыкли.
      – К голоду по собственному выбору? – спросил мистер Селкёрк.
      Всем стало не по себе, когда он так сказал. Чего он, собственно, добивается? И зачем он приходит сюда и льет воду на огонь, который они разжигают?
      – Какого дьявола, перед людьми и не стоит выбор, – сказал Сэм. – Решать должен папа. Его право аннулировать иск, но он вовсе не собирается это делать.